Предисловие к дневнику Амиеля

Отзывы (3)

Том юбилейного 90-томного собрания сочинений: 29.

Lvyonok Yasnopolyanskiy 07.10.2016 16:48:22

ДИАЛОГ С ТВОРЦОМ
(О Льве и об Анри)

1. История рождения книги

В жизни Льва Николаевича было два особенно обожаемых им женевца – разумеется, в обличии их текстов, книг. С одним из них, Жан-Жаком Руссо, он познакомился на пороге юности и, пережив страстное увлечение, сохранил уважение и симпатии на всю жизнь. Вторым был – старший современник Льва Николаевича Анри Фредерик Амиель, с дневником которого Толстой познакомился уже в полных 64 года от роду, то есть – практически в старости. Не будем здесь останавливаться подробно на фундаментальных различиях в темпераментах и жизневосприятии этих двух женевцев, а лишь позволим себе уверить читателя: это правильно! так и должно было случиться! Ибо до возможности осмысления тех духовных уроков, которые даёт общение с Journal Intime Анри Амиеля, далеко не всякий "дорастает" и к 60-ти годам... И, быть может, как для возможности иммунитета человеку приходится переболеть в юные годы некоторыми болезнями, так и для возможности в преклонные годы хотя бы встать на путь к открытию и пониманию Амиеля молодому Льву необходимо было "переболеть" руссоистскими схемами и вовремя, хотя и не до конца, вытрясть их из головы...
Да и превалирующеее настроение амиелева дневника, в том числе лучших его мест – скорее, настроение зрелости и даже созерцательной мудрости старика, нежели бодрой и активной юности. Настроение покойного осеннего вечера, а не майского утра…
Обстоятельства знакомства и общения Толстого с наследием Анри Амиеля – тема отдельная и непростая. В 1892 году руки к Льву Николаевичу попало уже четвёртое французское издание избранных отрывков из амиелева дневника ("Fragments d'un journal intime", Geneve, 1885; книга эта сохранилась в яснополянской библиотеке), что, без сомнения, говорит о запоздалой, посмертной востребованности и популярности Амиеля в цивилизованном мире в ту эпоху. Но в России дневник Анри Амиеля не был даже тогда известен практически никому, и для Толстого был абсолютным открытием. 1 октября 1892 г. Лев Николаевич записал в своём Дневнике: «Читаю Amiel’a, недурно» (52, 73). А спустя несколько дней, 7 октября, Толстой отметил здесь же: «Amiel очень хорош... К Amiel’y хотел бы написать предисловие» (Там же, с. 74). Последняя запись свидетельствует, что Толстым уже к этому дню было задумано подготовить русское издание Амиеля. Дочь Льва Николаевича, ближайшая к отцу по свободно-христианским взглядам, добрая и преданная Мария Львовна, взялась по просьбе отца и под его редакцией перевести это популярное издание амиелева дневника на русский язык. 3 февраля 1893 г. Толстой сообщал жене: «После обеда поправляли с Машей Амиеля. Очень хорош» (84, 179). О том же 3 февраля 1893 г. писала из Ясной Поляны и Мария Львовна: «По вечерам мы с пап; поправляем мой перевод Аmiel’a» (ГМТ).
7 сентября 1893 г. издатель «Северного вестника» Любовь Яковлевна Гуревич, чрезвычайно внимательная в эти годы к новейшим писаниям Толстого, уведомляла его, что приехавший из Ясной Поляны H. Н. Страхов «привёз от Марьи Львовны» начало перевода Амиеля. Перечитывая этот перевод, она «радовалась», что он будет напечатан в её журнале (ГМТ).
В письме от 15 декабря 1893 г. она «ещё раз» обращалась к Толстому с просьбой написать к дневнику Амиеля хотя бы небольшое предисловие, «чтобы видно было, кто он, что такое его дневник и что из этого дневника выбрано и печатается» (Там же).
3 декабря 1893 г. в письме к Гавриилу Андреевичу Русанову Толстой сообщал о своей работе над переводом Амиеля, а также о том, что на очереди у него, наряду с предисловием к Мопассану, и предисловие к дневнику Амиеля (66, 436 - 437). В том же 1893 г. Толстой обращался к профессору Московского университета Николаю Ильичу Стороженко, прося прислать сведения об Амиеле. В недатированном письме, хранящемся в ГМТ и являющимся ответом на несохранившееся письмо Толстого, Стороженко сообщал, что он «перерыл» все словари, истории литератур, всякого рода справочные книги и нашёл в них только несколько строк из биографии Амиеля. Стороженко назвал также научные труды Амиеля и послал Толстому две статьи об Амиеле французского философа, критика и публициста Эльма Каро (1826 - 1887).
В Дневнике под 22 декабря 1893 г. Толстой записал, что «более месяца в Москве» и за это время «написал предисловие к Амиелю» (52, 104 - 105).
Таким образом, свою статью об Амиеле Толстой начал писать не ранее 3 декабря 1893 г., а закончил не позднее 22 декабря того же года. Об этом свидетельствуют и даты, проставленные на рукописях статьи.
В январском номере «Северного вестника» за 1894 г. были напечатаны первые отрывки из дневника Амиеля в переводе М. Л. Толстой. В этом номере, в виде предисловия, впервые появилась и статья Толстого об Амиеле.
Все выбранные Толстым отрывки из дневника Амиеля в переводе М. Л. Толстой были напечатаны в первых семи номерах (январь — июль) «Северного вестника» за 1894 г. В том же году эти отрывки, под заглавием: «Из дневника Амиеля», вышли отдельной книгой в издании «Посредника» для интеллигентных читателей. В виде предисловия в книге была вновь помещена та же статья Толстого.
Есть сведения по меньшей мере об одном переиздании этой книги – в 1905-м году. Но все эти издания в наши дни, - увы! - стали абсолютнейшей, закрытой в особых хранилищах и хороших личных библиотеках, недосягаемой для простого, а тем более для массового читателя, библиографической редкостью.
Намного более известны и доступны три (две очень популярных и одна незаслуженно забытая) антологии мудрой мысли – «На каждый день» (это как раз забытая...), «Круг чтения» и «Путь жизни». При их подготовке Толстой, вместе с целой командой из членов семьи, друзей и помощников, поработал не только и не столько как составитель, сколько в качестве вполне самостоятельного автора, редактирующего, временами до неузнаваемости, подобранные для сборников цитаты, дабы прояснить и подчеркнуть в них те смыслы, которые представлялись ему наиболее близкими и важными для читателя.
Черновое предисловие Толстого к первому изданию «Круга чтения» (1904) даёт нам представление о достойных понимания и уважения мотивах такого беспрецедентного в литературной истории обращения с текстами Анри Амиеля и множества других авторов:
«…Переводя некоторые места, -- пишет Толстой, -- я не всегда строго держался оригинала, а иногда сокращал его, выпуская некоторые слова и предложения, которые, по моему мнению, ослабляли силу впечатления, и даже заменял, хотя и очень редко, некоторые слова другими, когда считал замену эту необходимою для ясности понимания. Я знаю, что такое отношение к подлинникам, особенно классических сочинений, не принято и считается преступным, но я полагаю, что такое мнение есть очень важный и вредный предрассудок, произведший и продолжающий производить очень много зла, и пользуюсь случаем выразить своё по этому поводу мнение. <…>
…Ведь, кроме господ учёных, желающих видеть переведённое сочинение во всей его неприкосновенности со всеми находящимися в нём плохими, суеверными, часто глупыми, грубыми местами, существует ещё класс людей – я думаю, самый важный для каждого писателя – именно класс читателей, которым желательно сообщить в самом лучшем, привлекательном, и главное, понятном виде, без тёмных, грубых, глупых, отталкивающих мест, которые, как дань своему времени, встречаются всегда во всякой старой книге. <…> Если вследствие дурной передачи или перевода, или неудачного выражения самого автора, или вследствие свойственного времени автора суеверия, мысль высокая и нужная людям выражена так, что она не вполне понятна, или связана с другой, отталкивающей современного читателя мыслью, то как же не желать передать эту мысль в самом понятном и привлекательном виде, без тех искажений, которые лишают её значения.
…Нужно откинуть то, что может смутить и оттолкнуть современного читателя; нужно вообще постараться предоставить их большему кругу читателей в наиболее понятном и привлекательном виде» (42, 470 - 472).
Для «Круга чтения» Толстой отобрал, а в ряде случаев и привёл при этом «в наиболее понятный и привлекательный вид» более шестидесяти (!) отрывков из дневника Анри Амиеля.

