«ОТЧЕТ ОБ УПОТРЕБЛЕНИИ ПОЖЕРТВОВАННЫХ ДЕНЕГ С 12 АПРЕЛЯ ПО 20 ИЮЛЯ 1892 ГОДА»
За второй отчет Толстой принимается 16 июля: «Дело все обозначилось, и надо поскорее написать» (Т. 84, с. 158). Он настойчиво просит близких прислать ему все отчеты и все документы, которые могут понадобиться. Закончив работу, он сообщает своим корреспондентам: «Я написал отчет и то, что я передумал и перечувствовал в этот год об этом. Боюсь, что не пропустят...» (Т. 66, с. 258).Статья Толстого содержит таблицы, описи, статистические материалы, выписки из Записных книжек с перечислением имен нуждающихся в помощи, сухие данные, расчеты, цифры. Он приводит живые факты, точные, зримые детали, убеждающие в достоверности происходящего. И создает пронзительные художественные зарисовки.
Завершается отчет-статья прямым публицистическим обращением к читателям: «Так что же? Неужели опять голодающие? Голодающие! Столовые! Столовые. Голодающие. Ведь это уж старо и так страшно надоело.
Надоело вам, в Москве, в Петербурге, а здесь, когда они с утра до вечера стоят под окнами или в дверях, и нельзя по улице пройти, чтобы не слышать все одних и тех же фраз: “Два дня не ели, последнюю овну проели. Что делать будем? Последний конец пришел. Помирать, значит?” и т. д., – здесь, как ни стыдно в этом признаться, это уже так наскучило».
Толстой-художник и публицист создает исполненную сочувствия и сострадания сцену, основанную на реальном факте, отмеченном 29 февраля в его Дневнике: «поразительная» встреча и разговор с мальчиком и его отцом. Эта сцена не может оставить читателя равнодушным, она неоднократно перепечатывалась газетами всего мира: «Встаю очень рано; ясное морозное утро с красным восходом; снег скрипит на ступенях, выхожу на двор, надеясь, что никого еще нет, что я успею пройтись. Но нет; только отворил дверь, уже двое стоят: один высокий широкий мужик в коротком, оборванном полушубке, в разбитых лаптях, с истощенным лицом, с сумкой через плечо (все они с истощенными лицами, так что эти лица стали специально мужицкие лица). С ним мальчик лет 14-ти, без шубы, в оборванном зипунишке, тоже в лаптях и тоже с сумой и палкой. Хочу пройти мимо, начинаются поклоны и обычные речи. Нечего делать, возвращаюсь в сени. Они всходят за мной. – Что ты? – К вашей милости. – Что? – К вашей милости. – Что нужно? – Насчет пособия. – Какого пособия? – Да насчет своей жизни! – Да что нужно? – С голоду помираем. Помогите сколько-нибудь. – Откуда? – Из Затворного.
Знаю, это скопинская нищенская деревня, в которой еще мы не успели открыть столовой. Оттуда десятками ходят нищие, и я тотчас же в своем представлении причисляю этого человека к нищим профессиональным, и мне только досадно на него и досадно...
“Чего же ты просишь? – Да как-нибудь обдумай нас. – Да как же я обдумаю? Мы здесь не можем ничего сделать. Вот мы приедем”. Но он не слушает меня. И начинаются опять сотни раз слышанные одни и те же кажущиеся мне притворными речи: “Ничего не родилось, семья 8 душ, работник я один, старуха померла, летось корову проели, на Рожество последняя лошадь околела, уж я, куда ни шло, ребята есть просят, три дня не ели!” Все это обычное одно и то же. Жду, скоро ли кончит. Но он все говорит.
– Ну, хорошо, хорошо, мы приедем, тогда увидим”, – говорю я и хочу пройти и взглядываю нечаянно на мальчика.
Мальчик смотрит на меня жалостными, полными слез и надежды прелестными карими глазами, и одна светлая капля слезы уже висит на носу и в это самое мгновение отрывается и падает на натоптанный снегом дощатый пол. И милое, измученное лицо мальчика с его вьющимися венчиком кругом головы русыми волосами дергается все от сдерживаемых рыданий. Для меня слова отца – старая, избитая канитель. А ему – это повторение той ужасной годины, которую он переживал вместе с отцом, и повторение всего этого в торжественную минуту, когда они наконец добрались до меня, до помощи, умиляют его, потрясают его расслабленные от голода нервы. А мне все это надоело, надоело; я думаю только, как бы поскорее пройти погулять.
Мне старо, а ему это ужасно ново.
Да, нам надоело. А им все так же хочется есть, так же хочется жить, так же хочется счастья, хочется любви, как я видел по его прелестным, устремленным на меня, полным слез глазам, хочется этому измученному нуждой и полному наивной жалости к себе доброму жалкому мальчику».
В октябре отчет передан в «Русские ведомости». Опасаясь цензурного запрещения, внесли в текст исправления редактор газеты В. М. Соболевский и затем заменяющий его А. И. Чупров; Толстой изменил в корректуре «все, что нужно и можно» в надежде, «что в таком виде она не прогневит цензуру». Цензура статью не задержала, и она тотчас была напечатана (1892, № 301, 31 октября).
Статья-отчет вызвала огромный интерес во всем мире. «Газету с твоим отчетом раскупили на 5000 номеров больше, и все еще поступают требованья... Дунаев говорит, что все плачут, когда читают последнюю сцену», – сообщала Софья Андреевна мужу.
ПСС, т. 29, с. 157–168.
