Лев Николаевич
Толстой
Дневник
1894
Государственное издательство
художественной литературы
Москва — 1952
Электронное издание осуществлено
в рамках краудсорсингового проекта
Организаторы проекта:
Государственный музей Л. Н. Толстого
Подготовлено на основе электронной копии 52-го тома
Полного собрания сочинений Л. Н. Толстого, предоставленной
Российской государственной библиотекой
Электронное издание
90-томного собрания сочинений Л. Н. Толстого
доступно на портале
Предисловие к электронному изданию
Настоящее издание представляет собой электронную версию 90-томного собрания сочинений Льва Николаевича Толстого, вышедшего в свет в 1928—1958 гг. Это уникальное академическое издание, самое полное собрание наследия Л. Н. Толстого, давно стало библиографической редкостью. В 2006 году музей-усадьба «Ясная Поляна» в сотрудничестве с Российской государственной библиотекой и при поддержке фонда Э. Меллона и
В издании сохраняется орфография и пунктуация печатной версии 90-томного собрания сочинений Л. Н. Толстого.
Л. Н. ТОЛСТОЙ В КАБИНЕТЕ ПОД СВОДАМИ. ЯСНАЯ ПОЛЯНА.
1894
ПОДГОТОВКА ТЕКСТА И КОММЕНТАРИИ
[1894]
1) то, что недели три тому назад написал письмо государю о Хилкове и его детях. Ждал какого-нибудь ответа и радовался своей свободе. Письмо нехорошо. Больше сознания своей независимости, чем любви. 2) То, что работая — воду возить — перенатужился в мороз, и что-то сделалось в груди. И с тех пор слабость и близость смерти стала гораздо ощутительнее. 3) Глупое положение на съезде натуралистов, к[оторое] б[ыло] мне очень неприятно. 4) Тяжесть от пустой, роскошной, лживой московской жизни и от тяжелых или скорее отсутствующих каких-либо отношений с женой особенно давила меня. Она не могла, потом не захотела понять, и этот грех ее мучает ее и меня, главное, ее. Девочки хороши. От них и от Левы радость. Последнее письмо от Левы. Он сердится на меня за то, что я допускаю эту безобразную жизнь, портящую подрастающих детей. Я чувствую, что я виноват. Но виноват был прежде. Теперь же уже ничего не могу сделать. Соня сноха осталась одна, и мы решили ехать к ней. Опять то же дерганье, мучительство.
Господи, помоги мне. Научи меня, как нести этот крест. Я всё готовлюсь к тому кресту, к[оторый] знаю, к тюрьме, виселице, а тут совсем другой — новый, и про к[оторый] я не знаю, как его нести. Главная особенность и новизна его та, что я поставлен в положение невольного, принужденного юродства, что я должен своей жизнью губить то, для чего одного я живу, должен этой жизнью отталкивать людей от той истины, уяснение к[оторой] дороже мне жизни. Должно быть, что я дрянь. Я не могу разорвать всех этих скверных паутин, кот[орые] сковали меня. И не от того, что нет сил, а от того, что нравственно не могу, мне жалко тех пауков, к[оторые] ткали эти нити. Нет, главное, я дурен: нет истинной веры и любви к Богу — к истине. А между тем, что же я люблю, если не Бога — истину?
Познакомился с женой Хилкова. Та же женщина без нравствен[ного] двигателя. Еще с Волкенштейном и Меньшиковым: оба внешние, хорошие, добрые, умные последователи — особенно Меньшиков.
За это время думал:
1) Никак не отделаешься от иллюзии, что знакомство с новыми людьми дает новые знания, что чем больше людей, тем больше ума, доброты, как чем больше вместе углей горящих, тем больше тепла. С людьми ничего подобного: всё те же, везде те же. И прежние и теперешние, и в деревне и в городе, и свои и чужие, и русские и исландцы и китайцы. А чем больше их вместе, тем скорее тухнут эти уголья, тем меньше в них ума, доброты.
2) В книге Чичерина доказывается философски, что сущность христианства есть вочеловечение, искупление, воскресение. Нечто подобное же доказывается философски же в статье Александра Введенского. Это доказывает только то, что на философском жаргоне можно доказывать, что хотите, и потому ничего нельзя доказать.
3) Самое главное, скрытое, внутреннее препятствие для признания людьми всей истины состоит в том, что они чуют, а иногда и знают, что признание истины несовместимо с теми огромными успехами техники, кот[орые] дают приятность нашей жизни. Они чувствуют, что все эти удобства жизни, или большая доля их, при правильном устройстве ее, не могут удержаться, что 0,99 должны погибнуть, и им кажется, что без них жизнь не в жизнь. Они ошибаются, как тот, кто боится из города переехать в деревню.
4) Мы хотим угодить Богу и людям, т. е. чтобы нас одобряла наша совесть и люди. Это невозможно. Почти всегда (по крайней мере, во время поступка и скоро после совершения его) люди не одобряют то, что одобряет совесть, и наоборот.
5) Приехали к Илюше. С утра вижу, по метели ходят, ездят в лаптях мужики, возят Илюшиным лошадям, коровам корм, в дом дрова. В доме старик повар, ребенок девочка работают на него и его семейство. И так ясно и ужасно мне стало это всеобщее обращение в рабство этого несчастного народа. И здесь, и у Илюши — недавно бывший ребенок, мальчик — и у него те же люди, обращенные в рабов, работают на него. Как разбить эти оковы. Господи! помоги мне, если ты открыл мне это так ясно и так нудишь меня.
6) Еще у Илюши же думал: Как ужасна жизнь для себя, жизнь, не посвященная на служение божьему делу! Ужасно, когда понял тщету и погибельность личной жизни и свое назначение служения. Эта жизнь не ужасна только для тех, кто не увидал еще пустоты личной семейной жизни. Она не ужасна, когда человек бессознательно служит общей жизни, и не ужасна, а спокойна и радостна, когда человек сознательно служит ей. Ужасна она во время перехода от одной к другой. А переход этот неизбежно должен пережить всякий. Я думаю, даже ребенок, умирая.
Мне очень грустно, серьезно, но хорошо. Как будто чувствую приближающееся изменение формы жизни, называемое смертью. (Нет, и это слишком смелое утверждение.) Не изменение формы, а тот переход, при к[отором] ближе, яснее чувствуешь свое единство с Богом. Так я представляю себе:
и т. д.
Прямая линия — это Бог. Узкие места — это приближение к смерти и рождение. В этих местах ближе Бог. Он ничем не скрыт. А в середине жизни он заглушен сложностью жизни. Господи, прими меня, научи меня, войди в меня. Будь мною. Или уничтожь меня. Без тебя не то,что не хочу, но нет мне жизни. Отец!
Нынче
1) То, что смысл жизни для меня стал уже исключительно в том, чтобы служить Богу, спасая людей от греха и страданий. Страшно только то, что захочешь угадать тот путь, кот[орый] хочет сделать Бог, и ошибешься и поспешишь и, вместо того чтобы содействовать, помешаешь, задержишь. Одно средство не ошибаться — не предпринимать, а ждать призыва Бога — такого положения, в к[отором] нельзя не поступить так или иначе: для Бога, а не против него; и в этих-то случаях все силы души напрягать на то, чтобы делать первое. Как мне надо было поступить с собственностью, как мне теперь надо поступить с1
2) Это я уже писал, кажется. Но очень ясно думал: человек стоит на пути истинной жизни только тогда, когда то, что он делает, ведет его к совершенству и содействует установлению Ц[арства] Б[ожия] на земле. И только тогда чувствуешь полное удовлетворение, когда сознаешь, что подвигаешься вперед, подвинулся, и когда видишь, что послужил людям, миру, когда служишь им. Это не рассуждение, а утверждение несомненного факта. Только эти два чувства дают удовлетворение.
3) Ясно пришла в голову мысль повести, в к[оторой] выставить бы двух человек: одного — распутного, запутавшего[ся], павшего до презрения только от доброты, другого — внешне чистого, почтенного, уважаемого от холодности, не любви.
Очень вял и слаб.
1) Искусство истинное только тогда, когда совпадает внутреннее стремление с сознанием исполнения дела Божия: можно стремиться выразить то, что занимает, но что не нужно Богу, и можно стремиться содействовать произведением искусства делу Божию, но не иметь к нему внутр[еннего] стремления, и будет не искусство.
2) Художеств[енное] произведение есть то, к[оторое] заражает людей, приводит их всех к одному настроению. Нет равного по силе воздействия и по подчинению всех людей к одному и тому же настроению, как дело жизни и, под конец, целая жизнь человеческая. Если бы столько людей понимали все значение и всю силу этого худож[ественного] произведения своей жизни! Если бы только они так же заботливо лелеяли ее, прилагали все силы на то, чтобы не испортить его чем-нибудь и произвести его во всей возможной красоте. А то мы лелеем отражение жизни, а самой жизнью пренебрегаем. А хотим ли мы, или не хотим того, она есть худ[ожественное] произведение, п[отому] ч[то] действует на других людей, созерцается ими.
3) Терять людей?! Мы говорим: я потерял жену, мужа, отца, когда они умерли. Но ведь часто и очень часто бывает, что мы теряем людей, к[оторые] не умирают: так расходимся с ними, что они хуже, чем умерли. А напротив, часто, когда люди умирают, мы тогда-то и находим их, сближаемся с ними.
4) Сестра Машинька зазвала меня на юродивую. Юродивая очень милая, но она при мне говорила всё пошлости, обращая меня. Хорошо же она говорила, по рассказам сестры, когда она увещевала строптивую горничную девушку. «Ты ведь душу свою губишь, говорила она, а ведь душа в тебе хорошая, прекрасная. Жаль ее бедную. На что ты ее мучаешь так» и т. д. Это мне понравилось.
5) Красотой мы называем теперь только то, что нравится нам. Для греков же это было нечто таинственное, божественное, только что открывавшееся.
6) Мне часто случалось, особенно с Сережей братом, оправдываться, когда он нападал на меня, утверждая, что я живу дурно, что я обманываю людей, пользуясь всем, как и другие, и т. п. И я оправдывался и хвастался своим христианством: «нет, я добрый, хороший!» Как глупо! Христианин не может оправдываться. Когда его осуждают, он может сказать только то, что мало мне этого, что если бы вы всё знали про меня, вы бы не так еще бранили бы меня и были бы правы. Христианин всегда виноват и почти во всем.
7) Часто за это последнее время, ходя по городу и иногда слушая ужасные, жестокие и нелепые разговоры, приходишь в недоумение, не понимаешь, чего они хотят, чтó они делают, и спрашиваешь себя:
8) Если бы человек знал наверно, что жизнь его кончается этой жизнью, то что бы стал он делать на закате жизни, как я?
Дела все здешние перешли уже в другие, более молодые руки, а чтó же делать ему? Только когда веришь, что жизнь не кончается здесь, остается всегда самая важная и всегда интересная и нужная работа над своей душой, кот[орая] не пропадает, а окажется нужной там.
Лева поправляется. С ним также близки, но почему-то не так, иначе, чем с девочками. Был Сережа. С ним б[ыл] разговор тяжелый очень. У него озлобление на меня и за девочек, за то, что они движутся, а он нет.
За всё это время писал предисловие к Моп[ассану], кажется уяснилось вполне, и еще катехизис, к[оторый] напрасно затеял, не окончив начатого. А тут еще статья об искусстве, к[оторую] мне дал Чер[тков] и к[оторую] я одобрил, но теперь опять стал поправлять. Тулон решил послать переводчик[ам]. Все одобряют.
За это время думал:
1) Тяжесть потери любимых людей: ребенка, мужа, жены, отца, матери, заключается, главное, в том, что, лишаясь их, человек лишается того, что выводило его из себя, из своего эгоизма, и без них он остается в самом ужасном для человека положении, если он не христианин, опять один с самим собою.
2) Ужасно смотреть на то, что богатые люди делают с своими детьми. Когда он молод и глуп и страстен, его втянут в жизнь, кот[орая] ведется на шее других людей, приучат к этой жизни, а потом, когда он связан по рукам и по ногам соблазнами — не может жить иначе, как требуя для себя труда других, — тогда откроют ему глаза (сами собой откроются глаза). И выбирайся, как знаешь: или стань мучеником, отказавшись от того, к чему привык и без чего не можешь жить, или будь лгуном.
3) Представь себе, что любимая женщина обещала тебе свиданье вечером. Как ты проведешь этот день, как будешь готовиться к этому свиданию? Как будешь бояться, чтобы не кончил[ся] мир до этого свиданья. А совершись свиданье, и после пусть будет, что будет. Вот что значит желать. Вот так-то желать я бы хотел исполнять волю Бога. Так же страстно только одного желать — исполнения ее. Возможно ли это? глуп
Да, возможно. Для этого нужно только, чтобы так же ясно знать, в чем дело, нужно сознавать труд свой, нужно, чтобы была жертва. Молю Бога об этом. И верю, что Он даст мне этого. Целый день нынче молился об этом.
4) Молился нынче, гуляя, о том, чтобы Бог утвердил во мне веру в то, что я знаю дело Божие и творю его. И думал, что всё дело в этой вере. Если я верю, что творю дело Божие в себе, то я уже творю его. Увеличивая веру в себе, я увеличиваю ее в других и внутренним и внешним путем: внутренним — тем, что та часть моего я, в к[оторой] я увеличиваю веру, есть та единая сущность, к[оторая] есть во всех людях, и, увеличивая ее в себе, я увеличиваю ее во всех, как бы увеличивая ту жидкость, к[оторая] разлита во всех (дурно пишу); внешним путем я увеличиваю ее в других тем, что моя вера неизбежно заражает верою всех окружающих так же, как бы капля в море, имеющая возможность развивать в себе тепло, неизбежно сообщала это тепло и всем окружающим ее каплям.
Задачей науки должно быть познание того, что должно быть, а не того, что есть. Теперешняя же наука, напротив, ставит себе главной задачей отвлечь внимание людей от того, что должно быть, и привлечь его к тому, что есть и что поэтому никому знать не нужно.
Сегодня
1) Самые самодовольные и спокойные люди те, страсти кот[орых] и требования от жизни не превосходят того, что допускается светом: любовницы, дома терпимости, даже педерастия, служба, жалованье, присвоение женитьбой, война, дуэль и т. п.
2) L’être éternel une fois qu'il est est toujours.5 Таково то, что есть в человеке — то, что живет среди мертвого, в мертвом, что живет мертвым (тв[орительный] падеж).
