«ИЗ ЗАПИСОК КНЯЗЯ Д. НЕХЛЮДОВА. ЛЮЦЕРН». 1857

«Люцерн» написан во время первого заграничного путешествия Толстого в Западную Европу под сильным впечатлением от события, происшедшего в лучшей гостинице швейцарского города Люцерн. По утверждению Н. Н. Гусева, «очерк “Люцерн” был написан в три дня и в дальнейшем не подвергался существенной переработке. С такой быстротой писались Толстым до того времени только самые задушевные его произведения – “Записки маркера” и “Севастополь в мае”»*.

Толстой писал по свежим следам происшествия, свидетелем и участником которого он был. Об этом есть запись в тот же день, 7 июля, в его Дневнике: «Это меня взорвало – я их обругал и взволновался ужасно» (Т. 47, с. 140-141).

«“Люцерн” приближается к дневнику и занимает особое место среди произведений этого периода», – справедливо замечает в комментариях современный исследователь В. Я. Линков**. – В рассказе отразилось не только становление мировоззрения писателя, но и обоснование его позиции».

Сначала Толстой выбрал для своего очерка форму письма из-за границы, причем воображаемым адресатом был его постоянный корреспондент В. П. Боткин. Затем форма была изменена; очерк был начат в форме дневника князя Нехлюдова – героя первых произведений Толстого: «Отрочества», «Юности», «Записок маркера» и «Утра помещика». Рассказ «Люцерн» автобиографичен: трудно проводить линию разграничения между автором и героем.

В «Люцерне» переплетается художественность изображения и авторская публицистичность. Отчетливо проявилась позиция, точка зрения автора-повествователя на поразившее его событие. Здесь прозвучал голос Толстого – писателя и публициста, для которого частный факт приобретает значение общего и становится фактом общественной жизни. Это определяет художественно-публицистический пафос «Люцерна». В этом раннем произведении явно присутствует поздний Толстой, автор публицистических статей, обращений, воззваний последних трех десятилетий.
Толстой придавал большое значение своему произведению, утверждая, что «событие, происшедшее в Люцерне 7 июля, мне кажется совершенно ново, странно и относится не к вечным дурным сторонам человеческой природы, но к известной эпохе развития общества. Это факт не для истории деяний людских, но для истории прогресса и цивилизации». И в Дневнике 11 июля им сделана важная запись: «Надо быть смелым, а то ничего не скажешь, кроме грациозного, а мне много нужно сказать нового и дельного».

Толстой убежден: «Вот событие, которое историки нашего времени должны записать огненными неизгладимыми буквами. Это событие значительнее, серьезнее и имеет глубочайший смысл, чем факты, записываемые в газетах и историях».

И автор в тексте «Люцерна» выделяет курсивом: «Седьмого июля 1857 года в Люцерне перед отелем Швейцергофом, в котором останавливаются самые богатые люди, странствующий нищий певец в продолжение получаса пел песни и играл на гитаре. Около ста человек слушало его. Певец три раза просил всех дать ему что-нибудь. Ни один человек не дал ему ничего, и многие смеялись над ним».
Толстой был поражен холодной бесчувственностью, тем, как комфорт, спокойствие и «сознание собственного благосостояния» совершенно вытесняют «простое первобытное чувство человека к человеку». В этом «равнодушии ко всякой чужой жизни», неспособности к общению друг с другом Толстой сумел увидеть тревожные симптомы поразившей человечество страшной болезни – «отчуждения». И для него очень важен вопрос: «Отчего эти развитые, гуманные люди, способные, в общем, на всякое честное, гуманное дело, не имеют человеческого сердечного чувства на личное доброе дело?». У автора вырывается восклицание: «Так зачем же они лишают себя одного из лучших удовольствий жизни – наслаждения друг другом, наслаждения человеком?».

Потрясенный каменным бесчувствием толпы, автор-рассказчик обращается к людям с обличительной речью: «Как вы, дети свободного, человечного народа, вы, христиане, вы, просто люди, на чистое наслаждение, которое вам доставил несчастный просящий человек, ответили холодностью и насмешкою?». Излюбленные обращения к читателю, риторические вопросы Толстого-публициста, взволнованно-эмоциональная интонация повествования определяют художественно-публицистический жанр «Люцерна». Открыто заявлены и общественно-политические оценки, и критика цивилизации, законодательства, и философские размышления: «И кто определит мне, что свобода, что деспотизм, что цивилизация, что варварство?».

