** № 1 (рук. № 9).

Воскресенье.

Было 28 апрѣля. Въ воздухѣ была весна. И какъ не старались люди изуродовать ту землю, на которой они жались нѣсколько сотъ тысячъ, какъ ни забивали камнями землю, чтобы ничего не росло на ней, какъ ни счищали всякую пробивающуюся травку, какъ ни дымили каменнымъ углемъ и нефтью, какъ ни обрѣзывали деревья и не выгоняли животныхъ, птицъ, — весна была весною даже и въ Москвѣ. Солнце грѣло, воздухъ ласкалъ, трава курчавилась и зеленѣла вездѣ, гдѣ только не соскребали ее, березы, тополи, черемуха распускали свои клейкіе и пахучіе листья, липа надувала лопавшіеся почки. Кромѣ галокъ, воробьевъ и домашнихъ голубей, по весеннему радостно готовящихъ ужъ гнѣзда, въ сады уже прилетѣла отлетная птица, скворцы занимали свои домики. Веселы были и животные, и люди, и въ особенности дѣти.

Было ясное, яркое весеннее утро, когда въ Таганской тюрьмѣ, въ коридоръ женскаго подслѣдственнаго отдѣленія, гремя ружьями, вошелъ конвой, и вахтеръ, растворивъ дверь одной изъ камеръ, потребовалъ Маслову.

— Готова, что-ль, франтиха? Собирайся! — крикнулъ онъ.

Изъ двери камеры, гдѣ ихъ было болѣе 10 женщинъ, вошла невысокая молодая женщина въ сѣромъ халатѣ, надѣтомъ на бѣлую кофту и бѣлую юбку. На ногахъ женщины были полотняные чулки, голова была повязана бѣлой косынкой, но такъ, что изъ подъ нея виднѣлись очень черные волосы, красиво обрамлявшіе бѣлый, гладкій, невысокій лобъ. Лицо у женщины было измученное и болѣзненное; немного подпухшіе черные95 96 глаза косили; но,[168] несмотря на это, женщина была не лишена привлекательности, если бы не болѣзненная блѣдность и тупое,[169] унылое выраженіе лица.

— Ну съ Богомъ! Часъ добрый, — сказала ей, провожая ее, высокая старуха арестантка.

— Спасибо, не давай же имъ сундучка трогать.

— Не дамъ.

— Ну, ну, маршъ! — крикнулъ вахтеръ.

Женщина вышла. Изъ сосѣдней камеры выведена была другая женщина. Въ мужскомъ отдѣленіи, внизу, вывели еще мущину, и ихъ всѣхъ троихъ свели въ контору и повели по улицамъ въ Кремль, въ Окружный Судъ.

Дѣло ихъ слушалось въ нынѣшнее утро.

Женщина эта, Маслова, была проститутка и обвинялась въ отравленіи купца. Другая женщина и мущина — ея сообщники.[170]

И ихъ повели по Москвѣ, по серединѣ улицы. Извощики, лавочники, рѣдкіе прохожіе съ любопытствомъ смотрѣли на нихъ и невольно больше останавливали вниманіе на красивой, миловидной Масловой.

Она шла опустивъ голову, стараясь ступать легче по камнямъ, отвыкшими отъ ходьбы ногами. Утро было красивое, весеннее, веселое.

Исторія Масловой была старая, самая обыкновенная исторія.

Дѣдъ Масловой былъ дворовый портной, пьяница; жена его, бабка, была прачка господъ Юханцевыхъ Рязанской губерніи.

Портной былъ пьяница,[171] и семья его пропала бы, потому что онъ все пропивалъ съ себя, если бы Пелагея, жена[172] его, которую господа оставили у себя въ прачкахъ, не работала до старости. Одну изъ дочерей своихъ, самую плохую, Пелагея оставила при себѣ прачешничать. Вотъ эта то плохая, болѣзненная дѣвушка родила. Мать била ее и хотѣла отослать ребенка, дѣвочку, въ воспитательный домъ, но случилось, что барышни узнали про это и взяли дѣвочку къ себѣ. Скоро послѣ этаго Пелагея умерла, и ея [дочь] отошла отъ Юханцевыхъ и ушла въ Москву и тамъ скоро тоже умерла отъ простуды. У дѣвочки никого не осталось.

Дѣвочка росла у старыхъ барышень, и дѣвочка вышла прелестная, такъ что привязались къ ребенку. Барышни считали себя благодѣтельницами за то, что они спасли дѣвочку отъ96 97 смерти и развратной матери, и потомъ, воспитавъ ее такъ, что дѣвочка Катюша стала ловкой, грамотной горничной, они считали, что сдѣлали для нее больше, чѣмъ требовалось.

Когда дѣвочкѣ минуло 18 лѣтъ и она стала красивой женщиной, случилось, что къ старымъ барышнямъ пріѣхалъ ихъ племянникъ и наслѣдникъ. Племянникъ этотъ ѣхалъ на войну въ полкъ.

Онъ и прежде, за годъ передъ этимъ, жилъ 2 мѣсяца у тетушекъ, но тогда ничего не случилось. Ему было 18, Катюшѣ было 16 лѣтъ, и, хотя имъ и случилось разъ, играя въ горѣлки, поцѣловаться, между ними ничего не было, и племянникъ краснѣлъ, какъ красная дѣвушка, всякій разъ, какъ встрѣчалъ ее. Но тутъ, когда онъ ѣхалъ въ армію, случилось то, что она отдалась ему и потеряла невинность. Она и прежде, когда онъ пріѣзжалъ годъ тому назадъ, полюбила его. Теперь же она не могла устоять противъ него. Онъ былъ молодъ, красивъ, онъ ѣхалъ въ армію. Она никакихъ не знала радостей и полюбила его. И она потеряла себя.

На другой же день послѣ той ночи, когда она отдалась ему, онъ уѣхалъ въ армію, а она осталась подметать комнаты, варить кофе, дѣлать постирушечки. Тяжело, мучительно ей было; но она продолжала жить по прежнему: плакала по ночамъ и работала днемъ. Но черезъ 5 мѣсяцевъ стало уже несомнѣнно, что она беременна. Она надѣялась выкинуть, прыгала съ комода, пила уксусъ, но ничего не помогло.

Въ это самое время она узнала, что соблазнитель ея ѣдетъ изъ арміи и долженъ проѣхать мимо нихъ. Сначала старыя барышни говорили, что онъ заѣдетъ, но потомъ узнали, что онъ раненъ и не заѣдетъ;[173] и она рѣшила убить себя и пошла ночью на желѣзную дорогу, чтобы лечь подъ тотъ поѣздъ, въ которомъ онъ проѣдетъ. Но тутъ, какъ разъ тутъ, въ эту ночь, она почувствовала движеніе ребенка. И вся душа ея перемѣнилась. Съ тѣхъ поръ она стала готовиться къ отходу отъ господъ и къ родамъ. Но еще прежде чѣмъ она стала проситься уйти, ее прогнали. Замѣтили, что она дурно работаетъ, и узнали, что она дурно вела себя.

Идти ей было некуда. Родныхъ у ней были двѣ тетки и два дяди, но они всѣ были бѣдны, и она мало знала ихъ, и она пошла къ крестной. Крестная была бѣдная вдова сапожника, деревенская бабка. Одного сына ея отдали въ солдаты. Крествая держала шинокъ, приняла къ себѣ Катюшу и, разсчитывая на тѣ 127 рублей, которые Катюша принесла съ собой,97 98 приняла ея ребенка — тоже дѣвочку — и держала у себя все время ея болѣзни.

Катюша заболѣла послѣ родовъ и лежала въ сильномъ жару, когда крестная призвала старуху, занимавшуюся доставленіемъ дѣтей въ воспитательный домъ, и отдала ей ребенка. Обѣ старухи выпили, спрыснули Катюшу.

Старуха-ребятница взяла ребенка къ себѣ и, кормя его соской, продержала 8 дней у себя, пока собрался у нея «камплетъ», какъ она называла ребятъ, для поѣздки въ Москву. А то для каждаго брать отдѣльный билетъ было дорого; съ 4-мя же ребятами на каждаго ложилось не больше рубля.

Приладивъ большую корзину съ гнутой ручкой, съ двумя отдѣленіями, старуха-ребятница положила запеленутыхъ ребятъ по два на каждую сторону, приладила сосочку, и, усѣвшись въ 3-емъ классѣ такъ, чтобы можно было вынимать корзину изъ подъ сидѣнья и затыкать сосочкой рты тѣмъ, которые пищали, она повезла вмѣстѣ съ другими и Катюшинаго ребенка въ воспитательный, гдѣ, хотя и безъ этой корзины, точно также умирало 80 дѣтей изъ ста.

Несмотря на дурной воздухъ, холодъ изъ двери, нечистоту, въ которой лежала Катюша въ гнилой избушкѣ крестной, несмотря даже на лѣкарства, которыя давала ей бабка, она выздоровела и черезъ 7 недѣль шатаясь встала съ грязной, полной насѣкомыхъ постели. Крестная взяла у Катюши денегъ за прожитье, за кормъ, за чай — 20 рублей за два мѣсяца, 30 рублей пошли на отправку ребенка, и теперь крестная просила дать ей еще въ займы 40 рублей на корову. Для самой же Катюши крестная пріискала мѣсто къ лѣсничему въ горничныя. Катюша согласилась.

Со времени ночи, проведенной Катюшей на откосѣ желѣзной дороги, душа ея вся измѣнилась. Съ 14, 15 лѣтъ она сблизилась съ Матреной Павловной, съ Софьей Ивановной она читала книги, читала Достоевскаго, Тургенева, вѣрила въ то, что есть добродѣтель и порокъ, что можно и должно быть хорошей. Эти вѣрованія еще усилились, когда племянникъ тетушекъ Дмитрій Ивановичъ гостилъ въ первый разъ и давалъ ей читать книги. Но съ того времени, какъ онъ соблазнилъ ее и уѣхалъ, въ особенности съ той ночи, когда она хотѣла убить себя, она поняла, что все было вздоръ и господскія игрушки. И все то, что она увидала у крестной, вся эта нужда, вся жестокая борьба изъ за денегъ, всѣ эти бѣдныя радости, состоящія только въ одурманеніи себя, и ея собственная нужда, въ которой никто не принималъ участія, подтвердили ей это, и она разъ навсегда поняла, и несомнѣнно поняла, что всякій только до себя и что всѣ эти слова: добродѣтель и порокъ, все вздоръ, обманъ. Жить надо, и что слаще и богаче, то лучше.

Катюша поступила къ лѣсничему за 5 рублей въ мѣсяцъ и чай. 98

99 Лѣсничій былъ женатый черный толстый человѣкъ. Съ перваго же дня она увидала, что онъ смотритъ на ея груди, и въ первое время это смущало ее, но потомъ, когда онъ сталъ приставать къ ней, она подумала воспользоваться этимъ. Но онъ былъ опытнѣе и хитрѣе ея и, выждавъ минуту, овладѣлъ ею. Ей было гадко и стыдно, и она стала пить. Тутъ же началась ревность жены. Жена догадывалась и злилась и разъ прибила Катюшу и выгнала ее. Денегъ было 17 рублей. Объѣздчикъ, съ которымъ Катюша была знакома, посовѣтовалъ ѣхать въ Москву. Въ Москвѣ была одна изъ тетокъ за переплетчикомъ. Тетка оказалась въ бѣдности. Мужъ пилъ. Они все таки приняли Катюшу, но кончилось тѣмъ, что Катюша отдала ей всѣ деньги, чтобъ кормить дѣтей.

Дорогой съ ней ѣхала барыня въ перстняхъ и браслетахъ. Барыня эта дала свой адресъ и обѣщала мѣсто. Катюша прошла къ ней. Она подпоила ее и предложила поступить въ ея заведенiе. Она дала ей денегъ, взяла обязательство, и Катюша поступила. Въ заведеньи она называлась Любашей, и пошла жизнь ночью, освидѣтельствованія еженедѣльные и гости: прикащики, студенты, офицеры, старики, молодые, гимназисты.

Такъ прошло 3 года. Всѣхъ лѣтъ со времени Дмитрія Ивановича прошло 7 лѣтъ. И вотъ случилось, что прислалъ за ней купецъ въ номера, она поѣхала, потомъ купецъ къ нимъ пріѣхалъ, посылалъ ее въ номера за деньгами, потомъ опять она къ нему поѣхала; пилъ много купецъ, бушевалъ, коридорный посовѣтывалъ ей всыпать купцу порошковъ сонныхъ въ вино. Она всыпала, купецъ умеръ. И вотъ ее посадили въ острогъ и хотятъ засудить въ каторгу за то, что она отравила купца. Сидитъ она уже 7 мѣсяцевъ, въ тюрьмѣ кормитъ вшей, платье ея все [1 неразобр.], пища плохая, чая нѣтъ, только вахтеръ подарилъ разъ за ласку. И вотъ ведутъ теперь на судъ вмѣстѣ съ горничной изъ номеровъ и тѣмъ коридорнымъ, который порошки далъ. Они и говорить съ ней не хотятъ, а она знаетъ, что это ихъ дѣло, а они на нее все свалить хотятъ. «Ну, да хоть бы одинъ конецъ», думаетъ она.

Въ судъ привели рано, еще 9 часовъ не было, а судъ начался только въ 12. Намучалась пока и наголодалась, да и скучно было. Но вотъ позвали въ судъ и посадили.

* № 2 (рук. № 6).

Неловко и совѣстно ему было вотъ отъ чего. Еще на 3-мъ курсѣ университета онъ прочелъ «Прогрессъ и бѣдность» Генри Джорджа и былъ такъ пораженъ истинностью и практичностью этого ученія, что сдѣлался страстнымъ поклонникомъ этого ученія, врагомъ земельной собственности и пропагандистомъ Single Tax system.[174] Сочувствія своему увлеченію онъ не встрѣтилъ99 100 тогда ни среди своихъ родныхъ и знакомыхъ, что было очень понятно, потому что они всѣ почти были землевладѣльцы, но, что было менѣе понятно, не встрѣтилъ сочувствія этому ученію и среди профессоровъ университета. Профессора самые либеральные, соціалистически настроенные, проповѣдывавшіе 8-часовый рабочій день, обезпеченіе рабочихъ, союзы ихъ и стачки, презрительно относились объ ученіи Генри Джорджа, очень неосновательно доказывая его несостоятельность. Это такъ разсердило Нехлюдова, что онъ тогда же объявилъ матери, что выйдетъ изъ университета. И действительно вышелъ изъ университета съ намѣреніемъ посвятить всѣ свои силы на распространеніе этого ученія. Само собой разумѣется, что онъ тогда же рѣшилъ, что устроитъ свою жизнь такъ, чтобы она не противорѣчила его проповѣди, и потому никогда не будетъ владѣть землею. И дѣйствительно, онъ при жизни матери получалъ отъ нея деньги, не владея землей. Хотя съ тѣхъ поръ прошло 14 лѣтъ, во время которыхъ Нехлюдовъ пережилъ многое, онъ никогда не отказывался отъ своихъ мыслей, и вотъ теперь въ первый разъ ему пришлось проверить искренность своихъ убѣжденій. Мать теперь уже не мешала ему устроить свою жизнь сообразно съ своими убѣжденіями, но онъ не только не радовался теперь этой возможности, но напротивъ, стѣснялся ею. И отъ этого ему было неловко и совестно.

* № 3 (рук. № 8).

Хотя жизнь его пошла не такъ, какъ онъ мечталъ: за границей онъ не нашелъ того сочувствія своимъ убѣжденіямъ, котораго ожидалъ, переводъ его Генри Джорджа былъ запрещенъ цензурой, какъ и сочиненіе его остановилось на второй главе, и онъ, вмѣсто скромной жизни, которою онъ рѣешилъ жить, жилъ часто совсѣмъ другою, роскошной светской жизнью, въ которую невольно втягивали его родные и, главное, мать, онъ никогда вполнѣ не отказывался отъ идеи своей юности и по прежнему считалъ земельную собственность такимъ же преступленіемъ, какъ рабовладѣльчество, хотя если бы онъ строго разобралъ свое положеніе, онъ бы увидалъ, что, получая деньги отъ матери, получаемыя съ имѣній, съ земли, и проживая ихъ, жизнь его противорѣчитъ его принципамъ, онъ все таки прямо не нарушалъ своихъ убѣжденій, не признавалъ своего права на земельную собственность. Теперь же приходилось это сдѣлать. И этотъ первый экзаменъ, первое испытаніе прочности и искренности его убѣжденій, которое представилось ему въ письмѣ арендатора, заставило его испытать чувство стыда. Чувство стыда онъ испытывалъ потому, что въ глубинѣ души уже зналъ, какъ онъ рѣшитъ этотъ вопросъ. Онъ зналъ впередъ, что онъ рѣшитъ этотъ вопросъ положительно, т. е. отдастъ землю если не арендатору, то крестьянамъ,100 101 получитъ съ нихъ деньги за право, которое онъ нетолько не признавалъ, но признавалъ безбожнымъ. Признаетъ же онъ это право и возьметъ деньги потому, что, во 1-хъ, нетолько вся жизнь его теперь сложилась такъ, что по его привычкамъ ему нужны деньги, если и не всѣ тѣ, на которыя онъ по наслѣдству матери имѣетъ право, то хотя малая часть ихъ. А признать право на пользованіе малой частью незаконнаго или всѣмъ — развѣ не все равно; во 2-хъ, потому, что нетолько его жизнь, но всѣ тѣ учрежденія въ имѣніяхъ матери, какъ то: школы, больница, лавка, товарищество, которыя устроены имъ, должны рушиться, если онъ отдастъ имъ землю, и, въ 3-хъ, главное, то, что теперь, когда онъ думаетъ жениться на дѣвушкѣ, привыкшей къ роскоши, онъ не можетъ именно теперь отказаться отъ своихъ правъ, разсчитывая на ея имѣнье. Служить же правительству при теперешнемъ реакціонномъ его направленіи онъ никакъ не можетъ, найти же дѣятельность, которая бы давала средства для жизни, къ которой и она и онъ привыкли, онъ теперь, въ 32 года, не служивъ нигде и не выработавъ въ себѣ никакой спеціальности, никакъ не можетъ. Все это онъ не обдумалъ такъ, какъ это написано здѣсь, но общій выводъ изъ всѣхъ этихъ доводовъ былъ ему уже ясенъ въ его душѣ.

И потому онъ, оставивъ письмо арендатора безъ отвѣта, имѣя въ виду то, что до срока аренды еще два мѣсяца, во время которыхъ должны же выясниться его отношенія къ Алинѣ, онъ поспѣшно написалъ Кармалиной, что благодаритъ за напоминаніе и постарается придти вечѳромъ. И взявъ съ собой въ мѣшечекъ папиросъ и книгу, поѣхалъ въ судъ.

* № 4 (рук. № 6).

Въ эту минуту танцоръ предсѣдатель былъ занятъ вовсе не танцами и еще меньше сессіей суда, въ которой ему предстояло предсѣдательствовать. Занятъ онъ былъ очень непріятной исторіей, происшедшей у него вчера вечеромъ въ клубѣ съ партнеромъ. Онъ, разсердившись, сказалъ партнеру: «такъ не играютъ даже сапожники», на что партнеръ сказалъ: «вы сами глупо назначили, а теперь меня обвиняете». — «Такъ не говорятъ въ порядочномъ обществѣ», сказалъ на это предсѣдатель. И тутъ партнеръ вдругъ взбѣленился — долженъ быть пьянъ — и сталъ говорить грубости и бросилъ карты.

* № 5 (рук. № 7).

Предсѣдатель былъ высокій, статный мущина съ прекрасными бакенбардами. <Нехлюдовъ узналъ его. Онъ встрѣчалъ его въ обществѣ и зналъ за большого любителя танцевъ. Еще въ нынѣшнемъ году зимой Нехлюдовъ видѣлъ, какъ онъ на одномъ маленькомъ вечерѣ старательно и одушевленно танцевалъ101 102 мазурку и, обливаясь потомъ и выкрикивая: «les dames en avant[175]» и т. д., дирижировалъ котильономъ.

Въ эту минуту танцоръ предсѣдатель былъ занятъ вовсе не танцами и еще меньше сессіей суда, въ которой ему предстояло предсѣдательствовать. Занятъ онъ былъ очень важнымъ дѣломъ, могущимъ изменить всю его жизнь.[176] Жена его была родственница миліонера Полтавина, и въ самое послѣднее время Полтавинъ переѣхалъ въ Москву, поссорился съ своимъ наслѣдникомъ племянникомъ, даже прогналъ и сблизился съ его женою, такъ что были всѣ вѣроятія того, что если не все, то большая доля его наслѣдства перейдетъ къ нимъ. Вчера еще только онъ подарилъ женѣ председателя прекрасный беккеровскій концертный рояль и просилъ предсѣдателя привезти къ нему нотаріуса.

Предсѣдатель танцоръ былъ полонъ мыслями объ этомъ ожидающемъ его богатствѣ, и потому предстоящее веденіе сессіи мало интересовало его.>[177]

* № 6 (рук. № 8).

