Илья Львович Толстой

Когда Илье было только шесть лет, Лев Николаевич обнаружил с редкой проницательностью достоинства и недостатки сына и даже трудности, которые он встретит в жизни. Вот что он писал своей родственнице в 1872 году: «Илья, третий. Никогда не был болен. Ширококост, бел, румян, сияющ. Учится дурно. Всегда думает о том, о чем ему не велят думать. Игры выдумывает сам. Аккуратен, бережлив, «моё» для него очень важно. Горяч и violent¹, сейчас драться; но и нежен, и чувствителен очень. Чувствен — любит поесть и полежать спокойно... Когда плачет, то вместе злится и неприятен, а когда смеется, то и все смеются. Все недозволенное имеет для него прелесть... Еще крошкой он подслушал, что беременная жена чувствовала движение ребенка. Долго его любимая игра была то, чтобы подложить себе что-нибудь круглое под курточку и гладить напряженной рукой и шептать улыбаясь: «Это бебичка». Он гладил также все бугры в изломанной пружинной мебели, приговаривая: «бебичка».

Илья погибнет,— заключает его отец,— если у него не будет строгого и любимого им руководителя». Страх Толстого за будущее своего сына оправдался.

Жизнь Ильи была трудной, беспорядочной, непутевой. Черты характера, отмеченные отцом, с возрастом обострились. Этот талантливый сибарит, не способный реализовать то, что обещала его богатая натура, распылился в многочисленных увлечениях.

Затянутый в водоворот удовольствий жизни, он совершил много ошибок, падал не один раз, но нравственно не погиб. Его отец, «строгий и любимый руководитель», сопровождал всю его долгую жизнь, пытаясь, иногда безуспешно, помочь ему избежать опасностей. Но только к концу жизни сын обрел отца, только тогда по-настоящему он понял, как во многом истинны были его нравственные принципы.

Я познакомился с дядей Ильей в 1931 году в Париже. Он приехал из США, где жил с 1916 года. Льготные условия для участников колониальной выставки, организованной по инициативе маршала Лиотея¹, дали ему возможность встретиться с родными, которых он не видел более двадцати лет.

После долгой разлуки, насыщенной столькими важными событиями, встреча с первой женой, дочерью Верой, сестрой Татьяной, братьями Львом и Михаилом была очень радостной.

Илья был удивительно похож на отца. Высокого роста, широкоплечий, немного сутулый; брови широкие, большая белая борода, серо-голубые глаза. Он был не прочь подчеркнуть это сходство. Оно было настолько потрясающим, что одна дама, увидев его во дворе церкви после обедни на улице Дарю, упала в обморок. Ей почудилось, что это Лев Толстой вернулся на землю: длинная белая борода, легендарная блуза, на голове большая соломенная шляпа.

Дядя Илья поселился в отеле, расположенном напротив «холостяцкой» квартиры моего отца. Они не расставались за все время его пребывания в Париже. Они встречались с Буниным, Куприным, а также со всеми друзьями, давно пропавшими из виду. В ночном кабаре, куда они зашли послушать цыганскую музыку, дядя Илья встретил Александра Вертинского, автора-исполнителя романсов в несколько декадентско-вычурном стиле, пользующихся большим успехом. Они были знакомы еще в молодости, до того как Вертинский стал любимцем московской и петербургской молодежи. В 1912 году дядя Илья предложил ему играть в фильме по рассказу Толстого «Чем люди живы» роль провинившегося ангела. Холодной зимней ночью бедный сапожник, пропив последние гроши, возвращался во хмелю домой. Подойдя к часовне, он увидел голого красивого молодого человека, прислонившегося к стене. Сапожник отдал ему свой полушубок, привел его домой и, несмотря на ворчание жены, поделился с ним последним куском хлеба. Молчаливый странник после этого улыбнулся первый раз. Прожив шесть лет у сапожника, он стал лучшим мастером-сапожником в округе, а в доме сапожника появился достаток. Когда странник узнал, чем люди живы, Бог его простил, вернул ему крылья, и он улетел на небо.