Окончание написано в ином тоне, нежели весь очерк. Завораживает страстное толстовское стремление немедленно найти для человечества путь разрешения мучительных сложных противоречий. В финале дается философско-публицистическое осмысление события, с присущей Толстому потребностью «уяснить» произошедшее с ним, чтобы свое понимание затем передать другим. На последних страницах «Люцерна» преобладает открытое авторское слово, размышление Толстого. Как результат непосредственного сильного чувства – прямой отклик на факты, возмущающие душу, которая тоскует о человечности. Это обращение при свете вечности к Всемирному Духу.

«Несчастное, жалкое создание человек со своей потребностью положительных решений, брошенный в этот вечно движущийся, бесконечный океан добра и зла, фактов, соображений, противоречий! <...> И кто в состоянии так совершенно оторваться умом хоть на мгновение от жизни, чтобы независимо сверху взглянуть на нее? Один, только один есть у нас непогрешимый руководитель, Всемирный Дух, проникающий нас всех вместе и каждого как единицу, влагающий в каждого стремление к тому, что должно; тот самый Дух, который в дереве велит ему расти к солнцу, в цветке велит ему бросить семя к осени и в нас велит нам бессознательно жаться друг к другу...».

В финале «Люцерна» очевидно прослеживается связь с религиозно-философскими взглядами позднего Толстого.

Показательно восприятие современниками Толстого его нового произведения. Сегодня становится очевидной причина неприятия «Люцерна»: реакция Толстого на происшествие перед отелем в Люцерне многим показалась преувеличенной. Сила этого возмущения, вспышки автора-очевидца и глобальность его последующих обобщений вызвали недоумение многих критиков и литературных друзей. Да и до сих пор считают Толстого чрезвычайно впечатлительным, «неудобным» человеком и писателем, слишком глубоко («по-толстовски») воспринимающим мир.

По воспоминаниям Александры Андреевны Толстой, родственницы и близкой в то время приятельницы, племянник приехал к ней страшно возбужденный, пылающий негодованием, и, выслушав его, она все не могла взять в толк, что, собственно, случилось. «Факт, конечно, некрасивый, но которому Лев Николаевич придавал чуть ли не преступные размеры», – считала она.

Д. И. Писарев в известной статье «Промахи незрелой мысли» («Русское слово», 1864, № 12) утверждал, что автор крайне преувеличил значение описанного им события, что в лице героя повести явлен «тип неисправимого фразера или бестолкового идеалиста».

П. Басистов был крайне удивлен: «Как в этом ничтожном случае можно видеть какой-то глубокий смысл и серьезное значение» («С.-Петербургские ведомости», 1857, № 210). Как
«ребячески восторженную» воспринял повесть и П. В. Анненков: «Она походит на булавочку, головке которой даны размеры воздушного шара в три сажени диаметра». А ведь его мнением особенно дорожил Толстой, взволнованно спрашивавший у Н. А. Некрасова: «Вчера прочел, как меня обругали в Петербургских Ведомостях, и поделом. Скажите мне, пожалуйста, откровенно мнение Дружинина и Анненкова. Как они с вами говорили про эту статейку?» (из письма 11 октября 1857 г.).

Эту характерную для современников Толстого оценку разделял И. Панаев: «Видно, что это писал благородный и талантливый, но очень молодой человек, из ничтожного факта выводящий Бог знает что и громящий беспощадно все, что человечество вырабатывало веками, потом и кровью...»

Поразительно, но и некоторые современные исследователи также продолжают считать реакцию Толстого «странной», «даже необъяснимой»; утверждать, что «в «Люцерне» обобщающая часть не вытекает в полной мере из относительно скромного, не дающего повода для столь грозных, напряженно-патетических выводов жизненного материала».

Впервые «Люцерн» напечатан в сентябрьской книжке «Современника» за 1857 г.

В 1905 г., составляя «Круг чтения», Толстой целиком включает финал «Люцерна» в «Афоризмы и избранные мысли Л. Н. Толстого», несмотря на прежнее недовольство своим увлечением философией Гегеля, проявившимся в заключительной части «Люцерна»; в 1908 г. берет эпиграфом к статье «Закон насилия и закон любви».

Важно отметить, что в 2009 г. на ХI Всемирном конгрессе русской прессы в Швейцарии в Люцерне журналистами была торжественно открыта памятная доска в честь визита Л. Н. Толстого в июле 1957 г.

ПСС, т. 5.

* Лев Николаевич Толстой. Материалы к биографии с 1855 до 1869 гг. – М., 1957. – С. 214.
** Собр. соч. Л. Н. Толстого: В 22-т. – М., 1978–1985. – Т. 3. – С. 445–477.