3) Сейчас думал: жить для служения Богу, для установления Царства Божия, не зная как, когда? это мало. Потому-то и дана человеку его душа, душа, совершенствуя которую, он только может служить Царству Божию. А совершенствовать свою душу — этого не мало, а достаточно. Это дело может поглотить так же сильно, как всякая страсть.
Ничего не писал. Слаб. Катехизис мало подвинулся, но, кажется, выйдет. Начал поправлять Лаотцы. Нынче худож[ественное] поэтично думал. За это время записано только одно:
1) Благо матерьяльное себе приобретается только в ущерб другим. Благо духовное — всегда через благо других.
————————————————————————————————————
Всё пишу Катехизис ; всё слаб. Чертков приехал. Нам хорошо с ним. За это время думал немного. Одно:
1) Женщины — это люди с половыми органами над сердцем.
2) Всё хотим общего организационного дела, а не делаем частного, личного, домашнего, разнообразного. — Не в суде, не в литературе, не в палате, а дома, с слугой, с прачкой, с дворником.
3) Собирал ландыши. И вдруг вижу белый ландыш, нагнулся — это свет на зеленом листке. В глазах у меня представление ландыша, и я его вижу везде. Так всё то, что я вижу в этой жизни, всё это от того, что в той жизни я видел, любил, искал этого — идея.
За это время думал:
1) Какая-то связь между смертью и любовью. Любовь есть сущность жизни, и смерть, снимая покров жизни, оголяет ее сущность любовью. Когда человек умер, только тогда узнаешь, насколько любил его.
2) Гуляя в лесу, думал: всё, что вижу: цветы, деревья, небо и земля, всё это мои ощущения. Ощущения же мои суть ничто иное, как сознание пределов моего «я». «Я» стремится расшириться и в этом стремлении сталкивается с своими пределами в пространстве, и сознание этих пределов дает ему ощущения; а ощущения оно объективирует в цветы, деревья, землю, небо. Потом подумал: что же такое любовь? Зачем любовь, когда жизнь состоит в этих столкновениях с своими пределами. Столкновение с этими пределами необходимо, и в этих столкновениях игра жизни. При чем тут любовь? Не помню как, но это представление жизни упраздняло любовь, делало ее ненужной. И на меня нашло сомнение и уныние. Не выдуманное ли всё то, что я думаю и говорю о любви. Правда, что не один говорю про нее, не я выдумал это. А давно и все. Но хотя это и дает вероятие, что есть что-то, все-таки не самообман ли это? Пошел дальше и подумал; да почем же я знаю, что я — я, а что всё то, что я вижу, есть только предел меня? Кроме сознания пределов, есть сознание себя, того, что сознает пределы. Что же это сознание? Если оно чувствует пределы, то оно по существу своему беспредельно и стремится выйти из этих пределов. Чем же я могу выйти из этих пределов? Чем могу проникнуть за них? Только тем, чтобы любить то, что за пределами. Так что любовь уничтожает пределы, соединяя того, кто любит, с тем, что за пределами, с Богом, с любовью (неясно).
Посредством любви человек разрушает ограничивающие его пределы, может делаться беспредельным — Богом. Сначала человек уничтожает эти пределы между ближайшими к нему, понятнейшими существами, потом между более отдаленными, труднее постигаемыми.
Но как же питаться, не убивая растений, не давя траву, насекомых, т. е. не нарушая любви. Стало быть, как не увеличивай пределы, в этом мире немыслимо осуществление полной любви, т. е. уничтожение пределов между собой и миром. Невозм[ож]но полное осуществление, но возможно бесконечное приближение. Но мир этот не один — есть другие миры, в к[оторых] осуществление это вероятно возможно. Человек, с одной стороны, приближает в этом мире осуществление царства Бога, т. е. любви, с другой — сам готовится к той жизни, в кот[орой] это возможно. (Кто готовится?)
1) Мы переживаем теперь тот неизбежный момент во всяком процессе отрезвления. Пена должна осесться, дым рассеяться, размах прекратиться для того, чтобы началось — настоящий, твердый, неудержимый рост. Будут и есть уже охлаждения, отпадения, отречения и даже предательства. Тем лучше. Прожигается всё то, что может сгореть.
2) Смотрел, подходя к Овсянникову, на прелестный солнечный закат. В нагроможден[ных] облаках просвет, и там, как красный неправильный угол, солнце. Всё это над лесом, рожью. Радостно. И подумал: Нет, этот мир не шутка, не юдоль испытания только и перехода в мир лучший, вечный, а это один из вечных миров, к[оторый] прекрасен, радостен и кот[орый] мы не только можем, но должны сделать прекраснее и радостнее для живущих с нами и для тех, к[то] после нас будет жить в нем.
Тяжелое за это время: развращенность мальчишек, Андрюши и Миши, главное, Андр[юши]. Миша еще по годам цел; но при том баловстве и отсутствии нравствен[ного] авторитета будет то же. С неделю тому назад он (Андр[юша]) пропадал до часу на хороводах, я сказал ему, что он будет Бибиков, и лучше ему уйти из дома и жить на деревне; вчера, без всяких хоров[одов], было то же самое: он ушел на деревню и его до часа не б[ыло] дома. Я очень мучался о нем; но победил личную досаду и, когда он пришел, вышел и сказал ему, чтобы он не думал, что мы спали, а знал бы, что мы ждали и мучались. Хочется кротко поговорить с ним. Положение наших детей очень дурно: нравствен[ного] авторитета нет никакого. С[оня] разрушает старательно мой, а на место его ставит свои комич[еские] требования приличия, выше к[оторых] им легко стать. Жалко и их и ее. Ее мне особенно жалко стало последнее время. Она видит, что всё, что она делала, было не то и не привело ни к чему хорошему. Сознаться же в том, что она виновата в том, что не пошла за мной, ей невозможно почти. Это слишком ужасно бы было раскаяние. Продолжаю думать об изложении учения, и мне кажется совершенно ясно, но всё еще не пишется. За это время думал:
Царство Бога может быть только в душе, т. е. душа может быть покорна Богу, слиться с ним. Эта же покорность и есть средство установл[ения] Ц[арства] Б[ожия] в мире. Установление Ц[арства] Б[ожия] в мире есть неизбежное последствие. (Не ясна голова, и всё путается.)
2) Говорят: искусство естественно, птица поет. На то она птица. А человек — человек — имеет высшие требования. Да и если он поет, как птица, то он прекрасно делает, но если он собирает сотни музыкантов, изуродован[ных] людей, в своих консерваториях, к[оторые] в белых галсту[ках] играют непонятную симфонию, то он не может уже отговариваться птицей: он тратит разум, данный ему для высших целей, на подражание — и неудачное — птице.
3) Приятно есть, спать, испражняться даже, на чистом месте, т. е. приятно грязнить. Так же и нравственно. От этого приятна девственность и тела и души — чтобы иметь удовольствие загрязнить ее.
4) Все требования добра могут быть непосильны человеку, кроме одного, к[оторое] всегда в его власти:
Думал очень важное:
1) Дело Божие скрыто от меня бесконечностью. Не то чтобы я не мог видеть его, п[отому] ч[то] оно бесконечно, а п[отому], ч[то] оно представляется мне во времени и пространстве и потому в обманчивом свете бесконечности.
Вчера Соня заболела и Ва[ня] нынче. Теперь им лучше. Приехал Вяч[еслав] с женой и Лиза с Сашей. — Теперь 4-й час дня, иду пройтись до обеда. Пошел на песочные ямы. Там мужики, влезая в яму, работают с опасностью для жизни. За обедом сказал, что надо сделать карьер. С[оня] сначала говорит, что она не даст денег.7 Была минута раздраженья. Хочешь подставлять другую, когда ударят по одной, а когда представляется настоящий случай, как теперь, то хочешь не подставить, а отдать. После обеда пошел с Вячесл[авом], решил сделать карьер. Приехал Сер[ежа]. Мне тяже[ло], но я думаю, что я мало виноват. Пошел с Чертк[овым], говорил ему о его недоброте к М[арье] А[лександровне] и Озм[идову]. Потом к рабочим. Слава Богу, не забываю «единого на потребу». Вечером разговор с Левой. Он упрекает, что я мало верю в его болезнь. Можно было мягче и добрее быть с ним.
Нынче
Разговор с В[ладимиром] Ф[едоровичем] о критике. Вспомнил знаменитое Количкино изречение, что критика — это когда глупые говорят об умных. Пробовал писать изложение учения — не могу, нет охоты. Всё слабость, боль спины. Только бы не переставая делать дело Божие — в себе. Помоги, Господи. 12-й час дня.
Был прекрасный порыв мысли с ясностью и яркостью, сжатой последовательностью. Не стал писать прежде окончания начатого; а начатое было письмо Kenworthy и катехизис. Писал письмо Kenw[orthy]. Порядочно. Шел на покос, ясно представилось и краткое исповедание веры, но забыл теперь. Вечером приехал Чертк[ов], а потом Давыдов. — Дурно спал. Записать нечего.
Думал: 1) Мы часто досадуем на людей за их непринятие хрис[тианского] мировоззрения, несмотря на то, что они понимают его. Это напрасно. Оно им не нужно. Они живут, как животные — не в смысле обиды, а в смысле невозможности обнять вопрос жизни во всем том значении, при кот[ором] христианство дает свой ответ. Живет, веселится, печалится, радуется, страдает, растет, стареется и умирает, не задавая себе вопроса: зачем; и ему не нужно хр[истианского] учения, оно неуместно для него. Жили люди в каменный период и до него, как животные; тогда передовые люди только начинали понимать необходимость общения, но передовых стало больше, и сложилась жизнь, и толпа покорилась. Точно так же и теперь: им — людям на низшей степени нравственного развития, не нужно христианского учения, они сами не могут понять, зачем оно; но они могут и должны быть руководимы теми, к[оторые] понимают; они внешним образом должны быть приведены к жизни сообразным с этим понимани[ем]. (Не на это ли только и нужно искусство?)
2) Июль 3. До обеда. Яркий, жаркий день. Около дома, в тени забора, мухи не переставая жужжат над навозом, а там в степи на солнце дрожит, блестит раскаленный воздух.
3) Вспомнил свою изломанность, испорченность. Я испорчен и ранней развращенностью и роскошью, обжорством и праздностью. Если бы этого всего не было, я бы теперь, в 65 лет, б[ыл] свеж и молод. Но разве эта испорченность пропала даром. Все мои нравственные требования выросли из этой испорченности. Теперь утро. Мне хочется спать. Не могу писать. Вечером б[ыл] у Чертк[ова], он бол[ен].
За эти дни думал много, но не записывал и перезабыл. Помню следующее: 1) Прибавить к письму Kenwor[thy]. Один из признаков исполнения закона хр[истианское] единение. А мы все разбиты на партии, сословия,11 народы, веры, секты; партии: политические, экономические, литературные; сословия: богатых, бедных, интеллигентн[ых], народных,12 аристократов, vulgo;13 народы, племена: разных цветов — белых, черных, желтых...; разные правительства, веры, секты: христ[ианские], магом[етанские], еврейск[ие], будист[ские] и куча других, и еще в каждой секты. Как же тут основывать секты, Communion,14 не бояться этого, не бояться увеличивать разъединения. Напротив, главное наше дело: ломать все перегородки, отделяющие нас, держаться только того, что единит не только с христ[ианами], но с будист[ами], магометанами, дикими. В этом христианство.
2) По случаю мерзкой книги Prévost, к[оторый] тоже в предисловии рассуждает о нравственности, думал: (давно известно), что художник поучает не тому, чему хочет, а тому, чему может. То, что он победил в себе, что стало ueberwundener Standpunkt,15 то он может обличить, то, что он не только считает хорошим, но то, что он страстно любит, то только он может заставить полюбить. А не то, что ему вздумается. Это лучше всего доказывает то, что художник действует не доводом, а мимичностью, вызывая подражательность.
3) Целей искусства две: одна — животная игра, плясать, как теленок, петь, как птица поет, развлекать сказ[ками], как развлекали сказочники, и другая, человеческая — двигаться вперед и этим содействовать движению людей к установлению Ц[арства] Б[ожия]. И потому есть две точки зрения на искусство, к[оторые] обыкновенно смешиваются: животная и человеческая, и с животной точки зрения можно судить только про животное иск[усство], а с человеческой можно судить про то и другое. И с человеческой животное хорошо только тогда, когда оно содействует требованиям человека. Когда же оно не содействует, но и не противоречит, оно безразлично, когда же противодействует, оно дурно.
Из этого смешения происходят все недоразумения об искусстве; человек с животн[ой] точки зрения судит об искусстве человеч[еском] или об искусстве, противодействующем челов[еческим] целям, и т. п. в разных перемещениях.
Левина повесть плоха. Амиель хорош. Где он говорит о том, зачем надо было страдать Иову. Много хорошо думал об изложен[ии] веры, думал именно вот что, это:
4) Нужно, чтобы это б[ыло] христианское учение истины, доступное всем народам. И ясны три момента: 1) Отчаяние от мирской жизни, от недостижимости цели блага, 2) сознание своего положения доверенного лица, посланника, к[оторому] поручена величайшая драгоценн[ость], искра божия, к[оторую] надо разжечь, и 3) сознание того, что то, чего был лишен и что приводило в отчаяние, то опять дано, «приложится», и вместо отчаяния — радость.
Теперь 1-й час, иду завтракать. Чувствую себя гораздо лучше. Помоги мне, Господи, делать дело Твое — в себе.
Нынче, кажется,
15. Вечером диктовал Маше драму Петра Мытаря. Утром писал письмо Третьякову. 14. Утром много писал. Опять дурно спал, чувствовал себя очень слабым.
Записано в книжечке только следующее:
Нынче утром приехали: (Барат[ынская]), (М[арья] А[лександровна], Горб[унов] Ник[олай]), Булан[же], Касатк[ин] и Поша. Чаще помню о том, что живу перед Богом. Но огорчительна слабость. А не следует огорчаться. Нужно радоваться, как всему, что совершается; и, не переставая, работать над своей душой дело Божие. Думал:
1) Страшно сказать, но молиться словами нельзя, т. е. что словесная молитва не мож[ет] быть услышана. Можно словами возбуждать себя к молитвенному состоянию, как говорит это Ч[ертков], но молитва, кот[орая] может быть услышана Богом, есть молитва не словесная. Молиться словами значит выражать мысли о Боге. А мыслить о Боге нельзя; можно только сознавать Его, делать Его волю. Общение в этом мире возможно только делами (в числе дел могут быть и слова). И не делами собственно, а всем существом своим, покорностью всего существа своего Богу.16 Не знаю как, не нашел сравнения. И вместе с тем увидал, что немножко несправедливо то, что нельзя молиться словами. Надо сказать: нельзя общаться с Богом словами. Молиться же есть прелюдия к общению с Богом. Теперь скоро 12. Ничего не писал.