Во время съемок фильма Вертинский стойко переносил холод, стоя нагишом в снегу. Дядя Илья стоял рядом и ждал, когда можно будет накинуть на него шубу, чтобы артист не простудился.

Но больше всего мне запомнились вечера, проведенные в «холостяцкой» квартире отца. Близкие друзья, включая В. А. Маклакова³, бывшего посла России во Франции, присоединялись к нам. Это был удивительный мир для нас, для молодежи, совершенно незнакомый и чудесный. У Веры, дочери дяди Ильи, был великолепный голос, она пела цыганские романсы и русские народные песни под аккомпанемент моего отца. А после этого мы один за другим декламировали стихи Пушкина, Лермонтова, Тютчева, Фета, большого друга семьи Толстых. Тетя Таня, подражая голосу поэта, читала его стихи, посвященные Льву Николаевичу и Софье Андреевне, и стихи о природе Ясной Поляны, мягкой и очаровательной. Тетя Таня, дядя Илья и дядя Лева вспоминали свое счастливое детство, а мой отец, как и мы, его дети, слушали их рассказы, не пропуская ни одного слова.

Об этом времени неомраченного счастья мой отец знал только по книге дяди Ильи «Мои воспоминания». Эта талантливо написанная книга вышла в свет в 1913 году. Она была переведена на многие языки, дополнена и исправлена при последующих изданиях. Это была первая книга о неизвестном Толстом: о Толстом домашнем, интимном. В первой главе с вдохновенным лиризмом описана природа Ясной Поляны. Ясная Поляна «целыми днями смотрится на солнце и упивается им» - «Пусть бывали туманы, грозы и бури», но в воспоминаниях автора она навсегда останется ясной, лучезарной, солнечной, как волшебная сказка. Детство старших детей, в самом деле, было поэтической волшебной сказкой в доме родителей, живших в согласии и любви. И тогда были созданы «Война и мир» и «Анна Каренина». Иной стала жизнь семьи после религиозного духовного кризиса писателя, начавшегося в 1879 году (год рождения моего отца), жизнь, освященная традициями многих поколений, постепенно стала разрушаться, но все же еще были в Ясной Поляне светлые и счастливые дни. В воспоминаниях Илья рассказал о своем смятенном «сумрачном отрочестве», о своем непонимании взглядов отца. Он только констатировал с горечью, что отец все больше и больше отдалялся от семьи.

Илья, несмотря на свою одаренность, не закончил гимназию. Перед поступлением, к великому огорчению отца, на военную службу в Сумской драгунский полк, он провел лето в Ясной Поляне. В то лето он мечтал жениться на Софье Николаевне Философовой, «славной, простой, здоровой, чистой девушке» и начать новую жизнь, соответствующую взглядам отца. В то лето, не зная, куда девать силы, он по совету отца вспахал поле крестьянки, муж которой уехал на заработки в Москву. Тогда он испытал новое для него «чувство полезной работы, приятное и успокоительное». Вечером, не дождавшись ужина, он в людской, сидя между кучером и прачкой, ел вместе с ними «холодный квас с толченым луком и картошками».

К Петрову дню начиналось время покоса. Вся семья: отец, братья Сергей, Лев, Alcide, сын гувернантки-француженки, сестры, кузины и несколько мужиков шли на покос на утренней заре, когда трава, покрытая росой, была еще нежная. Даже Софья Андреевна, заразившись этой страстью, выходила на покос в сарафане. Одни относились к труду «идейно», другие не разделявшие убеждений отца, рассматривали это как своего рода спорт.

Прослужив год в полку, Илья собрался жениться, родители невесты дали согласие.