2. Союз души с душой родной

Толстой последних лет жизни сам был одним из самых вдумчивых и благодарных читателей им же самим составленного «Круга чтения». Но есть свидетельства, что он не забывал Амиеля не только в 1900-е гг., но и в период от 1892 года до времени работы над «Кругом чтения». Начиная от первой записи об Амиеле в Дневнике от 1 октября 1892 года («Читаю Amiel’a, недурно» - см. 52, 73) оценки этого автора Толстым колеблются от однозначно приязненных до довольно критичных. Это и не могло быть иначе, так как живой и грешный человек, каким был Лев Николаевич, может держаться истинно-христианского религиозного сознания только с постоянным напряжением душевных сил. Не встречая поддержки близких и большинства современников, он искал близости у мыслителей прошедшего. И – тем с большей досадой и решимостью «забраковывал» у авторов неизжитые ими суеверия низшего жизнепонимания, чем больше надежд ему подавал и внушал симпатий тот или другой автор.
Вот, например, отзыв об Амиеле в Дневнике от 5 октября 1893 года (в то время Толстой как раз занимался переводами из Лао-Цзы):
«Главное бедствие очень культурных людей, как Амиель, это их балласт разностороннего и, особенно, эстетического образования. Это больше всего мешает им знать, что они знают, как говорил Лаодзы… Им жалко выкинуть этот балласт, а с этим балластом они не могут уместиться на лодке христианского сознания. И им не верится, чтобы для такого простого дела, как христианское спасение, можно бы было пожертвовать таким сложным и утончённым. Это Амиель; имя им легион» (52, 102).
Лишь кажущимся образом противоречит такой критике запись от 28 октября 1900 года. В этой дневниковой записи Лев Николаевич сравнивает культурные тексты, с одной стороны, «большого большинства народа», с другой – «толпы культурной», с третьей – «истинного христианства». Сравнение производится по четырём позициям: религия, философия, наука и поэзия. Культуре народной, без сомнения, отдано сердце Толстого, но тем суровее анализирует его ум образцы культуры тех, кто от первобытной простоты народа необратимо ушёл. «Культурная толпа» в этом отношении – хуже народа: ей нечего предъявить, кроме рационалистических сект в области религии, ненавистных Толстому гегельянства и дарвинизма – в философии, а в искусстве – не менее отвратительных (Толстому же) поделок Шекспира, Рафаэля, Вагнера…
К культурным же явлениям высшего жизнепонимания – того, которое нашло своё лучшее выражение в первоначальном христианстве, -- Толстой относит: музыку Гайдна и Шопена, поэзию Тютчева, прозу Мопассана, а также «философию от Сократа до Амиеля» (54, 50).
Итак, с одной стороны, как будто, Анри Амиель – сам из «толпы культурной» и потому, с позиций христианского жизнепонимания, «ничего нового не сказал» (ЯЗ-1. С. 277). С другой же – примечательно, что на странице Дневника с вышепроцитированной нами записью от 28 октября имя Амиеля вписано Толстым рядом с зачёркнутым: «…до Канта». То есть, отнеся сперва И. Канта к последнему из плеяды самобытных христианских философов, Толстой впоследствии передал сие «почётное место» Амиелю.
Одна из причин в том, что в Амиеле Лев Николаевич увидел не столько сознательного, сколько «нечаянного» христианина. Он «совершенно нечаянно приходит к христианству в его истинном смысле» (52, 252), формируя своё мировоззрение «частью стоицизмом, частью буддизмом, частью, главное, христианством, как он понимает его» (Там же, с. 74).
Особенно важна печатная, публичная оценка Толстым значения философского наследия Анри Амиеля. В статье 1908 года «Религия и наука» мировоззрение Амиеля, как знание истинное, ставится Толстым в оппозицию ложному знанию – научному, учёного сословия. Амиель, по мнению Льва Николаевича, -- один из «позднейших мудрецов», равных Вивекананде, Шопенгауэру и Канту (37, 361).
Только что сам завязав своё восторженное знакомство со вторым в его жизни великим женевцем, Лев Николаевич в письме от 9(18) октября 1892 года советует почитать его своим близким, задушевным интимным подругам и единомышлен-ницам, Марье Александровне Шмидт и Ольге Алексеевне Баршевой (66, 267 - 268).
А вот свидетельства об отношении к Амиелю Толстого в годы работы над «Кругом чтения» и другими сводами мудрой мысли.
Например, интимная дневниковая запись Толстого от 13 февраля 1907 года. Мудрецы прошлых веков, -- свидетельствует Толстой, -- «выразили словами то, что случайно таилось в моём сознании и потому, получив форму выражения, составило часть его. Так что мысли Будды, Канта, Христа, Амиеля и других составляют часть моей жизни…» (56, 16 - 17).
15 сентября 1904 г. Толстой, как раз приступивший тогда к подготовке выписок для будущего «Круга чтения», записал в Дневнике: «Не читаю газет, а читаю Амиеля, Карлейля, Мадзини, и очень хорошо на душе» (55, 87).
В письме к Г.А. Русанову от 24 сентября 1904 г. Лев Николаевич излагает и ряд мыслей, посетивших его при новом общении с дневником Амиеля:
«Я занят последнее время составлением <…> Круга чтения на каждый день, составленного из лучших мыслей лучших писателей. Читая всё это время, не говоря о Марке Аврелии, Эпиктете, Ксенофонте, Сократе, о браминской, китайской, буддийской мудрости, Сенеку, Плутарха, Цицерона и новых – Монтескье, Руссо, Вольтера, Лессинга, Канта, Лихтенберга, Шопенгауэра, Эмерсона, Чанинга, Паркера, Рёскина, Амиеля и др. (притом не читаю второй месяц ни газет, ни журналов), я всё больше и больше удивляюсь и ужасаюсь тому не невежеству а “культурной” дикости, в которую погружено наше общество. Ведь просвещение, образование есть то, чтобы воспользоваться, ассимилировать всё то духовное наследство, которое оставили нам предки, а мы знаем газеты, Зола, Метерлинка, Ибсена, Розанова и т.д. Как хотелось бы хоть сколько-нибудь помочь этому ужасному бедствию, худшему, чем война, потому что на этой дикости самой ужасной культурной, и потому самодовольной, вырастают все ужасы, в том числе и война» (75, 168 – 169. Курсив Л.Н. Толстого).
Приближённый и лично преданный Л.Н. Толстому его единомышленник и секретарь Николай Николаевич Гусев вспоминал, как в один из дней 1907 года Лев Николаевич, выйдя к завтраку, радостно объявил:
«А я сегодня провёл время в прекрасной компании: Сократ, Руссо, Кант, Амиель…» И выразил тут же удивление тому «как могут люди пренебрегать этими великими мудрецами и вместо них читать бездарные и глупые книги модных писателей. Это всё равно, как если бы человек, имея здоровую и питательную пищу, стал бы брать из помойной ямы очистки, мусор, тухлую пищу и есть их» (Гусев Н.Н. Два года с Л.Н. Толстым. М., 1973. – С. 47).
Судя по репликам Толстого, зафиксированным другим ео единомышленником и другом, домашним доктором Д.П. Маковицким, Паскаль, Руссо и Амиель образовали в сознании яснополянского гения даже своего рода триаду великих, выдающихся в его восприятии, французов. «Люблю Паскаля и Амиеля» -- сознался Лев доктору 28 октября 1907 года (ЯЗ – 2. С. 386). А 22 октября 1908 года – выразил благодарность французским швейцарцам «за Руссо и за Амиеля», прибавив: «Как Амиеля мало ценят! Удивительная глубина!» (ЯЗ – 3. С. 232).
16 июля 1909 года Толстого навестил житель Одоева, один из бесконечных молодых людей студенческой породы, с набором стереотипных побуждений и вопросов – в частности, о выборе чтения. Лев Николаевич посоветовал ему «начинать читать минимум с пятидесятого года минувшего века назад, а не вперёд. Туда попадёт и Амиель» (ЯЗ – 4. С. 16).
Вершинное же признание от творца «Круга чтения» Амиель получил в его краткой дневниковой записи от 22 декабря 1909 года: «Круг чтения. Амиеля в эпиграф» (57, 194). Тот, чьи строки помещают в эпиграф к огромному своду тысячелетних мудрецов – уж точно и сам должен быть, по меньшей мере, незауряден…

Lvyonok Yasnopolyanskiy 07.10.2016 16:49:11

мы считаем необходимым ближе познакомить читателя с самим автором дневника, некоторыми деталями его биографии.

3.Божественная стыдливость страданья

Есть в светлости осенних вечеров
Умильная, таинственная прелесть:
Зловещий блеск и пестрота дерев,
Багряных листьев томный, лёгкий шелест,
Туманная и тихая лазурь
Над грустно сиротеющей землёю,
И, как предчувствие сходящих бурь,
Порывистый, холодный ветр порою,
Ущерб, изнеможенье - и на всём
Та кроткая улыбка увяданья,
Что в существе разумном мы зовём
Божественной стыдливостью страданья.

X (Фёдор Тютчев. 1866 г.)