Подсудимые, какъ всегда, вслѣдствіи того положенія, въ которое они были поставлены: тѣхъ солдатъ, которые съ обнаженными саблями находились съ ними, и того мѣста, которое они занимали въ залѣ за рѣшеткой, представлялись ему людьми изъ другого, таинственнаго, чуждаго ему и страшнаго міра. Особенно страшна ему казалась женщина въ арестантскомъ халате, и наглая и стыдливая, и привлекательная и отталкивающая; страшна именно этой какой то своей бѣсовской привлекательностью. И Нехлюдовъ принялъ рѣшеніе быть какъ можно внимательнѣе и безпристрастнѣе особенно къ ней. Она, судя по ея професіи и по ея привлекательности и по ея арестантскому халату, должна была быть, по его предположеніямъ, главной пружиной преступленія.

102103

* № 7 (рук. № 7).

Третья подсудимая была черноволосая, чернобровая,[178] широколицая женщина съ очень бѣлымъ пухлымъ лицомъ[179] и черными глазами. Женщина эта была одѣта[180] также въ арестантскій халатъ, только волосы ея были не покрыты. Женщина эта была бы красива — особенно черные глаза, которые она то опускала, то поднимала, были очень красивы — еслибы не печать разврата на всей ея фигурѣ и лицѣ. Глаза какъ то невольно притягивались къ ней, и вмѣстѣ съ тѣмъ совѣстно было смотрѣть на нее. Даже жандармъ, мимо котораго она проходила, улыбнулся, посмотрѣвъ на нее, и потомъ тотчасъ же отвернулся и сталъ смотрѣть прямо.

Женщина взошла, опустивъ голову и глаза, и подняла ихъ только тогда, когда ей надо было обходить скамью и садиться. Глаза у нея были узкіе, подпухшіе и очень черные. То, что видно было изъ лица этой женщины, было желтовато бѣло, какъ бываютъ бѣлы ростки картофеля, проросшаго въ погребѣ, и руки и лица людей, живущихъ въ тюрьмахъ безъ солнца.

* № 8 (рук. № 8).

<Волосы ея были зачесаны наверхъ съ большими, торчавшими въ нихъ полумѣсяцами шпильками, на лбу и вискахъ были завитки. Черные, заплывшіе агатовые глаза,[181] ярко блестѣвшіе изъ подъ[182] тонкихъ бровей. Носъ былъ не правильный, но все неестественно бѣлое лицо съ небольшимъ пріятнымъ ртомъ было привлекательно. Полная, особенно открытая шея была особенно бѣла, какъ бываютъ бѣлы руки и лица людей, живущихъ безъ солнца и труда въ больницахъ и тюрьмахъ.>

* № 9 (рук. № 11).

<Женщина эта была бы красива: красивы были и невысокій, но прекрасно обрамленный черными волосами лобъ, и прямыя тонкія брови, и тонкій небольшой носъ, и изогнутыя губы съ дѣтски выдающейся верхней губой, и, въ особенности, агатовые большиіе добрые, немного косившіе глаза. Она была бы красива, если бы не вялое, унылое выраженіе одутловатаго лица.>

* № 10 (рук. № 6).

Несмотря на впечатлѣніе неловкости и стыда, оставленное присягой, усиленное еще рѣчью предсѣдателя, въ которой103 104 онъ внушалъ присяжнымъ, что если они нарушать присягу, они подвергнутся уголовному суду, точно какъ будто само собой разумѣлось, что присягѣ никто не вѣритъ и что удержать отъ клятвопреступленій можетъ только страхъ уголовной кары, несмотря на это непріятное впечатлѣніе, Нехлюдовъ находился въ самомъ серьезномъ и строгомъ къ себѣ настроеніи, собираясь съ величайшимъ вниманіемъ исполнить свою обязанность общественной совѣсти.

* № 11 (рук. № 11).

Ему немножко совѣстно было, держа въ странномъ положенiи руку, обѣщаться не лгать, какъ будто предполагалось, что онъ готовится къ этому, и непріятно обѣщаться и клясться крестомъ и евангеліемъ, когда онъ не приписывалъ никакого значенія ни кресту ни евангелію.[183] «Но чтожъ, вѣдь это пустая формальность», повторялъ онъ себѣ обычное разсужденіе людей въ такихъ случаяхъ. Дѣлать ему помогало то, что дѣлалъ не онъ одинъ, a всѣ дѣлали. Кромѣ того, въ этомъ случаѣ помогала Нехлюдову его способность видѣть комическую сторону вещей. Онъ наблюдалъ, какъ нѣкоторые повторяли иногда половинки словъ, нѣкоторые же совсѣмъ шептали или отставали отъ священника и потомъ не во время догоняли его, какъ одни крѣпко-крѣпко, какъ бы боясь, что выпустятъ, держали свою щепотку, a нѣкоторые распускали ее и опять собирали. «Неужели — думалъ онъ — старику священнику этому самому не смѣшно и не совѣстно!» Сначала, когда священникъ, ожидая подхода къ нему присяжныхъ, перебиралъ лѣвой рукой цѣпочку своего креста и ощупывалъ самый крестъ, Нехлюдову показалось, что ему совѣстно. Но когда онъ подошелъ ближе и разсмотрѣлъ опухшее лицо и въ особенности почему то пухлую руку священника с ямочками надъ костяшкой каждаго пальца, онъ убѣдился, что старичку этому нетолько не совѣстно, но что онъ не можетъ усомниться въ томъ, что дѣлаетъ очень полезное и важное дѣло.

* № 12 (рук. № 8).

Она теперь была совсѣмъ не та, какою она вошла въ залу. Она не потупляла болѣе голову, не медлила говорить и не шептала, какъ прежде, а, напротивъ, смотрѣла прямо, вызывающе и говорила рѣзко, громко и быстро.

— Признаю, что налила въ вино купцу капли, но не знала и не думала, что отъ нихъ можно умереть. А то бы ни за что не дала, а и то согласилась дать только потому, что была очень пьяна, — сказала она и улыбнулась, и улыбка эта, открывъ104 105 недостатокъ однаго передняго зуба, произвела на Нехлюдова впечатлѣніе, какъ будто онъ шелъ, шелъ и вдругъ оборвался куда то.

* № 13 (рук. № 8).

Но съ тѣхъ поръ, какъ они такъ нечаянно поцѣловались, играя въ горѣлки, они уже больше никогда не цѣловались и какъ будто оба боялись этаго.

Въ числѣ тѣхъ мечтаній, въ которыхъ жиль въ это время Нехлюдовъ, было и то — одно изъ самыхъ главныхъ мечтаній — то, что онъ встрѣтитъ ту женщину, которая предназначена ему, и, не зная и не любя никакой другой женщины, не растративъ себя, онъ отдастся всей душой этой любви, и она полюбить его, и онъ будетъ божественно счастливъ. Женщина эта будетъ имѣть всѣ совершенства. Она будетъ и хороша, и чиста, и умна, и добра и не будетъ похожа ни на одну изъ тѣхъ женщинъ, которыхъ онъ видалъ. Катюша немного была похожа на эту женщину, но та будетъ совсѣмъ не то. Несмотря на такое представленіе о будущей женѣ своей, иногда все таки Нехлюдовъ думалъ и о Катюшѣ, какъ о будущей женѣ своей. Почему же не она, если я люблю ее и она любить меня? Но эти мысли только изрѣдка нечаянно приходили ему, и потому онъ ничего никогда не говорилъ объ этомъ Катюшѣ, а говорилъ съ ней только о не касающихся его и ея предметахъ.

* № 14 (рук. № 11).

Заграничное пребываніе не дало ему того, что онъ ожидалъ. Онъ не встрѣтилъ и тамъ, въ Германіи, сочувствія своимъ идеямъ. Генри Джорджа тамъ почти не знали, а если знали, то очень рѣшительно опровергали, считая его учете неосновательнымъ. Мысли его никого не удивляли и не привлекали, и всѣ намекали ему на недостаточность его знаній. Чтобы пополнить эти знанія, онъ сталь слушать лекціи политической экономіи и потомъ философіи въ нѣмецкихъ университетахъ, но государственный соціализмъ, который преподавался съ кафедръ политической экономіи, отталкивалъ его. Философія же не интересовала его въ томъ видѣ, въ которомъ она преподавалась. Ему съ первыхъ же лекцій хотѣлось возражать професору. Такъ что слушаніе лекцій скоро кончилось, и онъ поѣхалъ въ Италію, гдѣ увлекся живописью, къ которой у него были способности. Онъ нанялъ студію, сошелся съ художниками и сталъ усердно работать, мечтая о томъ, чтобы сдѣлаться знаменитымъ художникомъ. Но и это увлеченіе продолжалось не долго. Мать ѣхала въ Петербургъ и звала его ѣхать съ собой. Онъ поѣхалъ съ ней, намѣреваясь вернуться, но тутъ въ первый разъ онъ вступилъ въ Петербургское высшее свѣтское общество, въ которомъ были связи его отца и матери. Онъ былъ принятъ какъ свой и какъ желательный105 106 женихъ. По просьбѣ матери онъ согласился поступить въ дипломатическiй корпусъ и подъ вліяніемъ тщеславія, удовлетворяемаго его успѣхомъ въ свѣтѣ, такъ какъ онъ былъ красивъ и оригиналенъ, прожилъ зиму въ Петербургѣ такъ, какъ живутъ обыкновенно свѣтскіе молодые люди: ухаживалъ за замужней кузиной самымъ платоническимъ образомъ и также одновременно за пріѣзжей актрисой. Онъ не отказался отъ своихъ мыслей о несправедливости земельной собственности и даже проповѣдывалъ эти свои мысли въ свѣтѣ и тѣмъ казался очень оригинальнымъ, но самъ жилъ, проживая большія деньги, получаемыя съ земли, и обходилъ это противорѣчіе тѣмъ, что землей владѣлъ не онъ, а его мать, и она давала ему деньги. Въ эту зиму онъ началъ пить и курить, и въ эту же зиму съ нимъ случилось то, что одинъ разъ послѣ ужина, на который они съѣхались съ пріятелями, изъ театра они поѣхали къ женщинамъ, и онъ палъ самымъ пошлымъ и обыкновеннымъ образомъ. Ему это было больно, но точно также какъ въ вопросѣ о собственности, и въ вопросѣ о цѣломудріи и бракѣ онъ не отказался отъ мысли о томъ, что онъ встрѣтитъ ту совершенную и непорочно чистую женщину, которая полюбитъ его перваго и которой онъ отдастъ всю свою жизнь, но онъ только допускалъ теперь то, что полная физическая чистота будетъ только съ ея стороны.

* № 15 (рук. № 11).

Онъ и въ Петербургѣ немного писалъ и рисовалъ, намѣреваясь весной вернуться въ Римъ къ своимъ занятіямъ живописью, но случилось то, что въ это время была объявлена война, и опять желаніе выказаться, заставить говорить о себѣ, побудило его къ тому, чтобы поступить солдатомъ въ гвардейскій полкъ.

Онъ говорилъ, что онъ теперь поступилъ на военную службу потому, что онъ не могъ бы оставаться спокойнымъ внѣ опасности, рисуя картинки тогда, когда зналъ бы, что люди наши русскіе идутъ на смерть за братьевъ. Но въ глубинѣ души ему только хотѣлось отличиться, хотѣлось узнать, что такое война, получить новыя впечатлѣнія, не пропустить чего нибудь, что могло случиться съ нимъ тамъ. И онъ поступилъ въ полкъ, одѣлся въ мундиръ, простился съ друзьями, съ кузиной и поѣхалъ на Дунай. По дорогѣ онъ заѣхалъ къ тетушкамъ.

* № 16 (рук. № 11).

«Что же это: большое счастье или большое несчастье случилось со мной? — спрашивалъ онъ себя и не находилъ отвѣта. — Всегда такъ, всѣ такъ», сказалъ онъ себѣ и, какъ будто успокоившись, пошелъ спать.

На другой день послѣ этой памятной ночи Шёнбокъ заѣхалъ зa Нехлюдовымъ къ тетушкамъ, и они вмѣстѣ уѣхали, такъ106 107 какъ былъ уже послѣдній срокъ для явки въ полкъ; Нехлюдову не пришлось больше видѣться съ Катюшей и наединѣ говорить съ ней. Ему, впрочемъ, и нечего было говорить съ ней и не хотѣлось этаго. Быть съ нею ночью, какъ вчера, онъ бы хотѣлъ еще разъ, но днемъ быть съ ней, говорить съ ней ему даже не хотѣлось: было совѣстно.

Въ душѣ его въ этотъ день и въ послѣдующіе, когда свѣже было воспоминаніе этой ночи, поднимались и боролись между собой два чувства: одно мрачное — отчаяніе за то, что затоптано, осквернено, на вѣки погублено чувство любви, совершено ужасное кощунство надъ этимъ чувствомъ, и оно безвозвратно потеряно; другое — самодовольство достигнутой цѣли и жгучія чувственныя воспоминанія.

Любви, той любви, которая переноситъ человѣка въ душу любимаго существа, совсѣмъ не было.

* № 17 (рук. № 7).

«Какъ я могъ быть такъ близорукъ, такъ просто глупъ, главное такъ ужасно жестокъ, — думалъ онъ теперь, вспоминая свое тогдашнее состояніе. — Вѣдь я же жилъ въ этомъ же тетушкиномъ домѣ 2 года тому назадъ. Гдѣ же былъ я, тотъ хорошiй, чистый юноша, который тогда поцѣловался съ Катюшей за кустомъ сирени и потомъ такъ испугался этого поцѣлуя, что собирался уже жениться на ней?! Какъ это сдѣлалось, что вдругъ забылось все это, и на мѣсто этаго чистаго юноши появился тотъ веселый и жестокій звѣрь, чистящій ногти, употребляющій фиксатуаръ и одеколонъ, въ обтянутыхъ синихъ рейтузахъ?»

Одно объясненіе этаго было то, что въ этомъ юношѣ тогда эгоизмъ его, благодаря той средѣ, въ которой онъ жилъ, былъ развитъ до состоянія душевной болѣзни. Онъ видѣлъ и помнилъ только себя и свои удовольствія. <Кромѣ того, онъ въ это время постоянно былъ занятъ и всегда торопился; всегда ему надо было поспѣвать куда-то. Если это не была служба, то это были другія дѣла. Потому, что онъ торопился, онъ не могъ помнить о другихъ. Для того же чтобы не помнить о другихъ, онъ всегда торопился>.[184] Для того же чтобы не видѣть значеніе своего поступка, ему надо было только не думать самому о немъ, a оцѣнивать его такъ, какъ его оцѣнивали люди его среды. Онъ зналъ, что у отца его былъ незаконный сынъ Мишенька, почтальонъ, происшедшiй отъ такой же случайной интриги.

^* № 18 (рук. № 7).

Допросъ свидѣтелей продолжался. Розанова вывели и ввели107 108 сначала прикащика, потомъ[185] горничную изъ номеровъ, стали спрашивать эксперта врача о признакахъ отравленія. Изъ показаній подсудимыхъ и свидѣтелей, не смотря на всю путаницу, внесенную въ дѣло рѣчами прокурора и предсѣдателя, перекрестными допросами свидѣтелей, присягой и всей мертвой закоснѣлой обстановкой суда, дѣло было совершенно ясно: Маслова, посланная купцомъ за деньгами, взяла только то, что ей велѣно было, Симонъ же и Бочкова, очевидно воспользовались этимъ случаемъ, взяли деньги, надѣясь свалить вину на Маслову. Возвращеніе же Масловой съ купцомъ спутало ихъ планы, и они рѣшили отравить купца и для этого подговорили Маслову. Сколько бы не путали адвокаты и суды, дѣло было ясно, и присяжные, слѣдившіе за дѣломъ, уже составили себѣ мнѣніе и скучали, слушая ненужные допросы и рѣчи.

* № 19 (рук. № 8).

«Вѣдь въ самомъ дѣлѣ, что же тутъ дѣлается, о чемъ идетъ рѣчь? По описанію протокола возникъ этотъ ужасный трупъ этого заплывшаго жиромъ великана купца, погибшаго почти юношей. Какъ онъ жилъ, что сдѣлалось съ его душой? Неужели только это и было? И только осталась эта гніющая вонючая масса. И тутъ же сидѣло оскверненное, изуродованное, когда то прелестное, полное жизни существо. Погибло ли оно? Есть ли для него спасеніе или тоже, что для купца? Только гніющая пища для червей и больше ничего». Все это невольно думалъ Нехлюдовъ, а тутъ передъ нимъ, надъ этимъ самымъ трупомъ, надъ этими двумя трупами шла такая же безсмысленная игра, гримасничали и ломались всѣ эти разряженные въ мундиры паясы, думая, что та обстановка: портрета человѣка въ странной одеждѣ съ орденами, называемаго государемъ, и пирамидки съ орломъ, стоящей передъ ними, и высокихъ спинокъ креселъ и участія священника со своими доспѣхами и возгласовъ: судъ идетъ — внушитъ къ нимъ уваженіе.>

^* № 20 (рук. № 11).

И вотъ теперь дошло дѣло до того, что, увидавъ ту женщину, которую онъ любилъ, которая его любила и которую онъ безжалостно погубилъ и бросилъ, онъ не сразу понялъ свое преступленіе передъ ней.

Первое и главное чувство, овладѣвшее имъ теперь, было страхъ позора, если бы она узнала и указала его, и страхъ того, что это дойдетъ до Кармалиныхъ, и его предполагаемая женитьба разстроится. 108

109 Теперь, когда встрѣтилась эта возможность препятствія его женитьбѣ, его сомнѣнія о томъ, сдѣлать или не сдѣлать предложеніе, прекратились, и онъ только боялся того, что его поступокъ съ Катюшей узнается всѣми и въ особенности чистой, благородной Мисси. Теперь его занимала больше всего мысль, какъ бы скрыть свое прежнее отношеніе къ Катюшѣ и вмѣстѣ съ тѣмъ сколько возможно помочь ей. «Оправдать ее или смягчить наказаніе и потомъ отъ неизвѣстнаго послать ей денегъ»... думалъ онъ.

Правда, было еще въ глубинѣ души его чувство, не то что раскаянія, но отвращенія къ себѣ, гадливости передъ собой, но чувство это такое маленькое, не слышное, а чувство страха, стыда было такое большое, что это чувство недовольства собой было почти незамѣтно.

* № 21 (рук. № 11).

<А между тѣмъ отвѣтъ этотъ находился при дѣлѣ, зашнурованномъ на стр. 154. Отвѣтъ этотъ находился въ отношеніи Губернскаго правленія къ слѣдователю о выдачѣ фармацевту Блоку 19 р. 78 к. за реагенціи, употребленные имъ для изслѣдованія внутренностей купца Смѣлькова. Изслѣдованіе этихъ внутренностей стоило фармацевту не болѣе 80 копѣекъ, а онъ требовалъ и получилъ 19 р. 78 к., и потому понятно было, для чего онъ такъ старательно описывалъ результаты изслѣдованія. Точно тоже соображеніе относилось и къ городскому врачу, писавшему протоколъ; точно тоже относилось и къ секретарю, и прокурору, и предсѣдателю, и членамъ судебной палаты, и составителямъ законовъ, по которымъ все это дѣлалось, получающимъ свои десятки, сотни и тысячи каждое 20 число.>[186]

* № 22 (рук. № 11).

«Какъ она расширѣла, — думалъ онъ, — откуда взялись эти широкія, одутловатыя щеки, эта подпухлость подъ глазами? Складъ губъ тотъ же, но какъ измѣнилось ихъ выраженіе. То было дѣтское, невинное, радостное, а теперь чувственное и мрачное. А главное — глаза. Нетолько нѣтъ того прежняго ласковаго, радостнаго и стыдливаго выраженія, а, напротивъ, что то остановившееся, наглое, безстыдное и скорѣе сердитое. И косины стало больше. А шея? Этотъ ужасный голый, бѣлый столбъ шеи, который она выставила, очевидно нарочно откинувъ воротникъ халата. И выпущенныя изъ подъ арестантской косынки пряди черныхъ волосъ. Это — это другая. Другая? Но кто же эта другая? Вѣдь женщина эта несомнѣнно та самая Катюша, которая въ Свѣтлое Христово Воскресенье у паперти церкви христосовалась тогда такъ невинно съ нищимъ,109 110 и потомъ снизу вверхъ смотрѣла на него, любимаго ея человѣка, своими влюбленными, смѣющимися глазами.

И какъ это сдѣлалось? Не я же одинъ виною этаго? Разумѣется, жестоко было то, что я тогда уѣхалъ, — главное эти ужасныя деньги. — Онъ всегда краснѣлъ, когда вспоминалъ, какъ онъ ей сунулъ ихъ. — Не я же одинъ. Развѣ не всѣ дѣлаютъ такъ? Только этотъ странный случай, что я попалъ въ присяжные въ это дѣло. Но все таки это ужасно, ужасно! И чѣмъ это кончится? Поскорѣй бы уйти и забыть»...

* № 23 (рук. № 7).