Толстой считал, что «из 100 шансов 99, что, кроме несчастья, от брака ничего не выйдет», поэтому так писал сыну в октябре 1887 года в большом письме. Из всех детей Илья женился первым, «...жениться, чтобы веселее было жить, никогда не удастся. Поставить своей главной, заменяющей все другое, целью женитьбу — соединение с тем, кого любишь,— есть большая ошибка. Ну, женились, а потом что? Если цели жизни другой не было до женитьбы, то потом, вдвоем ужасно трудно, почти невозможно найти ее. Даже, наверное, если не было общей цели до женитьбы, то потом уж ни за что не сойдешься, а всегда разойдешься. Женитьба только тогда дает счастье, когда цель одна — люди встретились по дороге и говорят: «Давай пойдем вместе» — «Давай»,— и подают друг другу руку, а не тогда, когда они, притянутые друг к другу, оба свернули с дороги.

Все это потому, что одинаково ложное понятие, разделяемое многими, то, что жизнь есть юдоль плача, как и то понятие, разделяемое огромным большинством, понятие, к которому и молодость, и здоровье, и богатство тебя склоняют, что жизнь есть место увеселения. Жизнь есть место служения, при котором приходится переносить иногда и много тяжелого, но чаще испытывать очень много радостей. Только радости-то настоящие могут быть только тогда, когда люди сами понимают свою жизнь как служение: имеют определенную, вне себя, своего личного счастья, цель жизни.

Обыкновенно женящиеся люди совершенно забывают это. Так много предстоит радостных событий женитьбы, рождение детей, что кажется, эти события и составляют самую жизнь, но это опасный обман. Если родители приживут и нарожают детей, не имея цели в жизни, то они отложат только вопрос о цели жизни, и то наказание, которому подвергаются люди, живущие, не зная зачем, они только отложат это, но не избегут, потому что придется воспитывать, руководить детей, а руководить нечем. И тогда родители теряют свои человеческие свойства и счастие, сопряженное с ними, и делаются племенной скотиной. Так вот я и говорю: людям, собирающимся жениться именно поэтому, что их жизнь кажется им полною, надо больше, чем когда-нибудь, думать и уяснить себе, во имя чего живет каждый из них. А чтобы уяснить себе это, надо думать, обдумать условия, в которых живешь, свое прошедшее, расценить в жизни все, что считаешь важным, узнать — во что веришь, то есть что считаешь всегдашней несомненной истиной и чем будешь руководствоваться в жизни. И не только узнать, уяснить себе, но испытать на деле, провести или проводить в свою жизнь, потому что пока не делаешь того, во что веришь, сам не знаешь, веришь ли или нет. Веру твою я знаю и вот эту веру или те стороны ее, которые выражаются в делах, тебе и надо, больше чем когда-нибудь, именно теперь уяснить себе, проводя ее в дело. Вера в том, что благо в том, чтобы любить людей и быть любимым ими. Для достижения же этого я знаю три деятельности, в которых я постоянно упражняюсь, в которых нельзя достаточно упражняться и которые тебе теперь особенно нужны. Первое,— чтобы быть в состоянии любить людей и быть любимым ими, надо приучать себя как можно меньше требовать от них, потому что если я много требую, и мне много лишений,— я склоняюсь не любить, а упрекать,— тут много работы.

Второе,— чтобы любить людей не словом, а делом, надо выучить себя делать полезное людям. Тут еще больше работы, особенно для тебя в твои года, когда человеку свойственно учиться.

Третье,— чтобы любить людей и быть любимым ими, надо выучиться кротости, смирению и искусству переносить неприятных людей и неприятности, а в случае невозможности не оскорбить никого, уметь выбирать наименьшее огорчение. И тут работы еще больше всего, и работа постоянная от пробуждения до засыпания И работа самая радостная, потому что день за днем радуешься на успехи в ней и, кроме того, получаешь незаметную сначала, но очень радостную награду в любви людей.

Так вот, я советую тебе, вам обоим, как можно сердечнее и думать и жить, потому что только этим средством вы узнаете, точно ли вы идете по одной дороге и вам хорошо подать друг другу руки или нет и вместе с тем если вы искренни, то приготовите себе будущее. Цель ваша в жизни должна быть не радость женитьбы, а та, чтобы своей жизнью внести в мир больше любви и правды. Женитьба же затем, чтобы помогать друг другу в достижении этой цели.