Анри Фредерик Амиель родился 27 сентября 1821 года в Женеве, в семье процветающего негоцианта Жана-Анри Амиеля (Jean-Henri Amiel, 1790 - 1834), потомка бежавших из Франции гугенотов. Cемья Жана проживала в доме на одной из фешенебельных женевских улиц с роковым, как оказалось, для главы семьи названием Рю де Рон (улица реки Роны). Полноту семейного благополучия портили некоторые черты характера и поведения Жана-Анри, да ещё слабое здоровье его супруги, Каролин Амиель (Caroline Amiel, урожд. Brandt, 1801 - 1832).
В четырёхлетнем возрасте Анри был отдан в одну из школ, учивших по модной в те времена «ланкастерской» системе. Там он обучился грамоте. С шести лет юный Амиель учится в колледже. Там он увлёкся чтением приключенческих книг. «Айвенго», «Ламмермурская невеста», «Швейцарские робинзоны» Вальтера Скотта и, конечно, «Робинзон Крузо» Дефо стали, как пишет биограф Амиеля Бернар Гагнеби, его livres de chevet, т.е. книгами, хранящимися в спальне для чтения их перед сном.
Эта радость ребёнка была горько омрачена двумя событиями. Когда Анри было 11 лет, мама Каролин умерла от туберкулёза. Менее чем через два года отчаянно тоскующий отец бросился в Рону, оставив троих сирот: 13-летнего Анри, 9-летнюю Фанни и 5-летнюю Лауру. Заботой о сиротах и их воспитанием занялись родственники по отцовской линии, дядя Фредерик (Marc-Fr;d;ric, 1794 - 1856) и добрейшая тётинька Жоли (Fanchette Joly, 1795 - 1862), в то время уже мать пятерых детей.
Семь лет беспокойно-радостной жизни в этой многолюдной и дружной семье воспитали в сердце Анри живое чувство семейных уз. Нехватка незаменимой вполне никем и ничем материнской любви делалась для юноши всё ощутимей и впоследствии нашла своё выражение и в его дневнике – в интимных жалобах на недостаток во взрослой жизни ласки и понимания. Вероятно, эта же интимная душевная драма приводила даже зрелого Амиеля к безмерно придирчивому отношению к женщинам: он не мог признаться даже самому себе, что в являвшихся ему кандидатках на роль спутницы жизни сердце его, не спрашивая рассудка, искало маму…
Юноша продолжал очень много читать. В возрасте 16-ти лет, в августе 1837 года, он был принят на подготовительное отделение Женевской Академии.
Примерно через год-полтора, в 1839, а потом в 1840-1842 гг., Анри впервые пытается вести личный дневник. Но записи этих лет нерегулярны и полны характерных для поколения и тогдашнего возраста Амиеля жалобами на бесплодность жизни, разочарования и мечтами о самостоятельных научных и философских работах.
Читая романтико-меланхолический роман Этьена де Сенанкура (;tienne Pivert de Senancour, 1770-1846) «Оберман» («Obermann», 1804), Анри узнаёт себя в образе главного персонажа, Обермана – одинокого мечтателя, разочарованного в жизни и в собственных силах. Без сомнения, роман оказал своё развратное действие на юного Амиеля: к концу книги Сенанкур устами своего меланхолического обормота подводит читателя к идее необходимости и оправданности самоубийства, но… Оберман не делается самоубийцей, а делается литератором. Им попытался стать и Амиель…
Впрочем, для пробуждения в Анри амбиций учёного, поэта и писателя Оберман был не нужен: их хватало в академической среде, в которую погрузился юноша. Среди влиятельных старших его наставников был, к примеру, остроумнейший и многоталантливый Родольф Тёпфер (Rodolphe T;pfer, 1799-1846), рисовальщик и романист, которого Анри не раз впоследствии вспоминает на страницах своего дневника, а также профессора словесности Андре Шербулье и Адольф Пикте. А среди молодых товарищей, вступивших вместе с Амиелем в студенческое романтико-патриотическое общество Zofingen, довольно близкие отношения сложились у Амиеля с будущими видными богословами и философами Эрнестом Навилем (Ernest Naville, 1816-1909) и Чарльзом Хеймом (Charles Heim).
Успешно сдав в 1841 году экзамен на звание магистра искусств, Анри Амиель, однако, так и не решил ещё для себя, в каком общественно-полезном и при этом увлекательном для него направлении он бы хотел реализовать себя. Главным делом для молодого мыслителя стало уже в те годы «просвещение души» (l’;ducation de ;me), о чём он и сообщал доверительно в письме тётиньке Жоли.
«Наша душа, -- писал Амиель, -- есть торжественный залог (un depot solennel), единое вечное среди всего нас окружающего: людей, гор, земель и солнц…».
По-прежнему симпатизируя царице наук философии, молодой Анри, однако, решительно предпочитает «сухой науке» -- живую жизнь, её красоту, поэзию, а также интеллектуальную и нравственную работу над самим собой.
В ноябре 1841 года он впервые покидает родную Женеву, отправившись в путешествие по Европе – в поисках романтических впечатлений и… самого себя.
В Неаполе Анри заводит взаимно приятное знакомство с двумя милейшими людьми – юным Марком Монье (Marc Monnier, 1829–1885), будущим своим коллегой по Женевской Академии и будущим же автором книги «Женева и её поэты» и живописицей по эмалям Камиллой Шарбонье (Camilla Charbonnier), в то время уже дамой цветущих «бальзаковских» лет, пробудившей в Анри вкус к исследованию психологии женской души.
Амиель посетил также Рим, Неаполь, Мальту, Ливорно, Флоренцию и Болонью, затем побывал в Париже, в Бельгии, Нормандии и областях Рейна, после чего осел в Берлине, где с октября 1844 года приступил к учёбе в университете.
Время жизни и учёбы в Берлине – пожалуй, счастливейшее в жизни Амиеля. Здесь он углубил свои познания по богословию, философии, филологии, истории, психологии, эстетике… Среди его преподавателей был великий Шеллинг.
К берлинскому же периоду жизни, а именно 1845-1847 гг., относится возобновление и более регулярное, чем прежде, ведение дневника.
Но всё хорошее не вечно. Иногда оно прерывается не чем-то худшим, а даже чем-то, как сперва кажется, лучшим – тем лучшим, которое, по пословице, есть враг хорошего… Осенью 1848 года Анри уже обдумывает было защиту докторской диссертации по философии и дальнейшую карьеру в Германии, как вдруг узнаёт новости из родной Женевы: пришедшее там к власти в результате переворота радикальное правительство Джеймса Фази (James Fazy, 1794 - 1878) провело своего рода «чистку в законе» в рядах Академии. С рядом консервативно настроенных преподавателей не были перезаключены договора, их буквально вытеснили из Академии. Открылось множество вакансий… Скептический ум Амиеля не приветствует радикальных перемен; настораживает и опасность потерять некоторых друзей из числа консервативной «верхушки» женевского среднего класса; но соблазн слишком велик. Выбор сделан. В декабре 1848 года Анри Амиель возвращается в Женеву, чтобы занять должность преподавателя эстетики и французской литературы.
Думается, можно согласиться с мнением исследователя жизни и творчества Анри Амиеля Бернаром Гагнеби, полагающим, что возвращение Амиеля в Женеву было поворотным и роковым шагом в его судьбе. В Германии он успел сжиться с идеально подходившей его душевному и интеллектуальному строю особой, именно германской, университетской средой. В Женеве же он, прежде всего, поставил себя в положение человека, обязанного своим академическим статусом радикальному правительству, между тем как симпатии его оставались на стороне опальных консерваторов.
Впрочем, проанализировав увиденное на полузабытой родине уже зрелым умом, он вскоре равно проклял и тех, и других. А следом – и сам город. Женева в глазах ученика Шеллинга выглядела теперь апоэтичным, неказистым, «неприятным», «несчастным» городом и даже «дырой» («un trou»). Симпатии Анри удержались лишь в отношении природы родного края. Ему доставляли радость вылазки в предгорья Альп, в Кларанс, в Эмс… Дневник зафиксировал для нас радость Амиеля от свежего снега, засыпавшего ненавистный город, от весны или тёплой осени…
Особенное значение для него приобретает ведение дневника, записи в котором с осени 1847 года ведутся уже регулярно.