Сейчас писал или, скорее, переливал из одного в другое. Чувствую себя хорошо.
Сейчас рано, утро
Время с годами становится для меня всё быстрее и быстрее, весна, лето, осень, зима летят незаметно, т. е. другими словами, обман времени всё меньше и меньше обманывает меня. Для существа очень старого обман будет почти незаметен, для существа вечного времени не будет. Рождающееся существо еще не умеет опомниться и для него время тянется длинно. В первый момент оно даже стоит. И нет жизни. (Это уже путаюсь.)
Вчера писал и нынче вполне уяснил себе в голове весь план Катехизиса. Хорошо, радостно.
За это время думал: 1) неважное, то, что для согласия супругов надо, чтобы во взгляде на мир и жизнь, если они не совпадают, тот, кто менее думал, покорился бы тому, кто думал более. Как бы я счастлив был покориться С[оне], да ведь это так же невозможно, как гусю влезть в свое яйцо. Надо бы ей, а она не хочет — нет разума, нет смирения и нет любви.
2) Важное, что думал, то, что одно из самых путающих все наши метафизические понятия суеверий есть суеверие о том, что мир сотворен, что он произошел из ничего и что есть Бог творец. В сущности мы не имели никаких оснований предполагать Бога творца и никакой нужды (китайцы и индейцы не знают этого понятия), а между тем Бог творец и промыслитель не может совместиться с христианским Богом отцом, Богом духом, Богом, частица к[оторого] живет во мне и составляет мою жизнь и проявить и возвысить кот[орую] составляет смысл моей жизни, Богом любовью. Бог творец равнодушен и допускает страдание и зло. Бог дух избавляет от страданий и зла и есть всегда совершенное благо. Бога творца — нет. Есть21 я, познающий данными мне орудиями чувств мир и знающий внутренно своего Отца Бога. Он начало меня духовного. А мир внешний есть только мой предел (совсем не ясно. Сплю).
Приятное осеннее чувство. Нынче С[оня] уезжает в Москву.
Сегодня
О науке думал: Мы говорим: наука, что бы она ни исследовала — спектр, млечный путь, года Марциана, бацилл и т. п., непременно будет полезна. А надо говорить так: то, что нужно, на пользу людям, только такие знания мы можем назвать наукой.
Об анархистах: огромным всесторонним трудом мысли и слова разумение распространяется между людьми, усваивается ими, в самых разнообразных формах и пользуясь самыми странными средствами, оно <начинает> захватывать людей: кто из моды, кто из хвастовства, под видом либерализма, науки, философии, религии, оно становится свойственным людям. Люди верят, что они братья, что нельзя угнетать братьев, что надо помогать прогрессу, образованию, бороться с суевериями; оно становится общественным мнением, и вдруг террор, франц[узская] революция, 1-е Марта, убийство Карно, и все труды пропадают даром. Точно набранная по капле плотиной вода одним ударом лопаты уходит и без пользы размывает поля и луга. Как могут не видеть вреда насилия анархисты? Как бы хотелось написать им об этом. Всё так, все верно — то, что они рассуждают и делают, распространяя понятия о бесполезности, вреде государственного насилия. Только одно надо им заменить: насилие — убийство —
Ужасна та духовная стена, кот[орая] вырастает между людьми — иногда десятки лет живущими вместе и как будто близкими. Хочешь пробить ее и, как муха за стеклом или птичка, бьешься во все места стекла, и нигде нет прохода и возможности соединения. Думаешь иногда: может быть, и я такой же, представляю такую же стену для других. Но нет, я знаю, что я открыт, и зову, и ищу сближения, и радостно принимаю всякое обращение, всякий вызов откровенности.
Происходит это вероятно от греха. Грех распространяет вокруг себя густую, плотную атмосферу ложных рассуждений, через кот[орые] не могут проходить лучи света, или проходят с такой рефракцией, что не достигают тела, а проходят мимо.
————————————————————————————————————
Мне кажется, что я умственно слабею. И в первую минуту мне это показалось больно. Но обдумавшись, я вижу, что тут дурного нет ничего (не могу еще видеть, что хорошо в этом, а наверно хорошо). Надо только отвыкнуть от потребности умственной работы. Делать то, что могу и что хочет Бог. Сила Божия в немощах совершается.
Нынче
Думал одно: отчего мы так охотно верим тому, что нас любят? Мученик скажет мучителю, раб хозяину, обманутый обманувшему, что любит, и тот верит. Это не только от того, что нам особенно радостно быть любимым, но еще, и главное, от того, что любовь естественна, свойственна человеку.
————————————————————————————————————
Чтобы исполнять волю Бога, нужно делать дело Его. Чтобы делать дело Его, нужны две вещи: и не порознь — вместе; нужны разум и любовь, т. е. нужны истина и добро, нужно, чтобы разум был любовен, т. е. чтобы деятельность его имела целью любовь, или чтобы любовь была разумна, т. е. чтобы любовь не противна была разуму. Пример первого это деятельность разума научная: исследование млечного пути, тонкости метаф[изики], естеств[енных] нау[к], искусство для искусства; пример второго — любовь к женщине одной, к своим детям, к своему народу, любовь, имеющая целью благо не духовное, а животное.
Плод деятельности разума — истина. Плод деятельности любви — добро. Но чтобы был плод, нужно, чтобы совпали обе деятельности. Добро произойдет только от разумной, проверенной на истине любви, и истина — только от деятельности любовного — имеющего целью добро — разума.
Всё это я не выдумал, а это я увидал. Чего ты от меня хочешь? Толкни меня, Отец. И прости, что не умею ждать. Сказал это и радостно, умиленно жду.
Вчера Т[аня] ездила в Овсянниково делать условие с мужиками. Мне это было больно. Я молчал. Она грустна. Я спросил, она сказала, что Овсян[никово], и заплакала. Говорит: делать гадости, к[оторые] никому не нужны. Вот и радость. Подарок к рождению.
Говорил с Таней. Она только желает отделаться от собственности. Постараюсь наилучшим образом устроить ей это. Читал вечером Labour Prophet.23 Много хорошего: рассуждение о том, что есть необходимое и важное (important), — необходимое: пища, одежда, жилище, общество, дороги, здания и т. п., и важное (important) духовное развитие — науки, искусства, религия. Всем людям свойственно иметь и то, и другое, и прежде необходимое, без кот[орого] не может быть и важного. И всем свойственно приобретать и то, и другое. А между тем, одни люди имеют только необходимое, приобретая необходимое для всех других людей, а другие люди имеют всё необходимое, и не работая для него. Прекрасны мысли Thoreau и проповедь на текст послания Якова. Записывать нечего.
Нынче
Любовь к Богу значит желать того, чего желает Бог. Желает же он блага всему.
Не могу писать: устал и неясно в голове. А записано хорошо. Братья, будем любить друг друга, любящий рожден от Бога и знает Бога, п[отому] ч[то] (сказано, Бог есть любовь, надо же сказать:) любовь есть Бог. Впрочем и Бог есть любовь, т. е. Бога мы знаем только в виде любви, и любовь есть Бог, т. е. что если мы любим, то мы не Боги, а Бог.
Плохо спал. Ходил за грибами и одну минуту увидал весь катехизис, всё учение, ясно связано, несомненно. Едва ли вспомню так.
Романы кончаются тем, что герой и героиня женились. Надо начинать с этого, а кончать тем, что они разженились, т. е. освободились. А то описывать жизнь людей так, чтобы обрывать описание на женитьбе, это всё равно, что, описывая путешествие человека, оборвать описание на том месте, где путешествен[ник] попал к разбойникам.
Вчера, 5, вечером был в Овсянник[ове] и прекрасно покончил с мужиками. Будут платить по 425 р. на обществ[енные] потребности. Разъяснил им весь смысл дела.
Вечером читал письмо очень красноречивое и женски глупое Р[усской] женщ[ины] в Р[усском] Об[озрении], статьи в Waffen Nieder.24 До обеда ездил на Козловку. Утром писал, всё немного подвигаясь.
3-го дня, 4-го, утро писал катех[изис]. После завтрака резал лес для Озерской вдовы. Вечеро[м] написал 12 писем. Уехала Таня. Еще день назад. Утром писал, тяготился очень Великанов[ым] и Мих[аилом] Макс[имычем], и ездил верхом в Горячкино. Еще день назад — не помню.
За это время записано только одно: Не увидать той обетованной земли, куда ввел других, хотя содействовать сколько-нибудь введению других есть неизменный закон истинной жизни. Дело истинной жизни, чем настоящее оно, тем отдаленнее нее его последствия, и не только отдаленны, но бесконечны последствия истинной жизни, и потому увидать их нельзя. Видишь дальше того, чем проживешь. Дом увидишь, как отстроится, и генеральский чин доживешь, а не увидишь не только освобождения от рабства государства, но и от рабства земельного. Самое очевидное доказательство того, что жизнь не в достижении цели, а в исполнении посланничества. Что-то не так думал. Было лучше, новее, яснее.
Думал еще: то, что только с сильными, идеальными стремлениями люди могут низко падать нравственно. Только птица с крыльями может стремглав броситься вниз с дерева или крыши. Сознание силы подъема духовного — крыльев.
Читал прекрасную книжечку Guyard. У него есть: цель жизни: благо, средство к совершенствованию, орудие: любовь. Думал: На вопрос: как быть без государства, без судов, войска и т. п. Ответ не может быть дан на вопрос, п[отому] ч[то] он дурно поставлен. Вопрос не в том — устроить государство: по нынешнему, или по новому. Я и никто из нас не приставлен к решению этого вопроса. А решению нашему подлежит и не произвольно, а неизбежно, вопрос о том, как мне поступить в постоянно становящейся передо мною дилемме: подчинить ли свою совесть делам, совершающим[ся] вокруг меня, признать ли себя солидарным с правительством, кот[орое] вешает заблудших людей, гонит на убийство солдат, развращает опиумом и водкой народ и т. п., или подчинить свои дела совести, т. е. не участвовать в правительстве, дела кот[орого] противны моему сознанию? А что из этого выйдет, какое будет государство, этого я ничего не знаю, и не то, что не хочу, но не могу знать. Знаю только то, что из того, что я буду следовать вложенному в меня высшему моему свойству разума и любви или разумной любви, ничего дурного выйти не может. Как не может выйти ничего дурного из того, что пчела будет следовать вложенному ей высшему инстинкту, будет вылетать с роем из своего дома, казалось бы, на погибель. Но повторяю, я об этом судить не хочу и не могу. В том то и сила учения Христа, и не п[отому], ч[то] Христос Бог или великий человек, а п[отому], ч[то] учение его неотразимо; в то[м] и заслуга учения Хр[иста], что он из области вечных сомнений и гаданий перевел дело на почву несомненности. Ты человек, существо разумное и доброе, знаешь, что эти свойства в тебе высшие, кроме того знаешь, что нынче завтра ты умрешь, исчезнешь. Если есть Бог, то ты пойдешь к нему, и он спросит у тебя отчет о твоих поступках, поступил ли ты по Его закону, или хотя по вложенным им в тебя высшим свойствам; если нет Бога, то опять-таки ты сознаешь разум и любовь высшим свойством и ты должен им подчинить другие твои стремления, а не их подчинить своей животной природе, заботе об удобствах жизни, страху перед неприятностями и материальными несчастьями. Повторяю, вопрос не в том, какое общежитие будет более обеспечено, лучше, то ли, к[оторое] будет ограждаться ружьями, пушками, виселицами, или то, к[оторое] не будет ограждаться этими средствами, а вопрос для каждого человека только один и такой, от к[оторого] уклониться нельзя: хочешь ты, существо разумное и доброе, появившееся на мгновение в этом мире и всякую минуту могущее исчезнуть, участвовать в убийстве заблудших людей, или25 подряд всяких людей чужой народности, участвовать в истреблении целых народов, названных нами дикими, хочешь быть участником искусственного вырождения поколений людей опиумом, водкой для нашей выгоды, хочешь быть участник[ом] этих дел или хотя солидарн[ым] с тем, к[то] их делает, или нет? И ответ на этот вопрос для тех людей, для кот[орых] он возник, может быть только один. А что будет из этого, не знаю, п[отому] ч[то] мне не дано знать. А что должно делать, знаю несомненно. Если же вы спрашиваете: что выйдет? то отвечаю, ч[то] наверно выйдет хорошее, п[отому] ч[то], поступая так, как того велит разум и любовь, я поступаю по высшему известному мне закону.
2) Думал очень важное: Ошибка ужасная представлять себе мир сотворенным. Мир не сотворен, а он творится. И жизнь есть ничто иное, как творение. И мы, люди, орудия творчества. Мы творим мир по воле Бога.
3) Еще важнее: Дело жизни есть совершенство. Орудие я — любовь. Для того, чтобы любовь была действенна — нужен разум.
Любовь есть желание блага. Желание блага себе — себялюбие, желание блага другому, другим —любовь к людям, желание блага всему — любовь к Богу. Разум делает из любви себялюбивой любовь Божию. Путаница. Теперь час дня. Иду наверх.
Сегодня 11, пишу утром в 12 часов. Вчера ходил гулять с Якуб[овским] и Горб[уновым], потом читал вечер. Нездоровится. Грех тратить праздно жизнь от бессилия умст[венного], происход[ящего] от26 пищи, от жадности просто. Нынче всё утро вял и ничего не писал. Горб[унов] подал хорошую мысль журнала. Что-то выйдет? Начал писать о соблазнах, спутался и сидел, думал за пасьянсами.
Вчера был юноша технолог, читал критику на Ц[арство] Б[ожие] и желал прочесть всё. Не знаю, нужно ли ему. Как будто он слаб.
Нынче
Дети очень милы. И всё хорошо очень, а мне грустно.