Les extrêmes se touchent⁴ Самая эгоистическая и гадкая жизнь есть жизнь двух людей, соединившихся для того, чтобы наслаждаться жизнью, и самое высокое призвание людей, живущих для того, чтобы служить Богу, внося добро и мир, и для этого соединившихся друг с другом. Так ты не спутайся — то, да не то. Почему же человеку не избирать высшего. Но только, избрав высшее, надо точно всю душу положить в него, а не немножечко. Немножечко ничего не выйдет. Ну вот, устал писать, а еще хочется сказать. Целую тебя».

В феврале1888 года молодожены поселились в Ясной Поляне, все обитатели которой, включая прислугу, уехали в Москву, и молодые супруги сами готовили еду, ходили за водой и убирали комнаты

Толстой им писал: «...Важное вы переживаете время. Все теперь важно, всякий шаг важен, слагается ваша жизнь и ваших взаимных отношений — новый организм — homme-femm'a⁵... и слагаются отношения этого сложного существа ко всему остальному миру». Он советует сыну быть особенно внимательным: «Будьте добры к людям, добры не издалека, а доступны вблизи. Если это будет, то будет жизнь полна и счастлива». Он прожил с ними вместе несколько дней в марте, радуясь робинзоновской жизни, к которой он был мало приспособлен, имея многолетнюю привычку к питанию, подходящему его здоровью.

В 1888 году родилась Анна, первый ребенок Ильи. Толстой поблагодарил молодых родителей за счастье иметь внучку. «Смотрите же воспитайте хорошо, не сделайте тех ошибок, которые делали с вами. Я верю, что Анна будет лучше воспитана, менее изнежена и испорчена барством, чем вы».

Во время голода 1891 - 1892 годов Илья с другими членами семьи принял активное участие в борьбе против этого бедствия, жертвовал деньги для поддержки голодающих мужиков. Участвуя в этом, он понимал свое привилегированное положение и, вернувшись в свое имение Гриневку, купленную после раздела имущества между всеми детьми Толстых, он пытался вместе с женой жить как можно проще, помогая крестьянам. Он отдавал им дрова, давал в найм лошадей, помогал в их работах, как он это делал в Ясной Поляне. Зимой он плотничал, ремонтировал мебель, переплетал книги. Тем не менее отец упрекал его за барский образ жизни и эксплуатацию народа. Так однажды, гостя в Гриневке, когда Илья был за границей, Толстой увидел обыкновенную сцену, каждый день происходящую в имениях, свидетельствующую о социальном неравенстве, и возмутился до глубины души: «С утра вижу, по метели ходят, ездят в лаптях мужики, возят Илюшиным лошадям, коровам корм, в дом — дрова. В доме старик повар, ребенок-девочка работает на него и на его семейство. И так ясно и ужасно мне стало это всеобщее обращение в рабство этого несчастного народа». И дальше- «Как ужасна жизнь для себя, жизнь, не посвященная на служение Божьему делу».

Однако резкая критика Львом Николаевичем барской жизни сына, жизни праздной, «гордой и самоуверенной, как будто занятой», была все же несправедливой, Илья старался, как мог, делать все как можно лучше. У него на плечах была большая семья и забота о ней. Он должен был ради сохранения имения нанимать крестьян для работы на полях и в доме.

Илья в Гриневке устроил школу для крестьянских детей, и после продажи этого имения купил Мансурово. которое приносило мало доходов. В течение нескольких лет он скитался из города в город в поисках хорошо оплачиваемой должности. Он был поочередно то чиновником, то служащим банка, то агентом русской компании социального страхования, то агентом по ликвидации частных имений. Но ему не удавалось все-таки выпутаться из своих денежных затруднений. В письмах к матери он осаждал ее жалобами, просьбами дать денег. Проработав в Красном кресте во время первой мировой войны, он пытался стать журналистом и основал в 1915 году на кооперативных началах газету «Новая Россия». От газеты «Русское слово» он поехал военным корреспондентом на Балканский фронт Его очерки напоминали «Севастопольские рассказы» отца, написанные во время Крымской войны. Он разделял взгляды отца на войну, описывал ее такой, какая она есть, во всем ужасе взаимной вражды народов, писал с большой симпатией о простых русских солдатах, об их подвигах и страданиях.