Тотчасъ же послѣ этаго судьи встали, встали и присяжные, и подсудимыхъ вывели. Всѣ, кромѣ подсудимыхъ и Нехлюдова, испытывали радостное чувство, точно послѣ длинной съ молебномъ и водосвятіемъ обѣдни. Предсѣдатель объявилъ присяжным, что они могутъ итти по домамъ, съ тѣмъ чтобы явиться завтра къ 10 часамъ, и всѣ тронулись вонъ изъ залы по коридору къ сѣнямъ и швейцарской.

Все, что продѣлывалось на этомъ судѣ, и самый судъ и результатъ его — приговоръ — представлялось теперь Нехлюдову до такой степени нелѣпымъ, что онъ, выходя изъ суда и обгоняя выходившихъ тоже судей и членовъ, удивлялся, какъ имъ не совѣстно все это дѣлать, какъ они могутъ не смѣясь смотрѣть въ глаза другъ другу и какъ могутъ эти старики сторожа и швейцары такъ почтительно вытягиваться, отвѣчать, подавать пальто и палки. Вѣдь во всемъ, что тутъ дѣлалось во имя справедливости и разума, очевидно, не было ни подобія того и другого, не было даже приличія. Справедливости не было и подобія потому, что очевидно было, что если кто нибудь виноватъ въ томъ, что случилось, то, очевидно, виноваты въ этомъ прежде всего тѣ Розановы, которые держали такіе дома, тѣ купцы, которые ѣздили въ нихъ, тѣ чиновники, то правительство, которое признавало и регулировало ихъ, и тѣ люди, которые, какъ секретарь, прокуроръ, членъ суда въ золотыхъ очкахъ и самъ танцоръ предсѣдатель, которые ѣздили въ эти дома, и, главное, тѣ люди, которые, какъ Нехлюдовъ, приготавливали товаръ въ эти дома. Но никого изъ этихъ виноватыхъ не судили, даже не обвиняли, а обвиняли тѣхъ несчастныхъ, которые въ данныхъ условіяхъ не могли поступить иначе.

Разума же не было потому, что не было никакой разумной цѣли всего того, что дѣлалось. Возмездія не было потому, что за смерть возмѣщалось не смертью, a содержаніемъ въ тюрьмѣ и ссылкой, пресѣченія возможности преступленія не было потому, что приговоренные могли продолжать совершать преступления въ тюрьмѣ, на каторгѣ, въ Сибири, объ исправленiи не могло быть и рѣчи потому, что содержаніе людей на готовой пищѣ и большей частью въ праздности и сообществѣ такихъ же заблудшихъ людей могло только ухудшить, но никакъ110 111 не исправить. И не смотря на то, все это продѣлывалось съ величайшей серьезностью и подъ видомъ самаго важнаго служенія обществу. Вѣдь всѣ знали, что тутъ не было никакого служенія обществу, а была одна пустая комедія, и всѣ притворялись, что они вѣрятъ въ важность этого дѣла. Въ этомъ было ужасное лицемѣріе, лицемѣріе, откинувшее заботу о приличіи. Тотъ самый адвокатъ, который нынче распинался за оправданіе, переходилъ завтра въ прокуроры и распинался за осужденіе. Юноша прокуроръ, озабоченный только жалованьемъ и карьерой, смѣло говорилъ, что онъ озабоченъ состояніемъ общества, основы котораго подрываетъ проституція, та самая, безъ которой онъ, товарищъ прокурора, не могъ бы жить, и осуждаетъ воровъ за то, что они польстились на деньги богатаго купца, тогда какъ онъ польстился деньгами, собираемыми съ народа и платимыми ему за то, что онъ мучаетъ его.

* № 24 (рук. № 8).

«Что же это такое, — думалъ Нехлюдовъ, выходя изъ суда и направляясь пѣшкомъ домой по знакомымъ улицамъ. — Вѣдь я мерзавецъ, самый послѣдній негодяй и мерзавецъ. Любить, быть любимымъ и потомъ звѣрски соблазнить и бросить, откупившись чужими крадеными деньгами, воображая, что сдѣлалъ все, что должно, и забыть думать о ней. А она одна, молодая, нѣжная, безъ друга, безъ сочувствія, беременная, выгоняется на улицу. Вѣдь я зналъ, что у ней былъ ребенокъ, но я рѣшилъ, что не мой, и успокоился и не позаботился разъискать ее, а радъ былъ повѣрить тетушкѣ Катеринѣ Ивановнѣ, что она «испортилась», и жилъ и радовался, а она погибала и вотъ дошла до того положенія, въ которомъ я ее видѣлъ. Мерзавецъ, подлецъ. Но вѣдь этаго мало, вѣдь это не можетъ такъ оставаться. Вѣдь хорошо было, какъ всѣмъ подлецамъ, прятаться отъ своего грѣха, когда я не видалъ ее. А вотъ она тутъ, въ острогѣ теперь. А я поѣду обѣдать къ Кармалинымъ и дѣлать предложение невѣстѣ и буду пѣть ей сочиненный мною романсъ».

* № 25 (рук. № 8).

Нехлюдовъ снялъ пальто, вынувъ платокъ отеръ потъ и опять по привычкѣ посмотрѣлъ въ зеркало, и опять его лицо, какъ что то неожиданно противное, поразило его. «Какъ могъ я думать, что она (онъ думалъ про Алину) можетъ полюбить меня. Развѣ не видно на этомъ подломъ лицѣ все его мерзкое нечистое прошедшее?» Онъ поспѣшно отвернулся и пошелъ по знакомымъ лѣстницѣ и прихожей въ столовую.

* № 26 (рук. № 8).

«А кто знаетъ, — подумалъ онъ, входя въ знакомую переднюю и снимая пальто, — можетъ быть, совсѣмъ не то мнѣ надо111 112 дѣлать. Можетъ быть, лучше бы было, если бы я прошедшее оставилъ прошедшимъ, а женился бы на этой прелестной дѣвушкѣ». Нехлюдовъ остановился внизу у зеркала, глядя на свое лицо, пока швейцаръ пошелъ докладывать. «Какъ? Опять назадъ, — сказалъ онъ себѣ, глядя на себя въ зеркало. — Экая мерзкая рожа, — подумалъ онъ, глядя на себя, — главное слабая, слабая и гордая». Швейцаръ отвлекъ его отъ разсматриванія своего лица.

* № 27 (рук. № 11).

И этаго Ивана Ивановича Колосова Нехлюдовъ видалъ и встрѣчалъ много разъ и зналъ его самоувѣренную манеру человѣка, безповоротно и давно уже рѣшившаго уже всѣ вопросы міра и теперь не имѣющаго другаго занятія, какъ осужденія и отрицанія всего того, что не сходилось съ его теоріями. Теоріи же его о жизни были самыя простыя — это былъ конституціонный либерализмъ 50-хъ годовъ, дававшій ему удобную возможность ругать все то, что не доходило до этаго либерализма, чего такъ много въ Россіи, и все то, что переросло этотъ либерализмъ. Нехлюдовъ давно зналъ его, но теперь онъ показался ему особенно непріятенъ.

* № 28 (рук. № 11).

Мисси разсказывала ему, какъ они были въ Третьяковской галлереѣ и какъ она съ всегда новымъ восторгомъ любовалась Христомъ Крамскаго.

— Это не Христосъ, а полотеръ, — сказалъ рѣшительно Колосовъ. — Хорошо тамъ только Васнецовскія вещи. Нѣтъ, не сойдемся мы съ вами, Мисси, — обратился онъ къ дочери своего друга.

Онъ изучилъ въ 60-хъ годахъ Куглера, смотрѣлъ въ Римѣ всѣ достопримѣчательности и потому считалъ себя великимъ знатокомъ въ искусствѣ, хотя былъ совершенно лишенъ всякаго личнаго вкуса и судилъ объ искусствѣ только по довѣрію къ авторитетамъ.

* № 29 (рук. № 11).

Миша былъ двоюродный братъ Сони, одинъ изъ самыхъ характерныхъ молодыхъ людей новой формаціи. Онъ былъ коректенъ до послѣдней степени, цѣловалъ руки у всѣхъ дамъ высшаго круга, имѣющихъ дѣтей, прижималъ подбородокъ къ груди при встрѣчахъ со всѣми дѣвицами, передъ обѣдомъ и послѣ обѣда крестился во весь размахъ руки, имена лицъ царской фамиліи всегда произносилъ почтительно, любилъ искусства, также любилъ выпить и избѣгалъ серіозныхъ разговоровъ, отлично говорилъ по французски, по нѣмецки, по англійски и на всѣхъ языкахъ умѣлъ вести шуточные разговоры, держался всегда самаго высшаго общества и ухаживалъ112 113 зa всѣми хорошенькими барышнями и дамами. Ему было 33 года. Онъ былъ товарищъ Нехлюдова по университету, хотя другого факультета. Они все таки были на ты.

Между ними съ начала зимы, съ тѣхъ поръ какъ Нехлюдовъ сблизился съ Мисси, установились странныя отношенія. Миша, какъ и за всѣми хорошенькими дѣвушками, ухаживалъ и за Мисси и по близости родства часто бывалъ у нихъ, иногда чувствовалъ себя влюбленнымъ въ нее и, увидавъ чувство, возникавшее между Нехлюдовымъ и ею, ревновалъ ее, но, разумѣется, скрывалъ это и вслѣдствіи этаго былъ всегда особенно ласково шутливъ съ Нехлюдовымъ. Сейчасъ онъ замѣтилъ тотъ серьезный и задушевный взглядъ, которымъ обмѣнялись Мисси съ Нехлюдовымъ, и сдѣлалъ видъ, что онъ въ самомъ веселомъ расположеніи духа.

— Ну, когда я другой разъ буду присяжнымъ, я непремѣнно заявлю суду требованіе устройства какого нибудь питательнаго заведенія. Я помню, главное чувство, испытанное мною, былъ голодъ и потому досада. Это нужно въ видахъ поощренія милосердія. Ты завтракалъ гдѣ нибудь?

— Нѣтъ, — отвѣчалъ Нехлюдовъ.

— Ну, отъ этаго и обвиненiе. Нѣтъ, непремѣнно надо, для того чтобы судъ былъ скорый и милостивый, чтобы онъ былъ сытый.

Нехлюдовъ слушалъ его и ѣлъ.

* № 30 (рук. № 8).

Алина была высокая, красивая дѣвушка съ золотистыми вьющимися волосами, съ особенно нѣжнымъ, правдивымъ выраженіемъ лица и глазъ. Проходя черезъ гостиную, въ комнатѣ никого не было. Онъ хотѣлъ начать говорить и не рѣшался. Она предупредила его. Она рѣшительно остановилась посерединѣ гостиной и, взявшись за спинку золоченаго стульчика, подняла къ нему свои правдивые голубые глаза и тихо сказала:

— Я вижу, что съ вами случилось что то. Что съ вами? — сказала она, и мускулъ на щекѣ ея дрогнулъ. Она заговорила просто изъ участія къ нему и изъ любопытства, но, заговоривъ, она подумала, что это объясненіе вызоветъ, можетъ быть, его признаніе, и это взволновало ее.

* № 31 (рук. № 8).

<Убѣдившись, что Нехлюдовъ не въ духѣ, и пріятнаго, умнаго разговора отъ него не добьешься, Софья Васильевна начала разсказывать о страшномъ дѣлѣ, недавно происшедшемъ въ Тверской губерніи по случаю бунта на фабрикѣ. — Да, это возмутительное дѣло, — продолжалъ Колосовъ. — Вся гадость этаго дѣла въ томъ, что крестьяне, нарушившіе право владѣнія землевладѣльцевъ, были преданы суду. И тутъ113 114 то этотъ г-нъ губернаторъ нашелъ нужнымъ изтязать крестьянъ.

— Говорятъ, умерло два человѣка, — сказала Кармалина. Я не могу этаго понять, какъ въ наше время человѣкъ нашего воспитанія...

— Что же вы хотите, когда съ высоты престола проповѣдуются розги и возвращеніе къ 16 вѣку. Но тутъ возмутительно то, что именно тогда, какъ дѣло передано законному суду, является вмѣшательство администраціи.>

* № 32 (рук. № 8).

Убѣдившись, что Нехлюдовъ не въ духѣ, и пріятнаго, умнаго разговора отъ него не дождешься, Софья Васильевна обратилась къ Колосову съ вопросомъ о новой драмѣ Ибсена. Колосовъ, какъ всегда, все осуждалъ, осуждалъ и драму Ибсена, высказывая свои тонкія сужденія. Софья Васильевна вставляла свои слова, долженствовавшія выказать тонкость ея пониманія. Она защищала Ибсена. Нехлюдовъ слушалъ и не могъ перестать видѣть закулисную сторону ихъ разговора. Онъ видѣлъ, во первыхъ, это выхоленное тѣло Колосова, сластолюбиво пригубливающаго кофе и ликеръ, во всемъ дорогомъ и лучшемъ, отъ рубашки, ботинокъ до толстаго англійскаго трико жилета и панталонъ, и зналъ, что, несмотря на его состояніе хорошее, онъ служитъ еще въ банкѣ, получая 12 тысячъ жалованья. Тоже видѣлъ онъ лежащую Софью Васильевну въ кружевахъ на шелковой подушкѣ въ дорогихъ перстняхъ на тонкихъ безсильныхъ пальцахъ, которые играли когда то, какъ говорятъ, прекрасно.

* № 33 (рук. № 8).

— А вы хотите посмотрѣть мой новый этюдъ? Хотите? Пойдемте.

Они встали и пошли. Она шла рядомъ съ нимъ и ничего не говорила, очевидно ожидая отъ него какихъ-нибудь объясненій. Но хотя онъ и видѣлъ, что онъ своимъ молчаніемъ огорчаетъ Алину, но онъ не могъ теперь ничего говорить ей, какъ прежде серьезно объ ея рисованіи. Ему, точно проснувшемуся человѣку, такъ странно было все то, что онъ дѣлалъ во снѣ. Ему хотѣлось одного: сказать ей, что онъ уѣзжаетъ, и какъ нибудь показать, что онъ оставляетъ тѣ надежды, которыя имѣлъ прежде, но сказать этого нельзя было. Онъ нетолько не имѣлъ права предполагать, что у нея были какія либо надежды, но онъ дѣйствительно такъ низко цѣнилъ себя теперь, что и не могъ предполагать, чтобы такая прелестная, чистая дѣвушка могла желать его любви. Глядя на нее, на всю ея изящную прелесть и сравнивая ее съ тѣмъ ужаснымъ существомъ въ песочномъ платьѣ, онъ испытывалъ радость жертвы, которую онъ приносилъ. Онъ вмѣстѣ съ тѣмъ чувствовалъ, что теперь, когда онъ отказался отъ брачныхъ взглядовъ на114 115 нее, онъ лучше любилъ ее, просто какъ сестру любилъ и жалѣлъ ее.

* № 34 (рук. № 8).

<Нехлюдовъ въ то время былъ страстно увлеченъ ученіемъ Генри Джорджа.>[187]

Еще на первомъ курсѣ, прочтя книгу Генри Джорджа «Social Problems», а потомъ его большое сочиненіе «Progress and Poverty», онъ въ первый разъ съ необыкновенной ясностью понялъ весь ужасъ несправедливости земельной собственности, былъ пораженъ, ослѣпленъ мыслію Генри Джорджа, и съ горячей способностью самоотверженія молодости онъ рѣшилъ посвятить свою жизнь на разъясненіе и распространеніе этаго ученія и на уничтоженіе земельнаго рабства, какъ онъ называлъ тогда зависимость земледѣльцевъ отъ владѣтелей земли. Мысль эта казалась ему до такой степени простой, ясной, неопровержимой и удобоисполнимой, что онъ не могъ понять, какимъ образомъ люди, имѣя этотъ проэктъ Генри Джорджа, до сихъ поръ не осуществили его. Нехлюдовъ тогда всѣми средствами пропагандировалъ это ученіе: онъ проповѣдовалъ его устно и своимъ знакомымъ, и матери, и товарищамъ и написалъ професору сочиненіе объ этомъ ученіи и переводилъ Progress and Poverty по русски. <Но не смотря на то, что онъ ни въ комъ не встрѣчалъ тогда сочувствія: знакомые и родные, всѣ землевладѣльцы, считали его ученіе вреднымъ соціализмомъ, а либеральные професора, сочувствующiе нѣмецкому соціализму, считали теорію Джорджа невыдерживающей критики, — онъ не охладѣвалъ къ своей мысли. Онъ вышелъ тогда изъ университета и рѣшилъ самостоятельно посвятить свою жизнь осуществленiю этой идеи.> И вотъ тогда то, весь переполненный восторгомъ отъ этой идеи, онъ уѣехалъ къ тетушкамъ и жилъ у нихъ, переводя сочиненіе Генри Джорджа, и писалъ свое русское сочиненіе объ этомъ предметѣ.

Рѣшивъ вообще, что земельная собственность есть грабежъ, Нехлюдовъ естественно рѣшилъ и то, что онъ самъ для себя долженъ избавиться отъ пользованія правомъ земельной собственности. И эта необходимая жертва съ его стороны въ осуществленіи его мысли болѣе всего утвердила его въ его рѣшенiи. Онъ тогда даже нѣсколько поссорился съ своей матерью, объявивъ ей, что онъ не хочетъ жить произведеніями труда, отнимаемыми у народа за незаконное наше владѣніе землей, и отдастъ небольшое имѣніе, принадлежащее ему, какъ наслѣдство отца, крестьянамъ. Мать не позволила ему сдѣлать это, такъ какъ онъ былъ еще несовершеннолѣтній. Изъ за этого была почти ссора и онъ, очень огорченный этимъ, уѣхалъ115 116 отъ матери къ своимъ неаристократическимъ, сравнительно бѣднымъ тетушкамъ.

Здѣсь Нехлюдовъ въ первый разъ увидалъ деревенскую жизнь и не только теоретически, но на дѣлѣ убѣдился въ справедливости того, что землевладѣніе есть владѣніе рабами, но только не извѣстными лицами, какъ это было прежде, a всѣми тѣми, кто лишенъ земли. И это открытіе приводило его въ восторгъ.[188]

* № 35 (рук. № 8).

«Да, думалъ онъ, то было истина, и сколько ни прошло времени, истина останется истиной, и жизнь была только на томъ пути; на этомъ же пути медленное умираніе. Но что же дѣлать теперь? — опять спрашивалъ онъ себя. — Нельзя же вернуться къ тому, что было тогда. Нельзя опять взяться за освобожденіе людей отъ земелънаго рабства. Нельзя отдать отцовское имѣніе крестьянамъ, нельзя жениться на невинной Катюшѣ. Но отчего же нельзя, — вдругъ вскрикнулъ въ немъ тотъ лучшій, давно подавленный и теперь оживавшій въ его душѣ прежній Нехлюдовъ. — Отчего нельзя? Нельзя перевернуть жизнь? Нѣтъ, 20 разъ можно перевернуть ее, только бы вернуться къ тому, что было тогда. Чтоже? Опять взяться за заброшенныя работы, отказаться отъ имѣнья? — спрашивалъ онъ себя. — Да, но тогда я съ этимъ вмѣстѣ женился на Катюшѣ. Теперь ужъ этого нельзя. Отчего нельзя? Она тутъ же, она не таже, но...» И онъ остановился въ ужасѣ передъ той мыслью, которая пришла ему.

«Жениться на ней? на этомъ трупѣ? Да, но вѣдь тутъ нѣтъ вопроса. Ты уже женатъ на ней, — опять сказалъ тотъ внутренній голосъ. Ты уже 14 лѣтъ женатъ на ней. У тебя былъ и ребенокъ отъ нея». Онъ поспѣшно сталъ закуривать, стараясь разогнать эти страшныя мысли. Но удивительное дѣло: чѣмъ больше онъ думалъ объ этомъ, тѣмъ больше это казалось ему необходимымъ. Только это одно отвѣчало на вопросъ: какъ быть и что дѣлать? Только при этомъ можно было представить себѣ жизнь безъ мученія раскаянія.

Вся жизнь его, онъ чувствовалъ, должна была перевернуться. «Чтожъ, и женюсь, — повторилъ онъ себѣ. — Только сдѣлавъ это, я могу хоть немного затушить какъ нибудь тотъ стыдъ и боль, которые мучаютъ меня. Разумѣется, будетъ тяжело и даже стыдно, разумѣется, придется разойтись со всѣми теперешними друзьями и знакомыми (ну да Богъ съ ними!), будетъ мучительно жить съ нею, съ этой развращенной женщиной, — жить, разумѣется, не какъ мужъ съ женой, но просто жить вмѣстѣ въ одномъ домѣ. Бросить ее, оставить все какъ есть — будетъ мученье еще худшее. Мученье будетъ и въ томъ116 117 и въ другомъ случаѣ. Разница же въ томъ, что, женившись на ней, мученье будетъ должное, а бросивъ ее, будетъ не должное. А то какже безъ мученія? Безъ мученія надо вернуться въ тотъ мракъ, въ которомъ я жилъ. Жениться на Алинѣ, если бы она даже и пошла за меня? Развѣ я могъ бы быть не то что счастливъ, но спокоенъ теперь, зная что она въ тюрьмѣ, въ Сибири, въ той корѣ разврата и одурѣнія, въ которую ее ввергла моя жестокость? Правда, я знаю, я одинъ знаю, чтò подъ этой корой. Но какъ разбить эту кору? И осилю ли я? И какъ приступиться къ ней? Что я скажу ей, когда увижу ее? — Онъ вспомнилъ то, что онъ слышалъ про такихъ женщинъ, выходившихъ замужъ. Онъ зналъ примѣры возрожденія и зналъ примѣры такого паденія, отъ котораго уже не было возврата. И ему казалось, что Катюша теперь съ своимъ пристрастіемъ къ вину принадлежала къ этому второму разряду. Онъ видѣлъ передъ собой эти одутловатыя щеки, подпухшіе глаза, слышалъ этотъ хриплый голосъ. Вспоминалъ купца, котораго онъ себѣ представлялъ не иначе, какъ тѣмъ огромнымъ трупомъ, какъ онъ былъ описанъ въ протоколѣ; вспоминалъ ея отношенія къ этому купцу. И ужасъ отвращенія охватывалъ его.