Записал только одно:
Читал нынче о философии Тейхмюллера, о том, что я давно знаю, что пространство и время суть только порядок распределения предметов, как я давно еще в детстве, почти 15 лет, решил, что время есть возможность понимать два предмета без понятия пространства — надо, чтобы один ушел, а другой пришел на его место. Пространство же есть возможность видеть, понимать два предмета без времени; надо, чтобы один стал подле другого. — И что времени и пространства нет, а это только две возможности понимать предметы. И что потому очень ошибочно говорить о бесконечности времени и пространства, о звездах, свет к[оторых] не дошел еще до нас, и о состоянии солнца за миллионы лет и т. п. Это всё вздор, и тут ничего нет реального. Реальны только наши чувства и мысли. И потому ошибочно думать и говорить: я сделаю это тогда-то после и там-то. Что сделано в области духовной, то сделано, что не сделано, то не сделано сейчас и всегда и везде.
Думал много о том, что я писал Цец[илии] Влад[имировне].— Говорили про это с Мар[ьей] Александр[овной]. Вот где настоящая эманципация женщин: не считать никакого дела бабьим делом, таким, к котор[ому] совестно притронуться, и всеми силами, именно п[отому], ч[то] они физически слабей, помогать им, брать от них всю ту работу, к[оторую] можно взять на себя. Точно так же и в воспитании, именно в виду того, что вероятно придется родить и потому меньше будет досуга, именно в виду этого устраивать для них школы не хуже, но лучше мужских, чтобы они вперед набрали сил и знаний. А они на это способны. Вспоминал свое грубое в этом отношении эгоистическое отношение к жене. Я делал как все, т. е. делал скверно, жестоко. Предоставлял ей весь труд т[ак] наз[ываемый] бабий, а сам ездил на охоту. Мне радостно было сознать свою вину.
Еще думал: Увидал Ваксу собаку, изуродованного, безногого, и хотел прогнать его, но потом стыдно стало. Он болен, некрасив, уродлив, за это его гнать. Но красота влечет в себе, уродство отталкивает. Что же это значит? Значит ли то, что надо искать красоту и избегать уродства? Нет. Это значит то, что надо искать того, что дает своим последствием красоту, и избегать того, что дает своим последствием уродство: искать добра, помощи, служения существам и людям, избегать того, что делает зло сущ[ествам] и людям. А последствие будет красота. Если все будут добры, всё будет красиво. Уродство есть указание греха, красота — указание безгрешности — природа, дети. От этого в искусстве поставление целью его красоты — ложно. Маша недобра уехала. Неужели ревнует к Тане, с Овсян[никовской] исто[рией], избави Бог. Надо написать ей.
Нынче
Думал: 1) То, что в большинстве религий и так в особенности в догматической христианской, очень много метафизического, точно как будто сложный огромный механизм, а сила производимая или крошечн[ая], или никакой, т. е. сила нравственная, жизненная. Всё это приходит мне в голову, п[отому] ч[то] всё яснее и яснее вижу излишество и как бы изменение центра тяжести, отклонение не в ту сторону, к[оторую] дает религиозному миросозерцанию введенное в него понятие Бога. Чем серьезнее, искреннее я думаю о себе, о жизни и о начале ее, тем меньше мне нужен, тем нарушительнее становится понятие Бога. Чем ближе подходишь к Богу, тем меньше видишь Его. Не от того, что Его нет, а от того, что страшнее говорить о Нем, не то что определять, но называть Его.
2) Подумал нынче сейчас радостно о том, что верный признак того, что любовь есть начало всего, есть Бог, то, что, желая увеличения любви, безразлично желаешь его в себе и в других, увеличение любви также еще больше радует в других, чем в себе. Всякие другие качества в других могут вызвать хоть не зависть, а сожаление, что они не во мне, только не любовь.
3) Еще к Катехизису, то, что начало жизни наш[ей] есть нечто вечное, бесконечное, выражается же оно желанием блага себе, другим, тем, что мы называем любовью.
Вчера чувствовал себя слабым, болела спина. Мало работал. Только погулял перед обедом. Радуюсь на отношения с С[оней]; кажется это твердо. И в ней есть перемена.
Нынче
Опять еще слаб, спина болела, но меньше. Спал. Немного поработал с Алексеем, нарубил ему хворосту. Съездил за детьми. Вечером читал письма от Kenworthy и Eugen Smidt’a. Очень хорошие, особенно от Шмита. То же движение в Англии и Германии и те же отношения. Еще письма от Черткова и от Розен с умными вопросами, на к[оторые] хочется ответить. Теперь уже поздно, 11-й час. И нет энергии.
Нынче
1) Обманы — это то, что принимает подобие жизни, соблазны — это то, что отвлекает силы жизни.
2) Личность ищет продолжение жизни и боится потерять.
3) Душа не только не боится потерять жизнь, но творит ее.
3) Желание блага себе, это — жизнь личности; желание блага другим, это — жизнь души.
4) Истинная жизнь состоит в том, чтобы в этой жизни достигать цели, к[оторая] вне ее.
5) Живущий жизнью истинной так уверен в неистребимости его жизни, что не может жалеть этой жизни, как не может жалеть тратить воду тот, кто стоит у неиссякаемого источника ее.
6) Живущий жизнью личною бережет жизнь личности, п[отому] ч[то] кроме ее нет ничего; живущий жизнью истинной смело тратит эту личную жизнь для того, чтобы творить истинную.
У меня заболела сильно нога, я живу, представляя себе возможность умереть, и мне жалко стало не только всей жизни, но даже того, чтобы пришлось отрезать ногу. Как мало я готов: к смерти! Как слабо верую, помоги мне.
Нынче
Перед обедом ездил в Ясенки. Утром, хоть немного, но работал — подвинулся во 2-ой части. Вчера утром писал, ездил на Козловку, вечером написал Леве и Лескову письма. 3-го дня, 6, сидел дома целый день. Писал. И не помню.
Думал к Катехизису: 1) Молитва есть чтение верительной грамоты, освежение в своей памяти своего назначения, своего посланничества. Написал по-немецки письмо Шмиту. Получил письмо от Crosby о Henri George....
Страхов очень приятен, он уехал в Москву. С[оня] нехороша, беспрестанно цепляет.
Вчера приехала утром Маша с Верой Северц[евой]. Маша хороша, спокойна. Лева возбуждает жалость, он и государь. Рубил дрова с Пошей. Вечером дочитывал: дружба Гёте с Шиллером. Много думалось при чтении и об эстетике и о своей драме. Хочется писать. Может б[ыть] и велит Бог.
3-го дня тоже писал, уехал Страхов, я рубил деревья с мужиком. 10-го приехал Поша с Страховым. Оба были мне очень приятны. — Завтра С[оня] уезжает. Думал за это время:
1) Теперь люди носятся с теорией искусства — ставя идеалом его одни красоту, другие полезность, третьи игру. Вся путаница происходит от того, что люди хотят продолжать считать идеалом то, что уже пережито и перестало быть им. — Таковы полезность и красота. Искусство есть умение изображать то, что должно быть, то, к чему должны стремиться все люди, то, что дает людям наибольшее благо. Изобразить это можно только образами. Таких идеалов человечество пережило два и теперь живет для третьего. Прежде всего — полезность: и всё полезное было произведением искусства, так оно и считалось; потом прекрасное и теперь доброе, хорошее, нравственное. Путаница происходит от того, что хотят пережитое поставить опять идеалом, как бы взрослых заставить играть в куклы или лошадки. Надо бы сказать это ясно и кратко.
2) Когда человек осуждает другого за недостаток любви, то это почти всегда значит только то, что челов[ек] этот от недостатка любви стал нелюбезен людям и огорчается этим.
Я пишу Катехизис и постоянно поверяю на себе положения, к[оторые] там излагаю. (Ни для какого изучения нет такого подручного предмета для экспериментов) и никакое положение так очевидно не оправдалось опытом, как то, что смысл жизни в увлечении любви. Покуда я помнил это и жил этим, мне не переставая было радостно.
Теперь 10-й час вечера 13. Иду наверх. Хотя и хотел бы писать. С[оня] едет.
1) Вспоминал свое молодое время и свои отношения к женщинам. Если бы захотел человек отнять от себя всякую возможность свобод[ной] умственной деятельности и свободных отношений к людям, то надо делать то, что я делал: есть мясо, пить кофе, чай, вино, не работать, но делать гимнастику и читать возбуждающие страсть книги. Я был всю свою молодость, как перекормленный, шальной жеребенок, странно вспомнить.
2) Дьявол подловил было меня ужасно. В своей работе над Катехизисом он подсказал мне, что можно обойтись без понятия Бога, Бога в основе всего, Бога, по воле к[оторого] мы живем в этом мире, по воле к[оторого] наша божественная сущность заключена в личность для каких-то Его целей, и оставить одного того Бога, к[оторый] проявляется в нашей жизни, и вдруг на меня стало находить уныние, страх. Я ужаснулся, стал думать, проверять и нашел чуть было не потерянного Бога и как будто вновь обрел и полюбил Его. Что бы ни случилось и ни подумалось грустное, тяжелое, стоит вспомнить, что есть Бог, и становится радостно. В роде того, как на Кавказе было физическое впечатление: а горы! так здесь духовное — а Бог!—
Нынче узнал о смерти государя. Боюсь за друзей с присягой. Сейчас проводил Хохлова на Козловку.
Читаю Morticoles27 и думается, что и моего тут капля меду есть. Очень полезная и знаменательная книга. Нынче умер Павел сапожник. Всё спрашивал жену: не заходили за мной? И всё прислушивался к окнам. А ночью вскрикнул: Идут. Сейчас. И умер. Только старикам, как мне, заметна эта краткость, временность жизни. Это так ясно, когда один за другим вокруг тебя исчезают люди. Только удивляешься, что сам все еще держишься. И стоит ли того (хоть только с этой точки зрения), появившись на такой короткий промежуток времени, в этот короткий промежуток наврать, напутать и наделать глупости. Точно как актер, у к[оторого] только одна короткая сцена, к[оторый] долго готовился к этой сцене, одет, гримирован, и вдруг выйдет и соврет, осрамится сам и испортит всю пьесу.
Думал за это время две казавшиеся мне важными вещи:
1) То, что всякий человек, как бы он ни был порочен, преступен, неучен, неумен, какие бы он ни делал гадости и глупости, непременно считает себя совершенно правым. И сердиться на него за это нельзя и не надо: ему нельзя не считать себя правым. Если бы он не считал себя правым, он не мог бы жить так, как он живет.
<Человек одаренный (праведный) и обремененный (грешный) разумом не может жить противно рассуждению.28 И потому, если он хочет жить противно разуму, он и придумывает такие рассуждения, к[оторые] не только оправдывают его, но доказывают ему, что именно так, а не иначе, он и должен поступать.
Чтобы не считать себя правым — ему надо перестать жить, как он жил.>
Человек может только двояко судить о себе: считать себя совсем правым или совсем виноватым. Считает себя совсем правым тот, кто не хочет изменять своей жизни и разум свой употребляет на оправдание того, что было, и считает себя совсем виноватым тот, кто хочет совершенствоваться и разум свой употребляет на познание того, что должно быть.
2) Я думал то, что сознание, чувствование Бога, живущего во мне и действующего через меня, не может быть ощущаемо всегда. Есть деятельности, к[оторы]м надо отдаться вполне, безраздель[но], не думая ни о чем, кроме как об этом деле. Думать же при этом о Боге невозможно, развлекает и не нужно. Нужно жить просто, без усилия, отдаваясь своему влечению, но как только является внутреннее сомнение, борьба, уныние, страх, недоброжелательство, так тотчас29 сознавай в себе свое духовное существо, сознавай свою связь с Богом, переносись из области плотской в область духа, и не для того, чтобы уйти30 от дела жизни, а, напротив, для того, чтобы зарядиться силами для совершения его, для того, чтобы победить, одолеть препятствия. Как птица должна двигаться вперед на ногах, сложив крылья, но как скоро препятствие — так раскрыть крылья и взлететь. Я делаю это и мне хорошо. Как только сердито, жутко, уныло, больно — раскрыть крылья, вспомнить, кто ты, и с этим сознанием вернуться к своему месту и делу, и всё легко, и всё тяжелое исчезает. Теперь вечер, 26. Завтра.
Завтра
Думал: 1) О присяге, о кот[орой] мы говорили вчера с Петром Цыганком. Велено присягать 12-летним. Неужели они думают связать этим детей? Разве не очевидно это самое требование показывает их вину и сознание ее. Хотят удержать и спасти тонущее самодержавие и посылают на выручку ему православие, но самодержавие утопит православие и само потонет еще скорее. 2) Очень показалось мне важным, когда я думал о назначении разума. Разум не Бог, и глупо молиться Разуму — богине разума, но разум есть священное, Богом данное орудие для познания Бога. И потому надо соблюдать это орудие во всей чистоте и не отдавать его на поругание. Разум не может всего понять, не только в явлениях мира, но даже и в назначении человека; но он может всегда видеть неразумное и указать на него. Между тем, чтобы всё понять, и до того, чтобы всё принимать, как бы неразумно оно ни было — большая разница. Думал это по случаю тех ужасающих нелепостей, к[оторые] пишутся и печатаются, говорятся и проделываются по случаю перемены царствования.
Кончил Morticoles. Интересно; но небрежность писания, необдуманность всего плана и вместе с тем выработанная техника поразительны.
Нынче
Ничего уже не придется делать. Таня жалуется, что жизнь прошла — ее 30 л[ет] — без пользы и что напортила себе. — Это хорошо, что она так думает. Машу посылают за границу. — Завтра.
Нынче
1) Надо жить, проходя между двумя одинаково опасными утесами Харибды и Сциллы: желания умереть и желания продолжать жить. Хотеть умереть — не будешь работать, не хотеть умереть — значит, что работать для себя, а не для Бога. Только тогда хорошо жить, когда не желаешь умереть, п[отому] ч[то] есть радостная работа, и когда, делая дело Божие, готов умереть, п[отому] ч[то] знаешь, что дело Божие не кончится, а что тебя только от одной работы переведут на другую.
2) Иду по Кремлю мимо стен Кремлевских и бойниц и думаю: было время, когда это было нужно; нужны были и пыточные приспособления, и орудия казни, и цензуры, а пришло время, и уже некот[орые] из этих предметов и для некот[орых] людей уже представляют только памятники древности. Также придет время, когда так будут показывать пушки, сабли, крепости, мундиры, ордена.