По мнению отца, из всех детей Илья был литературно наиболее одаренным. Кроме мемуаров, его самой главной и самой талантливой книги, он автор многочисленных статей и рассказов, один из которых «Одним подлецом меньше» Толстой находил превосходным.

После длительной болезни он оставил журналистскую деятельность и расторг свой контракт с «Русским словом», а его газета «Новая Россия» перестала существовать, она обанкротилась. Более того, опасения отца за семейную жизнь сына оправдались. Он не ладил больше со своей женой, которой одной пришлось бороться с материальными трудностями их большой семьи. Семья распалась. Все эти неудачи вынудили его покинуть Россию. В ноябре 1916 года он отплыл в США и прибыл туда три месяца спустя.

Февральскую революцию 1917 года он принял с большим сочувствием, надеясь, что она положит конец ненавистной войне. Однако Илью беспокоил оборот, который принимал ход событий в России. Накануне возвращения в Россию в составе железнодорожной комиссии он встретился с Теодором Рузвельтом, бывшим президентом США. Этот государственный деятель произвел на Илью очень сильное впечатление. Он написал о нем статью «Самый интересный человек в Америке». Илья поднял целую кампанию в прессе, чтобы уговорить его поехать в Россию. Он надеялся, что президент поделился бы своим опытом с политическими деятелями России. Рузвельт передал ему письмо, адресованное председателю Совета министров Временного правительства князю Г. Е. Львову⁶, в котором экс-президент предупреждает против «заносов в сторону» русской революции. Рузвельт опасался, что власть будет захвачена левыми экстремистами, и молодая хрупкая свобода, наконец обретенная, падет, и на страну обрушатся несправедливость и террор, как это произошло во Франции после революции 1789 года.

Увы, его предвидение сбылось, даже больше, чем он предполагал. И тогда, не желая жить в «кошмаре русской революции», Илья уехал с болью в сердце в США, навсегда распростившись со своей родиной.

Америка его разочаровала, о чем он пишет в статье «Шесть месяцев в Америке»: «Все города однообразны. Здесь все на один образец, одежда, дома, отели, папиросы, автомобили, улицы и, главное, люди. Здесь уважается не человек, а только его деньги... рядовой американец никогда не сядет за один стол с негром, так и миллионер никогда не сядет с бедняком. Негры как были рабами шестьдесят лет тому назад, так они и остались». Он был поражен недостатками общей культуры, незнанием иностранных языков, литературы, истории. Во всем Нью-Йорке только двенадцать книжных магазинов, возмущается он, тогда как в России, к концу века, издательство «Посредник», созданное его отцом, распространяло тысячи дешевых книг для просвещения народа.

В декабре 1917 года он писал матери: «Я здесь устроился как будто надолго. Комментирую события, происходящие в России... Статьи мои имеют большой успех, платят мне хорошо. Здесь я на положении большого человека. Мои статьи печатаются в двадцати или больше газетах сразу, к моему голосу прислушивается вся Америка... и я чувствую, что я уже являюсь силой, влияющей на отношения Америки и России». Он думал, что становится человеком международного значения, но он явно преувеличивал свои возможности. Возможно, его статьи и могли бы повлиять на сближение двух стран, если бы большевистский переворот не разрушил эти иллюзии. После разрыва дипломатических отношений между двумя странами журналистская деятельность Ильи прекратилась.

Жизнь Ильи в изгнании, как и большинства эмигрантов, была тяжелой и горькой и материально и, особенно, морально. В 1920 году он женился на теософке Надежде Катульской. Александра, младшая сестра Ильи, писала о ней как об особе неприятной, корыстолюбивой, которая оказывала на ее брата, доброго и слабого, плохое влияние.