Гордыня умом и предательство идеалов юности – частые предтечи падений и разочарований человека… Вот и Амиелю, начавшему осенью 1849 года свою карьеру преподавателя философии, истории языка и психологии национальностей, очень скоро пришлось разочароваться в своих способностях преподавания: он не мог найти контакта с аудиторией, заинтересовать слушателей, и даже сам расценивал свои лекции как слабо подготовленные и «плачевные». Он затруднялся говорить без конспектов, в чём сразу стал проигрывать в глазах студентов в пользу более молодых и уверенных в себе профессоров – таких, к примеру, как специалист по истории языка Виктор Шербюлье.
Но для рывка, для поворота в своей жизни к какому-либо иному поприщу – у Анри не было смелости; да не было уже и сил!..
Карьерные подвижки происходили – увы! характерные как раз для тех завсегдатаев академической среды, кто мало преуспевает в преподавательской, научной или иной творческой работе. Так, уже в 1850 году Амиель был назначен секретарём Сената Академии, а с 1867 по 1869 гг. – побыл деканом кафедры факультета Естественных Наук и Литературы. Наконец, с 1854 года и до самой смерти несчастный возглавлял кафедру Моральной Философии… Все эти должности лишь добавили Амиелю хлопот и разочарований, да к тому же неприятно отвлекали от писания главного труда жизни – его Journal Intime, задушевного дневника…

Не менее «плачевной» оказалась и судьба Амиеля в литературе. В юности он хотел поселиться в Париже и там добиться литературной известности. Но он так и не преодолел тогда своей нерешительности и сомнений в собственных способностях, не сумев сделать выбора в пользу одного из актуальных для него направлений философского и научного знания – этикой, эстетикой, языкознанием, литературоведением и психологией.
Сохранялось и влечение к стихотворчеству, любопытным образом влиявшее на содержание его научных трудов. Так, в диссертации на звание профессора, посвящённой франкоязычной литературе Швейцарии, у Амиеля является довольно поэтичная и романтическая метафора: наблюдаемые им литературные процессы в Швейцарии он сравнивает с движениями «тела, которое только ищет свою душу» (un corps qui cherche une ;me).
К более-менее заметным публикациям Амиеля-учёного следует также отнести его характеристики на мадам де Сталь (1876) и Жан-Жака Руссо (1879). Последнему он не отказывает в гениальности и огромном влиянии на европейскую (и в особенности немецкую) мысль XVIII – XIX столетий. Вместе с тем Амиель как чуткий психолог уловил в личности Руссо ряд тех неоднозначных характеристик, которые мог отнести и к себе: гордость и чувствительность, приправленные недостачей моральной силы. И, в противоположность Руссо, в мадам де Сталь Анри обнаруживает те качества характера и те способности, которых ему недоставало: ум, живость, яркий художнический дар, энергию и жизнестойкость, энтузиазм и умение эмоционально «заразить», и если не убедить, то хотя бы увлечь читателя.
Явно переоценил Амиель и свои возможности поэта. Четыре сборника стихотворений, выпущенных в период с 1854 по 1880 гг., не принесли ему ни благосклонности критиков, ни славы. Некоторую известность приобрёл разве что военно-патриотический марш Амиеля, опубликованный в начале 1857 года, что называется, «на злобу дня»: в атмосфере подготовки швейцарского правительства к возможной войне с Пруссией.
Для достаточной полноты картины следует ещё упомянуть разве что более или менее удачные попытки перевода Амиелем стихотворений таких поэтов, как Шамиссо, Гёте, Гейне, Гёльдерлин, Шиллер, Байрон, Вальтер Скотт, Камоэнс, Леопарди, Пётефи и др.

Наконец, недостатки характера Анри Амиеля распространили его неудачливость и на сферу личной и семейной жизни. Он не женился. И, собственно говоря, страницы его дневника свидетельствуют, что вряд ли бы он и мог стать чьим-то мужем... И тут свою роковую роль сыграли разочарования в идеале, сомнения и страхи.
Страницам своего дневника Анри доверил, вероятно, много больше интимных признаний, чем тем из своих знакомых дам, кого он характеризовал на этих же страницах, заменяя имена их поэтичными псевдонимами: Fedora, Philina, Rosalba, Perline, Uranie, Deliciosa, Seriosa… Не раз в своём дневнике Амиель, с присущей обречённым холостякам дотошностью и рациональностью, взвешивает «плюсы» и «минусы» от брака вообще и от общения с той или иной из своих знакомых в особенности. Из дневника же мы узнаём, что устные объяснения с дамами у несчастного профессора происходили с не большим успехом, нежели его лекции, и зачастую были не менее неуклюжи, сухи и, как результат, столь же «плачевны» по результатам…
Ещё тридцатилетним, Амиель составил своего рода «таблицу» потребных ему, по его мнению, функций и семейных ролей своей жены. Позднейшие дневниковые записи 1861, 1862 и даже 1875 гг. позволяют заключить, что эти критерии сохраняли значение для Амиеля, вероятно, до конца жизни. Идеальная жена, как полагал идеальный холостяк, должна быть: во-первых, другом, с которым возможны отношения взаимного доверия, уважения и нежности; во-вторых, понимающим и поддерживающим компаньоном в делах, и, что немаловажно, помощником во всех особенных мероприятиях мужа, физических, социальных, моральных и религиозных. Проще говоря, супруге женевского мыслителя пришлось бы сочетать в себе качества, по меньшей мере, матери, воспитательницы, хозяйки дома и при этом домохозяйки, доверенного секретаря и ангела-хранителя.
Бернар Гагнеби, биограф Амиеля, проанализировал списки возможных жён, которые тот составлял с скрупулёзностью, достойной лучшего применения, по меньшей мере, лет пятнадцать, начиная с 1852 года. Он делает умозрительный смотр своим Филинам и Перлинам, но в результате, не выбрав никого, сам себя клянёт за чрезмерные боязливость, осторожность, застенчивость и слабость…
Philine удостоилась у 40-летнего Амиеля особенного внимания. Но постоянные оглядки на мнения родных и друзей – пожалуй, красноречивое свидетельство того, что не было со стороны Анри ни любви к ней, ни готовности к браку. Были – выражения чувств привязанности, преданности, нежности… и, конечно, было влечение плоти, сладострастие, вылившееся на страницы амиелева дневника описаниями эротических сновидений.
В записях 1860-х гг. встречается ещё один дамский псевдоним – Perline. Очаровав сперва Анри своими манерами, она в три дня явила перед ним достаточную интеллектуальную посредственность, чтобы отношения их были прекращены.
Наконец, уже 50-летним, он отказывает, примерно по тому же поводу, ещё одной кандидатке, дав ей в дневнике такой приговор: «il est douteux qu’elle ;crive un journal intime!!» («сомневаюсь, что она ведёт дневник!!»).

«Un journal intime…». В судьбе Анри Амиеля эти слова похожи на приговор. Ни семьи, ни учеников, ни литературных почестей он так и не приобрёл. Дневник – по большому счёту единственный, переживший его самого, плод его трудов.
Амиель сравнивал свой дневник с барометром или термометром, а ведение его именовал – «метеорологией души». Метеоролог фиксирует «гримасы» природных стихий, Амиель же, по его собственному признанию, делал в дневнике «эскиз личных своих несчастий и нравственных гримас», которому недостаёт «физиогномики факта» («la physionomie proprement dite»).
Другое сравнение Амиелем своего дневника – с зеркалом, отражающим картину жизни его интеллекта и духа.
Общение с дневником отчасти компенсировало ему отсутствие в его жизни идеальных Читателя, Жены и Друга. Дневник отвлекал Амиеля от фрустраций, вызванных непониманием его близкими и соотечественниками, крахом академических и сочинительских амбиций, равно как и неустроенностью личной жизни, нерешительностью, слабостью, безволием… Биограф Амиеля констатирует, что дневник стал для него заменой жизни и хитростью не изжитого им в себе эгоизма – и сам Анри понимал это!
Но было, конечно, у дневника своё высокое, надмирное значение. Его верно определил сам Амиель в записи от 28 января 1872 года: «Этот ежедневный монолог суть форма молитвы, встреча души с её Принципом. Если Бог есть голос нашей совести, то есть монолог Творца, адресованный его творению, то мой дневник – это диалог с Творцом».
Дневник Льва Николаевича Толстого, в сравнении с амиелевым, – неизмеримо многообразнее своими функциями, в зависимости от периода и образа жизни и мировоззрения Льва Николаевича. Но доминирование в нём в последние десятилетия жизни Толстого глубоких философских и богословских раздумий и частых обращений к Отцу-Богу (церковное лжеучение о Боге как «творце» Толстой опроверг для себя и отринул ещё в 1880-х) – свидетельствует о несомненности той же функции толстовского дневника в 1880-1900-е годы: обращения Толстого к Богу незримому, к высшей, светло-разумной и любящей, божественной основе собственной его (как и всякого человека) природы.

В той подборке отрывков из дневника, которая оказалась в руках Льва Николаевича, последняя запись великого диалога Амиеля с Отцом датирована 19 апреля 1881 года. Это мольба больного старика Амиеля об облегчении страданий и о покое: «Изнеможение... Полная слабость плоти и духа... КАК ТРУДНО ЖИТЬ, О, МОЁ УСТАЛОЕ СЕРДЦЕ!»

Последний удар этого усталого, измученного и благородного сердца пришёлся на 11 мая 1881 года.

Lvyonok Yasnopolyanskiy 07.10.2016 16:50:53

ДНЕВНИК АНРИ-ФРЕДЕРИКА АМИЕЛЯ
В «КРУГЕ ЧТЕНИЯ» ЛЬВА НИКОЛАЕВИЧА ТОЛСТОГО
~~*****~~~*****~~~*****~~~*****~~~*****~~~*****~~~*****~~
[ Ссылки по изданию: Толстой Л.Н. Полн. собр. соч.: В 90 тт. Т. 41 - 42 ].

