ПИСЬМО М. Э. ЗДЗЕХОВСКОМУ (О «ПОЛЬСКОМ ВОПРОСЕ» И ПАТРИОТИЗМЕ). 1895

Спросите у наших диких русификаторов Польши, Остзейского края, у гонителей евреев, зачем они делают то, что делают? Они скажут вам, что это делается для защиты родной веры и языка, скажут, что если они не будут делать то, что делают, то пострадают родная вера и язык.

Русские ополячатся, онемечатся, объевреятся.

Если бы не было учения о том, что патриотизм есть нечто хорошее, никогда не нашлось бы людей столь гнусных, которые в конце XIX века решились бы делать те мерзости, которые они делают теперь.

Теперь же ученые – у нас самый дикий гонитель веры бывший профессор – имеют точку опоры в патриотизме. Они знают историю, знают про все бесполезные ужасы гонений языка и веры; но благодаря учению патриотизма у них есть оправдание. Патриотизм дает им точку опоры, христианство же вынимает у них ее из-под ног. И потому народам покоренным, страдающим от угнетения, надо уничтожать патриотизм, разрушать теоретические основы его, осмеивать его, а не восхвалять.

Защищая патриотизм, говорят еще об индивидуальности народностей, о том, что патриотизм имеет целью спасти индивидуальность народа; индивидуальность же народов предполагается необходимым условием прогресса.

Но, во-первых, кто сказал, что индивидуальность есть необходимое условие прогресса? Это ничем не доказано, и мы не имеем права принимать это произвольное положение за аксиому.

Во-вторых, если даже и допустить, что это так, то и тогда средство для народа проявить свою индивидуальность никак не будет состоять в том, чтобы стараться проявить ее, а в том, напротив, чтобы, забыв о своей индивидуальности, всеми своими силами делать то, к чему народ чувствует себя наиболее способным и потому призванным, точно так же, как отдельный человек проявит свою индивидуальность не тогда, когда он будет заботиться о ней, а тогда, когда он, забыв о ней, будет по мере своих сил и способностей делать то, к чему его влечет его природа.

Один из самых обыкновенных софизмов, употребляемых для защиты безнравственного, состоит в том, чтобы нарочно смешивать то, что есть, с тем, что должно быть, и, начав говорить об одном, подставлять другое. И этот самый софизм употребляется чаще всего и по отношению к патриотизму. Есть то, что всякому поляку ближе и дороже, – поляк, немцу – немец, еврею – еврей, русскому – русский. Есть даже и то, что вследствие исторических причин и дурного воспитания люди одного народа испытывают бессознательное отвращение и недоброжелательство к людям другого народа. Все это есть, но признание того, что это есть, так же как и признание того, что каждый человек любит свою особу больше других людей, никак не может доказывать, что это должно быть. Напротив: все дело всего человечества и всякого отдельного человека состоит только в том, чтобы подавлять эти предпочтения и недоброжелательства, бороться с ними и сознательно поступать по отношению к другим народам и людям других народов совершенно так же, как поступаешь по отношению к своему народу и своим соотечественникам. Заботиться о патриотизме, как о чувстве, которое желательно воспитать в каждом человеке, совершенно излишне. Бог или природа уже без нас так позаботились об этом чувстве, что оно присуще всякому человеку и народу, так что нам нечего заботиться о воспитании его в себе и других.

Заботиться нам надо не о патриотизме, а о том, чтобы, внося в жизнь тот свет, который есть в нас, изменять ее и приближать к тому идеалу, который стоит перед нами. Идеал же, стоящий в наше время перед каждым человеком, просвещенным истинным светом Христа, состоит не в восстановлении Польши, Богемии, Ирландии, Армении и не в сохранении единства и величия России, Англии, Германии, Австрии, а, напротив, в уничтожении этого единства и величия России, Англии, Германии и других, в уничтожении этих насильнических, антихристианских соединений, называемых государствами и стоящих на пути всякого истинного прогресса и порождающих страдания угнетенных и покоренных народов – все то зло, от которого страдает современное человечество. Уничтожение же это возможно только истинным просвещением: признанием того, что мы прежде, чем русские, поляки, немцы, – люди, ученики одного Учителя, сыны одного Отца, братья между собою. И это понимали и понимают лучшие представители польского народа, как вы это прекрасно рассказали в своей статье.
И это же с каждым днем понимает все большее и большее количество людей во всем мире.