В письмах, грустных и ностальгических, брату Сергею, оставшемуся в России, сестре Татьяне, друзьям он писал о мучительной тоске по родине, о которой он постоянно вспоминал, о своем отвращении к американской жизни: «...те же хищники, та же фальшь -деваться некуда... не знаю, как силы хватает».

Он зарабатывал себе на жизнь чтением лекций о творчестве и мировоззрении Толстого. Он переводил на английский язык некоторые свои рассказы и существенно изменил свои собственные мемуары, некоторые главы переписал по-иному, добавил главы о последних годах жизни отца, вставил «умолченное» в издании 1913 года, так как тогда еще живы были многие участники яснополянской трагедии.

Его книга — это воспоминания человека уже не молодого, много пережившего и передумавшего. Это возвращение «блудного сына» в родную страну, в дом детства и еще одна встреча с отцом⁷.

Эта замечательная книга вся пропитана чувством позднего раскаяния и угрызениями совести перед отцом, об уроках жизни, преподанных отцом, которыми он тогда пренебрегал: «Я никогда не гримировался в последователя отца, хотя всегда ему верил. Но чем старше я становлюсь, тем яснее мне становится его мировоззрение и тем ближе я к нему подхожу». Он избегал судить родителей, так как «оба хотели поступать и поступали, как им казалось лучше». Илья сочувствовал безысходной дилемме своего отца, живущего в явном противоречии со своими взглядами, как кающийся грешник, продолжающий жить в грехе. Илья его не упрекал, как это сделали некоторые биографы Толстого. Наоборот, он считал поведение отца мужественным, который, несмотря на искреннее желание не оставил относительной роскоши своего дома ради более простой жизни. Желая спасти свою душу, он не хотел причинить боль жене, которая принесла себя в жертву мужу и детям. И в то же время Илья с пониманием относился к матери, защищая ее от клеветы толстовцев во главе с Чертковым. По мнению Ильи, и далеко не его одного, Чертков был злым гением Толстого и главным виновником разлада между родителями В 1927 году после лекции в Лос-Анжелесе продюсер из Голливуда предложил ему отредактировать сценарий фильма, который он собирался снимать по роману «Анна Каренина», названного «Любовь». Бурные протесты Ильи против грубых искажений, многочисленных нелепостей и happy end'a⁸.— Анна вместо самоубийства выходит замуж за Вронского,— не имели никаких последствий, постановщики фильма их просто не учли. Единственное, что им нужно было,— это заполучить имя Ильи для рекламы. В титрах фильма сообщалось, что «сын великого писателя и драматурга» находит, что роман не пострадал при экранизации, а «актеры, исполняющие главные роли, убедительно переносят на экран те страсти, которые разбивают сердца героев романа». Несмотря на этот плачевный опыт, Илья еще раз попался на удочку киностудии United Artists⁹, экранизировавшей роман «Воскресенье». Он в фильме снялся в роли Льва Толстого, благодаря своему удивительному сходству с автором «Воскресения». По наивности, слабости и, может быть, из необходимости он принял это предложение. Когда фильм вышел на экраны, Илья понял, что его еще раз одурачили. Режиссер ничего не изменил в фильме, несмотря на рекомендации Ильи. Беспомощное и безвкусное пустословие фильма исказило главную мысль Толстого, ради которой был написан этот шедевр.

Оскорбленному Илье не удалось даже уничтожить кадры, в которых он появлялся в несуразном маскараде и которые были сняты раньше, чем он понял, что из этого выйдет.

Он с горечью удостоверился, что, несмотря на все его усилия, лекции, в которых он старался возбудить интерес к литературным произведения и философским идеям отца, имели столько же мало успеха у публики, как и его кинематографические экзерсисы.

Устав колесить по стране, он радовался летнему отдыху в своем маленьком доме в деревне, вдали от городской суеты: «Одно утешение,— писал он сестре Татьяне,— это лето, когда можно уйти в природу... хоть и не та природа, что в России. Земля не так пахнет, цветы не так цветут, деревья растут иначе — все же это природа».