«И какая будетъ польза отъ этой жертвы своей жизнью? — начиналъ говорить въ немъ голосъ искусителя. — Исправленіе для такихъ женщинъ невозможно. Да и если бы было возможно при вѣроятіи спасенія одной изъ ста, стоитъ ли затратить свои силы на эту одну, когда можно ихъ употребить на самое разнообразное служеніе тысячамъ? Зачѣмъ такъ узко смотрѣть на грѣхъ, на искупленіе, что оно должно быть совершено надъ тѣмъ, кто пострадалъ отъ грѣха? Искупленіе въ томъ, чтобы не повторять грѣха и загладить его добрыми дѣлами. Развѣ нельзя жить хорошей, доброй жизнью, нельзя также, какъ я хочу теперь, освободиться отъ грѣха землевладѣнія и работать для освобожденія людей, не связавъ себя на вѣки съ трупомъ», — говорилъ онъ себѣ. И онъ начиналъ представлять себѣ, ему начинала рисоваться жизнь безъ нея; но, удивительное дѣло, онъ не могъ теперь представить себѣ такой жизни. И безъ нея не было жизни, и съ нею, съ этимъ трупомъ, жизнь представлялась ужасной. И вотъ онъ теперь дошелъ до того, до чего онъ дошелъ теперь. — Но что же дѣлать? Какъ поступить теперь, сейчасъ? Выхлопотать свиданіе съ ней, пойти, увидать ее, покаяться передъ ней, дать ей денегъ? Онъ вспомнилъ тѣ деньги, которыя далъ ей тогда, и сейчасъ покраснѣлъ, точно онъ сейчасъ это дѣлалъ, и остановился отъ волненія. — Но чтожъ дѣлать еще? — Исправлять ее, употребить всѣ свои силы на то, чтобы исправить ее? Онъ чувствовалъ, что нужно было сдѣлать что то страшное, необыкновенное, самоистязающее и что только одно такое дѣло могло затушить въ немъ тотъ огонь раскаянія и отвращенія къ себѣ, который сжигалъ его. И это дѣло было именно такое.

117118

* № 36 (рук. № 8).

Онъ оспаривалъ требованіе того, чтобы посвятить всю свою жизнь этой женщинѣ, хотя требованія этого ни онъ самъ и никто другой еще не заявлялъ. «И почему, согрѣшивъ передъ этой женщиной, непремѣнно нужно исправлять эту самую женщину? — продолжалъ онъ оспаривать этотъ внутренній голосъ. — Если разбился сосудъ, то почему нужно глупо и непроизводительно употреблять всѣ силы на невозможное склеиваніе въ мелкіе дребезги разбитаго сосуда, а не на сбереженіе цѣлыхъ, на образованіе новыхъ? Развѣ нельзя дѣлать добро тѣмъ людямъ, которымъ оно нужно и пойдетъ на пользу, а не сентиментально безъ пользы затрачивать свою энергію на невозможное? Пьяницы и проститутки не излѣчиваются. И почему же нельзя мнѣ жить теперь хорошей, доброй жизнью? Почему же такъ ужъ стала невозможна женитьба на Алинѣ? — И онъ представилъ себѣ, что онъ дѣлаетъ предложеніе Алинѣ, и она не откавываетъ ему. — Но какъ же я буду жить съ нею, зная, что та въ тюрьмѣ, здѣсь, въ Москвѣ? Развѣ нельзя жить хорошей, доброй жизнью, нельзя также, какъ я хочу теперь, измѣнить свою жизнь, стать опять на путь, на которомъ я стоялъ тогда, когда жилъ въ первый разъ въ Пановѣ, не связавъ себя на вѣкъ съ трупомъ, — говорилъ онъ себѣ. И онъ начиналъ представлять себѣ жизнь безъ нея. Но, удивительное дѣло, онъ не могъ теперь представить себѣ такой жизни. И какже онъ теперь, сейчасъ поступитъ? Совсѣмъ бросить ее, скрыть отъ всѣхъ — правда, отъ всѣхъ уже не скроешь, уже сказано предсѣдателю и губернатору, — не будетъ видѣться съ ней, пошлетъ ей денегъ? Это нельзя. Увидѣть ее? — Что-же я скажу ей? Опять, какъ тогда, деньгами заплатить за свое преступленіе?» вспомнилъ онъ и покраснѣлъ. Сказать ей все и жениться? Но это ужасно.

* № 37 (рук. № 8).

Онъ перечелъ письмо управляющаго и задумался надъ нимъ. Сейчасъ надо было рѣшать вопросъ о своемъ правѣ на землю. Какъ нарочно, попался нынче этотъ бойкій малый извощикъ, и завязался разговоръ съ нимъ. Нехлюдовъ выдвинулъ большой ящикъ стола, въ которомъ онъ еще вчера утромъ, отыскивая повѣстку, видѣлъ свой портфель съ давнишними бумагами, и досталъ изъ него и начатое сочиненіе и дневникъ того времени. Онъ раскрылъ это пожелтѣвшее сочинение, писанное совсѣмъ другимъ почеркомъ — точно и человѣкъ былъ другой, чѣмъ тотъ, который былъ у него теперь, и сталъ читать его. И въ головѣ его возстановился весь ходъ мыслей и чувствъ того времени. Онъ только удивлялся, какъ могъ онъ 14 лѣтъ тому назадъ такъ хорошо обдумать и какъ могъ онь перестать думать такъ, какъ онъ думалъ. «Да, это дѣло надо118 119 рѣшить теперь совсѣмъ иначе», подумалъ онъ о письмѣ управляющего.

* № 38 (рук. № 8).

Еще болѣе взволнованный бесѣдой съ Губернаторомъ и неудачей, т. е. невозможностью увидать ее нынче, Нехлюдовъ шелъ по Тверскому, полному народомъ бульвару, вспоминая теперь уже не судъ, а свои разговоры съ Предсѣдателемъ и Губернаторомъ. Онъ вспоминалъ, какъ они оба удивились, услыхавъ отъ него, объ его намѣреніи жениться на ней, и ему это было пріятно. Онъ зналъ, что рѣшеніе его было хорошо, и его радовало то, что онъ рѣшилъ сдѣлать хорошо. И не только это хорошо, но и всѣ тѣ смутныя мечтанія объ измѣненіи всей своей жизни, которыя со вчерашняго дня бродили въ его головѣ, и онъ чувствовалъ себя героемъ, уже сдѣлавшимъ это. То, что онъ искалъ свиданія съ нею и сказалъ про свое намѣреніе Предсѣдателю и Губернатору, было какъ бы началомъ исполненія. Ему хотѣлось точно также поскорѣе высказать кому нибудь свои намѣренія объ измѣненіи жизни и отношенія къ земельной собственности, сжечь свои корабли и подтвердить свое рѣшеніе, но онъ еще не зналъ хорошенько, въ какой формѣ оно выразится. Но не смотря на то, онъ шелъ теперь по бульварамъ, чувствуя себя героемъ, побѣдителемъ. Дома онъ пообѣдалъ, перечелъ письмо управляющаго, написалъ ему отвѣтъ, въ которомъ высказалъ то, что онъ не желаетъ отдавать землю въ аренду и скоро пріѣдетъ самъ, для того чтобы рѣшить дѣло о землѣ совсѣмъ инымъ способомъ.

* № 39 (рук. № 8).

Слѣдующее за этимъ дѣло было дѣло о сопротивленіи властямъ. Крестьяне, уже давно судившіеся съ помѣщикомъ о принадлежности имъ луга, скосили и убрали лугъ, который признанъ былъ въ одной инстанціи принадлежащимъ крестьянамъ, а въ другой — помѣщику, а въ третьей опять крестьяне были приговорены судомъ къ уплатѣ за скошенный лугъ и за судебныя издержки 385 рублей. Крестьяне не платили. Было рѣшено продать имущество крестьянъ, и для этого посланъ былъ судебный приставь. Судебнаго пристава крестьяне прогнали. Тогда пріѣхалъ исправникъ съ становымъ и урядниками и съ краю деревни приступилъ къ отбиранію скотины. Тогда теперь судившіеся мужики, 18 человѣкъ, въ числѣ которыхъ былъ сѣдой старикъ, всѣ подошли къ двору и оттерли плечами полицейскихъ, сказавъ, что они не дадутъ скотины. Подсудимые сидѣли въ этомъ дѣлѣ не на скамьѣ подсудимыхъ за рѣшеткой, такъ тамъ они бы не помѣстились, а тамъ, гдѣ сидятъ адвокаты. Подсудимыхъ всѣхъ было 18 человѣкъ домохозяевъ. Всѣ они вошли въ своихъ мужицкихъ одеждахъ, всѣ входя перекрестились на образъ, встряхнули волосами и скромно,119 120 но безъ всякой робости заняли свои мѣста, наполнивъ залу запахомъ кафтановъ и дегтя. Всѣ люди эти судились за то, что они, кормя своими трудами съ земли всѣхъ этихъ чиновниковъ, приведшихъ ихъ сюда и судившихъ ихъ, хотѣли пользоваться этой землей, тѣмъ болѣе что имъ сказали, что земля эта по бумагамъ ихняя.

Попытка механическимъ путемъ достигнуть подобія справедливости была особенно возмутительна по отношенію къ этимъ людямъ.

Товарищъ прокурора съ поднятыми плечами, очевидно, смотрѣлъ на это дѣло какъ на рѣшительное въ его карьерѣ, и бѣдняга и краснѣлъ и блѣднѣлъ, дѣлая вопросы обвиняемымъ и свидѣтелямъ, желая во что бы то ни стало утопить этихъ мужиковъ. Въ обвинительной рѣчи своей, которую онъ началъ говорить весь блѣдный и дрожащій, такъ онъ былъ взволнованъ присутствіемъ знаменитаго адвоката, защищавшаго крестьянъ, онъ прямо выдумывалъ, клеветалъ и лгалъ, такъ что если бы въ этомъ судѣ дѣло шло дѣйствительно о справедливости, то перваго судить надо было этого несчастнаго заблудшаго мальчика, который былъ вполнѣ увѣренъ, что, стараясь повредить сколь возможно тѣмъ людямъ, которые кормятъ его, онъ дѣлаетъ хорошее, заслуживающее всеобщаго одобренія дѣло. Дѣло это уже два раза слушалось и два раза откладывалось: одинъ разъ потому, что обвиненіе, т. е. товарищъ прокурора съ поднятыми плечами, счелъ составъ присяжныхъ для себя невыгоднымъ и подъ предлогомъ не явки какихъ то неважныхъ и ненужныхъ свидѣтелей настоялъ на томъ, чтобы дѣло было отложено; другой разъ потому, что адвокатъ, защищавшій мужиковъ по сдѣланному съ ними условію цѣною за 1500 рублей, не получилъ еще всѣхъ денегъ, а только половину, другую же половину крестьяне обѣщали отдать по окончаніи дѣла. Не довѣряя крестьянамъ, адвокатъ, тоже придравшись къ отсутствію какихъ то свидѣтелей, тоже отложилъ дѣло. Такъ что теперь мужиковъ таскали въ судъ зa 120 верстъ, а теперь, въ самый овсяный просѣвъ, уже въ 3-ій разъ. Дѣло все было съ самаго начала совершенно ясно. Кругомъ виноваты были помѣщикъ, отнявшій лугъ, принадлежавшій крестьянамъ, судебное учрежденіе, признавшее этот лугъ помѣщичьимъ и присудившее взысканіе издержекъ съ крестьянъ, виноваты полицейскіе чины, виноваты теперь эти судьи съ танцоромъ во главѣ и съ своимъ товарищемъ прокурора и Судебнымъ приставомъ за то, что они позволяли себѣ издѣваться не только надъ людьми, но надъ правдой. Но тутъ на судѣ выходило, что виноваты мужики, и на вопросы, поставленные присяжнымъ, несмотря на все стараніе ловкаго защитника, защищавшаго не по существу дѣла, а по формальной сторонѣ, нельзя было иначе, какъ обвинить крестьянъ.

Странно и совѣстно было смотрѣть на этихъ крестьянъ, нѣкоторыхъ120 121 изъ нихъ старцевъ, которые, не шевелясь и не измѣняя положенія, спокойно сидѣли, ожидая, когда это кончатъ господа тѣ глупости, которыя почему то они считаютъ нужнымъ продѣлывать надъ ними. Въ томъ, что они не виноваты въ томъ, что скосили принадлежащiй имъ и признанный за ними лугъ для того, чтобы имѣть сѣно и кормить имъ своихъ коровъ, овецъ и лошадей, для нихъ, очевидно, не могло быть никакого сомнѣнія, совершенно независимо отъ того, что скажутъ эти люди, разсѣвшіеся на разныхъ мѣстахъ въ шитыхъ воротникахъ и съ бумагами, въ которыхъ они что то читаютъ.

Дѣло продолжалось еще дольше вчерашняго, и только въ 7-мъ часу вечера кончились рѣчи, и предсѣдатель передалъ вопросы присяжнымъ.

Несмотря на усилія Нехлюдова совершенно оправдать мужиковъ и отвѣчать прямо — не виновны, несмотря на очевидность невиновности, старшина настоялъ на томъ, чтобы отвѣчать на вопросы точно, хотя и сколько возможно облегчая мужиковъ и давая имъ снисхожденіе.

Въ 8 часовъ все кончилось, мужиковъ приговорили къ наказанію, къ слабому, но всетаки наказанію, нѣкоторыхъ къ тюремному заключенію, и опять возложили на нихъ издержки.

* № 40 (рук. № 8).

Вѣдь если мы хотимъ оградить себя отъ такихъ людей, какова теперь Катюша, то надо, чтобъ она оставалась Катюшей, а не дѣлалась Любкой. И это можно. Можно было и Симона съ Евфимьей сдѣлать людьми, если бы ихъ учили добру, закону Христа, а не постановкѣ свѣчекъ, и дали бы имъ возможность жить на землѣ (какъ говорилъ извощикъ, вспомнилъ Нехлюдовъ), а не приставили ихъ на всю жизнь выносить наши нечистоты, какъ Евфимію и Симона. A Смѣл[ь]ковъ? Отчего жъ бы ему не быть человѣкомъ, если бы его учили чему нибудь кромѣ того, что питье и развратъ — это молодечество, а богатство — это добродѣтель. И неправда, чтобы это было невозможно. Не только не невозможно, но это въ сто разъ легче чѣмъ то, что дѣлается теперь, съ этими слѣдователями, частными секретарями, судьями, Сенатами и Синодами.

* № 41 (рук. № 8).

«Ну, у насъ нѣтъ ничего подобнаго. Есть церкви; въ нихъ звонятъ, служатъ въ ризахъ, продаютъ свѣчи, говѣютъ даже. Но развѣ кто нибудь говоритъ, что не хорошо пить водку, курить, пріобрѣтать деньги, ходить въ распутные дома? Никто не говоритъ. А если кто и говоритъ, то Ванька не вѣритъ и не можетъ повѣрить, потому что пьютъ вино господа, попы, царь, а водку отъ царя продаютъ, пріобрѣтаютъ деньги всѣ и не брезгаютъ ничѣмъ, а въ дома тоже ходятъ всѣ и смѣются, разсказываютъ, и за порядкомъ въ домахъ само начальство121 122 смотритъ, стало быть — хорошо. И воспитали такъ не одного, а мильоны людей, и потомъ поймаемъ одного и измываемся надъ нимъ.

* № 42 (рук. № 8).

<Развѣ кто нибудь говоритъ когда нибудь этому мальчику, что не хорошо пить водку, курить табакъ, не трудясь, а обманомъ и насиліемъ пріобрѣтать деньги, ходить въ распутные дома?> Ему говорили, что надо утромъ и вечеромъ и проходя мимо церкви креститься и кланяться, говорили, что надо разъ въ годъ ходить къ попу и, если онъ хочетъ особенно отличиться, дать свои гроши или пятаки на свѣчи. Но про то, что не надо курить, пить, обманомъ пріобрѣтать деньги, распутничать — ему не говорили никогда. А если кто и говорилъ, то Ванька не вѣрилъ и не могъ вѣрить. А не могъ онъ вѣрить потому, что видѣлъ, что тѣ самые, которые говорили ему про это, дѣлали то самое, что они ему запрещали: курили и пили водку <всѣ, водку даже отъ казны продавали, значитъ, пить хорошо> и деньги добывали всякимъ обманомъ и насиліемъ, и всѣ распутничали и даже распутство считали молодечествомъ. А когда онъ, 18-лѣтній мальчикъ, выпилъ того яда, который продается на всѣхъ перекресткахъ не только съ разрѣшенія правительства, но продажей котораго оплачивается большая часть начальства, когда онъ напился этого яда и сталъ привыкать къ этому, тогда всѣ его бросили, предоставивъ ему выбираться изъ своего положенія, какъ онъ знаетъ. <Вѣдь развѣ кто когда нибудь что нибудь сказалъ поучительнаго этому мальчику, кромѣ того, что надо кланяться и креститься передъ всякой иконой и читать какія то непонятныя слова утромъ и вечеромъ? Съ 11 лѣтъ онъ въ Москвѣ въ ученьи. Что онъ видѣлъ, что слышалъ, какой примѣръ видѣлъ? Неестественную, убивающую 14-часовую работу и потомъ по праздникамъ пьянство и развратъ и маханіе руками передъ иконами.> И вѣдь такихъ мальчиковъ сотни, тысячи, десятки тысячъ, уже готовыхъ и постоянно подбывающихъ изъ деревни и готовящихся въ такое состояніе, въ которомъ теперь этотъ несчастный. Десятокъ тысячъ мальчиковъ теперь въ Москвѣ точно столь же опасныхъ, какъ этотъ мальчикъ. Почему же этаго судятъ? Но положимъ, что судятъ его потому, что онъ попался. Ну, хорошо. Ну, попался. Къ какой дѣятельности можетъ побудить общество поимка такого мальчика? По здравому смыслу только къ одному, къ тому, чтобы употребить всѣ наши силы на то, чтобы уничтожить тѣ условія, при которыхъ воспитываются такіе мальчики: уничтожить учрежденія, гдѣ ихъ дѣлаютъ. Заведенія же, гдѣ ихъ дѣлаютъ, всѣ извѣстны: это всѣ фабрики, всѣ мастерскія, въ которыхъ кишмя кишатъ эти несчастныя дѣти, это трактиры, кабаки, табачныя лавочки, распутные дома.

Что же, уничтожаютъ такія заведенія или, по крайней мѣрѣ,122 123 ставятъ преграды ихъ увеличенію и распространенію? Напротивъ: поощряютъ, и все больше и больше людей гонитъ нужда въ города, все больше и больше распложается фабрикъ и всякихъ заведеній, гдѣ дѣлаютъ такихъ несчастныхъ.

«Воспитали такъ не одного, a милліоны людей, и потомъ поймали одного мальчика и измываются надъ нимъ», думалъ Нехлюдовъ, сидя на своемъ высокомъ стулѣ рядомъ съ полковникомъ, глядя на мальчика въ сѣромъ халатѣ и слушая различныя интонаціи голосовъ защитника, прокурора и предсѣдателя и глядя на ихъ кривлянья. Да и зачѣмъ онъ здѣсь, этотъ мальчикъ, т. е. здѣсь въ Москвѣ? Затѣмъ, что ему дома кормиться нечѣмъ, и отецъ отъ нужды бросилъ его въ этотъ вертепъ. А отчего ему кормиться нечѣмъ? Оттого, что земля эта у меня, у Колосова, у Кармалиныхъ, у француза, парикмахера и всѣхъ тѣхъ, которые набрали деньги и купили изъ подъ ногъ мужиковъ земли. Если бы вмѣсто всей этой ужасной комедіи были бы учители добра, были бы люди, заботящіеся о томъ, чтобы люди могли жить честнымъ трудомъ. Но если бы хоть не было бы, только бы не было этой лжи, которая ничего не сдѣлаетъ, а только развращаетъ.

* № 43 (рук. № 11).

Глава XIII.

Съ слѣдующаго же дня Нехлюдовъ принялся за переустройство своей жизни. Онъ рѣшилъ, что ему прежде всего нужно освободиться отъ квартиры и лишнихъ вещей и людей, потомъ съѣздить по деревнямъ для устройства дѣла о землѣ и потомъ же, поселившись гдѣ нибудь въ маленькой квартирѣ поближе къ тюрьмѣ, устроить дѣло женитьбы и дожидаться отправки партіи въ Сибирь.