ПРИМЕЧАНИЕ.
Если цитата близка оригиналу, Лев Николаевич подписывал её именем: "Амиель". Если изменена - подпись "По Амиелю". Подписи "Амиель" в публикации опускаю. После цитаты в круглых скобках указываю соответствующие места в дневнике А. Амиеля.

1)13 января. ВЕРА. Том 41, стр. 34.
Одно необходимо: отдаться Богу. Будь сам в порядке и предоставь Богу распутывать моток мира и его судеб. Пусть будет уничтожение или бессмертие. То, что должно быть, — будет. То, что будет, — будет благом. Чтобы совершить путь жизни, для человека ничего не нужно, кроме веры в добро.
(6 апреля 1869 г.)

2)24 января. МУДРОСТЬ. Том 41, стр. 56.
Видеть все вещи в божественном совершенстве, сделать из своей жизни движение к этому совершенству — в этом удивительная точка зрения мудрецов древности: Сократа, Эпиктета, Марка Аврелия. Есть такое христианство, которое злословит мудрость и хочет не признавать её. А между тем насколько мудрость, довольствующаяся царством Божьим на земле, выше того учения, которое учит тому, что оно возможно только за гробом.
Признак ложного учения — тот, чтобы откладывать жизнь до другого времени и ценить верующего в своё учение человека выше добродетельного.
X (По Амиелю)
(4 декабря 1863 г.)

3) 27 января. ЛЮБОВЬ. Том 41, стр. 62
Человек не может достигнуть счастья, потому что чем выше его стремления к мирскому счастью, тем менее они осуществимы. Исполнение долга тоже не может дать счастья. Исполнение это даёт мир, а не счастие.
Только божественная, святая любовь и слияние с Богом дают истинное благо, потому что если жертва стала радостью, постоянной, растущей, ненарушимой радостью, то душа обеспечена неперестающим благом.

4) 29 января. МУДРОСТЬ. Том 41, стр. 70
Понимать вещи — значит побывать в них и потом выйти из них. Нужно, стало быть, пленение и потом освобождение; очарование и потом разочарование; увлечение и охлаждение. Тот же, который находится ещё под очарованием, так же как и тот, который не был очарован, — одинаково не могут понимать. Мы знаем хорошо только то, чему прежде поверили и потом обсудили. Чтобы понимать, надо быть свободным, но прежде этого быть пленённым.

(7 ноября 1878 г.)

5) 29 января. МУДРОСТЬ. Том 41, стр. 70.
Когда продолжительность жизни человека или народа нам представляется такой же ничтожной, как и жизнь мушкарки, и, наоборот, жизнь мушкарки так же бесконечна, как жизнь небесного тела со всей его пылью народов, мы чувствуем себя и очень малыми и очень великими, и мы со всей высоты небесных пространств можем рассматривать наше собственное существование и те маленькие вихри, которые волнуют нашу маленькую Европу. Вот что делает мысль свободной.

(20 июля 1848 г. Использован Толстым в двух темах)

6) 11 февраля. ЗАКОН. Том 41, стр. 95.
Что делать, когда всё нас оставляет: здоровье, радость, привязанность, свежесть чувства, память, способность к труду, когда нам кажется, что солнце холодеет, а жизнь как будто теряет все свои прелести? Как быть, когда нет никакой надежды? Одурманиваться или каменеть? Ответ всегда один: слияние своей воли с волей Бога. Будь, что будет, если чувствуешь спокойствие совести, если чувствуешь себя примирённым и на своём месте. Будь тем, чем ты должен быть, — остальное дело Божье. И если бы даже не было Бога любви, а был бы только закон всего, долг был бы всё-таки разгадкой тайны.

(25 января 1868 г. )

7)2 марта. СЛИЯНИЕ СВОЕЙ ВОЛИ С ВОЛЕЙ БОГА. Том 41, стр. 143
Ты ничего не желаешь; не думай, что это то, что нужно: нужно желать того, чего хочет Бог.

(26 августа 1868)

8) 2 марта. СЛИЯНИЕ СВОЕЙ ВОЛИ С ВОЛЕЙ БОГА. Том 41, стр. 143.
Не думай, что твоё положение таково, что ты в нём не можешь сделать того, что предназначено человеку. На всякой точке земли мы одинаково близки к небу и к бесконечному.

(7 ноября 1862 г.)

9) 4 марта. ВОЗДЕРЖАНИЕ. Том 41, стр. 149.
Всякий человек подобен укротителю диких зверей, а эти звери — его страсти. Вырвать их клыки и когти, зануздать их, приручить, сделать из них домашних животных, слуг, хотя бы и рычащих, но всё-таки покорных, — в этом задача самовоспитания.

(25 ноября 1861 г.)

10) 8 марта. МОЛИТВА. Том 41, стр. 155.
Жизнь путает, раздражает нас, рассеивает наши мысли. От этого-то и бывает так полезна для души молитва. Молитва — это крепительное лекарство, оно возвращает нам мир и мужество. Она напоминает нам наши грехи, нашу обязанность прощения всех, она говорит нам: «Ты любим — люби; ты получил — давай; ты должен умереть — делай своё дело; побеждай гнев великодушием, зло добром. Что нужды до ложного суждения людей о тебе. Ты не обязан ни угождать им, ни иметь успех. Делай, что должно; пусть будет, что будет. Твой свидетель — твоя совесть, а твоя совесть — это Бог, который говорит в тебе. Вспоминай и освежай в себе всё это — в этом молитва».

(21 января 1879 г.)

11) 2 апреля. УСИЛИЕ. Том 41, стр. 223.
Чем больше. отталкиваешь свой крест, тем он становится тяжелее.

(30 декабря 1879 г.)

12) 12 апреля. БОГ. Том 41, стр. 241.
Воображение творит призраки и боится их — это простительно ему потому, что оно воображение. Но, чтобы ум подчинялся и боялся тех рассуждений, которые он порождает, непростительно ему потому, что он не может и не должен быть обманут. А между тем суеверие величины есть обман ума, творящего понятие пространства. Сотворённое же не может быть больше творца, сын не больше отца. Тут необходима поправка. Ум должен освободиться от пространства, дающего ему ложное понятие о нём самом. Но освобождение это возможно только тогда, когда мы научимся видеть пространство в уме, вместо того чтобы видеть ум в пространстве. Как же так?— Возвратив пространство к его основному свойству. Пространство есть условие деятельности ума. Поэтому Бог везде, не занимая миллиардов кубических вёрст, ни в сто раз меньше, ни в сто раз больше. В сознании мир не имеет пространства, но при рассуждении о нём нужны небеса в небесах.
Время и число также не нужны для сознания, а находятся только в уме; поэтому человек не меньше, а больше самого огромного пространства и бесконечного времени и числа.

(1 февраля 1876 г.)

13) 4 мая. СИЛА МЫСЛИ. Том 41, стр. 300
Можно быть одиноким в своей частной и временной среде, но каждая из наших мыслей и каждое из наших чувств находит, находило и будет находить свой отголосок в человечестве. Для некоторых людей, которых большая часть человечества признаёт своими вождями и просветителями, отголосок этот огромен и раздаётся с особенной силой; но нет человека, мысли которого не производили бы на других такого же, хотя и во много раз меньшего действия. Всякое искреннее проявление души, всякое заявление личного убеждения служит кому-нибудь или чему-нибудь, — даже если не знают об этом и даже когда зажимают вам рот или накидывают мёртвую петлю на шею. Слово, сказанное кому-нибудь, сохраняет неразрушимое действие и, как всякое движение, превращается в иные формы, но не уничтожается.

(19 марта 1868 г.)

14) 4 мая. СИЛА МЫСЛИ. Том 41, стр. 301
Невинность и детство священны. Сеятель, кидающий семена, отец или мать, которые бросают в душу ребёнка плодотворное слово, совершают священное дело и должны бы всегда совершать его религиозно, с благоговением и молитвой, ибо они трудятся для царствия Божия. Всякий посев есть дело таинственное, — попадает ли семя на земную почву, или в души человеческие. Всякий человек подобен земледельцу; вся задача его, если её хорошо понять, заключается в разработке жизни и рассевании её повсюду; таково призвание человечества, и призвание это свято. И слово — его главное орудие.
Мы слишком часто забываем, что слово в одно и то же время — и посев и откровение. Последствия слова, сказанного вовремя, неисчислимы. О, как глубоко значение слова, но мы тупы, потому что мы телесны! Мы видим камни, деревья по сторонам дороги, обстановку наших жилищ, мы видим всё, что есть вещество. Но мы не замечаем вереницы невидимых мыслей, которые наполняют воздух и постоянно бьют своим крылом вокруг каждого из нас.