3) Считать собою проявление Бога в себе, то, что мы называем душою.
4) Бессмертная душа не может удовлетвориться смертным, конечным делом; ей нужно дело бесконечное и бессмертное, как она сама.
5) Ложное понимание жизни в том, чтобы считать собою свою умирающую личность, а не свою вечно растущую душу.
6) Говорить, что разум может привести нас в заблуждение, что не надо верить ему, что это гордость — всё равно, что говорить, что работающий с лампой в шахте работник может заблудиться, если будет руководиться светом своей лампы, что не надо верить ее свету, что это гордость. Да чему же верить, когда это один свет? Я знаю, что мой разум ограничен и слаб, в сравнении с разумом Бога, и что я всего сознать не могу, но все-таки разум есть разум и единственный руководитель мой и руководитель, данный от Бога и подобный Ему. Если лампа шахтера не солнце, то все-таки свет и свет, подобный солнцу и от него происшедший. Теперь 12 ч. ночи, 20. Ложусь спать.
Завтра
1) Вера в чудеса — признак сознания неважности, непрочности, нереальности, случайности законов материального мира, сознания зависимости их от духовного начала, в котором вся сила, и кот[орое] вечно, неизменно и одно действительно. Можно верить и желать того, чтобы живым улететь на небо, или воскреснуть после смерти, но никому в голову не придет желать и верить в то, что 2 × 2 сделается 5, или горькое ощущение сделается сладким, или ненависть станет добром.
2) Я прежде видел явления жизни, не думая о том, откуда эти явления и почему я вижу их. Потом я понял, что всё, что я вижу, происходит от света, кот[орый] есть — разумение. И я так обрадовался, что свел всё к одному, что совершенно удовлетворился признанием одного разумения началом всего. Но потом я увидал, что разумение есть свет, доходящий до меня через какое-то матовое стекло. Свет я вижу, но то, что дает этот свет, я не знаю. Но знаю, что оно есть. Это то, что есть источник света, освещающего меня, кот[орый] я не знаю, но существование к[отор]ого, знаю, есть Бог.
3) Бога узнаешь не столько разумом, даже не сердцем, но по чувствуемой полной зависимости от Него, в роде того чувства, к[оторое] испытывает грудной ребенок на руках матери. Он не знает, кто его держит, кто греет, кто кормит, но знает, что есть этот кто-то, и мало того, что знает — любит его. В первый раз почувствовал возможность любить Бога.
4) Испытал радостное чувство перенесения смысла жизни в желание служения Богу через служение людям, желание блага всем, с кем встретишься. И такая жизнь возможна и радостна. Вот это точно жить
5) Для того, чтобы спастись, т. е. не быть несчастным, не страдать, надо забыть себя. Единственное забвение себя есть забвение любви, но большинство людей, подчиняясь соблазнам, не любят и не хотят забыться любовью и изощряются забываться табаком, вином, опиумом, искусствами.
Теперь 12 часов. Иду спать. Завтра думаю кончить Хоз[яина] и раб[отника].
1) Видел Веру Величкину, ее брата, приятеля и его сестру. Всех их продержали 11/2 месяца в доме предвар[ительного] заключения и все 4-о без исключения с радостью вспоминали о своем пребывании там. Я нарочно спрашивал подробно, не было ли жутко там хоть первое время. Оказывается, что В[ера] Величкина поправилась, окрепла нервами, отдохнула. Обращение мягкое, уединение и беззаботное спокойствие.
2) Лева говорил, что они долго беседовали с Ваней Р[аевским] о том, что молодые люди нашего времени чахнут и нервно болеют от того, что нет поприща деятельности, и много другого, очень хитроумного говорили они между собой. А сводится всё к
3) Зашел в Посредник, там говорили о том, что можно ли Желябова, Кибальчича признать высоко нравственными, самоотверженными людьми. Я сказал, что нет. Почему? Потому что поступок, обдуманно совершенный ими, был безнравственен. Почему? П[отому] ч[то] для того, чтобы поступок б[ыл] нравственен, нужно, чтобы он удовлетворил двум условиям: чтобы он был направлен к благу людей и к личному совершенствованию. Поступок, чтобы быть нравственным, должен быть определен двумя положительными координатами. И быть всегда на диагонали этих координат.
Выходит такой чертеж:
Так что если поступок определяется стремлением к общ[ему] благу и личным совершенствованием, то он будет всегда в поле
Если же обратное, то будет в поле
Если же поступок будет в поле
КОММЕНТАРИИ
ХРОНОЛОГИЧЕСКАЯ КАНВА ЖИЗНИ И ТВОРЧЕСТВА
Л. Н. ТОЛСТОГО ЗА 1891—1894 гг.
Январь
Выход № 1 «Северного вестника» с предисловием Толстого к переводу «Дневника» Амиеля.
Январь — март
Продолжение работы над статьей «Христианство и патриотизм».
Январь, начало
Выход «Царства божия внутри вас» на русском языке в Берлине в издании А. Дейбнера (письмо Р. Лёвенфельда от 13/25 января).
Январь, 2—3
Письмо к Александру III с протестом против отнятия детей у Хилковых.
Январь, 11
Толстой на 9-м съезде естествоиспытателей и врачей в Москве.
Январь, 23
Отъезд с Т. Л. Толстой в Гриневку (ЕСТ).
Январь, 24
Избрание Толстого почетным членом Московского психологического общества («Вопросы философии и психологии», 1894, кн. 23, стр. 457).
Январь, 28
Чтение романов Э. Рода «La vie de Michel Tessier» и A. Дюма-отца «Silvandire» (письмо к С. А. Толстой от 28 января).
Январь, 30
Приветственное письмо В. В. Стасову по случаю 50-летнего юбилея его литературной деятельности.
Февраль, 1
Возвращение в Ясную Поляну (письмо к С. А. Толстой от 3 февраля).
Февраль, 1
Приезд H. Н. Ге-отца.
Февраль, 11
Отъезд из Ясной Поляны в Москву (ЕСТ).
Февраль, 12—13
Осмотр картины H. Н. Ге «Распятие».
Февраль, 17
Осмотр Третьяковской галлереи (письмо М. Л. Толстой к Л. Л. и Т. Л. Толстым от 18 февраля).
Февраль, конец — апрель, 2
Работа над «Предисловием к сочинениям Гюи де Мопассана».
Февраль, конец — апрель, 2, 21
Желание «писать и драму и изложение христианского учения для детей» (письмо к Л. Л. и Т. Л. Толстым от 21 февраля). Правка перевода дневника Амиеля (там же).
Март, первая половина
Чтение книг по эстетике: Ж.-М. Гюйо «L’art au point de vue sociologique» и Найта «Philosophy of the beautiful» (письмо к Л. Л. и Т. Л. Толстым от 11 марта).
Март, 17
Авторская дата статьи «Христианство и патриотизм».
Март, конец, или апрель, начало
Первое посещение Толстого писателем Ф. Ф. Тищенко.
Март, 25
Отъезд с М. Л. Толстой к В. Г. Черткову на его хутор Ржевск (ЕСТ).
Апрель, 1
Отъезд от Черткова. Остановка в Воронеже у Г. А. Русанова (пометка Г. А. Русанова на копии письма Толстого к нему от 28 апреля).
Апрель, 2
Отъезд из Воронежа в Москву (там же).
Апрель, 3
Возвращение в Москву (ЕСТ).
Апрель, 4—21
Исправление статьи об искусстве, составленной В. Г. Чертковым из неизданных статей Толстого по этому вопросу.
Апрель, 5
Циркуляр министра внутренних дел о разрешении постановки «Плодов просвещения» на столичных и провинциальных сценах.
Апрель, 6
Возражение Толстого на статью Арведа Барина об «Азбуке» (письмо к Ш, Саломону от 6 апреля).
Апрель, до 21
Начало работы над «Катехизисом».
Апрель, 28
Н. А. Ярошенко пишет портрет Толстого.
Апрель, 29
Отъезд с М. Л. Толстой в Ясную Поляну (ЕСТ). Чтение корректур «Предисловия к сочинениям Гюи де Мопассана» (письмо к С. А. Толстой от 29 апреля).
Апрель, ок. 30
Отправка статьи «Христианство и патриотизм» Тёрнеру в Петербург для перевода (письмо к В. Г. Черткову от 7 мая).
Май — декабрь
Продолжение работы над «Катехизисом» («Христианским учением»).
Май, 2—8 или 9
Пребывание Н. Н. Ге в Ясной Поляне.
Май, ок. 12
Посещение Толстого Эрнестом Кросби
Май, 13
Исправление перевода Лао-Тзе.
Май, ок. 15
Чтение книг Джона Кенворти.
Май, 29
Выход в издании «Посредника» перевода романа Мопассана «Монт-Ориоль» с предисловием Толстого (письмо Е. И. Попова к Толстому от 29 мая)
Май 30 и июнь 2
Толстой навещает М. В. Булыгина в арестном доме в Крапивне (письмо к И. Б. Файнерману от 11 июня).
Июнь, 1
Смерть Н. Н. Ге.
Июнь, 7—14
Письмо к П. М. Третьякову с предложением собрать все произведения Н. Н. Ге.
Июнь, 10
Приезд М. Н. Толстой и Н. Н. Страхова в Ясную Поляну (ЕСТ).
Июнь, 14—23
Изложение системы Генри Джорджа в письме к Т. М. Бондареву.
Июнь, 24—июль 7
Работа на покосе.
Июнь, 27 и 29
Чтение «Parerga und Paralipomena» Шопенгауэра.
Июль, до 11
Чтение и отрицательная оценка романа Марселя Прево «Les demivierges», отказ писать предисловие к этому роману (письмо к Н. Д. Фоминой от 11 июля).
Июль, 15
Толстой диктует дочери Марии Львовне драму «Петр мытарь».
Июль, 21
Поездка с художником Н. А. Касаткиным на цементный завод Гиля.
Июль, 23
Чтение сочинений Моррисона Давидсона «The Old Order and the New» и «The Gospel of the poor».
Август , 2—9?
Чтение книги Г. Джорджа «The Perplexed Philosopher».
Август , 4
Отъезд H. Н. Страхова из Ясной Поляны.
Август , 18
Письмо к петрашевцу Н. С. Кашкину.
Август , 21—27
Первое посещение Ясной Поляны Душаном Петровичем Маковицким.
Август , 23—26?
Перевод и отсылка в «Неделю» письма Д. Мадзини о бессмертии (письмо к В. П. Гайдебурову от 23—26 августа).
Август 31, сентябрь 15
Составлен конспект всего «Катехизиса».
Сентябрь, 5 и 8
Поездки в Овсянниково для заключения договора с крестьянами об уплате ими аренды за землю, принадлежавшую T. Л. Толстой, на общественные нужды
Сентябрь, 6
Первое упоминание о замысле рассказа «Хозяин и работник».
Сентябрь, 7
Начало новой редакции «Катехизиса».
Сентябрь, 8—10
Чтение книги А. Гюйара «Les droits, les devoirs et les constitutions au point de vue de la destinée humaine».
Сентябрь, 13
Первая редакция рассказа «Хозяин и работник».
Сентябрь, 19
Запрещение Главным управлением по делам печати отдельного издания статьи «Религия и нравственность».
Сентябрь
Выход № 9 «Книжек Недели» с письмом Дж. Мадзини о бессмертии в переводе Толстого.
Октябрь, 1—2
Поездка с Т. Л. Толстой в Пирогово.
Октябрь, 12
Чтение статьи В. Д. Спасовича «Дружба Шиллера и Гёте».
Октябрь, 14—26, декабрь 15
Письмо редактору «Daily Chronicle» «Об отношении к государству».
Октябрь, 21
Решение писать «Катехизис» «народным, понятным всем языком».
Октябрь, 24—28, ноябрь 26
Написана статья — письмо к А. Г. Розен «О разуме и религии».
Октябрь, 24
Чтение романа Г. Сенкевича «Семья Поланецких» (письмо к С. А. Толстой от 25 октября).
Октябрь, 26—30
Чтение памфлета Леона Доде «Les morticoles».
Ноябрь, 7
Переезд на зиму в Москву (ЕСТ).
Ноябрь, 11
Запрещение министром внутренних дел ввоза в Россию изданного в Швейцарии «Соединения, перевода и исследования четырех евангелий».
Ноябрь, 13
Выход № 1 машинописного журнала «Архив Л. Н. Толстого» (письмо М. Л. Толстой к Л. Ф. Анненковой от 13 ноября).
Ноябрь, 17
Написано предисловие к переведенной Толстым сказке П. Каруса «Карма» и послано вместе с переводом в «Северный вестник» (письмо к Л. Я. Гуревич от 17 ноября).
Ноябрь, 20
Правка написанной Е. И. Поповым биографии Е. Н. Дрожжина
Декабрь, 9
Посещение в гостинице духоборов, провожавших высылавшегося по этапу их руководителя П. В. Веригина (письмо к H. Н Иванову от 9 декабря).
Декабрь, после 15
Написан «Сон молодого царя».
Декабрь, ок. 20—31
Возвращение к работе над «Хозяином и работником».
Декабрь, 25—30?
Свидание с освобожденной из тюрьмы В. М. Величкиной и ее братом.
Декабрь, 26—30
Свидание с В. Г. Чертковым, остановившимся в Москве, проездом в Петербург.
Декабрь, 28—30?
Толстой снимается в фотографии Мея вместе с сотрудниками «Посредника».
ПЕРВЫЕ ПУБЛИКАЦИИ ОТРЫВКОВ
ИЗ ДНЕВНИКОВ И ЗАПИСНЫХ КНИЖЕК
1891—1894 гг.
Полностью Дневники, Записные книжки и отдельные записи Толстого за 1891—1894 гг. печатаются впервые. Незначительные выдержки из них были опубликованы в следующих изданиях:
1. П. И. Бирюков, «Биография Льва Николаевича Толстого», т. III, Госиздат, М. 1922, стр. 142—243 (17 отрывков, относящихся к 1891 г., 26 — к 1892 г., 6 — к 1893 г. и 12 — к 1894 г.).
2. «Листки Свободного слова», 1899, № 3 — большой отрывок из дневниковой записи от 24 июля 1892 г., под заглавием «Требования любви».
3. В. А. Жданов, «Любовь в жизни Льва Толстого», книга вторая, изд. М. и С. Сабашниковых, М. 1928, стр. 101—130 (17 отрывков, относящихся к 1891 г., 2 — к 1892 г., 3 — к 1893 г. и 8 — к 1894 г.).