Объявивъ Аграфенѣ Петровнѣ о своемъ рѣшеніи сдать квартиру и ѣхать въ деревню, онъ попросилъ ее съ помощью Корнея распорядиться съ вещами и мебелью, сдавъ ихъ пока въ Кокоревскій складъ, и расчитаться съ хозяиномъ и, поблагодаривъ Аграфену Петровну и Корнея за ихъ услуги, распростился съ ними. Потомъ онъ поѣхалъ опять къ завѣдывающему тюрьмами, чтобы узнать объ условіяхъ вступленія въ бракъ съ осужденной и выхлопотать себѣ право на свиданіе внѣ обычныхъ дней.

Объ этихъ условіяхъ онъ узналъ только слѣдующее:

Въ сводѣ законовъ было сказано такъ:

На практикѣ же обыкновенно дѣлалось такъ:

Разрѣшеніе же на свиданья внѣ обычныхъ дней и за рѣшеткой онъ получилъ довольно скоро. Очевидно, его высказанное намѣреніе жениться на осужденной заинтересовало начальство, и для него сдѣлали исключеніе: ему дали билетъ, по которому онъ во всякое время могъ видѣться съ ней въ конторѣ,123 124 такъ что на третій день послѣ перваго посѣщенія онъ пріѣхалъ въ 10 часовъ въ тюрьму съ своимъ билетомъ.

Теперь уже никто не задерживалъ посѣтителей, и онъ подошелъ беспрепятственно къ самой двери. Сторожъ спросилъ, что ему нужно, и, узнавъ, что у него есть билетъ для посѣщенія, постучалъ въ оконце. Оконце отворилось. Другой сторожъ, съ той стороны, переговорилъ съ этимъ, зазвенѣлъ замокъ, и отворилась дверь, въ которую впустили Нехлюдова. Его попросили подождать, посидѣть здѣсь въ сѣняхъ, пока доложатъ смотрителю. На стѣнѣ висѣла доска, на которой было выставлено число заключенныхъ на сегодняшній день, — ихъ было 3635: 2742 мущинъ и 893 женщинъ.

Пока ходили къ смотрителю, Нехлюдовъ ходилъ взадъ и впередъ по сѣнямъ и наблюдалъ тѣ страшные признаки острожной жизни, которая проявлялась здѣсь. Въ сѣняхъ стоялъ одинъ солдатъ у двери, другой, вѣроятно фельдфебель, красавецъ, жирный, чисто одѣтый, выходилъ два раза изъ своей боковой двери и что то строго командовалъ, не глядя на Нехлюдова. Прошли подъ конвоемъ солдатъ, въ халатахъ и котахъ, человѣкъ шесть арестантовъ заключенныхъ съ носилками и лопатами, одинъ старикъ, кривой, рыжій и страшно худой, съ поразительно злымъ выраженіемъ лица. Они что то чистили на дворѣ. Потомъ вышли развращеннаго вида женщины съ засученными рукавами, — нѣкоторыя были не дурны собой, въ цвѣтныхъ платьяхъ, — и смѣясь прошли на право и вышли оттуда съ тѣмъ же смѣхомъ, неся булки. Сторожа жадно смотрѣли на нѣкоторыхъ изъ этихъ женщинъ. Это были взятыя въ городѣ за безпаспортность женщины, которыя мыли полы. И имъ за это давали булки. Черезъ ¹/₄ часа ожиданія пришелъ смотритель, солдаты вытянулись, и Нехлюдова попросили въ контору.

Контора была небольшая комната во второмъ этажѣ. Въ комнатѣ были только: письменный столъ, на которомъ лежали бумаги и стояла чернильница, кресло, стулъ и диванчикъ и всегдашняя принадлежность всѣхъ мѣстъ мучительства людей — большой образъ Христа.

— Сейчасъ приведутъ, — сказалъ смотритель, другой — не тотъ, который впустилъ его въ женское отдѣленіе, но тоже дружелюбный, даже непріятно фамильярный. Онъ имѣлъ видъ, и тонъ его разговора былъ такой, какъ будто онъ давалъ чувствовать собесѣднику то, что они съ нимъ понимаютъ другъ друга. Онъ закурилъ папироску и предложилъ тоже Нехлюдову. Но Нехлюдовъ отказался.

— Не скоро еще. Далеко коридорами.

Дѣйствительно, времени прошло много. И молчать все время было тяжело, и Нехлюдовъ вступилъ въ разговоръ о томъ, много ли заключенныхъ и часто ли ихъ отправляютъ. Смотритель все тѣмъ же тономъ, что мы понимаемъ другъ друга,124 125 сообщилъ, что переполняетъ тюрьмы полиція, присылая безпаспортныхъ, а что отправляются они два раза въ недѣлю и все не по многу, такъ что никакъ нельзя опростать тюрьму. Вся переполнена.

Среди этаго разговора послышались шаги по каменной лѣстницѣ, и подъ конвоемъ солдата показалась въ двери фигура Катюши. Она болѣе, чѣмъ въ первый разъ, имѣла видъ робкій и испуганный. Она подошла и покорно остановилась.

— Здравствуйте, Катюша, — сказалъ Нехлюдовъ, подавая ей руку. — Вотъ я выхлопоталъ свиданье съ вами кромѣ воскресенья и четверга.

— Вотъ какъ, — сказала она, подавая ему мягкую, вялую руку и не сжимая его руку и жалостно глядя на него своими раскосыми, добрыми глазами.

Смотритель отошелъ къ окну и сѣлъ тамъ. Нехлюдовъ сѣлъ у стола. Она не садилась, такъ что онъ долженъ былъ просить ее сѣсть. Она вздохнула и сѣла съ другой стороны стола.

— Вѣдь намъ надо переговорить много, — сказалъ Нехлюдовъ. — Вѣдь вы помните, что я сказалъ третьяго дня?

— Что вы сказали? — спросила она, точно вспоминая.

— Что я хочу жениться на тебѣ, — сказалъ Нехлюдовъ краснѣя.

— Помню, да, — сказала она. — Вы говорили. Только я не вѣрю. Зачѣмъ вамъ жениться на мнѣ?

Нехлюдовъ облокотился рукой на локоть, который выдвинулъ на столъ, чтобы быть ближе къ ней, и сталъ говорить тихимъ голосомъ, такъ чтобы слышала она одна, а не могъ слышать смотритель.

— Я обманывалъ прежде, прежде я былъ мерзавецъ. А теперь я не хочу обманывать, а хочу загладить свою вину передъ тобой. И только этимъ я могу загладить. Я уже говорилъ тебѣ. Не оскорбляй меня. Я уже довольно наказанъ. Вѣрь мнѣ и помоги мнѣ. Мы женимся, будемъ жить вмѣстѣ въ Сибири и, можетъ быть, ты будешь счастлива. Я по крайней мѣрѣ сдѣлаю для этого что могу.

Она слушала его, прямо глядя ему въ лицо, мигая своими длинными рѣсницами.

— Вѣришь ли ты мнѣ?

— Отчего же не вѣрить.

— Ну, такъ скажи мнѣ что нибудь.

— Что жъ сказать? — Она помолчала. — Попросите, чтобъ меня въ дворянскую перевели, — сказала она вдругъ, — а тутъ гадость. Еще спасибо — вы деньги дали, такъ я купила всего. Они лучше стали. И мѣсто мнѣ дали.

— Развѣ можно здѣсь покупать что нужно?

— Все можно. И чаю купила, и сахару, и табаку, и вина купить можно.

— Катюша, — сказалъ онъ робко, — не пей вино. Мнѣ125 126 совѣстно говорить это, но я знаю, что это ужасно дурно тебѣ.

— Немножечко ничего; вотъ если напиться, ну такъ.

— Нѣтъ, ты, пожалуйста, не пей, обѣщай мнѣ.

Она помолчала.

— А курить ничего?

— И курить нехорошо. Я самъ хочу бросить, но это еще ничего, но вотъ пить.... Пожалуйста, обѣщай мнѣ, что не будешь.

— Вѣдь скучно очень, — сказала она, — а тутъ развеселишься.

— Нѣтъ, ты обѣщай твердо.

— Что же, поклясться вамъ?

— Нѣтъ, просто обѣщай.

— Ну хорошо, ну обѣщаю. А вотъ что еще я васъ просить хотѣла. Ужъ вы, пожалуйста, не откажите; большое дѣло, — сказала она, улыбаясь.

— Да, непремѣнно сдѣлаю, если могу, — сказалъ онъ, радуясь и ожидая чего нибудь важнаго.

— У меня еще въ Нижнемъ подлецъ одинъ выбилъ зубъ. Видѣли? — Она подняла губу. — И такъ нехорошо теперь. У Якова Семеныча (Нехлюдовъ зналъ, что Яковъ Семенычъ былъ содержатель дома терпимости Розановъ) я вставила себѣ, а тамъ, въ Таганской тюрьмѣ, крючокъ отломился. Онъ золотой, и потеряла я его. А зубъ вотъ. Отдайте починить, голубчикъ, — сказала она опять и своимъ нечистымъ взглядомъ изподлобія взглядывая на него и доставая изъ за пазухи завернутый въ бумажкѣ зубъ съ однимъ крючкомъ.

— Хорошо, я отдамъ, починю. Но зачѣмъ это? — сказалъ Нехлюдовъ. — Проще такъ.

— Ну, нѣтъ, вы сами не полюбите.

— Хорошо, хорошо. Но вотъ что, Катюша. Я спрашивалъ здѣсь, нельзя ли книги передавать вамъ; мнѣ сказали, что нельзя, а что можно одно евангелье. Вотъ я привезъ. Почитай это, пожалуйста, почитай.

— Я читала, я знаю все.

— Нельзя все знать. Эту книгу читать — всегда все новое.

Опять у нея сдѣлалось испуганное лицо, и она, какъ улитка, ушла въ себя. Онъ хотѣлъ еще многое сказать, но, увидавъ это выраженіе, замолчалъ.

Они помолчали.

— Только вотъ что еще: у насъ у всѣхъ почти, кромѣ какъ у самыхъ послѣднихъ, свое платье. Это вотъ казенное, жесткое, гадкое, побывало Богъ знаетъ на комъ. Такъ здѣсь можно свое имѣть. Только чтобы бѣлое было. Все таки каленкоровое или хоть бумазейное. Такъ вы купите мнѣ, голубчикъ. А тутъ мнѣ сошьютъ.

— А ты сама развѣ не сошьешь?

— Ну, охота шить. Тутъ есть такія — шьютъ не дорого. 126

127 Нехлюдовъ обѣщалъ купить все что нужно, записавъ въ записную книжку подъ ея диктовку, — столько то бумазеи, столько то коленкору, нитки, пуговицы, шелкъ, потомъ чулки и башмаки.[189] Его огорчило, что она не хотѣла работать.

— Отчего же самой не работать? — сказалъ онъ, — вѣдь скучно безъ работы?

— А съ работой еще скучнѣе, — сказала она. — У насъ одна дворянка, я ее за обѣдомъ видѣла, такъ она себѣ на подкладкѣ сдѣлала. Ей не велятъ, а она все носитъ

И она продолжала разсказывать о томъ, какъ эта дворянка переписывается съ каторжными, и одинъ ей свой портретъ прислалъ.[190]

— Катюша, я теперь уѣзжаю въ деревню и потому не увижу тебя въ эту недѣлю. Пожалуйста, сдѣлай то, что ты обѣщала мнѣ: не покупай вина и почитай, если можно, эту книгу, — шопотомъ сказалъ онъ, — я отмѣтилъ въ ней карандашомъ.

Опять лицо ея окаменѣло въ испуганномъ выраженіи.

Нехлюдовъ чувствовалъ, что въ ней есть кто то прямо враждебный ему, защищающій ее такою, какою она теперь, и мѣшающій ему проникнуть до ея сердца. A кромѣ того, что больше всего смущало его, это было то, что всѣ тѣ хорошія слова, которыя онъ говорилъ, выходили какъ то холодны и глупы и что такія холодныя и глупыя слова не могли тронуть ее. Но такъ какъ другихъ словъ онъ не умѣлъ, не могъ говорить, онъ говорилъ эти.

Смотритель всталъ и посмотрѣлъ на часы.

— Что же, пора?

— Да, уже время, — сказалъ смотритель, повелительно кивнувъ головой солдату и Катюшѣ.

Она встала. Нехлюдовъ пожалъ ей опять руку и сказалъ:

— Такъ, пожалуйста, сдѣлай о чемъ я прошу.

Она молчала.

— А я все куплю и привезу завтра.

— Такъ, пожалуйста, — сказала она оживившись.

— Завтра нельзя будетъ, — сказалъ смотритель, слышавшій послѣднія слова Нехлюдова, — завтра контора занята будетъ. Ужъ до четверга.

— Въ четвергъ меня не будетъ. А передать можно?

— То, что разрѣшается, можете передать мнѣ. Ну, маршъ! — и онъ махнулъ головой на солдата и арестантку.

Свиданіе нынѣшнее показало Нехлюдову, какое страшно трудное дѣло онъ хотѣлъ дѣлать, но это не разочаровало его;127 128 напротивъ, онъ чувствовалъ, какъ все увеличивались въ его душѣ жалость и любовь къ ней. Онъ зналъ, что въ ней есть искра Божья и что она можетъ разгорѣться, и зналъ то, что онъ, именно онъ можетъ разжечь ее и что для того, чтобы разжечь ее, ему надо было разжечь ее въ себѣ. И онъ[191] невольно дѣлалъ это и чувствовалъ, что къ нему возвратилось теперь то настроеніе, въ которомъ онъ былъ 14 лѣтъ тому назадъ у тетушекъ, но только гораздо сильнѣе и серьезнѣе.

На другой день Нехлюдовъ починилъ зубъ и купилъ все, что она поручила ему, и опять пріѣхалъ для свиданія въ конторѣ.[192] Но, какъ ему и сказали, его не пустили, и онъ передалъ все смотрителю для передачи ей. Свидѣлся онъ съ нею уже на другой день, въ четвергъ, въ день свиданій.

Такъ видался онъ съ ней впродолженіи 2-хъ недѣль почти черезъ день: одинъ разъ въ общей, черезъ рѣшотку, другой разъ въ конторѣ.

Всякій разъ онъ ѣхалъ въ тюрьму съ мыслью о томъ, что онъ будетъ и какъ будетъ говорить съ ней. Главное, о чемъ онъ хотѣлъ говорить съ нею, было то, что его намѣреніе связать съ нею жизнь неизмѣнно и что онъ проситъ ее не отчаиваться, a дѣлать усилія надъ собой оставить дурныя привычки табаку, вина, праздности, а читать, учиться даже и работать. Но всякій разъ онъ уѣзжалъ недовольный собой тѣмъ, что онъ не сказалъ того, что хотѣлъ, или сказалъ не такъ, какъ хотѣлъ.

Мѣшало ему то, что ему совѣстно было передъ ней быть учителемъ,[193] и то, что она тотчасъ же замирала, какъ только замѣчала, что дѣло идетъ объ ея душевной жизни. Точно также замирала она, когда рѣчь заходила о прошедшемъ. Говорила она охотно только объ интересахъ обитателей тюрьмы.

Пересыльная Московская тюрьма — цѣлый міръ. Въ ней бываетъ до 3000 человѣкъ, и въ эту весну было больше этого. Это цѣлый городокъ, связанный единствомъ страданія. И все, что происходитъ въ этомъ міркѣ, дѣлается извѣстнымъ всѣмъ живущимъ въ немъ и составляетъ интересъ жизни. То приходила новая партия, и разсказывали о новыхъ лицахъ, то отправлялась,128 129 то почти каждый день приводили взятыхъ въ Москвѣ, то назначался новый начальникъ, то неповиновеніе, то наказаніе, то заболѣваніе, то смерть, то браки, роды, то посѣщеніе важнаго лица.

Почти всякій день, когда приходилъ Нехлюдовъ, Катюша разсказывала ему про различныя событія острога. И она спѣшила разсказывать про это, очевидно не желая и не умѣя говорить о внутренней жизни. Изъ товарокъ ея по заключенію у нея была одна пріятельница,[194] крестьянка, ссылаемая за[195] грабежъ, и[196] прислуживающая ей дѣвушка, дочь дьячка, за задушеніе ребенка.

Нехлюдовъ зналъ про всѣхъ и возилъ имъ то, что допускалось въ тюрьму. Онъ пріѣзжалъ, садился[197] въ конторѣ съ Катюшей, которую приводили туда, пожималъ ей руку и начиналъ разговаривать, стараясь при всякомъ случаѣ показать свое уваженіе къ ней и непоколебимость рѣшенія жениться.

Почти всякій разъ онъ напоминалъ это. Вѣнчаніе онъ назначилъ послѣ Петровскаго поста, такъ какъ ему нужно было еще съѣздить по деревнямъ, чтобы распорядиться землей.

Она слушала его[198] равнодушно, какъ будто не понимая значенія всего того, что онъ дѣлалъ. И когда онъ говорилъ ей про это, она слушала невнимательно и, видимо, рада была, когда онъ кончалъ, и просила его или исходатайствовать ей, а чаще всего товаркамъ, какую нибудь льготу, или привезти что нибудь съѣстное. Оживлялась же она только тогда, когда разсказывала ему о различныхъ событіяхъ, происшедшихъ среди заключенныхъ и занимавшихъ ихъ.

Всякій разъ, какъ онъ заговаривалъ о прошедшемъ, она поспѣшно начинала разговоръ о дѣлахъ тюрьмы. Но равнодушіе и мертвенность ея не только не нарушали рѣшенія Нехлюдова жениться на Катюшѣ, но только еще больше утверждали его въ немъ. Онъ не только не раскаивался въ этомъ рѣшеніи, но испытывалъ новое, все большее и большее чувство напряженной жалости и любви къ этой[199] несчастной женщинѣ.[200] Мертвенность Катюши и какая то лежавшая на ней печать нечистой жизни, которыя должны бы были отталкивать его, увеличивали въ немъ его чистую любовь къ ней, не ждущую ни отъ нея, ни отъ кого бы то ни было какой нибудь за то награды. 129

130 Сначала у него было чувство тщеславія: желанія похвастаться передъ людьми своимъ поступкомъ, — это было первое время, когда онъ объяснялся съ Предсѣдателемъ и Губернаторомъ, — но очень скоро чувство это почти прошло и замѣнилось чувствомъ истинной и дѣятельной любви къ ней, имѣющей опредѣленную цѣль ея возрожденія. Съ каждымъ днемъ онъ чувствовалъ, какъ разгорается все большее и большее тепло въ его душѣ, и это увеличеніе тепла, т. е. любви, не то чтобы радовало его, — радости тутъ не было, напротивъ, онъ испытывалъ постоянно тяжелое напряженное чувство; — но давало ему сознаніе полноты жизни, того, что онъ дѣлаетъ въ жизни то, что должно дѣлать и лучше чего онъ ничего не можетъ дѣлать. Удастся ли ему пробудить въ ней жизнь, вызвать въ ней[201] не любовь къ себѣ, — объ этомъ онъ и не думалъ, и она ему не нужна была, — но любовь къ тому, что онъ любилъ и что свойственно любить всякому человѣку — любовь къ добру, — это будетъ огромное, сверхдолжное счастье; не удастся, и она останется такою, какою она теперь, и его женой, у него до самой смерти его или ея будетъ радостное дѣло звать ее къ любви и, разжигая ее въ себѣ, вызывать ее въ ней[202] и надѣяться, хотя предъ своей или ея смертью, на достиженіе своей цѣли.[203]

Такъ прожилъ онъ недѣлю, и, не подвинувшись ни на шагъ въ своемъ воздѣйствіи на нее, но все таки ни на минуту не отчаявшись въ возможности такого воздѣйствія, онъ выѣхалъ изъ Москвы, чтобы въ своихъ имѣніяхъ устроить свое дѣло съ крестьянами.

* № 44 (рук. № 8).

Съ тѣхъ поръ для Нехлюдова началась новая жизнь. Онъ почти каждый день ѣздилъ въ острогъ и никого не видалъ, кромѣ тюремныхъ жителей и своего дворника.

Изъ Москвы всѣ знакомые его уѣхали. Уѣхали и Кармалины, очень недовольные Нехлюдовымъ. Аграфену Петровну Нехлюдовъ, передавъ ей то, что было завѣщано его матерью, отправилъ на ея родину; Корнею онъ нашелъ мѣсто у двоюродной сестры. Жилъ Нехлюдовъ въ комнаткѣ Аграфены Петровны, ходилъ къ себѣ съ задняго крыльца. Питался онъ130 131 въ молочныхъ и трактирахъ низкого разбора, въ которыхъ онъ не надѣялся встрѣтить прежнихъ знакомыхъ, и иногда дома за самоваромъ, который ему ставила жена дворника.

* № 45 (рук. № 8).

Черезъ губернатора онъ выхлопоталъ себѣ разрѣшеніе посещать Маслову и въ обыкновенные дни и каждый день отъ 12 часовъ до 2-хъ проводилъ съ нею. Два часа эти, проводимые съ нею, были очень тяжелы для него, но потомъ они остались однимъ изъ самыхъ яркихъ воспоминаній его жизни.