Так что дни государственного насилия уже сочтены, и освобождение не только покоренных народов, но и задавленных рабочих уже близко, если мы только сами не будем отдалять времени этого освобождения тем, что будем делом и словом участвовать в насильнических делах правительств. Признание же патриотизма, какого бы то ни было, добрым свойством и возбуждение к нему народа есть одно из главных препятствий для достижения стоящих перед нами идеалов.

Очень благодарю вас еще раз за ваше хорошее письмо, за прекрасную статью и за случай, который вы мне этим подали еще раз проверить, обдумать и высказать мои мысли о патриотизме».

Письмо Толстого напечатано М. Здзеховским2 в вышедшей (под его псевдонимом М. Урсин) брошюре «Религиозно-политические идеалы польского общества» (Лейпциг, 1896); напечатано в польских газетах и перепечатано в различных изданиях.

ПСС, т. 68, с. 165–170.


1 Статья Толстого называется «Христианство и патриотизм» – неточные слова писателя.
2 О переписке Толстого и М. Здзеховского см.: журнал «Новая Польша» (перевод. Е. Л. Шиманской). – 2003. – № 7-8 (44).



Приводим письмо М. Здзеховского, на которое отвечает Толстой.

Мариан Здзеховский
ПИСЬМО ЛЬВУ ТОЛСТОМУ


Глубоко чтимый Лев Николаевич!
На днях вышла моя брошюра, о польском патриотизме с Вашим письмом, помещенным мною в предисловии к ней. Вскоре я Вам ее вышлю и заранее покорнейше прошу у Вас извинения за то, что, руководствуясь своей трусостью, я выбросил два слова, заключившие слишком ясное указа­ние на мою личность и мой образ мыслей, что впрочем совсем не нарушило основного смысла Вашей статьи: у Вас было так: «Вы пишете о насилиях совершаемых... Р[усскими] властями... и выставляете это поводом для патриотической деятельности...» я же выбросил «Вы пишете» и вы­шло «насилия, совершаемые—... Р[усскими] властями над поляками выставляются ими поводом» etc.

Лев Николаевич! Вы были так добры в отношении ко мне, что я не в состоянии воздержать себя от желания высказать Вам откровенно те мысли, которые Ваши сочинения возбуждали во мне и которым Ваше последнее письмо о патриотизме дало особенно сильный толчок. Конечно, не скажу ничего нового, и Вы вероятно не один раз слышали возражения подобные моим — все же, смею думать: они Вас несколько заинтересуют, так как происходят не от холодного критика с окончательно установлен­ным мировоззрением, но от человека ищущего истины, на которого Ваши слова производили сильное, нередко потрясающее впечатление.

С юных лет я тяготился своей материальной обеспеченностью заключавшейся в том, что мои родители были в состоянии издерживать на мое воспитание 600-800 руб. в год. Это чувство развива­лось во мне и усиливалось под впечатлением того, что и в Гимназии и в Университете я был обыкно­венно окружен товарищами, которые были гораздо беднее меня и часто нуждались даже в необходи­мом. Я чувствовал себя как бы виновным перед ними и еще в настоящее время я испытываю это тяжелое настроение каждый раз, когда имею дело с бедными. Благодаря тому я живо интересовался вопросами нравственности, читал Евангелие и сильнее всего волновался советом Христа раздать нищим имущество и словами Его о богаче, которому войти в Царство Небесное труднее, чем верб­люду пройти через... В сопоставлении с учением Христа учение мира казалось мне постыдным фарисейством. Я сочувствовал социалистическому учению, иначе, даже увлекался им, но слабо, так как материализм последователей этого учения производил отталкивающее впечатление на мое рели­гиозное чувство, которое выражалось у меня главным образом в сильном стремлении утвердить себя в католицизме: в религии мой ум страстно требовал строгой определенности; меня мучили сомнения, но я с ними боролся, напрягая все умственные силы к тому, чтобы доставить победу католическому чувству.