4. М. В. Муратов, «Л. Н. Толстой и В. Г. Чертков в их переписке», изд. Гос. Толстовского музея, М. 1934, стр. 177—218 (3 отрывка, относящиеся к 1891 г., 1 — к 1893 г. и 3 — к 1894 г.).
5. Н. Родионов, «Москва в жизни и творчестве Л. Н. Толстого», изд. «Московский рабочий», М. 1948, стр. 120—124 (1 отрывок, относящийся к 1892 г.,
ОПИСАНИЕ РУКОПИСЕЙ
ДНЕВНИКИ,
ЗАПИСНЫЕ КНИЖКИ И ОТДЕЛЬНЫЕ ЗАПИСИ Л. Н. ТОЛСТОГО
1891—1894 гг.
1.
2.
В тексте пятнадцать вымаранных мест, занимающих в общей сложности двадцать восемь с половиной строк Наибольшая вымарка в девятнадцать с половиной строк.
3.
4.
К 1891 г. относятся стр. 1—10, 20—57. Стр. 11—19, датируемые 1888—1890 гг., напечатаны в тт. 50 и 51.
5.
6.
Записи на первой странице л. 1 настолько стерты, что не поддаются расшифровке. Первая запись, доступная прочтению, на обороте л. 1
Большинство записей относится к работе на голоде в 1892 г. Последние записи относятся, повидимому, уже к началу 1893 г., а черновики «Катехизиса» — к 1894 г. Толстой продолжал пользоваться этой книжкой и в 1895 г. См. т. 53.
7.
Большая часть записей не датирована. Первые записи относятся к середине мая 1893 г. Датировка определяется переносом записей в Дневник. Последние записи — заметки к работе над «Хозяином и работником» — относятся к январю 1895 г. См. т. 53.
8. Полулисток почтовой бумаги, сложенный вдвое, исписанный с одной стороны рукою Толстого, с другой (пять строчек) — рукою М. Л. Толстой. На исписанной Толстым стороне внизу в правом углу цифра 52. Автограф Толстого
9. Оторванная половина листа белой почтовой бумаги обычного формата. Лицевая сторона исписана в нескольких направлениях чернилами и карандашом. Внизу пометка карандашом неизвестной рукой: «143». На обороте запись рукой М. Л. Толстой.
10. Листок бристольского картона, размера и формата визитной карточки. Исписан с обеих сторон в разных направлениях, чернилами и карандашом.
11. Листок белой бумаги, размером 120х73 мм., повидимому вырванный из Записной книжки. Исписан с обеих сторон карандашом и чернилами.
ПРИМЕЧАНИЯ К ДНЕВНИКАМ 1891—1894 гг.
1894
541.
542.
543.
544.
545.
546.
547.
548.
549.
550.
551.
552.
553.
554.
555.
556.
557.
558.
559.
560.
561.
562.
563.
564.
565.
566.
567.
568.
569.
570.
571.
572.
573.
574.
575.
576.
577.
578.
579.
580.
581.
582.
583.
584.
585.
586.
587.
588.
589.
590.
591.
592.
593.
594.
595.
596.
597.
598.
599.
600.
601.
602.
603.
604.
605.
606.
607.
608.
609.
610.
611.
612.
613.
614.
615.
616.
617.
618.
619.
620.
621.
622.
623.
дневника Амиеля», перевод М. Л. Толстой, «Северный вестник», 1894, № 7, стр. 295.
624.
625.
626.
627.
628.
629.
630.
631.
632.
633.
634.
635.
636.
637.
638.
639.
640.
641.
642.
643.
644.
645.
646.
647.
648.
649.
650.
651.
652.
653.
654.
655.
656.
657.
658.
659.
660.
661.
662.
663.
664.
665.
666.
667.
668.
669.
670.
671.
672.
673.
674.
675.
676.
677.
678.
679.
680.
681.
682.
683.
684.
685.
686.
687.
688.
689.
690.
691.
692.
693.
694.
695.
696.
697.
698.
699.
700.
701.
702.
703.
704.
705.
706.
707.
708.
709.
710.
711.
712.
713.
714.
715.
716.
717.
718.
719.
720.
721.
722.
723.
724.
725.
726.
727.
728.
729.
730.
731.
732.
733.
734.
735.
736.
737.
738.
739.
740.
741.
742.
743.
744.
745.
746.
747.
748.
749.
750.
751.
752.
753.
С. А. Толстой запись от 23 ноября 1894 г. (ДСТ, II, стр. 94).
754.
755.
756.
757.
758.
759.
760.
761.
762.
763.
764.
765.
766.
767.
768.
769.
770.
ПРЕДИСЛОВИЕ К ПЯТЬДЕСЯТ ВТОРОМУ ТОМУ.
I
В 52 томе Полного собрания сочинений Л. Н. Толстого публикуются впервые Дневники и Записные книжки за 1891—1894 гг.
Начало 90-х годов было отмечено тяжелым всенародным бедствием — голодом, охватившим многие районы России.
Разразившийся голод был прямым следствием экономического и политического закабаления народа. Реформа 1861 г., проведенная феодально-крепостническим правительством в интересах помещиков, ограбила крестьян. После реформы, с развитием капиталистических отношений в стране, процесс обезземеливания и разорения крестьянства шел с возрастающей быстротой. «Крестьяне голодали, вымирали, разорялись, как никогда прежде, и бежали в города, забрасывая землю».33 Ускоренным темпом шло в эти годы и расслоение крестьянства: из его среды выделялась зажиточная кулацкая верхушка — деревенская буржуазия, а среднее крестьянство и беднота превращались в деревенских пролетариев.
К концу 80-х годов экономическое положение трудового крестьянства стало поистине катастрофическим. Разоренные и обнищавшие крестьяне оказались к этому времени не в состоянии обрабатывать даже те жалкие обрезки надельной земли, которые у них сохранились после реформы. Земля продавалась за бесценок или сдавалась в аренду помещикам и кулакам. «Помещики выжимали последние соки из отсталого крестьянского хозяйства различными грабительскими способами (аренда, штрафы). Основная масса крестьянства из-за гнета помещиков не могла улучшать свое хозяйство. Отсюда крайняя отсталость сельского хозяйства в дореволюционной России, приводившая к частым неурожаям и голодовкам».34
В своих публицистических статьях 80-х годов Толстой многократно писал о тяжелом положении крестьянства. Еще в 1873 г. он отдал немало сил борьбе с разразившимся в Самарской губернии голодом.35 Теперь, в 1891—1892 гг., писатель целиком посвятил себя оказанию помощи голодающим крестьянам.
Первые вести о приближающемся голоде дошли до Толстого летом 1891 г. Тяжелое народное бедствие глубоко встревожило писателя. Сочувствуя народу, Толстой обличает пустую болтовню сытых и богатых людей о помощи «младшему брату».
«Все говорят о голоде, все заботятся о голодающих, хотят помогать им, спасать их. И как это противно! Люди, не думавшие о других, о народе, вдруг почему-то возгораются желанием служить ему. Тут или тщеславие — высказаться, или страх; но добра нет», — записывает он в Дневнике 25 июня 1891 г. Лицемерная «забота» тунеядцев о голодающем труженике, которого они обобрали и трудами которого они кормятся, представляется Толстому заботой о «поддержании жизни мучимого работой раба, прогоняемого сквозь строй, чтобы додать ему его 5000»36 (палок. —
Говоря о «противодействии» существующему строю, Толстой, однако, не имеет в виду насильственной борьбы с ним. Главное, по мнению Толстого, это всегда проповедовать и делать добро, «любить и голодных, и сытых».38 К такой деятельности, которая вызывала бы в людях любовь друг к другу, и призывает Толстой. «Но кажется, будет самым действительным средством против голода, — заключает он свое письмо к Лескову, — написать то, что тронуло бы сердца богатых. Как вам бог положит на сердце, напишите, и я бы рад был, кабы и мне бог велел написать такое».
В этих словах, перекликающихся со многими дневниковыми записями Толстого, видна вся глубина противоречий мировоззрения писателя. С гневом и презрением говорит Толстой о строе корысти и наживы, являющемся главной причиной народного горя. Но, находясь в плену своего реакционного утопического учения, он не видит правильных путей борьбы с социальным злом.
Колебания Толстого в вопросе о средствах помощи голодающим крестьянам были вызваны и его сомнениями относительно возможности пользования деньгами. Не понимая законов развития капитализма, принципиально отвергая, как писал Ленин, всякую попытку выяснить «связь этого строя с господством капитала, с ролью денег, с появлением и развитием обмена»39 и принимая следствие за причину, Толстой видел именно в деньгах источник порабощения народа. Он считал за «грех» собирать деньги, эту «мамону неправды», и распределять их среди голодающих. На первых порах он готов был, во имя своего учения, воздержаться от этого «греха».
Но обстоятельства вскоре сложились так, что Толстому пришлось примириться с отступлением от догмы своего учения. «Действительность... указывала направление, единственно достойное человека — к активизму, к непосредственному вмешательству в жизнь человеческой воли и разума».40 Так бывало с Толстым неоднократно. Так случилось и теперь. Объехав в сентябре 1891 г. голодающие районы и убедившись, насколько велико народное бедствие, он понял, что другого выхода, кроме материальной помощи, нет и что «неупотребление денег в данном случае будет мучать совесть» (Д, 13 сентября 1891 г.). Активная всесторонняя забота о голодающих и стала важнейшим делом Толстого на протяжении ближайших лет.
Деятельность Толстого по борьбе с голодом продолжалась с перерывами в течение двух лет и привлекла к нему симпатии всего передового человечества. На поступавшие со всех концов России и из-за границы деньги им были организованы в Данковском и Скопинском уездах Рязанской губернии, в Ефремовском и Епифанском уездах Тульской губернии 212 столовых, в которых кормились тысячи крестьян, особенно стариков и детей. Крестьянам оказывалась помощь и в поддержании хозяйства, в сохранении скота. Сотрудниками писателя были в ряде деревень организованы медицинские пункты для борьбы с эпидемиями.
Лев Толстой находился в Бегичевке Рязанской губернии, в самом центре голодающих деревень, и лично руководил организацией помощи населению. Его статьи «Страшный вопрос», «О средствах помощи населению, пострадавшему от неурожая», «Письма о голоде», а также периодические отчеты об израсходованных средствах, появлявшиеся в печати под заголовком «Среди голодающих», всколыхнули всю Россию. В этих остро обличительных статьях звучит гневный голос самого крестьянства, ограбленного эскплоататорами, доведенного до голодной смерти.
В дневниковых записях, сделанных во время голода, как в зеркале, отразилась бедственная жизнь крестьянства. Как и статьи Толстого этого времени, они содержат в себе страшную правду о русской дореволюционной деревне, о тяжелой жизни народа.
Объезжая в сентябре—октябре 1891 г. уезды Тульской и Рязанской губерний, пораженные голодом, Толстой прежде всего отмечает резкий контраст сытой и беспечной жизни помещиков и голодной, беспросветной жизни крестьян. Его Дневники и Записные книжки поражают обостренным восприятием этого контраста. В них нет одинаковой «любви к сытым и голодным», которую писатель еще так недавно проповедовал. Наоборот, они полны гнева и сарказма по адресу помещиков, которые и перед лицом всенародного горя продолжают жить своей пустой, эгоистической жизнью.
«У Бырдиных помещичья семья, — отмечает он в Записной книжке 19 сентября 1891 г., — барыня полногрудая с проседью, в корсете, с бантиком на шиньоне... угощает и кофеем, и кремом, и котлетами, и грустит о том, что дохода нет... За столом подали водку и наливку и предложили курить и объедаться» (стр. 192).
Такую же картину Толстой наблюдает и у помещика Свечина, содержащего великолепный дом, конный двор, винокуренный завод, псарню, голубятню. «Интересы у Бурдиных и здесь, у Бибикова: именье, доход, охота, собаки, экзамены детей, лошади», — отмечает он в Записной книжке. И в той же Записной книжке на соседних страницах читаем:
«Ознобишино. — Картофеля нет. Побираются почти все».
«Мещерки. 6 душ. Сын в солдатах. Раскрыто. 5 четвертей овса. — Побирается, принесла хлеба».
«Третья. Хлеба нет. Испекли два хлеба с лебедой. Овса три четверти. Картофеля нет».
«Лебеда нынешнего года зеленая. Ее не ест ни собака, ни свинья, ни курица. Люди, если съедят натощак, то заболевают рвотой» (стр. 191—193).
В последующие недели и месяцы, живя среди крестьян, Толстой еще более убеждается в катастрофических размерах голода. И он все чаще отмечает это в своем Дневнике. Вот некоторые из наиболее характерных записей:
25 сентября 1891 г.: «24-го ходили в деревню Мещерки. Опущенность народа страшная: разваленные дома — был пожар прошлого года — ничего нет, и еще пьют».
19 декабря 1891 г.: «Положение мужика, у которого круг его кольца разорван, и он не мужик, не житель, а бобыль».
29 февраля 1892 г.: «Выхожу утром... на крыльцо, — большой, здоровый, легкий мужик, лет под 50, с 12-летним мальчиком, с красивыми, вьющимися, отворачивающимися кончиками русых волос. «Откуда?» Из Затворного. Это село, в котором крестьяне живут профессией нищенства... Что? — Да не дайте помереть голодной смертью. Всё проели. — Ты побираешься? — Да, довелось. Всё проели, куска хлеба нет. Не ели два дня... Ни топки, ни хлеба. Ходили по миру, не подают. На дворе мятель, холод... Оглядываюсь на мальчика. Прекрасные глаза полны слез, и из одного уже стекают светлые, крупные слезы».
23 мая 1893 г.: «Вчера был в Татищеве. Бедность ужасна. Ужасен контраст».
Ощущение резкого контраста между сытой, паразитической жизнью господ и ужасающей нищетой народа не покидает Толстого во все время его пребывания среди голодающих крестьян и становится основной темой его публицистики, а также и последующего художественного творчества. В социальном неравенстве, в ограблении крестьянства помещиками, в лишении крестьян земли видит он главную причину всех бедствий народа.