* № 46 (рук. № 11).

Когда Нехлюдовъ пріѣхалъ въ деревню, яровой посѣвъ былъ въ самой серединѣ, и народъ весь былъ въ работѣ, такъ что собрать народъ для того, чтобы поговорить о землѣ, Нехлюдовъ отложилъ до Воскресенья. Два дня, оставшіеся до воскресенья, Нехлюдовъ употребилъ на разсмотрѣніе книгъ прикащика и на обходъ знакомыхъ дворовъ. Изъ книгъ прикащика онъ увидалъ, что большинство крестьянъ было въ полной кабалѣ у конторы: они работали за луга, за листъ, за ботву отъ картофеля, и всѣ почти были въ долгу у конторы.

Обойдя же нѣсколько дворовъ изъ бѣдныхъ, Нехлюдовъ ужаснулся на тѣ условія, въ которыхъ жили крестьяне и къ которымъ привыкли крестьяне, какъ будто уже не желая ничего лучшаго: пища состояла изъ одного картофеля и хлѣба, одежда была жалкое тряпье, жилища были грязны, тѣсны и ветхи.

Держались только тѣ, которые могли отпускать своихъ работниковъ въ города въ ремесленники, дворники, плотники, и еще богачи, закабалявшіе себѣ бѣдняковъ и захватившіе ихъ земли. Большинство же было въ такомъ положеніи, что при малѣйшемъ ослабленіи энергіи или несчастномъ случаѣ переходило на ступень нищаго, могущаго питаться только милостыней.

Большая часть крестьянъ, казалось, была занята только тѣмъ, чтобы не переставая только отписываться отъ затопившей ихъ нужды. Стоило немного ослабѣть, и нужда заливала. Веселы были только ребята и дѣвки, люди же постарше были въ постоянномъ уныніи, очевидно проходившемъ только тогда, когда они забывались виномъ. Все это теперь, когда ему не нужно было, какъ участнику этого положенія, скрывать отъ себя все это, онъ увидалъ теперь въ первый разъ.

Стоило только безъ предвзятой мысли, безъ желанія оправдать себя, какъ путешественнику, изслѣдовать условія жизни этихъ людей, узнать, на кого они работаютъ, при какихъ условіяхъ пользуются землей и произведеніями съ нея своего труда, чтобы было совершенно ясно, что люди эти содержатся131 132 въ самомъ жестокомъ, доводимомъ до послѣдней степени тяжести рабствѣ землевладѣльцами.

Онъ удивлялся теперь, какъ могъ онъ прежде не только не видать этого, но еще предъявлять какія то требованія къ крестьянамъ и осуждать ихъ.

Въ воскресенье собрались у амбара повѣщенные объ этомъ выбранные крестьяне трехъ деревень, среди которыхъ находилась земля Нехлюдова. Весь вечеръ наканунѣ Нехлюдовъ писалъ, измѣнялъ, поправлялъ свой проэктъ и условія и придумывалъ то, что онъ скажетъ имъ.

Утромъ онъ вновь перечелъ и переписалъ проэктъ условія и сталъ дожидаться мужиковъ. Съ 10 часовъ они стали собираться. Нѣсколько разъ Нехлюдовъ выглядывалъ изъ окна и видѣлъ, какъ все прибавлялось и прибавлялось мужиковъ, какъ они медлительно и важно подходили въ своихъ кафтанахъ и шапкахъ, большей частью съ палками, къ прежде собравшимся и, раскланявшись, садились на приступки амбара или становились кружкомъ и бесѣдовали. Онъ выглядывалъ изъ окна, не выходя къ нимъ, потому что зналъ, что разстроитъ ихъ, и дожидался, пока соберутся всѣ.

Наконецъ прикащикъ пришелъ сказать, что собрались всѣ. Нехлюдовъ заглянулъ въ окно. Толпа была большая и громко гудѣла. Нехлюдову стало жутко. Онъ шелъ дѣлать благодѣяніе — такъ онъ разсуждалъ — и хвалилъ себя за это, а въ глубинѣ души онъ чувствовалъ себя виноватымъ воромъ, который, прежде чѣмъ быть пойманнымъ, хочетъ сознаться въ кражѣ и возвратить ее.

Когда Нехлюдовъ подошелъ къ собранію и обнажились русыя, курчавыя, плѣшивыя, сѣдыя головы, у Нехлюдова сжалось сердце, и стало жутко. Всѣ поклонились и съ непроницаемымъ и важнымъ видомъ уставились на барина.

— Я пригласилъ васъ вотъ зачѣмъ, — началъ онъ. — Я считаю, что земля Божья и что владѣть землею можно только тому, кто работаетъ на ней, и потому считаю, что мнѣ, такъ какъ я не работаю на ней, владѣть землею нельзя, и потому я желаю передать ее вамъ.[204]

Всѣ молчали съ тѣмъ же значительнымъ видомъ. Одинъ только съ большой рыжей бородой и глубокомысленнымъ лицомъ, выдававшимся изо всѣхъ, значительно повелъ бровями и одобрительно сказалъ:

— Это такъ точно.

— Вотъ такъ я и хочу отдать вамъ землю. Отдаю я ее всю вамъ, тремъ обществамъ, но не даромъ, а съ тѣмъ условіемъ, чтобы тѣ, кто будетъ владѣть землею, платили за нее по 6 рублей за десятину, не мнѣ, а обществу, т. е. на общія дѣла всего132 133 общества: на школу, на машины, если какія нужны для всѣхъ.[205] Вотъ вамъ бумага, въ ней все это написано, — сказалъ онъ, передавая имъ заготовленный проэктъ условія съ ними, — все это почитайте, обсудите и потомъ скажите мне ваше мнѣніе, и потомъ обсудимъ еще. Вы поняли меня?

— Какъ не понять. Очень понятно, — значительно проговорилъ рыжебородый и тотчасъ же сталъ молоть такой вздоръ, что очевидно было, что онъ не только не понялъ того, что говорилъ Нехлюдовъ, но не понимаетъ и того, что говоритъ самъ. — Значитъ, чтобъ общество отвѣчало, — говорилъ онъ,— кто, примѣрно, не уплатилъ, можетъ, значитъ, земли рѣшиться. Только бы денежки по срокамъ. Одно, что дорогонько полагаете.

Онъ бы еще долго говорилъ, наслаждаясь звуками своего голоса, но его остановили, и совсѣмъ незамѣтный, остроносый мужичокъ, лѣтъ 50-ти, началъ не столько говорить, сколько спрашивать.

— Кому же платить деньги? — спросилъ онъ.

— Платить сами себѣ, — отвѣчалъ Нехлюдовъ.

— Это мы понимаемъ. Только кто же взыскивать будетъ?

— Изберите старосту.

— Ну, а въ какіе же сроки платежъ будетъ?

— А это вы сами назначьте, но только чтобы платежъ былъ впередъ, также, какъ вы платили, когда нанимали землю.

Молодой малый въ синей поддевкѣ тоже, видно, понялъ и вступилъ въ разговоръ.

— Ну, а если не уплатимъ мы, не осилимъ, тогда что?

— Тогда надо землю другимъ отдать. За эту цѣну возьмутъ.

— Цѣна высока.

— А я слышалъ, что вы брали эту землю дороже.

— Да вѣдь это для себя.

— А это развѣ не для себя?

Рыжебородый опять вступился и началъ говорить что то непонятное. Видно было, что большинство не довѣряло, отъискивало скрытый смыслъ въ словахъ Нехлюдова и потому не понимали.

— Такъ вы поговорите между собой, обсудите, а что пожелаете узнать еще, приходите, — сказалъ Нехлюдовъ. — Я нарочно проживу здѣсь нѣсколько дней, чтобы окончить это дѣло.

Мужики разошлись. На другой день пришли выбранные отъ одной изъ деревень, самой большой и богатой, съ предложеніемъ отдать имъ землю просто по старому въ наймы и дороже, чѣмъ онъ назначалъ, — онъ назначалъ по 6 рублей въ кругъ, а они давали 8, но только безъ всякихъ новостей, а по старому. 133

134 Въ числѣ выбранныхъ былъ и тотъ востроносый крестьянинъ, который вчера, казалось, понялъ предложеніе Нехлюдова. Онъ теперь не смотрѣлъ въ глаза Нехлюдову, когда онъ повторялъ ему, что онъ землю считаетъ не своею и отдаетъ ее крестьянамъ.

— Вамъ выгоднѣе будетъ, и съ нами одними дѣло имѣть, а то Телятинскіе возьмутся и не выдержатъ.

Нехлюдовъ опять повторилъ то, что говорилъ вчера и, отказавъ имъ, отпустилъ крестьянъ.

Въ тотъ же день вечеромъ пріѣхалъ купецъ-мельникъ, съ своей стороны предлагая по прежнему 9 рублей. Нехлюдовъ видѣлъ, что его не понимаютъ, потому что не вѣрятъ ему, и рѣшилъ вновь собрать крестьянъ выбранныхъ, болѣе толковыхъ, и вновь разъяснить имъ свое намѣреніе.

Онъ жилъ въ маленькомъ флигелькѣ, конторѣ, но для этого случая открылъ домъ и устроилъ собраніе въ тетушкиной залѣ. Собралось около 20 человѣкъ. Нехлюдовъ настоялъ на томъ, чтобы они сѣли.

Онъ заказалъ прикащику два самовара и попросилъ прикащицу разливать чай, чтобы угостить имъ мужиковъ.

Сначала, когда пришли мужики, было очень неловко. Они не хотѣли даже садиться. Но потомъ, когда наконецъ разсѣлись и занялись чаемъ, разговоръ оживился. Сначала Нехлюдовъ только распрашивалъ про цѣны на землю, гдѣ они нанимаютъ и каковы были урожаи.

Когда отпили по два стакана чая и нѣкоторые уже стали отказываться, Нехлюдовъ началъ свою рѣчь. Прежде всего онъ сказалъ имъ свой взглядъ на грѣхъ и незаконность собственности земли. Онъ высказалъ имъ тотъ взглядъ Спенсера на земельную собственность, отъ котораго онъ отрекается теперь и состоящій въ томъ, что земля не можетъ быть собственностью отдѣльныхъ лицъ уже по одному тому, что если частныя лица могутъ пріобрѣтать въ собственность землю, то всегда возможно то, что нѣсколько лицъ, хотя бы ихъ было и очень много, получатъ право собственности на землю всей планеты (что отчасти уже совершается), и тогда всѣ остальные люди неизбѣжно будутъ находиться въ полномъ рабствѣ у земельныхъ собственниковъ не только за право вырабатывать себѣ изъ земли питаніе, но за право стоять на землѣ: «уходи съ моей земли», скажетъ одинъ землевладѣлецъ. Онъ перейдетъ на другую, а тамъ тоже хозяинъ земли скажетъ тоже: «плати или работай, а то уходи».

— Не иначе, какъ надо крылья поддѣлать, какъ птицы летать, — сказалъ одинъ еще не старый мужикъ съ блестящими глазами и бѣлыми, какъ ленъ, волосами. Всѣ засмѣялись.

— А сталъ на землю — работай, — сказалъ вчерашній остроносый мужичекъ.

— Да оно такъ и есть. Куда ни кинь, все одно, — подтвердилъ134 135 съ смѣлымъ, изрытымъ морщинами лицомъ нахмуренный мужикъ. — Бабенки за грибами пойдутъ — и то плати.

И ледъ былъ сломанъ.

* № 47 (рук. № 11).

Окончивъ это дѣло въ Рязанскомъ имѣніи, Нехлюдовъ поѣхалъ за тѣмъ же дѣломъ въ Малороссію, въ главное имѣніе матери. Здѣсъ дѣло оказалось труднѣе. Хохлы ни за что не хотѣли вѣрить, что земля будетъ ихняя, и воображали всякаго рода подвохи со стороны Нехлюдова. Тогда Нехлюдовъ придумалъ другой выходъ. Онъ рѣшилъ заложить землю въ банкъ за высшую оцѣнку и передалъ эту землю крестьянамъ, 8 обществамъ, вблизи которыхъ находилась земля, съ переводомъ на нихъ долга банка, такъ что имъ приходилось платить за землю по разсчету около 2,3 рублей за 1 десятину, что составляло ту самую ренту, которую они опредѣлили за землю. Деньги же 480 тысячъ онъ положилъ на имя этихъ 8 обществъ, предоставляя этимъ обществамъ распоряжаться процентами съ этихъ денегъ, какъ они хотятъ, на общественныя нужды. Дѣла эти долго задерживали его въ губернскомъ городѣ. Въ свободныхъ же промежуткахъ, когда ему не нужно было никуда являться и ничего подписывать, онъ ѣздилъ въ Москву, чтобы повидать Катюшу.

* № 48 (рук. № 14).

Опять она свидѣлась съ писателемъ, и теперь онъ показался ей менѣе противнымъ, въ особенности тѣмъ, что онъ очень хвалилъ ее и, очевидно, по своему полюбилъ. Онъ далъ ей денегъ 25 рублей и предложилъ ей переѣхать въ отдѣльную квартиру. Она долго колебалась; въ особенности ей жалко было 5-лѣтняго золотушнаго Митьку, теткина сына, который особенно привязался къ ней и съ которымъ она спала, но соблазнъ былъ слишкомъ великъ: то подвалъ, сырость, вонь, грязь, кричащія дѣти, пьяный дядя и сосѣди, драки, или чистыя три комнаты съ прислугой, спокойствіе, сытость, угощенія, увеселенія. Все это было хорошо, но писатель ей сталъ противенъ, и она не согласилась и пошла опять къ Аннѣ Кузьминичнѣ, желая сойтись съ кѣмъ нибудь другимъ, молодымъ человѣкомъ. Ее мучало любопытство, какъ это еще бываетъ. Анна Кузьминична свела ее съ новымъ хорошимъ, какъ она говорила, господиномъ. Потомъ она сама сошлась съ студентомъ, у котораго ничего не было. Она ушла отъ тетки, поселилась сама на квартирѣ. Студентъ уѣхалъ лѣтомъ. На квартирѣ, гдѣ она жила, она сошлась съ другой дѣвушкой, которая свела ее съ содержательницей дома терпимости. Въ это время, въ особенности во время связи съ студентомъ, она пріучилась пить и въ нетрезвомъ видѣ согласилась поступить въ домъ.

135136

* № 49 (рук. № 14).

Онъ прочелъ тогда въ первый разъ Confessions Руссо, знаменитую первую его рѣчь, Эмиля и Profession de foi d’un vicaire Savoyard. И въ первый разъ онъ понялъ христіанство и рѣшилъ, что онъ будетъ жить такъ, какъ проповѣдывалъ Pierre и какъ говорило ему его сердце. Онъ тогда составилъ себѣ правила жизни, которыя должны были совершенствовать его тѣло и душу, и старался слѣдовать имъ. Надо было быть внимательнымъ и добрымъ ко всѣмъ людямъ, быть воздержнымъ и дѣятельнымъ. Въ числѣ этихъ правилъ для совершенствованія было раннее вставанье, и это раннее вставанье въ деревнѣ, въ новыхъ мѣстахъ, доставляло ему особенное наслажденіе. Онъ вставалъ иногда въ 3 часа, шелъ купаться, когда еще роса лежала матовая, а солнце еще не выходило изъ за аллеи. Потомъ садился за умственную работу: онъ читалъ;[206] потомъ дѣлалъ гимнастику, потомъ[207] обѣдалъ, спалъ, потомъ ѣздилъ верхомъ и писалъ свой дневникъ. Онъ былъ юноша способный къ умственному труду, но только тогда, когда онъ самъ избиралъ его, но учиться по заданной программѣ, какъ надо было для экзамена, онъ могъ только съ большимъ трудомъ. Онъ учился и зимой и теперь только потому, что зналъ, что прохожденіе имъ университета есть задуманное желаніе его матери.[208]

* № 50 (рук. № 19).

Катюша влюбилась въ него и хотя знала, что ей нельзя и мечтать о томъ, чтобы выдти замужъ за богатаго, знатнаго князя, все таки любила его и готова была всячески отдаться ему, чувствовала, что и онъ любитъ ее, хотя и не смѣла признаться себѣ въ этомъ; но Нехлюдовъ былъ невинный мальчикъ, и въ это лѣто онъ только одинъ разъ, и то нечаянно, поцѣловалъ ее.

* № 51 (рук. № 19).

Но онъ былъ не одинъ. У него была мать, больная, слабая, любившая его. Нехлюдовъ зналъ, что женитьба его на горничной была бы несчастьемъ, величайшимъ несчастьемъ для его матери, а можетъ быть, и смертнымъ ударомъ, и потому[209] онъ и не позволялъ себѣ ни думать, ни говорить объ этомъ.[210] Узнавъ о томъ, что случилось съ сыномъ, Софья Ивановна написала ей. Княгиня Елена Ивановна выписала своего сына за границу и ничего прямо не сказала ему, но онъ видѣлъ, что она взволнована и боится его. Узнавъ объ его намѣреніи отдать отцовскую136 137 землю крестьянамъ, она дала на это свое согласіе, несмотря на то, что считала это безуміемъ. Она все была готова сдѣлать для него, только бы онъ не исполнилъ своего намѣренія жениться на Катюшѣ.

** № 52 (рук. № 14).

За эти два года Нехлюдовъ очень много пережилъ и сдѣлалъ два coup de tête,[211] какъ называла Елена Ивановна его рѣшительные, измѣнявшіе всю его жизнь поступки. И съ нимъ происходила теперь уже третья метаморфоза, какъ, грустно шутя, говорила про него его мать.

Первый его coup de tête и метаморфоза состояли въ томъ, что[212] онъ, вступивъ въ университетъ, изъ аристократа[213] сдѣлался[214] послѣдователемъ Генри Джорджа и, получивъ небольшое наслѣдство своего отца,[215] отдалъ его крестьянамъ, а дядя, его попечитель, не утвердилъ эту его передачу земли до совершеннолѣтія.

Второй coup de tête состоялъ въ томъ, что, окончивъ курсъ кандидатомъ математическихъ наукъ, онъ, вмѣсто того чтобы поступить, какъ хотѣла его мать, въ дипломатическій корпусъ, гдѣ ему обѣщали блестящее положеніе, поступилъ во 2-е отдѣленіе собственной канцеляріи Государя, т. е. въ отдѣленіе законовъ. Поступилъ онъ въ это учрежденіе такимъ образомъ. Въ то время какъ онъ кончилъ курсъ, онъ находился въ томъ положеніи внутренняго душевнаго пересмотра, душевной стирки, la grande lessive,[216] какъ онъ называлъ это, которое онъ испыталъ тогда у тетушекъ и теперь испытывалъ второй разъ. Окончивъ курсъ, онъ подвелъ счеты самъ съ собой, увидалъ, что онъ очень опустился за эти 2 года — мало работалъ надъ собой, былъ не добръ съ матерью, съ сестрами, увлекался тщеславіемъ, мало работалъ, проводилъ праздно время, забросилъ свои правила и пересталъ писать дневникъ. Теперь онъ рѣшилъ начать новую жизнь, такую, которая бы вся была направлена на нравственную и умственную пользу себѣ и на пользу людямъ. Намѣреніе свое отдать землю отцовскаго имѣнія крестьянамъ онъ исполнилъ, какъ скоро достигъ137 138 совершеннолѣтія, несмотря на недовольство дяди и матери. Исполняя желаніе матери, онъ поѣхалъ служить въ Петербургъ. Но службу онъ выбралъ не въ виду личнаго успѣха и выгоды, а въ виду той пользы, которую онъ могъ приносить. Когда рѣшено было, что онъ поѣдетъ служить въ Петербургъ онъ взялъ адресъ календарь и внимательно перечелъ всѣ гражданскія учрежденія. Изо всѣхъ ихъ онъ счелъ самымъ важнымъ то, въ которомъ составлялись законы. Рѣшивъ, что онъ будетъ служить въ этомъ учрежденіи, онъ пошелъ на пріемъ къ Статсъ Секретарю и объявилъ ему о своемъ желаніи служить у него.

Статсъ Секретарь заинтересовался имъ и опредѣлилъ его въ свою канцелярію.

Въ Петербургѣ Нехлюдовъ естественно вступилъ въ высшее общество, гдѣ были связи его отца и матери и гдѣ онъ интересовалъ петербуржцевъ своей непохожей на нихъ оригинальностью и наивностью.

Какъ послѣ перваго духовнаго подъема, происшедшаго въ деревнѣ у тетушекъ, такъ и теперь, послѣ большой стирки при выходѣ изъ Университета, радостное и твердое душевное состояніе понемногу тускнѣло, ослабѣвало, и черезъ годъ Нехлюдовъ опять забылъ свои правила, пересталъ писать дневникъ и сталъ курить, пить, много расходовать денегъ.