Я уже кончал университет в то время, когда Вы издавали Вашу Исповедь; с тех пор я внимательно следил за Вашими сочинениями. Все, что Вы писали об учении мира потрясало меня до глубины; в Ваших словах я находил свои собственные чувства, выраженные с той пламенной силой, которой мне недоставало. Но Ваше учение удовлетворяло меня не во всем, оно требовало и слишком много и стишком мало: не имея силы радикально переменить свой образ жизни, с другой же стороны доволь­ствоваться только сознанием того, что я дурно живу (Царство Божие в Вас) я находил слишком малым, тем более, что это сознание мучило меня с самых юных лет.

Но главным образом меня приводило в недоумение то, что Вы мирили две по-моему мнению совер­шенно противоположные вещи: глубокое знание человеческой души и именно мрака ее и веру в торже­ство светлых сил в человеке; ведь эта вера довела Вас до проповеди анархизма, хотя это анархизм христи­анский, совершенно отличный от динамитного анархизма.—Мне же коренная испорченность человече­ской природы (грех первородный) казалась всегда истиной очевидной, не требующей доказательств:

«Je ne connais pas la conscience d’un scelerat, mais je connais celle d’un honnete homme et c’est quelque nature d’affreux». (de Maistre)1

«L’humanite est une immense assemblee de pecheurs; quiconque se regarde s’epouvante de ce qu’il voit etrecule devant l’objet qui se montre. Plus l’homme connait l’homme, plus l’abime grandit ases yeux. C’est un spectacle effrayant que de regarder n’importe ou car partout oil l’homme a passe, il a laisse sa marque et la marque est epouvantable». (Ernst Hello)2

Одним словом гармонии в душе моей не было: я исполнял обряды Католической] Церкви, но многое в католицизме возмущало меня; для успокоения совести я принимал участие в благотворитель­ных обществах в лучшем их виде (Conferences de St. Vincent de Paul), но не только не удовлетворялся этим, но нередко напротив, когда мне, человеку одетому в теплое пальто, приходилось проповедовать нравственность беднякам, я этим мучился как ханжеством.