Вернувшись из своего последнего путешествия в Париж — его последнее развлечение — он продолжал бороться с материальными трудностями. Он взял в долг деньги, чтобы заплатить за страховку жизни жены, которую она потребовала подписать.

Здоровье Ильи ухудшалось с каждым днем. После двух недель лечения в больнице жена перевезла его в июле 1933 года в их маленький дом. Александра Львовна, узнав из письма о болезни брата, приехала к ним. Она была шокирована беспорядком неубранной комнаты, удручена состоянием здоровья брата. На подушках без наволочки лежал обтянутый голубоватой кожей скелет, все, что осталось от колосса, которым был когда-то Илья. Несмотря на болезнь, он еще больше стал похож на своего отца. Те же голубые глаза, те же брови, даже голос и мимика были, как у отца. Александра Львовна была убеждена, это мнение разделяли и врачи, что слабость и худоба брата были результатом неправильного питания. Его жена, теософка, ученица какого-то индуса, заставляла его строго следовать вегетарианской диете, из которой были исключены даже яйца, жиры и соль. Она готовила очень невкусные настои из экзотических трав, заставляя его их пить. Сама же питалась принципиально молоком, апельсинами и не брезгала при случае ни индейкой, ни рыбой.

Тетя Саша приготовила обед, сварила вкусный борщ, который он съел с удовольствием. Он встал, оделся и начал даже шутить, но на следующий день разразилась драма. Явился шериф реквизировать автомобиль Ильи. Илья должен был заплатить 200 долларов за страховку. Вызвали адвоката, который помог отсрочить эту выплату. Тетя Саша пыталась скрыть свою антипатию к Наде, корыстной и вульгарной. Она постоянно пилила своего мужа за плохое ведение дел, называя его «господин граф» или, наоборот, обзывала его презрительной кличкой. Она высокопарно рассуждала о возвышенности своей души, нигде не работала, а просила деньги у богатых американцев на содержание фонда Ильи Толстого, который она основала. «Они все обязаны платить,— говорила она,— в память о Льве Толстом». Но когда тетя Саша попросила подписать бумагу с обязательством заплатить ей деньги, которые она возьмет из страховки после смерти Ильи, она отказалась.

Состояние здоровья Ильи ухудшалось с каждой неделей. У него оказался рак предстательной железы¹⁰, а не недоедание, как считали раньше. Его положили в больницу в Нью-Хейвене. Он знал, что умирает, и сказал сестре: «Саша, ты уже не можешь мне помочь жить, помоги мне умереть». Они говорили о смерти, оба верили, что смерти нет, что это только переход к Богу. Каждое слово Ильи было веским и значительным, он готовился к таинству перехода. Он покаялся в грехах и мысленно попросил прощения у всех, кого он обидел. Он продиктовал письма детям:

«Октября 8.
Милые сыновья Илюша, Володя и ты, милая Анночка, и пучеглазая Верочка! Пишу Вам циркулярное письмо т. к. каждому отдельно (не могу.— С. Т.)... и это мне Саша¹¹ на машинке отстукает. Хочу, чтобы вы знали в чем дело. По каким-то непонятным причинам я с лета лишился всякого аппетита и то, что не хочу и не могу есть ничего. За три последние месяца я потерял весу больше пуда. Положили меня в больницу, произвели всякие исследования, и доктора покушаются с негодными средствами меня поднять. Ослабел я до такой степени, что без поддержки стоять один не могу. Кажется, я себя не обманываю, но смерти я не боюсь ни капли. Получил от матери письмо о сыновьях и очень радуюсь, что из них выходят хорошие люди! Узнал сегодня, что Верочка заболела тифом, но верю в ее силу и надеюсь, что она скоро поправится, счастье, что около нее Семен. А с тобой, Анночка, у меня счета другие, сверенные только сердцем. Когда я пишу тебе или думаю о тебе — я плачу.