Это была вторая метаморфоза, какъ говорила его мать. Не прошло и года послѣ его переѣзда въ Петербургъ, какъ съ нимъ произошла еще третья метаморфоза, и онъ сдѣлалъ 3-ій coup de tête. Метаморфоза состояла въ томъ, что онъ сдѣлался патріотомъ. Coup de tête же состоялъ въ томъ, что при объявленіи войны Турціи онъ, рѣшивъ, что его обязанность въ томъ, чтобы жертвовать собой для защиты угнетенныхъ, вышелъ изъ штатской службы и поступилъ въ военную. Онъ говорилъ, что онъ поступаетъ въ военную службу потому, что онъ не могъ бы оставаться спокойнымъ, внѣ опасности, зная, что люди, наши русскіе, идутъ на смерть за братьевъ; въ глубинѣ же души ему только хотѣлось узнать, что такое война, получить новыя впечатлѣнія, не пропустить чего нибудь, что могло случиться съ нимъ, и, главное, выказаться передъ своими высокопоставленными знакомыми, которые одобряли такіе поступки.

И онъ поступилъ въ полкъ, одѣлся въ мундиръ.

Вступая въ военную службу въ Петербургѣ, онъ, естественно, по своимъ связямъ былъ вовлеченъ поступить въ одинъ изъ самыхъ модныхъ, дорогихъ и развратныхъ гвардейскихъ полковъ.

Подъ предлогомъ того, что поступленіе его во время войны въ военную службу есть самоотверженный поступокъ, онъ прощалъ себѣ и другимъ многое изъ того, что онъ не простилъ бы себѣ прежде, — и потому паденіе его или удаленіе отъ тѣхъ цѣлей жизни, которыя онъ ставилъ себѣ, особенно въ138 139 военной богатой средѣ, въ которую онъ вступилъ, шло очень быстро.

Въ это время съ нимъ случилось то, что случается со всѣми молодыми людьми этого круга: частью для здоровья, частью изъ любопытства, частью изъ за желанія удовольствія онъ позналъ нерожающую женщину самымъ пошлымъ, грубымъ образомъ.

Онъ потерялъ въ это время совершенно сознаніе того, что хорошо и что дурно. Все дурное дѣлалось такъ роскошно, красиво, дѣлалось такъ всѣми, что дурное переставало представляться дурнымъ. Чувствовалось какое [то] радостное, веселое освобожденіе отъ всѣхъ прежде чувствуемыхъ нравственныхъ препятствiй. Всѣ дѣлали все дурное съ такой увѣренностью, съ такимъ блескомъ, дѣлали это такіе уважаемые всѣми люди, что, очевидно, нравственныя требованія, прежде стѣснявшія его, были одно недоразумѣніе. Какъ разрѣшалось это недоразумѣніе, онъ не зналъ, но твердо вѣрилъ, что оно разрѣшается какъ то. Если бы оно не разрѣшалось, не могли же бы всѣ эти уважаемые всѣми люди жить такъ.

Вотъ въ этомъ то душевномъ состояніи онъ по дорогѣ заѣхалъ къ тетушкамъ. И тутъ то съ нимъ случилось то ужасное дѣло, про которое онъ старался забыть всѣ эти девять лѣтъ и которое теперь вдругъ въ такомъ ужасномъ видѣ напомнило ему себя.

* № 53 (рук. № 19).

Нехлюдовъ нетолько считался людьми, знавшими его, порядочнымъ и благороднымъ человѣкомъ, но онъ въ дѣйствительности, несмотря на многія и многія совершенныя имъ дурныя дѣла, былъ точно хорошій и нравственный человѣкъ, стоявшій именно въ нравственномъ отношеніи неизмѣримо выше людей своего круга. Правда, что въ это время, именно вскорѣ послѣ смерти своей матери, онъ находился въ такомъ состояніи нравственнаго упадка, до котораго онъ рѣдко доходилъ, но въ глубинѣ души его не переставая жилъ тотъ нетолько порядочный человѣкъ, которымъ его считали люди, но высоконравственный человѣкъ, ставящій выше всего служеніе Богу или нравственное совершенство. Человѣкъ этотъ въ этотъ періодъ его жизни былъ заглушенъ больше, чѣмъ когда нибудь, всѣми маленькими неправдами и ошибками, которыми онъ незамѣтно унижалъ себя. Но нравственный, требовательный къ себѣ человѣкъ былъ живъ.

* № 54 (рук. № 14).

Съ этого времени въ немъ началось то недовольство людьми, высокомѣрное презрѣніе къ нимъ, въ которомъ онъ жилъ теперь. Ему нужно было имѣть высоту, съ которой бы онъ могъ презирать людей и считать себя выше ихъ. И такую высоту давала ему сначала война, военные подвиги — онъ, какъ139 140 говорили, отличился на войнѣ и получилъ солдатскаго Георгія и былъ произведенъ скоро въ Офицеры. Потомъ, послѣ войны, такую высоту давало ему петербургское высшее общество, въ которомъ онъ имѣлъ успѣхъ. Потомъ, когда въ этомъ свѣтѣ онъ пересталъ играть роль, когда все, что льстило ему, стало привычнымъ, онъ сдѣлалъ свой послѣдній coup de tête, какъ говорила мать, вышелъ въ отставку и поѣхалъ въ Италію заниматься живописью, которой занимался какъ дилетантъ и къ которой ему говорили, что онъ имѣетъ способности. Но послѣ 2-хъ лѣтъ занятій живописью[217] онъ почувствовалъ, что живопись не можетъ заполнить его жизнь, онъ вернулся въ Россію и жилъ съ матерью, ничѣмъ не занимаясь, участвуя въ земствѣ и дворянскихъ выборахъ. Нѣсколько разъ онъ примѣревался жениться, но всякій разъ чувствовалъ недостатокъ того неудержимаго влеченія, которое превозмогаетъ всѣ препятствія, и оставался всѣмъ недовольнымъ, почти все и всѣхъ осуждающимъ, умнымъ, образованнымъ 32-лѣтнимъ холостякомъ. Онъ и самъ думалъ, что онъ презираетъ людей. Въ сущности же, въ глубинѣ души, онъ презиралъ себя. И недовольство людьми, которое онъ высказывалъ, было затаенное недовольство собой, котораго онъ не умѣлъ и не хотѣлъ себѣ высказать.

* № 55 (рук. № 20).

Глава 29.

Неожиданно строгій приговоръ не особенно поразилъ Маслову — во-первыхъ, потому, что послѣ семи мѣсяцевъ острога и общенія съ подслѣдственными и каторжными сама каторга уже не представлялась столь ужасной, какъ прежде; во-вторыхъ, потому, что Маслова давно уже жила только ближайшимъ будущимъ, не вспоминая того, что было прежде и не думая о томъ, что будетъ впереди, въ третьихъ же, и главное, приговоръ мало поразилъ ее потому, что она въ то время, какъ онъ былъ ей объявленъ, была очень голодна.

Теперь, какъ говорятъ, устроено въ нѣкоторыхъ судахъ такъ, что подсудимыхъ и конвойныхъ кормятъ въ судѣ, но въ то время и въ томъ судѣ этого не было, и Маслова, напившись чаю въ острогѣ въ 6 часовъ утра, почувствовала голодъ уже вскорѣ послѣ привода въ судъ; когда же во время перерыва засѣданія конвойные, сидя около нея, закусывали хлѣбомъ и крутыми яйцами, у нея ротъ наполнился слюной, такъ ей захотѣлось ѣсть, но попросить у нихъ было совѣстно. Когда же къ ней пришелъ ея защитникъ, спрашивая ее, гдѣ именно купецъ подарилъ ей перстень, ей такъ хотѣлось ѣсть, что она, не отвѣчая на вопросъ, робко попросила дать ей 20 копѣекъ, чтобы купить булку. Защитникъ поискалъ въ карманѣ, но у140 141 него не было меньше трехъ рублей, а это было много. Онъ обѣщалъ размѣнять и принести ей и, распросивъ о томъ, что считалъ нужнымъ, и занявшись дѣломъ, забылъ о ней. Тогда она обратилась съ просьбой къ прохаживавшему мимо нея съ гусиной шеей и головой на бочекъ раболѣпному въ судѣ судебному приставу; но приставъ вдругъ почему-то разсвирѣпѣлъ и, не глядя на нее, съ налившимися кровью глазами закричалъ:

— Какъ же, сейчасъ все брошу, буду тебѣ служить!

Судебный приставъ такъ измучался униженіями, что ему захотѣлось поважничать, и онъ набросился на Маслову. Но, взглянувъ на нее, ему стало жалко.

— Смотритель то вашъ что думаетъ.

— Виновата, я думала что.. — робко сказала Маслова.

— Смотритель вашъ долженъ васъ накормить, — проговорилъ судебный приставъ и ушелъ.

— ѣшъ, когда голоденъ, — сказалъ тогда чувашинъ рябой, подавая ей полломтя хлѣба съ половинкой яйца.

Она поблагодарила чувашина и только что откусила два раза, какъ ихъ позвали опять въ судъ, и она должна была оставить хлѣбъ на подоконникѣ. И такъ она просидѣла не ѣвши до конца засѣданія. И послѣ засѣданія не могла бы поѣсть (защитникъ, обѣщавшій ей 20 копеекъ, забылъ про нее), если бы не прислала ей денегъ, совершенно неожиданно для нея, Каролина Альбертовна Розанова, ея бывшая хозяйка.

** № 56 (рук. № 15).

12.

По тѣмъ же переулкамъ, по которымъ вели Маслову въ судъ утромъ, провели ее и вечеромъ.

Вечеръ былъ прекрасный. Мостовыя уже были всѣ сухи и кое гдѣ пылили. Конвойныхъ съ арестанткой беспрестанно обгоняли коляски и пролетки ѣдущихъ за городъ. Извощикъ лихачъ, бритый, съ черными усами на сѣромъ жеребцѣ и въ низкой пролеткѣ на шинахъ, на которой сидѣлъ молодой человѣкъ, обнявъ рукой нарядную женщину, совсѣмъ было налетѣлъ на конвойныхъ.

— Легче! Аль не видишь! — крикнулъ на извощика городовой. Но извощикъ не отвѣчалъ, только оглянулся улыбаясь на сѣдоковъ, и сѣдоки что то крикнули и громко засмѣялись.[218]

Видъ этаго лихача, такого, на которомъ она ѣзжала когда то, и этой женщины, на мѣстѣ которой она могла бы быть,141 142 не вызвалъ въ Масловой никакого чувства, ни воспоминаній, ни зависти: она только испугалась, какъ бы не задавили ее.

Ея 6-мѣсячное пребываніе въ тюрьмѣ, послѣ 4-лѣтняго пребыванія въ домѣ терпимости, гдѣ была такая же тюрьма съ вставаньемъ въ 1-мъ часу и сидѣньемъ съ гостями до 3-го, 4-го часа, вывели ее совершенно изъ жизни вольнаго міра. Прежде всѣ интересы ея ограничивались отношеніями съ товарками, съ гостями, съ хозяиномъ, пріобрѣтеніемъ новыхъ нарядовъ и заботами о своей наружности. Теперь, эти послѣдніе 6 мѣсяцовъ въ острогѣ, всѣ интересы сводились къ интересамъ ѣды, питья, куренья, любопытства, сплетенъ о дѣлахъ острога же: начальства, товарокъ и мущинъ, подслѣдственныхъ и каторжанъ, которые ухаживали за содержимыми женщинами, передавая имъ изъ окна записки по ниткамъ и устраивая свиданья во время развѣшиванія бѣлья.[219]

Теперь, шагая по камнямъ мостовой непривычными къ ходьбѣ ногами, Маслова думала только объ одномъ: какъ бы поскорѣе придти, раздѣться и напиться чая, поѣсть и, главное, закурить.

То, что она приговорена къ каторгѣ за преступленіе, котораго она не хотѣла совершить, мало занимало ее теперь и вовсе не возмущало ее. Она ужъ такъ привыкла къ тому, что все дѣлается не по справедливости, а по какой то случайной прихоти, привыкла ужъ къ тому, что она не властна въ своей жизни, и что ею играетъ какая то невидимая сила. Она знала, что со времени еще родовъ ея, ее захватила какая то неумолимая машина, втянула и продолжаетъ неумолимо мять и терзать ее. То, что ее приговорили къ каторгѣ, чего не ожидала она и ея защитникъ и тѣ ея товарки, которыя знали ея дѣло, что ее теперешній приговоръ ужъ совсѣмъ не занималъ.[220] Занимало ее одно: желаніе поскорѣе добраться до острога, въ которомъ она поѣстъ, покуритъ и отдохнетъ и вздохнетъ свободно, безъ этихъ прокуроровъ, сторожей, солдатъ, которые съ утра швыряли ею, какъ вещью, ни разу никто не позаботившись узнать, что она испытываетъ.

Если бы нужно было доказывать незаконность лишенія свободы, то ничто лучше не доказывало бы это, какъ то, что, для того чтобы не подвергать лишенныхъ свободы людей самымъ ужаснымъ, намъ незамѣтнымъ, но очень существеннымъ страданіямъ, люди, взявшіе на себя устройство жизни лишенныхъ свободы людей, должны бы были всю жизнь свою употребить на удовлетворенiе потребностей заключенныхъ.

<Но вотъ люди лишатъ человѣка свободы, посадятъ его въ142 143 тюрьму, иногда закуютъ его и рѣшаютъ, что такія-то и такія-то потребности человѣка должны быть удовлетворяемы, но въ опредѣленіи этихъ потребностей ограничиваютъ самымъ малымъ числомъ ихъ и пріурочиваютъ удовлетвореніе этихъ потребностей къ одному опредѣленному времени и мѣсту.> «Человѣку нужно ѣсть, пить, спать, — говорятъ себѣ люди, считающіе себя въ правѣ насиловать людей, — и вотъ мы даемъ ему мѣсто для сна, даемъ ему ѣду, питье и на это опредѣляемъ извѣстное время, даемъ одежду, кровъ, тепло и поэтому, хотя и лишаемъ людей свободы, не отступаемъ отъ человѣколюбія». Но въ этомъ ужасная ошибка:[221] человѣкъ не можетъ жить, какъ птица въ клѣткѣ или корова въ стойлѣ на припасенномъ корму, не страдая ужасно.

И птица бьется, и корова мычитъ, но всетаки они не могутъ такъ жестоко страдать, какъ страдаетъ человѣкъ, лишенный свободы и потому возможности удовлетворять законнымъ потребностямъ своей сложной человѣческой природы.

Человѣку на свободѣ хочется поѣсть, онъ поѣстъ, не хочется — онъ подождетъ, зная, что онъ найдетъ пищу. Когда ему захочется работать — онъ работаетъ, хочется лежать — онъ лежитъ, хочется спать — онъ спитъ, хочется встать — онъ встаетъ, хочется пѣть — поетъ, хочется быть одному — остается одинъ, хочется покурить, выпить, поговорить — онъ все это можетъ сдѣлать. Здѣсь онъ лишенъ всего этаго. ѣсть, спать и не спать онъ долженъ въ одно опредѣленное время. Если онъ не хочетъ спать — онъ долженъ лежать, если онъ хочетъ спать — онъ долженъ вставать.[222] Большей частью не долженъ и работать, исключая того, что ему велятъ. Жизнь эта такъ ужасна, что если бы исполнялись требованія тѣхъ, которые считаютъ себя въ правѣ лишать людей свободы и при этомъ думаютъ, что въ этомъ нѣтъ ничего жестокаго, то заключенные еще гораздо быстрѣе, чѣмъ теперь, умирали бы отъ тоски и нужды.

Начальство, высшее начальство, отъ министровъ и прокуроровъ до смотрителей остроговъ, професируя человѣколюбіе, дѣлаетъ все для того, чтобы сдѣлать положеніе несчастныхъ заключенныхъ хуже. Оно въ высшихъ сферахъ придумываетъ143 144 правила порядка самаго ужаснаго быта для заключенныхъ, а въ низшихъ сферахъ просто крадетъ муку, дрова, сукно, работу арестантовъ. Въ большинствѣ тюрьмъ на человѣка приходится не болѣе 1 фунта муки въ видѣ нездороваго сырого хлѣба, краденной же мукой выкармливаютъ свиней. Топятъ такъ мало, что рѣдко бываетъ больше 8°; халаты из сукна такого рѣдкаго, что оно не грѣетъ. Работать заставляютъ мастеровъ на себя. Крадутъ деньги заключенныхъ, бьютъ ихъ. Высшее же начальство, министры, прокуроры, крадутъ жалованье, которое они получаютъ за наблюденіе надъ тюрьмами, и не наблюдаютъ ничего, предоставляя все ближайшимъ начальникамъ, которые смотрятъ на острож[ныхъ] какъ на своихъ крѣпостныхъ, дающихъ хорошій доходъ.

Но несмотря на доброту сторожей, исправляющихъ зло начальниковъ, заключенные переносятъ тяжелыя мученія, особенно тогда, когда они по какому нибудь случаю выступаютъ изъ обычной колеи жизни. Такъ, напримѣръ, когда ихъ отправляютъ въ судъ или на поѣзда желѣзныхъ дорогъ.

Я знаю, напримѣръ, случай, когда въ одинъ день въ партіи, которую посылали на Нижегородскую станцію для отправки, умерло въ одинъ день два человѣка. Послѣ 6[223]-мѣсячнаго сидѣнья безъ воздуха въ сырыхъ стѣнахъ ихъ провели впродолженіи 4-хъ часовъ въ жаркій день по раскаленной мостовой, и двое умерло, остальные пришли еле живые. Тоже бываетъ зимою, когда ихъ ведутъ въ судъ. Ихъ ведутъ иногда въ 30° морозы безъ теплой одежды, держутъ въ холодныхъ сѣняхъ и т. п.

Я никого не хочу ни обвинять, ни обличать, я хочу только сказать, что нельзя такъ поступать съ людьми, какъ поступаютъ съ такъ называемыми преступниками, лишая ихъ свободы и отдѣляя отъ всѣхъ людей. Вѣдь если бы свободный человѣкъ шелъ по улицѣ шатаясь отъ слабости, прохожіе остановили бы его, спросили бы его, ѣлъ ли онъ, пилъ ли, дали бы ему то, что ему нужно, да онъ и самъ бы спросилъ. Но когда его ведутъ два конвойные, никто не можетъ подойти къ нему, и онъ не можетъ подойти ни къ кому. Конвойнымъ же только одно приказано: стрѣлять въ него или колоть его, если онъ побѣжитъ. Разговаривать же съ ними имъ запрещено. Тоже самое происходитъ и въ острогѣ. Его, заключеннаго, никуда не пускаютъ и къ нему никого не пускаютъ, всѣ же нужды его взялись удовлетворять тѣ, которые посадили его. Но развѣ они могутъ удовлетворить одной сотой его законныхъ нуждъ сырымъ хлѣбомъ, температурой 8° и побоями всѣхъ начальниковъ? Если бы начальство хотѣло точно удовлетворить хоть малой долѣ самыхъ законныхъ его нуждъ, имъ бы надо, сотнямъ тысячамъ чиновниковъ, безотлучно жить въ острогѣ. А они заглядываютъ туда, какъ начальство, разъ въ мѣсяцъ. И потому заключенные всегда144 145 страшно страдаютъ.[224] И одно хоть сколько нибудь смягчаетъ эти страданія, что дѣлаетъ возможной ту ужасную жизнь, которая предписана и ведется въ тюрьмахъ, — это простая доброта самыхъ низшихъ служащихъ: смотрителей, сторожей, которые всегда съ заключенными и которые по добротѣ отступаютъ отъ тѣхъ правилъ, которые пишутъ тѣ, которые никогда не бываютъ въ острогѣ и воображаютъ, что можно, лишая людей свободы и не заботясь о нихъ, быть человѣколюбивымъ. Эти то благодѣтели острожныхъ одни дѣлаютъ жизнь въ тюрьмахъ возможною, отступая отъ предписаній начальства и допуская и въ тюрьмѣ ту свободу, безъ которой не можетъ жить человѣкъ, допуская общеніе заключенныхъ между собой, свою пищу, свою одежду, постель, игры, пѣсни, табакъ, вино даже, всякія работы для себя и свѣтъ по ночамъ и общеніе съ внѣшнимъ міромъ.

Такимъ благодѣтелемъ для Масловой оказался въ этотъ день даже конвойный чувашинъ. Онъ разрѣшилъ ей идти тише и взялъ ей булку, которую она съѣла дорогой. Послѣ 6-мѣсячнаго сидѣнья она такъ устала отъ этаго двойного путешествія изъ замка въ судъ и изъ суда въ замокъ, что она, когда ее привели къ воротамъ, и конвойный позвонилъ, она привалилась къ стѣнкѣ и вошла только тогда, когда надзиратель крикнулъ на нее:

— Барышня наша замаялась. Ну, иди, иди. Развились завитки то, — прибавилъ онъ, указывая на ея мокрые отъ пота и прилипшіе ко лбу волоса.

Она посидѣла въ сѣняхъ, пока ходили въ контору. Прошли арестанты со двора съ лопатами. Одинъ былъ тотъ самый Костиненко, который посылалъ ей записки, въ которыхъ изъяснялся въ любви.

— Ну что, оправдали?

— Проходи, проходи, не твое дѣло, — сказалъ смотритель.

Маслова сидѣла, снявъ платокъ и оправляя волосы.

— Нѣтъ.

— Что жъ, куда?

— Каторга.

— Вона! Касацію надо.

— Проходи, говорятъ.