«Народ голоден от того, что мы слишком сыты, — утверждает он в своих «Письмах о голоде». — Разве может быть неголоден народ, который в тех условиях, в которых он живет, то есть при тех податях, при том малоземельи, при той заброшенности и одичании, в котором его держат, должен производить всю ту страшную работу, результаты которой поглощают столицы, города и деревенские центры богатых людей?»41
Отвечая на этот вопрос, Толстой высмеивает, как нелепую и вздорную, мысль, будто господа могут прокормить народ. «Удивительное дело! — иронизирует он, — ...паразит собирается кормить то растение, которым он питается».42
Через десять лет, в 1902 г., в связи с новым голодом в России, В. И. Ленин в статье «Признаки банкротства» гневно бросил эти негодующие слова Толстого в лицо русскому самодержавию. «Хищническое хозяйство самодержавия, — писал Ленин, — покоилось на чудовищной эксплуатации крестьянства. Это хозяйство предполагало, как неизбежное последствие, повторяющиеся от времени до времени голодовки крестьян той или иной местности. В эти моменты хищник-государство пробовало парадировать перед населением в светлой роли заботливого кормильца им же обобранного народа. С 1891 года голодовки стали гигантскими по количеству жертв, а с 1897 г. почти непрерывно следующими одна за другой. В 1892 г. Толстой с ядовитой насмешкой говорил о том, что «паразит собирается накормить то растение, соками которого он питается». Это была, действительно, нелепая идея».43
II
Наблюдения и переживания Толстого в период его борьбы с голодом обостряют его интерес к социальным вопросам и усиливают его поиски выхода из тупика общественных противоречий. В Дневниках 1891—1894 гг. сотни записей на эту тему — записей, в которых тесно переплетены, по выражению Ленина, и «разум» писателя, и его «предрассудок», и то, что составляет силу идеологии патриархального крестьянства — протест против угнетения, и то, что отражает ее слабость, политическую незрелость и ограниченность.
Основной вопрос, который ставится в Дневниках, как и в публицистических статьях этих лет, это вопрос о путях уничтожения социального зла и установления социальной справедливости. Ошибочно считая непротивление злу насилием, нравственное самоусовершенствование людей единственными плодотворными средствами общественного переустройства, Толстой отвергает революционное, насильственное изменение общественных отношений.
Видя вокруг себя закабаленный народ, находящийся в порабощении у вооруженных до зубов эксплоататоров, Толстой ошибочно умозаключает, будто «капиталисты, то есть те, кого защищает власть, сила, всегда будут сильнее» (Д, 16 февраля 1891 г.). В подтверждение своей мысли писатель ссылается на печальный опыт прежних крестьянских восстаний, не учитывая того, что восстания эти терпели поражение именно из-за политической незрелости, неорганизованности, стихийности крестьянских масс. Крестьянство может победить своих вековых угнетателей в тесном союзе и под руководством рабочего класса — самого передового, организованного и до конца последовательного борца против угнетения. Но именно исторической роли пролетариата, как союзника и руководителя крестьянства, Толстой не видит и не признает. Он утверждает, что достижение «кооперации, коммунизма, общественности» возможно только путем следования людей «побуждению сердца, совести, разума, веры» (Д, 14 февраля 1891 г.), закрывая глаза на то, что сами по себе добрые побуждения, не подкрепленные борьбой с угнетателями, никогда не приводили народ к победе. Он не видит абсолютной утопичности своих упований на нравственное перевоспитание людей в паразитическом обществе, раздираемом классовыми противоречиями, органически порождающем эгоизм, злобу, зависть, в обществе, где человек человеку — волк.
В рассуждениях Толстого о средствах достижения справедливого социального строя глубоко ощутимы политическая наивность, слабость и ошибочность его «рецептов спасения человечества». Толстой, как указал Ленин, обнаруживает здесь «такое непонимание причин кризиса и средств выхода из кризиса, надвигавшегося на Россию, которое свойственно только патриархальному, наивному крестьянину, а не европейски-образованному писателю».44
Но наряду с этим мы встречаем в Дневниках Толстого глубокое, искреннее осуждение эксплоататорского строя, гневный протест против всех видов порабощения народа, ощущение неизбежности классовых схваток между угнетенными и угнетателями. Так, например, 13 сентября 1891 г. Толстой записывает в Дневнике: «Неужели люди, теперь живущие на шее других, не поймут сами, что этого не должно, и не слезут добровольно, а дождутся того, что их скинут и раздавят».
Резко осуждая самодержавие за его зверскую расправу с восстающим народом, Толстой отмечает в Дневнике: «Мучительно тяжелое впечатление произвел поезд администрации и войск, ехавших для усмирения» (15 сентября 1892 г.).
В другой раз, в связи с нелепым распоряжением властей привести к присяге детей, Толстой записывает: «Велено присягать 12-летним. Неужели они думают связать этим детей? Разве не очевидно это самое требование показывает их вину и сознание ее. Хотят удержать и спасти тонущее самодержавие и посылают на выручку ему православие, но самодержавие утопит православие и само потонет еще скорее» (30 октября 1894 г.).
Таких записей в Дневнике немало. Они показывают, насколько был силен в Толстом горячий, страстный протест против угнетения народа, как остро, «по-мужицки», реагировал он на все виды господского насилия.
Вступая в непримиримое противоречие с аскетическими догматами своего религиозно-нравственного учения, Толстой утверждал необходимость активного вмешательства человека в дело жизни.
«Смотрел, подходя к Овсянникову, на прелестный солнечный закат, — записывает он в Дневнике 14 июня 1894 г. — В нагроможденных облаках просвет, и там, как красный неправильный угол, солнце. Всё это над лесом, рожью. Радостно. И подумал: Нет, этот мир не шутка, не юдоль испытания только и перехода в мир лучший, вечный, а это один из вечных миров, который прекрасен, радостен и который мы не только можем, но должны сделать прекраснее и радостнее для живущих с нами и для тех, кто после нас будет жить в нем».
III
Исключительный интерес представляют дневниковые записи 1891—1894 гг., относящиеся к художественному творчеству писателя.
На первом месте среди замыслов художественных произведений, волнующих в этот период Толстого, стоит замысел большого социально-обличительного романа, который дал бы возможность показать жизнь в ее наиболее существенных противоречиях и объединил бы многие из задуманных и начатых писателем вещей.
«Как бы хорошо, — записывает Толстой в Дневнике 25 января 1891 г., — писать роман de longue haleine,45 освещая его теперешним взглядом на вещи. И подумал, что я бы мог соединить в нем все свои замыслы, о неисполнении которых я жалею, все, за исключением Александра I и солдата: и
Размышляя над этим будущим большим произведением, Толстой в Дневнике запечатлевает его «смысл», то есть те основы, на которых оно могло быть создано. «Да, начать теперь и написать роман имело бы такой смысл. Первые, прежние мои романы были бессознательное творчество. С «Анны Карениной», кажется больше 10 лет, я расчленял, разделял, анализировал; теперь я знаю чтó чтó и могу всё смешать опять и работать в этом смешанном» (запись 26 января 1891 г.).
Роман «Воскресение», который писатель обдумывал в этот период, и стал в конце 90-х годов воплощением его грандиозного замысла. Русская жизнь последней трети XIX века изображена в романе не только во всей ее сложности и многогранности, но и с новых идейных и эстетических позиций. Все лица и события освещены в нем новым «взглядом на вещи» — взглядом, соответствующим чаяниям, настроениям, интересам обездоленного крестьянства.
Работу над «Воскресением», начатую в конце 1889 г., Толстой в 1891—1894 гг. не продолжал, но мысль о романе не оставляла его. Так, 22 мая 1891 г. он отмечает в Дневнике, что получил от прокурора Тульского окружного суда Н. В. Давыдова «очень хорошее дело для Коневского рассказа». Запись от 10 июня 1891 г. содержит план одной из будущих сцен романа («играют в горелки с Катюшей и за кустом целуются») и определяет его композиционные контуры («Первая часть — поэзия материальной любви, вторая — поэзия, красота настоящей»).
Большой интерес представляют и записи в Дневнике, раскрывающие историю замысла и создания «Отца Сергия» (см. записи от 10 и 13 июня, 22 июля, 25 сентября, 6 ноября 1891 г. и др.) и вновь задуманных в 1891—1894 гг. художественных произведений. Важнейшим из них является рассказ «Кто прав?», посвященный изображению контраста между безысходной нуждой крестьянства и паразитическим существованием помещиков и сановников в дни голода. Этот рассказ, содержащий замечательные по своей яркости и правдивости картины барской и народной жизни, остался, к сожалению, неоконченным.
Неоконченной осталась и повесть «Мать», начатая Толстым в апреле 1891 г. и посвященная, судя по сохранившимся отрывкам, проблемам воспитания детей в барских семьях. Упоминается в Дневнике и замысел «повести, в которой выставить бы двух человек: одного — распутного, запутавшегося, павшего до презрения только от доброты, другого — внешне чистого, почтенного, уважаемого от холодности, не любви» (запись 9 февраля 1894 г.). Этот замысел впоследствии Толстой стремился осуществить в драме «Живой труп».
IV
Записи Толстого об искусстве, занесенные в Дневники 1891—1894 гг., имеют большое значение для характеристики эстетических взглядов писателя. Пережитый на рубеже 80-х годов идейный перелом привел Толстого к новому осмыслению роли искусства в современном ему обществе. Первой его реакцией во время резких «расчетов с самим собой» было отречение от собственного художественного наследия и полное отрицание современного искусства как ненужного и даже вредного для народа. «Пока я не жил своею жизнью, а чужая жизнь несла меня на своих волнах, — писал Толстой в «Исповеди» — ...отражения жизни всякого рода в поэзии и искусствах доставляли мне радость. Мне весело было смотреть на жизнь в это зеркальце искусства; но когда я стал отыскивать смысл жизни, когда я почувствовал необходимость самому жить, зеркальце это стало мне или не нужно, излишне и смешно, или мучительно».46 Переосмысливая под этим углом зрения свою почти тридцатилетнюю художественную деятельность, Толстой пришел к выводу, что в ней «не было ничего высокого» и что вся теория искусств, которой он служил, была — на деле — «большой, огромный соблазн, то есть обман, скрывающий от людей благо и вводящий их в зло».47
Но Толстой был слишком большим художником и глубоким мыслителем, чтобы долго оставаться на этой грубо упрощенной, ошибочной позиции. Отрекшись сгоряча от искусства, он продолжил свои глубокие поиски его смысла и значения и вскоре понял, что он, по народной пословице, «осердясь на блох, и шубу в печь», то есть что, справедливо отвергнув развращенное «господское» искусство, он напрасно отверг искусство в целом. «Когда я остыл немного, — признался он в 1882 г., — я убедился, что... в этой матерьяльно бесполезной деятельности так называемого искусства... есть и полезное, хотя и не матерьяльно, то есть добро».48
Поняв это, Толстой с присущим ему бесстрашием начал поиски тех признаков и критериев, которые отделяют подлинное, нужное людям искусство от того, которое действительно является забавой для сытых. Так возникли замыслы статей об искусстве, которые занимали Толстого на протяжении пятнадцати лет и, видоизменяясь, впоследствии выросли в трактат «Что такое искусство?».
К 1891 г. относится работа над оставшимися не завершенными статьями «Наука и искусство» (1889—1891) и «О науке и искусстве» (1891), которые Толстой пишет, пересматривая свои прежние статьи на эту тему («Письмо к издателю «Художественного журнала» Н. А. Александрову 1882 г., статья «Об искусстве» 1889 г., статья «О том, что есть и что не есть искусство, и о том, когда искусство есть дело важное и когда оно есть дело пустое» 1889—1890 гг., отрывок «Об искусстве» 1889 г.).
Большие затруднения, которые испытывал Толстой, формулируя новую теорию искусства, объяснялись глубокими противоречиями его мировоззрения. Страстное обличение и отрицание «господского» искусства с точки зрения народных, точнее крестьянских, нужд сочеталось у него с религиозно-нравственными требованиями к искусству, а требования эти не создавали базы для правильного решения вопроса о подлинно народном искусстве.
Действительно, народу не нужно пустое, бессмысленное искусство, единственным признаком которого является его «материальная бесполезность». Ему не нужно пошлое, безидейное и к тому же недоступное искусство пресыщенных, развращенных господ. Но какое же искусство ему нужно? Где критерии полезного и необходимого людям искусства? Каковы признаки подлинно народного искусства? Какие произведения прошлого и современного искусства отвечают требованиям нужного народу искусства?
На все эти вопросы Толстой не смог дать правильного ответа. Он приходил к выводу, что искусство должно руководиться «религиозным сознанием своего времени» и проповедовать любовь к ближнему. Он объявлял первейшим критерием искусства абстрактное понятие добра, придавая ему внеисторический, вечный и откровенно религиозный смысл. И вполне понятно, что, как он ни бился, он не смог на этих противоречивых и ошибочных путях создать новую стройную теорию искусства.
Постоянные, все возрастающие трудности писателя в его работе над статьями об искусстве, его неудовлетворенность своими выводами, как и противоречивость самих суждений, можно проследить по его Дневникам. Вот некоторые из записей, относящихся к январю 1891 г.
5 января: «Вечером начал было писать об искусстве, но не запутался, а слишком глубоко запахал. Попробую еще».
6 января: «Писал об искусстве. Остановился. Сил мало».
15 января: «Много думал об искусстве. В мыслях подвинулось, но не на бумаге».
25 января: «Два раза брался за науку и искусство и всё перемарал, вновь написал и опять перемарал, и не могу сказать, чтобы подвинулся».
В феврале Толстой снова берется за эту тему, но трудности не уменьшаются, а возрастают. И он записывает в Дневнике: «Мало» подвинулся... Нет энергии» (запись 11 февраля). Дело не подвигается, повидимому, и в последующие недели, и 24 февраля Толстой отмечает в Дневнике: «Бросил писать о науке и искусстве...»
В конце марта он сообщает H. Н. Страхову: «Свою статью о науке и искусстве я опять отложил — она меня отвлекала от другого более, по моему мнению, важного дела».49 (Этим «более важным» делом Толстой считал трактат «Царство божие внутри вас».) Но стремление сформулировать теорию искусства все же не покидало Толстого, и он на протяжении последующих лет заносит в Дневник все новые и новые записи на эту тему.
Основное и главное, что все более «уясняется» писателю в этот период, это мысль о паразитическом характере «господского» искусства, чуждого и ненужного народу.