(2 мая 1852 г.)

15) 10 мая. ДУХ. Том 41, стр. 316.
Чувство долга заставляет нас чувствовать действительность вещественного мира и участвовать в его жизни и вместе с тем отрывает нас от него и показывает нам его недействительность.

X (По Амиелю).
(27 мая 1849 г.)

16) 10 мая. ДУХ. Том 41, стр. 317
В сущности есть только один предмет изучения: это разные виды и превращения духа. Все другие предметы сводятся к этому же; все другие изучения сводятся к тому же.

(20 июля 1848 г.)

17) 10 мая. ДУХ. Том 41, стр. 317 - 318.
Природа несправедлива. Если мы — произведение природы, то почему же мы недовольны несправедливостью природы? По-чему следствие восстаёт против причины? Происходит ли это возмущение от пустого и детского тщеславия? Нет, это крик, вырвавшийся из глубины нашего существа, признающего себя независимым от природы и требующего во что бы то ни стало справедливости! Небо и земля могут уничтожиться, но добро должно существовать, и несправедливость должна быть уничтожена. Таково сознание всего человечества. Дух не зависит от природы.
X (По Амиелю)
(30 марта 1870 г.)

18) 11 мая. ИДЕАЛ. Том 41, стр. 318.
Тот, кто не имеет представления о совершенстве, довольствуется тем, что есть, не спорит с действительностью, которая становится для него тождественной с.справедливостью, с благом, с красотою. Для такого человека нет движения, нет жизни.

19) 15 мая. ИСТИНА. Том 41, стр. 327.
Будем правдивы. В этом тайна красноречия и добродетели, в этом нравственное влияние, в этом высшее правило искусства и жизни.

(17 декабря 1854 г.)

20) 16 мая. ВЕРА. Том 41, стр. 329.
Достаточно заткнуть себе уши в зале, где танцуют, чтобы вообразить себя в доме сумасшедших. На человека, уничтожившего в себе религиозное сознание, все религиозные поступки человечества должны производить такое же впечатление. Но опасно ставить себя вне закона человеческого рода и считать себя правее всех остальных людей.

(19 марта 1868 г.)

21) 22 мая. РОСТ. Том 41, стр. 340.
Жизнь должна быть рождением души. Животное должно быть очеловечено, плоть должна быть претворена в дух, телесная деятельность должна быть превращена в мысль, в сознание, в разум, справедливость, великодушие, как свеча в свет и теплоту. Эта высшая алхимия оправдывает наше присутствие на земле; в этом наше призвание и наше достоинство.

(28 декабря 1880 г.)

22) 24 мая. ЛЮБОВЬ. Том 41, стр. 344.
Эпикурейство приводит к отчаянию. Философия долга менее безотрадна. Но спасение заключается в согласии долга и счастья, в соединении личной воли с волей божественной, в вере, что эта высшая воля управляема любовью.

(8 декабря 1869 г.)

23) 26 мая. СМЕРТЬ. Том 41, стр. 346.
Смерть может быть согласием и потому нравственным поступком. Животное издыхает, человек должен вручить свою душу её Создателю.

(28 декабря 1880 г.)

24) 26 мая. СМЕРТЬ. Том 41, стр. 347 - 348.
То, что умирает, отчасти причастно уже вечности. Кажется, что умирающий говорит с нами из-за гроба. То, что он говорит нам, кажется нам повелением. Мы представляем его себе почти пророком. Очевидно, что для того, который чувствует уходящую жизнь и открывающийся гроб, наступило время значительных речей. Сущность его природы должна проявиться. То божественное, которое находится в нём, не может уже скрываться.

(16 декабря 1868 г.)

25) 29 мая. БОЖЕСТВЕННАЯ ПРИРОДА ДУШИ. Том 41, стр. 354.
Берклей и Фихте правы и Эмерсон тоже: мир есть только подобие чего-то; волшебные сказки, легенды так же истинны, как и естественная история, — даже более, так как они — более понятные подобия. Истинно существует только душа. Что же всё остальное? Тень, предлог, образ, подобие и сновидение. Одно сознаваемое нами духовно. Мир — это какая-то игра, цель которой — образование и усиление души. Истинно есть только сознание и солнце его — любовь.
X (По Амиелю)
(28 апреля 1852 г.)

26) 31 мая. РАДОСТЬ. Том 41, стр. 357.
Быть счастливым, иметь жизнь вечную, быть в Боге, быть спасённым — всё это одно и то же: это решение задачи, цель существования. И блаженство растёт, как может расти и горе. Неизменно мирный и вечный рост, всё более глубокое вникновение, всё более сильное и глубокое овладение небесной радостью — вот в чём счастие. Счастию нет границ, потому что в Боге нет ни дна, ни берегов, а счастье есть овладение Богом через любовь.

(27 октября 1853 г.)

27) 24 июня. СМЕРТЬ. Том 41, стр. 437.
Загромождение мешает свободе, а загромождение происходит от откладывания. Уметь быть готовым — значит уметь кончать. Ничто не сделано, что не окончено. Дела, которые мы оставляем за собой, впоследствии опять восстанут перед нами и затруднят наш путь. Пусть каждый наш день управится с тем, что его касается, очистит свои дела, пусть бережёт последующий день, и тогда мы всегда будем готовы. Уметь быть готовым — в сущности значит уметь умереть.

(15 августа 1851 г.)

28) 1 июля. БОЖЕСТВЕННАЯ ПРИРОДА ДУШИ. Том 41, стр. 462.
Я испытываю с особенной силой то, что человек во всём том, что он делает или может делать прекрасного, великого и доброго, есть только орудие чего-то или Кого-то высшего его. Это чувство есть вера. Человек верующий присутствует с трепетом священной радости при этих совершающихся чрез него, а не от него чудесах, которые происходят в нём. Он отдаёт им в распоряжение свою волю, стараясь почтительно стереться, ради того, чтобы как можно меньше извратить высшее дело этой силы, которая на время пользуется им для исполнения своего дела. Он обезличивается и уничтожается; он чувствует, что его «я» должно исчезнуть, когда говорит святой дух, когда действует Бог. Так пророк слышит призыв, так молодая мать чувствует, как двигается плод в её утробе. До тех пор, пока мы чувствуем своё «я», мы ограничены, себялюбивы, пленники: когда же мы в согласии с жизнью мира отзываемся на голос Бога, наше «я» исчезает.

(5 апреля 1877 г.)

29) 2 июля. ИСКУССТВО. Том 41, стр. 463.
Искусство есть такое воздействие на людей, при котором в душах их таинственное становится очевидным, смутное делается ясным, сложное — простым, случайное — необходимым. Истинный художник всегда упрощает.
X (По Амиелю)
(25 ноября 1861 г.)

30) 8 июля. ЛЮБОВЬ. Том 41, стр. 484.
Как победить дурное расположение духа? Прежде всего смирением: когда знаешь свою слабость, зачем раздражаться, когда другие указывают на неё? Это нелюбезно с их стороны, но они правы. Потом рассуждением: в конце концов останешься всё-таки тем, чем был, и если слишком уважал себя, то приходится только изменить о себе мнение; неучтивость ближнего оставляет нас такими, какими мы и были. Главное же — прощением: есть только одно средство не ненавидеть тех, которые делают нам зло и обиды,— это делать им добро, победить свой гнев добротою; их не переменишь этой победой над своими чувствами, но обуздаешь себя.

(22 ноября 1880 г.)

31) 8 июля. ЛЮБОВЬ. Том 41, стр. 485.
Ничем нельзя вынуть из раны отравленного жала, как только бальзамом молчаливого и предупредительного милосердия. Зачем позволять себе раздражаться на человеческую злобу, на неблагодарность, на зависть, даже на коварство? Перекорам, жалобам, наказаниям никогда не будет конца. Самое простое — стереть всё. Обиды, упрёки, вспышки возмущают душу. Надо иметь средство исцеления от этих зол. Огонь очищает всё в вещественном мире; любовь — в мире духовном.

(22 ноября 1880 г.)

32) 15 июля. СЛИЯНИЕ СВОЕЙ ВОЛИ С ВОЛЕЙ БОГА. Том 41, стр. 503 - 504.
Одно только нужно: сознавать Бога. Все чувства, все силы души и ума, все внешние средства понимания суть только просветы на Божество, суть только способы обожать Бога. Надо уметь оторваться от всего, что может быть потеряно, и привязаться исключительно к вечному и основному, всем же остальным наслаждаться, как данным взаймы на время. Обожать, понимать, принимать, чувствовать, давать, действовать — вот твой закон, твой долг, твоё счастье, твоё небо, — пусть будет что будет, хотя бы и смерть. Установи внутреннее согласие, живи перед Богом, в общении с Ним и предоставь вечным силам, с которыми не можешь бороться, руководить твоею жизнью. Если смерть ещё не берёт тебя, тем лучше. Если она унесёт тебя, опять тем лучше. Если она убьёт тебя наполовину, всё- таки тем лучше: она закрывает для тебя поприще успеха для того, чтобы открыть тебе поприще подвига, самоотречения, нравственного величия. Всякая жизнь имеет своё величие, и так как тебе невозможно выйти из Бога, то лучше сознательно избрать Его своим обиталищем.