Обыкновенно перед смертью принято что-то завещать. Вам, детям моим, завещаю идти по пути, проложенным дедом. Теперь уже вы достаточно выросли, чтобы многое из его религии понять. Я вас, мальчиков, знаю мало. Слишком уже вы были малосмысленные, когда мы расстались. Моя мечта была собраться с силами и съездить к вам, сыновьям, пожить с вами сколько-нибудь. Эту мечту я давно лелею, но боюсь, что ее не удастся осуществить. Еще завещаю я вам беречь вашу мать — у нее большая и красивая душа. Здесь за мной все время ухаживает моя жена и тетя Саша.

Дальние проводы — лишние слезы. Больше мне вам писать нечего. Посылаю вам свою любовь каждому в отдельности ибо каждого из вас люблю по-своему и каждый из вас мне близок по-своему».

Брату Сергею он написал, что готовится к смерти.

Александра Львовна в письмах сестре Тане, живущей в Риме, описала его последние минуты. Страдал он ужасно, но смирился. За три дня до смерти он отказался от морфия. Он тихо, как бы про себя, сказал сестре: «Много я грешил в жизни. Страдания посланы мне как искупление и как подготовка к концу, к Богу, терпеть надо...» Девочке, пришедшей к нему в больницу и попросившей сказать ей несколько слов перед смертью, он сказал: «Любите, любите всех». Сестре он сказал: «Вот, когда все дороги закрыты, когда умираешь, остается одно: думать о счастье других, а не о себе. Скажи им, что я умираю с любовью ко всем. Если я виноват перед ними, я прошу их на коленях простить меня».

За несколько дней до смерти он получил из Москвы письмо от Аннушки, своей любимой дочери.
― Какое славное, прекрасное письмо, какая радость, какая красота,— воскликнул он и заплакал.
― Почему же ты плачешь?
― От стыда. Я виноват перед своими детьми.

Он вспомнил свою первую жену и просил ей передать, что он умирает легко и ей желает такую же легкую смерть. Саша ему читала «Круг чтения», одну из любимых книг отца, в которой он собрал мысли философов и мудрецов всех времен и народов.
― Что там сказано о смерти,— спрашивает он.
― Нужно покориться ее воле.
― Да,— согласился он.

12 ноября сестра осталась с ним одна. Надя, несмотря на близость смерти Ильи, уехала по делам в Нью-Йорк. Предчувствуя его конец, Саша вошла в его комнату, зажгла лампу в изголовье и стала читать молитвы. Он стонал, в груди клокотало. Вдруг он коснулся иссохшей рукой лба, потом его рука опустилась на грудь. Сестра закончила за него знамение креста. Он широко раскрыл свои большие, глубокие, синие глаза. На его лице выразилось такое удивление, такой восторг, казалось, он увидел что-то такое, что было недоступно живым людям.

Сергей Михайлович Толстой

Глава из книги «Дети Толстого»

Перевод с французского А.Н. Полосиной

violent — порывистый (фр.).
Лиотей Луи-Юбер (1854—1934).
Маклаков, Василий Алексеевич (1869—1957) — русский политический деятель, старый знакомый Л. Н. Толстого. С 1917 года — посол во Франции. Автор работ по истории общественной мысли и либерального движения в России на рубеже XIX—XX вв. С 1918 года — в эмиграции.
Крайности сходятся (фр.).
Мужчины-женщины (фр.)
Львов, Георгий Евгеньевич (1861 — 1925) — князь, русский политический деятель. Непременный член Тульского губернского присутствия (1902 г.), глава двух первых кабинетов Временного правительства. В 1917 году эмигрировал во Францию.
Автор воспользовался некоторыми сведениями из предисловия С Розановой к этому изданию.
Счастливый конец (англ.).
Юнайтед Артистс.
Толстая А. Л. в книге «Дочь» пишет, что Илья умер от рака печени. Толстая А. Л. Дочь. Лондон. 1879. С. 458.
На письме рукой В. И. Толстой написано: «Писала тетя Саша под диктовку отца. Вера».