В литературной деятельности я последовательно изобличал материализм во многих его проявлени­ях и, не поступая в ряды клерикалов, я однако высказывал свое сочувствие Католической] Церкви и сотрудничал в журналах с католическим] направлением. Итоги своих размышлений я сформулировал следующем] образом: люди злы по природе и следовательно лишены возможности пользоваться бла­гами свободы; для порядка необходима власть; две силы борются между собой за обладание миром— Церковь и Государство; из двух зол надо выбирать меньшее, в данном случае—Церковь. Конечно, я этого публично не высказывал, находя неуместным, даже безнравственным, чтобы защитник Церкви выражался о ней таким образом. Этот взгляд на Церковь я основывал на внешней, весьма часто эгоис­тической деятельности официальной Церкви, т.е. пап и епископов, ноя понимал, что это не давало мне права осуждать Церковь вообще, так как во всяком случае Церковь представляла в сравнении с Госу- дарством высший, хотя и неудовлетворительно исполняемый принцип отрешения от плоти во имя духа —затем она обладала и обладает тем, что названо в Катехизисе внутренней святостью, т.е. силой производить святых. Святые же, особенно святые Зап[адной] Церкви, по моему глубокому убеждению, представляют высший идеал достижимый для человека, идеал совершенства. Это факелы человечества и это не вылитые по одному типу отшельники как на Востоке, но люди живые, непохожие один на другого, олицетворяющие самые разнообразные стороны человеческого духа в их лучшем проявле­нии, —правда, их всех соединяет одна общая черта, это folie de l’amour как выразился Lacordaire, но несмотря на это в их душевном складе более разнообразия, чем в представляемых романистами харак­терах последователей мира; жизнью своей и подвигами святые искупляют грехи как официальной Церкви, так вообще всех живущих в мире католиков. Мне кажется, что Св. Франциск и нищенствующие ордена, которые он основал, представляют цвет католицизма и отраднейшее явление в истории мира и эти ордена выдают до сих пор людей, поражающих своей возвышенностью. Напр[имер] можно неред­ко встретить даже в аристократических гостиных Кракова старика во францисканской рясе из грубого серого сукна, из которого выделываются мужицкие сермяги; это брат Альберт Хмелёвский, в мире он был художником живописцем, но он ушел от мира, чтобы проповедовать Евангелие бездом­ным бродягам, пьяницам, ворам и вообще людям сошедшим до последней ступени нищеты и разврата, он почувствовал к ним влечение как художник, ибо люди эти, по его выражению, «это художественные натуры неспособные к солидной жизни»; он устроил в Кракове и Львове ночлежные приюты; можно в них проночевать и уйти, можно и остаться, но с условием участия в общей работе; и очень многие остаются и с их помощью брат Альберт устроил фабрику какой-то особого рода им изобретенной мебели; работе этой учит он сам вместе с другими братьями, и там же он ночует; таким образом слова любви царят теперь в заведении, в котором прежде действовали только палки полицейских чинов.Между тем, страдая над своей виновностью в отношении к человечеству, я забывал о своей личной жизни, о обязанностях в отношении к людям, с которыми я находился в постоянном общении. И только недавно неожиданное обстоятельство открыло передо мною бездну моего эгоизма. Внезапная смерть человека искренно меня любившего, к которому однако я всю жизнь относился несправедливо, пробу­дила во мне горестное сознание моей виновности перед ним и мне удалось вникнуть в глубину совести и первый раз увидать ясно все то зло, которое я в своей частной жизни сеял вокруг себя, предаваясь при этом возвышенным размышлениям об осчастливении человечества. Случайно в то же время я позна­комился с сочинениями писателя, о котором я до тех пор ничего не знал. Это Ernest Hello (ум[ер] в 1885 г.). Он первый католический писатель, произведший на меня глубокое впечатление. Совершенно свободный от слащавой елейности свойственной большинству католических писателей, он вознесся на высочайшие вершины религиозного созерцания и проникнутый живым чувством бесконечности и Бога, он тем сильнее возненавидел мир и вооружился против учения мира с силой и воодушевлением напоминающими Ваши сочинения. Ненависть к греху, жажда идеала, экстаз души, сокрушенной созна­нием своего ничтожества перед Богом, страстная и пламенная вера в Церковь, как единую силу водво­ряющую правду на земле — вот пафос (говоря языком Белинского) его религиозного творчества; творчеством же можно смело назвать его литературную] деятельность, представляющую как бы ряд вдохновений свыше. Его сочинения утверждают меня теперь в католицизме. Конечно, они меня не успокоили, меня все терзает тяжелое чувство противоречия между моей жизнью и тем высоким идеа­лом, которого красоты я чувствую, не будучи в силах воплотить его в своей душе. Но меня утешает то, что я член Церкви, т.е. Всемирного Собрания (Katholikos Ecclesia), которое, воздвигнув идеал отреше­ния от плоти, т.е. от эгоизма, т.е. от мира, шествует к нему и исполняет его в лице своих лучших сынов и при том не лишает участия в таинствах тех, которые живя в мире, подвержены постоянным падениям под ударами власти греха.
Простите мне, глубокочтимый Лев Николаевич, мое дерзкое и глупое желание говорить пред Вами о себе, но поверьте мне, что ободренный Вашей добротой, я не в силах бьш превозмочь это желание: я ’ хотел высказаться перед Учителем сильно и благотворно повлиявшим на мое духовное развитие, — и я хотел выразить то обаяние, которое всегда производили на меня святые (внутренняя святость Церкви), многое в Церкви возмущало меня, но никакие сомнения не поколебали того убеждения, что только на почве Церкви могут расти и развиваться великие и святые души, составляющие лучшее украшение человечества.



Примите уверение в благоговении и глубокой преданности
Мариан Здзеховский



Новая Польша N7-8/2003

1. «Я не знаю сознания злодея, но знаю сознание честного человека, и это нечто отвратительное по природе» (де Местр). — Ред.
2. «Человечество — бескрайнее собрание грешников, и всякий, кто на него смотрит, ужасается тому, что видит, и отшатывается от выказывающего себя предмета. Чем больше человек знает человека, тем бульшая пропасть разверзается перед его глазами. Куда ни посмотришь—ужасающее зрелище, ибо человек повсюду, где проходит, оставляет свою печать и печать эта ужасающа» (Эрнст Элло). Эрнест Элло (1828-1885) — французский религи­озный философ, последователь Жозефа де Местра. — Ред.