(16 июля 1848 г.)

33) 15 июля. СЛИЯНИЕ СВОЕЙ ВОЛИ С ВОЛЕЙ БОГА. Том 41, стр. 504.
Сколько нравственных мучений — и всё это, чтобы умереть через несколько минут! Чем интересоваться и зачем?
Но ведь время — ничто, и жизнь твоя полна, и сей день стоит сотни лет, если ты в течение этого дня найдёшь Бога.

(14 июля 1858 г.)

34) 15 июля. СЛИЯНИЕ СВОЕЙ ВОЛИ С ВОЛЕЙ БОГА. Том 41, стр. 504 — 505.
Центр жизни не в мысли, не в чувстве, не в воле, даже не в сознании, насколько оно мыслит, чувствует и хочет, потому что нравственная истина может быть усвоена всеми этими средствами и всё-таки ускользнёт от нас. Глубже нашего сознания находится наше существо: наша сущность, наша истинная основа. Только те истины, которые входят в эту область, сделавшись нами самими, неожиданно и невольно, инстинктивно и бессознательно, только те составляют действительную нашу жизнь, т. е. наше истинное «я». Пока мы различаем какое- либо пространство между истиной и нами, мы вне её. Мысль, чувство, желание, сознание жизни — всё это не есть ещё жизнь. В сущности, мы можем найти мир и спокойствие только в жизни, и в жизни вечной. Жизнь же вечная — это жизнь божественная, это Бог. Быть божественным существом — вот в чём, стало быть, цель жизни; только тогда истина не может быть нами утрачена, потому что она уже не вне нас, ни даже в нас, но мы составляем истину, а истина нас; мы тогда истина, воля и дело Божие. Свобода делается тогда нашей природой, творение составляет одно с Творцом, соединяется с Ним любовью, делается тем, чем оно должно быть. Его воспитание окончено, и начинается его окончательное блаженство. Солнце времени заходит, и появляется свет вечного блаженства.

(27 октября 1853 г.)

35) 21 июля. ЛЮБОВЬ. Том 41, стр. 515.
Не будем медлить, чтобы быть справедливыми, сострадательными, внимательными к тем, кого мы любим; не будем ждать, когда они или мы будем поражены болезнью или угрожаемы смертью. Жизнь коротка, и не может быть слишком много времени, чтобы радовать сердца наших спутников в этом коротком переезде. Поспешим же быть добрыми.

(16 декабря 1868 г.)

36) 4 августа. САМООТРЕЧЕНИЕ. Том 41, стр. 549.
Стремление к личному благу есть только продолжение в нас животности; человеческая жизнь начинается только с отречением от него.
(17 декабря 1856 г.)

37) 7 августа. ТЩЕСЛАВИЕ. Том 41, стр. 556.
Очень трудно не соглашаться с нашим самолюбием, и не находить приятными тех, кто нас одобряет.

(17 декабря 1854 г.)

38) 9 августа. ЗЛО. Том 42, стр. 558.
Материальные результаты — только позднее проявление невидимых сил. Ядро уже давно вылетело, когда звук выстрела доходит до нас. Решающие события совершаются в мысли.

(28 декабря 1880 г.)

39) 12 августа. СЛИЯНИЕ СВОЕЙ ВОЛИ С ВОЛЕЙ БОГА. Том 41, стр. 568.
Судьба сокрушает нас двояким образом: отказывая нам в наших желаниях и исполняя их, Но тот, кто хочет только того, чего хочет Бог, избегает обеих бед. Всё обращается к его благу.

(10 апреля 1881 г.)

40) 14 августа. НАСИЛИЕ. Том 41, стр. 572.
Право сильного не есть право, но простой факт, который может быть правым, только покуда не встречает протеста и сопротивления. Это как бы холод, тьма, тяжесть, которые должны быть переносимы до тех пор, покуда не найдёшь отопления, освещения, рычага. Вся. человеческая промышленность есть освобождение из-под власти грубой природы; прогресс же справедливости есть не что иное, как ряд ограничений, которым подвергалась тирания сильного. Как медицина состоит в победе над болезнью, так благо состоит в победе над слепым зверством и необузданными вожделениями человека-зверя. Таким образом, я вижу всегда один и тот же закон: возрастающее освобождение личности, приближение людей к благу, к справедливости, к мудрости.

(9 августа 1877 г.)

41) 20 августа. ПРОСТОТА. Том 41, стр. 583.
Всякая потребность утихает, а всякий порок увеличивается от удовлетворения.

(13 декабря 1859 г.)

42) 29 августа. БОЖЕСТВЕННАЯ ПРИРОДА ДУШИ. Том 41, стр. 602.
Одна великая мысль завладела моей душой. Мысль эта есть сознание величия моей души, её единения с Богом не вследствие слепого подчинения Ему, но вследствие её способности воспринимать Его, вследствие её способности совершенствования, вследствие её предназначения к невыразимому величию, вследствие её бессмертия.

43) 8 сентября. ДЕТСТВО. Том 42, стр. 23.
Благословенно детство, которое среди жестокости земли даёт хоть немного неба. Эти восемьдесят тысяч ежедневных рождений, о которых говорит статистика, составляют как бы излияния невинности и свежести, которая борется не только против уничтожения рода, но и против человеческой испорченности и всеобщего заражения грехом. Все добрые чувства, вызываемые около колыбели и детства, составляют одну из тайн великого провидения; уничтожьте вы эту освежающую росу, и вихрь эгоистических страстей как огнём высушит человеческое общество.
Если предположить, что человечество состояло бы из миллиарда бессмертных существ, число которых не могло бы ни увеличиваться, ни уменьшаться, где бы мы были и что бы мы были, великий Боже! Мы стали бы, без сомнения, в тысячу раз учёнее, но и в тысячу раз хуже. Знание накопилось бы, но все добродетели, которые зарождаются от страданий и преданности, т. е. семья и общество, были бы мертвы. Не было бы возмещения.
Благословенно детство за то благо, которое оно даёт само, и за то добро, которое оно производит, не зная и не желая этого, только заставляя, позволяя себя любить. Только благодаря ему мы видим на земле частичку рая. Благословенна и смерть. Ангелы не могут нуждаться ни в рождении, ни в смерти для того, чтобы жить: но для людей необходимо, неизбежно и то и другое.

(26 января 1868 г.)

44) 10 сентября. СОВЕСТЬ. Том 42, стр. 37.
Сколько перегородок между нами и предметами! Расположение духа, здоровья, все ткани глаз, стёкла нашей комнаты, туман, дым, дождь или пыль и даже свет — и всё это бесконечно изменяющееся. Гераклит говорил: «Нельзя выкупаться два раза в одной и той же реке»; я бы сказал: нельзя видеть два раза один и тот же пейзаж, потому что и тот, кто наблюдает, и то, что наблюдается, всегда бесконечно изменяются.
Мудрость состоит в том, чтобы подчиняться всеобщей иллюзии, не будучи обманутым ею.
Я думаю, что разум неизбежно приводит нас к дознанию того, что всё вещественное есть только сновидение в сновидении. Выводит нас из сферы волшебных сновидении только чувство долга, нравственные требования. Только совесть отрывает нас от очарования Майи; она рассеивает пары кейфа, галлюцинации опиума и спокойствие созерцательного равнодушия. Она, совесть, вталкивает вас в сознание человеческой ответственности.
Это будильник, это крик петуха, который разгоняет привидения, это архангел, вооружённый мечом, который выгоняет человека из его искусственного рая.
X (По Амиелю)
(11 декабря 1872 г.)

45) 30 сентября. МУДРОСТЬ. Том 42, стр. 107.
В важных вопросах жизни мы всегда одни, и наша настоящая история почти никогда не может быть понята другими. Лучшая часть той драмы, которая происходит в нашей душе, есть монолог или, скорее, задушевное рассуждение между Богом, нашей совестью и нами.

(27 октября 1856 г.)

46) 4 октября. ЛЮБОВЬ. Том 42, стр. 114 — 115.
Обращать горечь жизненного опыта в благодушие, неблагодарность — в благодеяние, оскорбления — в прощение, — вот в чём святая алхимия высоких душ. И это превращение должно сделаться столь обычным, столь лёгким, чтобы оно представлялось людям естественным и чтобы нам не нужно было за это одобрение людей.

(26 декабря 1868 г.)