22 мая 1891 г. Толстой записывает в Дневнике: «К художественному: Я не то что ем или пью, а я занимаюсь искусством, играю на фортепьяно, рисую, пишу, читаю, учусь, а тут приходят бедные, оборванные, погорелые, вдовы, сироты, и нельзя в их присутствии продолжать, — совестно. Что их нелегкая носит, держались бы своего места, — не мешали. Такое явление среди еды, lown-tennis50 и занятий искусством и наукой доказывает больше всяких рассуждений».
Размышляя далее на эту тему, Толстой приходит к еще более резким выводам. Искусство в эксплоататорском обществе, утверждает он, не только никчемно и бесполезно — оно вредно, поскольку покоится на порабощении и ограблении народа (см. запись 6 ноября 1891 г.).
Это утверждение закономерно приводит Толстого снова к выводу о ненужности современного искусства, и в статье «Наука и искусство» он так и пишет: «Так как наука и искусство приносят больше вреда, чем пользы, то гораздо бы лучше было, если бы их совсем не было».51
Но ведь эта мысль неверна; она противоречит выводу, к которому уже пришел Толстой: «Как бы люди ни злоупотребляли в нашей жизни важным значением наук и искусств, под видом наук и искусств делая пустые и даже вредные дела, нельзя отвергать наук и искусств, составляющих всю силу и значение человеческой жизни».52 Где же выход? В чем же сущность истинной науки, истинного искусства?
Ответа на эти волнующие его вопросы об искусстве Толстой неутомимо ищет и в последующие годы, о чем свидетельствуют его Дневники, письма и особенно многолетняя работа над статьями об искусстве и трактатом «Что такое искусство?», законченным лишь в 1898 г.
V
Личная жизнь писателя идет в эти годы в глубоком разладе с семьей. «Барские» условия жизни, отвергнутые Толстым еще в годы его идейного перелома, становятся для него сейчас, перед лицом страданий голодающего народа, совершенно невыносимыми.
Не желая огорчить своих близких, он не решается уйти из дома, хотя мысль об этом все чаще посещает его. Но и примириться с пустой, эгоистической «господской» жизнью он не может. 5 марта 1891 г. он заносит в Дневник: «Тяжела дурная барская жизнь, в которой я участвую». 24 марта он снова пишет: «Ненужная, чуждая мне обстановка лишает меня того, что составляет смысл и красоту жизни». Об этом же он записывает и 27 июня; «Грустно, гадко на нашу жизнь, стыдно. Кругом голодные, дикие, а мы... стыдно, виноват мучительно». В дальнейшем эти мысли становятся лейтмотивом множества дневниковых записей Толстого.
Тяжелые разногласия с семьей вызвало намерение Толстого отказаться от имения и от прав на издание своих сочинений. Убедившись, что собственность является коренной причиной социального зла, Толстой решил отречься от всех прав на свое имущество и произведения. Однако это намерение встретило упорное сопротивление со стороны близких. Многократные попытки Толстого добиться добровольного согласия родных на этот важный для него акт ни к чему не приводили.
В 1891 г. у близких Толстого созрела мысль освободить его от собственности путем раздела имения между членами семьи. Такое решение не только не являлось полным осуществлением намерения Толстого, но было серьезным отступлением от провозглашенного им принципа. Однако, не желая осложнять свои отношения с семьей, он решился на этот раздел (см. запись 18 апреля 1891 г.). Переговоры о разделе порождают разногласия среди детей Толстого, и это в свою очередь также тяжело отзывается на нем. «Ужасно, — заносит он в Дневник 5 июля 1892г. — Не могу писать... Грустно, грустно, тяжело, мучительно».
Лишь 7 июля 1892 г. состоялось окончательное оформление раздельного акта, и Толстой перестал быть владельцем своего имения.
Еще более тяжелые страдания доставляют Толстому раздоры в семье, связанные с его намерением отказаться от прав собственности на свои литературные произведения. Записи об этом проходят красной нитью через все Дневники 1891 г. «Не понимает она, — записывает Толстой в Дневнике 14 июля 1891 г. о жене, — и не понимают дети, расходуя деньги, что каждый рубль, проживаемый ими и наживаемый книгами, есть страдание, позор мой».
Тяжело Толстому не только от того, что его неопределенное и противоречивое положение порождает по его адресу многочисленные нарекания и упреки, но прежде всего потому, что эта кажущаяся непоследовательность ослабляет силу его обличений собственников и эксплуататоров. «Позор пускай, — пишет он в Дневнике 14 июля 1891 г., — но за что ослабление того действия, которое могла бы иметь проповедь истины».
В последующие месяцы Толстой со все возрастающей настойчивостью добивается своего и, наконец, одерживает частичную победу. 18 сентября 1891 г. в Дневнике записано: «Соня вернулась (из Москвы. —
В Дневниках 1891—1894 гг. нашли отражение и переживания Толстого, связанные с преследованиями его со стороны царских властей и цензуры. Эти преследования выражались в запрещении произведений Толстого (например, «Крейцеровой сонаты», «Писем о голоде» и др.), также в прямой полицейской слежке, которая была установлена за писателем во время его пребывания в Рязанской губернии и в Москве.
Злобные нападки на Толстого со стороны монархических «Московских ведомостей» чуть не стоили ему свободы. Провокационно перепечатав из английских газет отрывок из запрещенных в России «Писем о голоде», черносотенная газета снабдила его следующим комментарием-доносом:
«Письма графа Толстого... являются открытою пропагандой к ниспровержению всего существующего во всем мире социального и экономического строя. Пропаганда графа есть пропаганда самого крайнего, самого разнузданного социализма, перед которым бледнеет даже наша подпольная пропаганда».54
Мракобесы всех мастей обрушились на Толстого с грязными нападками. Правительственные сатрапы во главе с министром внутренних дел Д. А. Толстым предложили пожизненно заточить писателя в Суздальский монастырь. И только мировая известность Толстого и страх самодержавия перед общественным мнением внутри страны и за границей спасли великого художника от тяжелых репрессий.
Толстой стойко переносил все гнусные выпады, которые делала по его адресу казенная печать. О своем отношении к возможным репрессиям со стороны самодержавия он писал в Дневнике:
«Представлял себе, как прокурор или жандарм будет требовать от меня подписки не писать ничего подобного, говоря, что у меня на это высочайшее повеление. Не может быть высочайшее, потому что у меня высочайшее — защищать братьев своих и обличать их гонителей. Есть только два средства заставить замолчать меня: или то, чтобы перестать делать то, что я обличаю, или убить меня, или запереть на век; действительно только первое, и потому скажите тем, кто вас послал, чтобы они перестали делать то, что делают» (запись 23 августа 1893 г.).
И действительно, не взирая ни на какие угрозы и преследования, Толстой продолжал в эти годы и своей общественной деятельности, и в произведениях обличать экономические и политические порядки самодержавной России, вскрывать «всю глубину противоречий между ростом богатства и завоеваниями цивилизации и ростом нищеты, одичалости и мучений рабочих масс»,55 продолжал мужественно защищать трудовой народ.
РЕДАКЦИОННЫЕ ПОЯСНЕНИЯ К ПЯТЬДЕСЯТ ВТОРОМУ ТОМУ.
При воспроизведении текста Дневников и Записных книжек Л. Н. Толстого соблюдаются следующие правила.
Текст печатается по новой орфографии, но с воспроизведением прописных букв в тех случаях, когда в тексте Толстого стоит прописная буква. Особенности правописания Толстого воспроизводятся без изменений, за исключением случаев явно ошибочного написания. В случаях различного написания одного и того же слова эти различия воспроизводятся, если они являются характерными для правописания Толстого и встречаются в тексте много раз.
Случайно не написанные автором слова, отсутствие которых затрудняет понимание текста, дополняются в прямых скобках.
Условные сокращения — типа «к-ый», вместо «который» — раскрываются, причем дополняемые буквы ставятся в прямых скобках: «к[отор]ый».
Слова, написанные не полностью, воспроизводятся полностью, причем дополняемые буквы ставятся в прямых скобках: т. к. — т[ак] к[ак]; б. — б[ыл].
Не дополняются: а) общепринятые сокращения: и т. п., и пр., и др., т. е.; б) любые слова, написанные сокращенно, если «развертывание» их резко искажает характер записей Толстого, их лаконичный, условный стиль.
Описки не воспроизводятся и не оговариваются в сносках, кроме тех случаев, когда редактор сомневается, является ли данное написание опиской.
Слова, случайно написанные в автографе дважды, воспроизводятся один раз, но это оговаривается в сноске.
Ошибочная нумерация записей в тексте исправляется путем правильной нумерации, с оговоркой в сноске.
После слов, в чтении которых редактор сомневается, ставится знак вопроса в прямых скобках [?] .
На месте не поддающихся прочтению слов ставится:
Из зачеркнутого в рукописи воспроизводится лишь то, что имеет существенное значение.
Более или менее значительные по размерам зачеркнутые места (абзац или несколько абзацев) воспроизводятся не в сносках, а в тексте и ставятся в ломаных скобках. В некоторых случаях (например, в Записных книжках) допускается воспроизведение и отдельных зачеркнутых слов в ломаных скобках в тексте, а не в сноске.
Вымаранное (не зачеркнутое) самим Толстым или другим лицом с его ведома или по его просьбе воспроизводится в тексте, с оговоркой в сноске. На месте вымаранного, но не поддающегося прочтению, отмечается количество вымаранных слов или строк.
Написанное в скобках воспроизводится в круглых скобках.
Подчеркнутое воспроизводится курсивом. Дважды подчеркнутое — курсивом, с оговоркой в сноске.
В отношении пунктуации: 1) воспроизводятся все точки, знаки восклицательные и вопросительные, тире, двоеточия и многоточия (кроме случаев явно ошибочного употребления); 2) из запятых воспроизводятся лишь поставленные согласно с общепринятой пунктуацией; 3) привносятся необходимые знаки в тех местах, где они отсутствуют, причем отсутствующие тире, двоеточия, кавычки и точки ставятся в самых редких случаях. При воспроизведении многоточий Толстого ставится столько же точек, сколько стоит их у Толстого.
Воспроизводятся все абзацы. Делаются отсутствующие абзацы: 1) когда запись другого дня начата Толстым не с красной строки (без оговорок); 2) в тех местах, где начинается разительно отличный по теме и характеру от предыдущего текст, причем каждый раз делается оговорка в сноске:
Перед началом отдельной записи за день, в случае отсутствия, неполноты или неточности авторской даты, ставится редакторская дата (число дня и месяц) в прямых скобках, курсивом.
Географическая дата ставится редактором только при первой записи по приезде Толстого на новое место.
Линии, проведенные Толстым между строк, поперек всей страницы, и отделяющие один комплекс строк от другого (делалось почти исключительно в Записных книжках), так и передаются линиями.
На месте слов, не подлежащих воспроизведению в печати, ставится многоточие (четыре точки).
Примечания, принадлежащие Толстому, печатаются в сносках (внизу страницы, петитом, без скобок и с оговоркой).
Переводы иностранных слов и выражений в тексте Толстого, принадлежащие редактору, печатаются в сносках в прямых скобках.
Слова, написанные рукой не Толстого, воспроизводятся петитом.
Рисунки и чертежи, имеющиеся в тексте, воспроизводятся в основном тексте или на вклейках факсимильно.
В комментариях приняты следующие сокращения:
Б, III — П. И. Бирюков, «Лев Николаевич Толстой», т. III — 1-е изд., Берлин (Ладыжников), 1921; 2-е изд., Госиздат, М. 1922.
ГМТ — Рукописный отдел Государственного музея Л. Н. Толстого АН СССР.
ДСТ, I, II — «Дневники С. А. Толстой»: I — 1860—1891, изд. Сабашниковых, М. 1928; II — 1891—1897, изд. Сабашниковых, М. 1929.
ЕСТ — «Ежедневник» С. А. Толстой (рукопись).
«Летописи ГЛМ», 2 — «Летописи Государственного Литературного музея», кн. 2-я, «Л. Н. Толстой», М. 1938.
ПСТ — С. А. Толстая, «Письма к Л. Н. Толстому, 1862—1910», изд. «Academia», М. 1936.
ПТ — «Переписка Л. Н. Толстого с гр. А. А. Толстой», изд. Общества Толстовского музея, СПб. 1911.
ПТТ — «Письма Толстого и к Толстому. Труды Публичной библиотеки СССР имени В. И. Ленина», Гиз, 1928.
ТЕ — «Толстовский ежегодник».
TT, I — «Толстой и о Толстом. Новые материалы», вып. I, М
ИЛЛЮСТРАЦИИ
Фототипия с картины И. Е. Репина «Толстой за работой в кабинете под сводами». Между XXIV и 1 стр.
Автотипия страницы Дневника Л. Н. Толстого 1891 г. Между 44 и 45 стр.
1
2
3
4
5
[Вечное существо, раз оно есть, существует всегда.]
6
7
8
[«Побочные заметки».]
9
10
11
12
[простой парод;]
13
[простой парод;]
14
[единение, общение,]
15
[преодоленной точкой зрения,]
16
17
[«Евангелие бедняка».]
18
[«Запутавшийся философ».]
19
[«Хижина дяди Тома».]
20
[«Против течения».]
21
22
23
[«Пророк труда».]
24
[«Долой оружие».]
25
26
27
[«Помощники смерти»]
28
29
30
31
32
[Не догмат и не исповедание веры, а религия,]
33
, Сочинения, т. 16, стр. 301.
34
«История ВКП(б). Краткий курс», стр. 6.
35
См. т. 62.
36
Запись 25 июня 1891 г.
37
Т. 66.
38
Т. 66.
39
, Сочинения, т. 17, стр. 30.
40
, История русской литературы, ГИХЛ, М. 1939, стр. 296.
41
«Письма о голоде» — «Лев Толстой и голод», Нижний-Новгород, 1912, стр. 58.
42
Там же, стр. 56.
43
, Сочинения, т. 6, стр. 66—67.
44
, Сочинения, т. 16, стр. 295.
45
большого дыхания,
46
, «Исповедь», изд. «Посредник», 1911, стр. 20.
47
Т. 30, стр. 211.
48
.
49
«Переписка Л. Н. Толстого с H. Н. Страховым», Спб. 1914, стр. 426.
50
лаун-тенниса
51
Т. 30, стр. 236.
52
, стр. 478.
53
Т. 66.
54
, «Летопись жизни и творчества Л. Н. Толстого», М. — Л. 1936, стр. 462.
55
, Сочинения, т. 15, стр. 180.