47) 8 октября. НАУКА. Том 42, стр. 131 — 132.
Все начала — тайны; причина всякой индивидуальной или коллективной жизни — тайна, т. е. нечто не поддающееся разуму, неизъяснимое, неопределённое. Одним словом, всякая индивидуальность есть неразрешимая загадка, и никакое начало не может быть объяснено. В самом деле, всё то, что сделалось, объясняется прошедшим, но начало чего бы то ни было не сделалось. Оно представляет всегда начальное чудо творения, потому что оно не есть следствие чего-либо другого: оно является только между прежними вещами, которые составляют ему среду, случай, обстановку, которые сопутствуют его появлению. Само же появление остаётся непонятно.

(26 октября 1875 г.)

48) 9 октября. БОЖЕСТВЕННАЯ ПРИРОДА ДУШИ. Том 42, стр. 134.
Только деятельное, нравственное, духовное, глубокое и религиозное сознание придаёт жизни всё её достоинство и энергию. Оно делает неуязвимым и непобедимым. Землю можно победить только именем неба. Все блага даются, кроме того, тому, кто ищет только мудрости. Только тогда бываешь сильнее всего, когда вполне бескорыстен, и мир у ног того, кого он не может обольстить. Почему? Потому что дух властвует над материей, и мир принадлежит Богу. «Мужайтесь, — сказал небесный голос, — я победил мир».
Боже, дай силы слабым, желающим доброго!

(27 сентября 1852 г.)

49) 10 октября. СМЕРТЬ. Том 42, стр. 135 — 136.
Жизнь не имеет ничего общего со смертью. Поэтому-то, вероятно, никогда не оставляет нас смутная надежда, затемняющая разум и заставляющая сомневаться в верности нашего знания о неизбежности смерти. Жизнь стремится упорствовать в бытии. Она повторяет, как попугай в басне, даже в ту минуту, когда его душат: «Это, это ничего!»

(23 января 1881 г.)

50) 25 октября. ДОСТОИНСТВО ЧЕЛОВЕКА. Том 42, стр. 172.
Ничто так не характеризует человека, как его обращение с дураками.

(17 декабря 1854 г.)

51) 30 октября. САМООТРЕЧЕНИЕ. Том 42, стр. 185 — 186.
Беспристрастие так же редко, как и справедливость. Личный интерес есть неисчерпаемый источник самообманов для самооправдания. Число людей, желающих видеть правду, чрезвычайно мало. Над людьми властвует страх перед истиной, если только эта истина им не полезна. Люди житейской философии считают истину чем-то таким, что может быть допущено, может быть и не допущено в жизни. И вот таким образом предрассудок самолюбия защищает все предрассудки мышления, которые вытекают из этой уловки эгоизма. Единственный желаемый человечеством прогресс — это увеличение наслаждений. Самопожертвование — это наслаждение великих душ — никогда не было законом общества.

(1 марта 1869 г.)

52) 2 ноября. СОБЛАЗН. Том 42, стр. 191.
Свободное существо, которое отдаётся самому себе, этим же самым отдаёт себя дьяволу; в нравственном мире нет земли без хозяина, а неопределённые земли принадлежат лукавому.

(22 мая 1860 г.)

53) 13 ноября. САМОСОВЕРШЕНСТВОВАНИЕ. Том 42, стр. 250.
Тот, кто требует от жизни только улучшения своего существа в смысле внутреннего удовлетворения и религиозной покорности, менее, чем кто-либо, подвержен опасности не исполнить призвания своей жизни.

54) 16 ноября. ВЕРА. Том 42, стр. 257 - 258.
Смерть, безмолвие, бездна — страшные тайны для существа, которое стремится к бессмертию, к благу, к совершенству. Где буду я завтра, через несколько времени, когда я больше не буду дышать? Где будут те, которых я люблю? Куда мы идём? Что мы такое? Вечные загадки постоянно стоят перед нами в их неумолимой торжественности. Тайны со всех сторон. Вера — единственная звезда в этом мраке неизвестности...
Ну, что же? лишь бы мир был произведением блага и лишь бы сознание долга не обмануло нас. Доставлять счастье и делать добро — вот наш закон, наш якорь спасения, наш маяк, смысл нашей жизни. Пусть погибнут все религии, только бы оставалась эта; у нас будет идеал — и стоит жить.

(11 января 1867 г.)

55) 7 декабря. БЕССМЕРТИЕ. Том 42, стр. 315.
Что такое жёлудь, как не дуб, лишённый своих ветвей, листьев, ствола, корней, т. е. всех форм, всех особенностей, но который сосредоточен в своей сущности, в своей производительной силе, который вновь может завоевать всё, что она отбросила? Это обеднение, стало быть, есть только внешнее сокращение. Возвратиться к своей вечности — это-то и значит умереть. Умереть значит не уничтожиться, но возвратиться к своей потенциальности.

(9 сентября 1880 г.)

56) 14 декабря. БОЖЕСТВЕННАЯ ПРИРОДА ДУШИ. Том 42, стр. 341.
Человек приобщается Богу настолько, насколько Бог уже живёт в нём, и, как говорит Ангелус, мистический поэт 17 века, тот глаз мой, которым я вижу Бога, есть тот самый глаз, которым Бог видит меня.

57) 20 декабря. ПРИБЛИЖЕНИЕ ЦАРСТВА БОЖИЯ. Том 42, стр. 359.
Нужно высвободить ту религию, которую исповедывал Иисус, от той религии, предмет которой есть Иисус. И когда мы узнаем состояние сознания, составляющего основную ячейку и начала вечного Евангелия, надо будет держаться его.
Как жалкие плошки деревенской иллюминации или маленькие свечи процессий потухают перед великим чудом света солнца, так же потухнут ничтожные, местные, случайные и сомнительные чудеса перед законом жизни духа, перед великим зрелищем человеческой истории, руководимой Богом.

(27 января 1869 г.)

58) 22 декабря. УСТРОЙСТВО ЖИЗНИ. Том 42, стр. 363 - 364.
Общественная жизнь опирается на сознание, а не на науку. Цивилизация — прежде всего дело нравственное. Если нет честности, нет уважения к праву, нет уважения к обязанностям, нет любви к ближнему, — словом, если нет добродетели, всё находится в опасности, всё рушится: и ни науки, ни искусства, ни роскошь, ни промышленность, ни риторика, ни полиция, ни таможня не в состоянии задержать висящее на воздухе здание, не имеющее основания. Государство, основанное только на расчёте и скреплённое страхом, представляет сооружение и гадкое и непрочное. Только нравственность масс есть прочный фундамент всякой цивилизации; краеугольным камнем его служит долг. Те, которые в тиши исполняют его, подавая этим добрый пример, являются таким образом спасением и поддержкой того блестящего света, который и не знает о них. Девять праведников могли спасти Содом, но нужны тысячи и тысячи добрых людей, чтобы спасти народ от развращения и погибели.

(26 октября 1870 г.)

59) 24 декабря. РОСТ. Том 42, стр. 377.
Созревание души дороже, чем блеск и избыток сил, и вечное в нас должно воспользоваться тем разрушением, которое производит в нас время.

(5 мая 1860 г.)

60) 26 декабря. ВОСПИТАНИЕ. Том 42, стр. 380.
Религия ребёнка зависит от образа действия, а не от словесных наставлений его родителей. Внутренний и бессознательный идеал, двигающий их жизнью, вера их — вот что влияет на ребёнка; слова же их, выговоры, наказания, вспышки даже для него не что иное, как случайности; веру же их он предчувствует и чувствует инстинктом.
Ребёнок видит, каковы мы, сквозь то, чем мы хотим казаться ; от этого-то его репутация физиономиста. Вот почему первый принцип воспитания следующий: воспитывай сам себя; и первое правило, которому надо следовать для того, чтобы владеть волей ребенка, — овладей своею.

(6 января 1853 г.)

61) 31 декабря. НАСТОЯЩЕЕ. Том 42, стр. 392.
Время есть величайшая иллюзия. Оно есть только внутренняя призма, через которую мы разлагаем бытие и жизнь, образ, под которым мы постепенно видим то, что вневременно, в идее. Глаз не видит шара всего сразу, хотя шар существует весь сразу. Нужно одно из двух: либо чтобы шар вертелся перед глазом, который смотрит на него, либо чтобы глаз обошёл вокруг наблюдаемого им шара. В первом случае — это мир, развертывающийся или как будто развертывающийся во времени; во втором случае — это наша мысль, анализирующая и постепенно восстановляющая. Для высшего разума нет времени: что будет, то есть. Время и пространство — это раскрошение бесконечного для пользования им существами конечными.

(16 ноября 1864 г.)

62) Добав. дни 1-го изд. Тема СОБЛАЗНЫ. Том 42, стр. 464.
Мы бываем наиболее недовольны другими, когда мы недовольны сами собою. Сознание наших дурных поступков раздражает нас и наше сердце в своей хитрости нападает на то, что вне его, с тем, чтобы заглушить то, что оно чувствует.

(24 сентября 1857 г.)

Логин:
Пароль:
	Запомнить меня

Регистрация
Забыли свой пароль?
Войти и написать отзыв