Черезъ 5 минутъ вернулись изъ конторы, и Маслова наконецъ очутилась дома, въ своемъ коридорѣ, въ своей камерѣ.[225] 145

146 Было самое время чая. Въ коридорѣ, къ кубу съ горячей водой, подходили и отходили съ чайниками арестантки. Шелъ неумолкаемый, въ много голосовъ, женскій говоръ и крикъ. Въ камерѣ всѣхъ подслѣдственныхъ было человѣкъ 30. Всѣ они сами собой раздѣлились на группы человѣка по 4, по три и такъ, этими группами, и пили чай тѣ, у кого былъ чай. Были и такія, у которыхъ не было чая, — это тѣ, которыхъ только что приводили. Вообще въ камерѣ постоянно шло движенье. Одни выбывали, другія прибывали.[226]

— Что долго такъ? — еще въ коридорѣ, отходя отъ куба съ мѣднымъ чайникомъ, окликнула входящую Маслову ея товарка, Авдотья Степановна, невысокая, полная женщина лѣтъ 50, всегда говорившая громко, точно она кричала.

Она судилась за корчемство. Ее посѣщали ея дѣти и носили ей чай сахаръ и всякіе гостинцы. У нея были и деньги. Но ее уважали всѣ въ камерѣ не только за ея деньги и достатокъ, но за рѣшительный, правдивый характеръ. Въ томъ, что она не была преступница, но достойная уваженія женщина, была убѣждена не только она и всѣ ея товарки, но и надзирательница и смотритель. Одѣта она была въ ситцевое старое платье, разстегнутое сзади. На сѣдѣющей головѣ не было платка.

— Что долго? какъ разъ къ чаю привалилась. Иди, — сказала она, проходя быстрыми шагами мимо Масловой и поддерживая другой рукой раскачавшійся и плескавшій кипяткомъ чайникъ. — Что же, оправдали? — крикнула она, устанавливая чайникъ на полотенце на нарахъ.

— Нѣтъ, — только проговорила Маслова, садясь подлѣ нея на нары, и тотчасъ же закуривая папироску. Ея туфли сбились на сторону и намяли ей пятку.[227]

— Не тужи, касатка, — сказала старуха, утромъ провожавшая ее. — Вездѣ люди живутъ.

Старуха эта была въ ихъ чайной компаніи. Старуха эта, мѣщанка, судилась за[228] пріемъ краденныхъ вещей. Она развязывала полотняный узелокъ, въ которомъ у нея былъ чай и сахаръ.

— Отбила ноги, я чай?[229]

Маслова между тѣмъ разувалась и раздѣвалась. Эта камера, съ кричащимъ въ ней народомъ, съ тяжелымъ запахомъ людского пота и дыханія, съ своими голыми нарами казалась ей радостнымъ пристанищемъ послѣ суда съ прокуроромъ и чуждаго146 147 города, по которому она два часа по серединѣ улицъ шагала между конвойными. Она облегчительно вздохнула, какъ добралась до своего мѣста съ правой стороны отъ двери и, раздѣвшись, тотчасъ же легла на нары, заложивъ обнаженныя, еще красивыя полныя руки подъ голову. Она закрыла глаза и, несмотря на страшный шумъ и говоръ кругомъ въ камерѣ, — особенно кричала цыганка, бранившаяся съ сосѣдками въ лѣвомъ углу камеры, — забылась и на минуту заснула. Но визгъ цыганки и крикъ многихъ голосовъ разбудилъ ее.

— Что жъ, Любаша, будешь пить? — обратилась къ Масловой, какъ только она открыла глаза, четвертая компаньонка ихъ чая, Маша, дѣвушка, дочь дьячка, обвинявшаяся въ убійствѣ своего ребенка, самый близкій человѣкъ Масловой. Это была средняго роста, бѣлокурая, съ самымъ обыкновеннымъ русскимъ лицомъ дѣвушка, въ полосатомъ ситцевомъ платьѣ, съ большой косой. Всегда тихая, кроткая, робкая Маша пробыла двѣ недѣли въ этой камерѣ и съ самаго перваго прихода своего полюбила Маслову и старалась всячески служить ей и облегчить ей жизнь.

— Чай хорошій. Налить?

— Ну, налей, чтоль, — сказала Маслова, подбирая ноги.

Чайникъ съ двумя кружками и чаш[кой] стоялъ на полотенцѣ, на краю наръ. Съ одной стороны сидѣла Степановна, закусывая калачемъ, съ другой старуха, пившая съ блюдечка. Маша сидѣла напротивъ на узлѣ и разливала.

— Чтожъ это они? — спросила Маслова про крикъ въ лѣвомъ углу.

— А кто ихъ разберетъ. За надзирателемъ пошли. Не подѣлили чего то. Да пьяна опять. Хоть бы вино на время въ другую камеру посадили. А то все съ ней вмѣстѣ. Скучно ей одной будетъ?

— Кому, вину то?

— Оно найдетъ товарищей. Вишь, распѣваетъ.

И обѣ старухи засмѣялись; засмѣялась и Маша. Степановна неодобрительно покачала головой.

Пришелъ надзиратель, что то разсудилъ, кому то пригрозилъ и увелъ съ собой растрепанную и отчаянно кричащую цыганку. Въ камерѣ относительно затихло.

Маслова выпила кружку чая, поѣла калача, оживилась и стала разсказывать своимъ пѣвучимъ голосомъ, какъ ее судили, какъ говорилъ прокуроръ и судьи и какъ приговорили ее къ каторгѣ. И какъ только выговорила слово каторга, опять заплакала.

— То то слѣпые, — сказала Степановна — кого надо осудить, оправдаютъ, кого надо оправдать, осудятъ. Видно, застилаетъ глаза мзда. Будешь[230] еще пить? Я засыплю. 147

148 Въ серединѣ чая послышался звонокъ внизу и свистокъ. Это значило — повѣрка. Всѣ вышли въ коридоръ. Вошелъ дежурный офицеръ съ надзирателями. Всѣ арестантки стали парами, въ два ряда. Второй рядъ клалъ руки на плечи первого ряда. Степановна стала позади Ивановны (старухи, судящейся за пріемъ краденаго), Маша — позади Масловой, и обѣ положили руки на плечи стоявшихъ впереди. Надзиратель перекликнулъ всѣхъ, сосчиталъ и вышелъ. Двери заперли, внесли вонючую парашку. Теперь надо бъ было ложиться.

Лежали пары тоже вмѣстѣ: Степановна съ Ивановной, Маша съ Масловой. Всѣ раздѣлись и лампу завернули. Прежде чѣмъ ложиться, всѣ стали молиться. Ивановна молилась особенно долго. Маслова помолилась своей привычной молитвой: Богородица и Отче нашъ, которымъ она не приписывала никакого значенія, но повторяла по привычкѣ. Маша молилась длиннѣе. Когда Ивановна легла тоже, скрипя на своихъ доскахъ, между ними начался тихій разговоръ, какъ всегда по ночамъ, прежде чѣмъ засыпать. Такіе же разговоры велись и въ другихъ концахъ камеры. Всѣ лежали. Не лежала только одна дѣвушка, взятая недавно въ городѣ за воровство. Она зажгла огарокъ въ бутылкѣ и старательно шила. Она готовила себѣ новое платье на завтрешнюю обѣдню. Сидѣла еще женщина, снявшая рубаху и давившая насѣкомыхъ.

Спали только женщины двѣ, три: дурочка и[231] толстая жидовка, которыя всегда спали. Остальныя же всѣ кучками говорили негромко; изрѣдка слышался смѣхъ. Пензенская, какъ ее звали, обвиняемая[232] въ участіи въ воровствѣ шайкой, какъ всегда, чахоточно кашляла въ своемъ углу.

Въ кружкѣ, въ которомъ была Маслова, шелъ разговоръ о новостяхъ дня. Всѣ нынче мыли полы до вечера. Матрена прошлась въ больницу, притворяясь, что родить хочетъ, но ее освидѣтельствовали, — не приняли. Она сказала смотрителю:

— Рожу здѣсь, вы отвѣтите.

— Хоть троихъ.

Потомъ разсказывали про записку отъ Костиненки. Еще говорили про то, что завтра ждутъ къ обѣднѣ какого то начальника. Понемногу стали затихать. Маслова долго не спала. Оно говорила съ Машей про то, что она думаетъ о томъ, гдѣ будетъ ея каторга. Маша утѣшала ее. У нея ныли ноги и все слышался голосъ прокурора. Наконецъ и она заснула.

Во снѣ она видѣла, чего давно не видала: себя въ Пановѣ, будто она стираетъ бѣлье и положила на берегъ, а собаки все утащили, и она бѣгаетъ за ними и не можетъ собрать. Къ утру она крѣпко заснула. Въ 5 часовъ разбудилъ звонокъ и свистокъ. Уже многіе поднялись и шли въ коридоръ мыться. Воздухъ148 149 быль вонючій, густой. Маслова поспѣшно одѣлась и вышла на повѣрку. Послѣ повѣрки, не успѣли покурить и напиться чая, какъ позвали къ обѣдни. За обѣдней опять видѣлась съ Костиненко. Священникъ читалъ проповѣдь. Пѣвчіе пѣли хорошо. Слышно было, что принесено было много подаяній. Посѣтителей Маслова не ждала. Ее посѣщала Настя, дѣвушка отъ Розанова, любившая ее и приносившая ей денегъ и платье. Но Настя уѣхала теперь въ Калугу. И Маслова не ждала никого. Такъ что, когда надзирательница въ числѣ вызванныхъ лицъ на свиданье назвала и ее, она очень удивилась. Удивилась и обрадовалась. Свиданья, съ кѣмъ бы ни было, были одно изъ самыхъ радостныхъ событій въ острожной жизни. Она надѣла кофточку и пошла съ другими въ пріемную комнату. Вызывалъ ее на свиданіе Нехлюдовъ.

* № 57 (рук. № 19).

И началась служба. <Стояли тысячи измученныхъ и мучимыхъ мущинъ и женщинъ, лишенныхъ человѣческаго образа и охраняемыхъ людьми въ мундирахъ съ тесаками, саблями и штыками, и для утѣшенія совершалась христіанская молитва — церковная служба, въ которой имъ, хотя и съ нѣкоторыми ограниченіями, позволялось принять участіе.>[233]

Служба началась съ того, что дьячекъ, приготовивъ жаровню съ ладаномъ и горячую воду и доставъ изъ шкапа ризу, приготовилъ ее для священника. Потомъ онъ сталъ на клиросъ и началъ по старой, затасканной книгѣ[234] такъ скоро читать что то, что никакъ нельзя было понять, что онъ читаетъ. В извѣстныхъ мѣстахъ онъ махалъ рукою и кланялся, и всѣ арестанты дѣлали тоже. Въ серединѣ этого чтенія,[235] въ церковь вошелъ легкими быстрыми шагами священникъ съ длинными расчесанными волосами и[236] мимо арестантовъ, кланяясь имъ и махая крестообразно рукой надъ тѣми, которые подходили къ нему, прошелъ[237] въ дверь, на которой, на голубомъ фонѣ, былъ изображенъ юноша съ длинными волосами и крыльями, за золоченую перегородку и тамъ сверхъ своего платья, шерстянаго кафтана съ широкими рукавами, надѣлъ еще парчевый фартукъ и тотчасъ же сталъ, махая рукой и кланяясь, бормотать какія-то непонятныя, какъ и дьячокъ, слова.[238] Потомъ онъ149 150 подошелъ къ столу, покрытому обшитымъ галуномъ чахломъ и, засучивъ рукава, влилъ прежде въ золоченую чашку воды и вина и потомъ, взявъ пять маленькихъ хлѣбцевъ, которые стояли на столѣ, и ножичкомъ началъ вырѣзать изъ нихъ кусочки и старательно раскладывать ихъ въ извѣстномъ порядкѣ на особенное блюдцо. Изъ перваго хлѣбца кусочекъ онъ положилъ въ середину. Кусочекъ этотъ означалъ агнца, изъ 2-го хлѣбца вынутый кусочекъ означалъ Божью матерь. Изъ третьяго[239] хлѣбца священникъ вынулъ 9 кусочковъ: одинъ въ честь Іоанна Предтечи, другой въ честь пророковъ, 3-ій въ честь Апостоловъ, 4-ый — Святителей, 5-ый — мучениковъ, 6-ой — Преподобныхъ, 7-ой — безсребренниковъ, 8-ой — Богоотца Іоакима и Анны и 9-ый — святаго дня.[240] Изъ четвертаго хлѣба священникъ вырѣзалъ еще больше кусочковъ для того, чтобы были здоровы православные христіане вообще и особенно тѣ, кто за это заплатилъ.[241] Изъ пятаго хлѣбца священникъ вынулъ тоже нѣсколько кусочковъ, для того что бы на томъ свѣтѣ спаслись тѣ, за кого заплатили деньги. Уложивъ всѣ кусочки вокругъ перваго, священникъ закрылъ всѣ ихъ тремя разными расшитыми салфетками.

Потомъ, когда все это было устроено, священникъ надѣлъ парчевый мѣшокъ съ дырой для головы и прокричалъ[242] что то непонятное; и тогда дьячекъ, вмѣсто того чтобы читать скороговоркой, какъ прежде, началъ, напротивъ, пѣть, такъ растягивая слова, что никакъ нельзя было понять, чего онъ собственно хочетъ. Кромѣ дьячка, также на распѣвъ растягивали слова выбранные для того арестанты.[243] Иногда пѣвцы замолкали, и тогда священникъ кричалъ изъ за перегородки непонятныя слова и[244] опять начиналось пѣніе. Потомъ, послѣ того какъ было прочтено изъ Апостоловъ и изъ Евангелія одно изъ самыхъ ненужныхъ и неимѣющихъ никакого отдѣльнаго значенія мѣстъ такимъ голосомъ, что ничего нельзя было понять, задернулась занавѣска, и священникъ что-то усиленно хлопоталъ за перегородкой, точно онъ натуживался. Хоръ же и дьячекъ запѣли самую непонятную, а если растолковать ее, то глупую пѣсню, и тутъ всѣ стали падать на колѣни и вздыхать. Вообще,150 151 какъ священникъ, такъ и начальство и всѣ присутствующіе, особенно усиленно начинали класть поклоны и махать рукой всякій разъ, какъ только священникъ показывалъ чашку съ виномъ и кусочками. Подразумѣвалось, что въ этихъ кусочкахъ была особенная сила, и что отъ того, что были произнесены извѣстныя слова и произведены извѣстныя дѣйствія, кусочки превратились въ тѣло, а вино въ кровь.

Потомъ, после многихъ[245] непонятныхъ криковъ священника о томъ, что Богъ не одинъ, а три, а все таки одинъ, онъ закричалъ что-то про двери и объявилъ, что хлѣбъ и вино стали кровью и тѣломъ. И хотя всѣ видѣли, особенно тѣ, которые глотали эти кусочки, и главное, священникъ, который всегда съѣдалъ ихъ и выпивалъ вино, что кусочки оставались кусочками и вино виномъ, предполагалось, что было чудо и что изъ хлѣба и вина стали тѣло и кровь. Потомъ священникъ объявилъ, что очень хорошо прославлять родившую Христа дѣвушку Марію, которая удостоена большей чести, чѣмъ какіе то херувимы, и большей славы, чѣмъ какіе то серафимы, именно за то, что она,[246] не нарушивъ дѣвственности, родила Бога. Потомъ, послѣ многихъ еще такого же рода словъ, священникъ вышелъ съ прикрытой салфеткой золоченой чашкой, въ которой были положены всѣ кусочки, и всѣ упали на колѣни. Нѣкоторые же изъ арестантовъ, и въ томъ числѣ Дуничка, вышли впередъ, подошли къ священнику, и онъ сталъ имъ давать изъ ложечки въ ротъ по кусочку, тѣмъ, которые считались, по словамъ священника, святыми: святая — святымъ.[247] Дуничка всегда говѣла, когда только могла, такъ какъ это доставляло ей случай повидаться съ мущинами и передавать имъ записки.[248] Потомъ еще покричали, попѣли, помянули Царя, его родныхъ, потомъ архіерея именно этого города и всякое начальство, и священникъ, выпивъ все вино, въ веселомъ расположеніи духа вынесъ золоченое изображеніе того креста, на которомъ вмѣсто висѣлицы казнили Іисуса Христа, и всѣ, сначала начальство и ихъ семьи, а потомъ арестанты, подходили и цѣловали это золотое изображеніе казни, a затѣмъ руку священника, который держалъ его.

Въ этомъ состояло христіанское богослуженіе, къ которому, для ихъ утѣшенія были допущены арестанты. И какъ ни нелѣпо, какъ ни кощунственно было это[249] языческое идолопоклонство, это богослуженіе, оно, особенно здѣсь, въ острогѣ, поражало151 152 своей [не]цѣлесообразностью. Вѣдь нельзя же было здѣсь тѣмъ людямъ, которые сейчасъ находились възаперти, въ кандалахъ, подъ страхомъ плетей, открыть то, въ чемъ состоитъ ученіе Христа; нетолько нельзя было открыть, но надо было сдѣлать такъ, чтобы люди эти никогда этого не узнали. Вѣдь слишкомъ больно бы было этимъ людямъ знать, что всѣмъ имъ, людямъ, дано ученіе любви и братства, и есть такіе злодѣи, которые, противно этому ученію, мучатъ ихъ. Одно средство было не допустить до людей знанія смысла этого спасающаго родъ человѣческій ученія. И вотъ этимъ людямъ и предлагается это вѣками выработанное, грубое языческое поклоненіе отчасти идоламъ, отчасти волхованіямъ жрецовъ, которое называется христіанскимъ богослуженіемъ, вмѣсто того ученія братства, любви, непротивленія, за которое умеръ Христосъ.[250] Большинство арестантовъ прямо не вѣрило въ то, что это законъ Бога, и только притворялись, что вѣрятъ. Малая же часть не то что вѣрили, а подчинялись производимому на нихъ гипнозу и даже умилялись, слушая, созерцая всѣ эти грубые обманы.

Маслова принадлежала къ первымъ. Она не вѣрила ни во что и крестилась и кланялась только потому, что всѣ такъ дѣлали, но оставалась совершенно холодной.

При выходѣ вахтеръ въ числѣ другихъ вызвалъ и ее, объявивъ ей, что къ ней посѣтитель и чтобы она шла въ пріемную.

* № 58 (рук. № 19).

Пришелъ начальникъ тюрьмы — толстый, румяный капитанъ съ орденами и нафабренными большими усами, и его жена въ шляпкѣ, и подростокъ дѣвочка, и маленькій мальчикъ въ матроской курточкѣ; пришли и еще два офицера и стали немного позади его, нѣсколько постороннихъ женщинъ, фельдшеръ и его жена, жены сторожей, потомъ дѣти и тѣхъ женщинъ, которыя шли за мужьями. Были и мущины, пришедшіе къ женамъ. Тутъ былъ мужъ Федосьи въ лаптяхъ, пріѣхавшій проститься съ ней изъ деревни. Сзади, направо за рѣшеткой, стояло море арестантовъ въ одинакихъ халатахъ, съ бритыми головами и въ кандалахъ. Налѣво были женщины въ такихъ же халатахъ и повязанныхъ на головѣ косынкахъ.

Церковь была выстроена въ острогѣ для удовлетворенія религіозныхъ152 153 требованій арестантовъ. Религія, которую исповѣдывали и арестанты и тѣ, которые содержали ихъ, была религія Христа, та религія, которая, по словамъ Христа, состоитъ въ томъ, чтобы не дѣлать другому чего не хочешь, чтобы тебѣ дѣлали, въ прощеніи всѣхъ, въ томъ, чтобы, не только не убивать, но не дѣлать насилія, не бранить никого, въ томъ, чтобы считать всѣхъ братьями, любить всѣхъ, даже враговъ.

И вотъ въ этой церкви для тѣхъ людей, которые были опозорены, измучены и не переставая унижаемы, оскорбляемы, мучимы, было устроено тѣми людьми, которые ихъ унижали, оскорбляли, мучали, слѣдующее христіанское богослуженіе.

Приходили въ эту церковь особенно для этого воспитанные и получающіе за это жалованье, особенно одѣтые люди и передъ всѣми зрителями производили воображаемое чудо, состоящее въ томъ, что нѣсколько кусочковъ бѣлаго хлѣба и полубутылка вина будто бы превращались въ кровь и тѣло давно уже умершаго человѣка и этимъ превращеніемъ содѣйствовали какъ тѣлесному, такъ и душевному здоровью всѣхъ, не только тѣхъ, которые глотали эти кусочки, но и присутствующихъ при этомъ, и преимущественно тѣхъ, имена которыхъ при этомъ произносились, и вмѣстѣ съ тѣмъ и спасенію всѣхъ умершихъ, особенно тѣхъ, имена которыхъ при этомъ произносились. Несмотря на то, что тѣ, которые глотали эти кусочки, очень хорошо знали, что превращенія никакого не совершается, предполагалось, что оно совершается невидимо и тѣмъ болѣе удивительно и доказываетъ справедливость, важность совершаемаго чуда.

Богослуженіе это происходило такъ. Прежде всего пришелъ дьячекъ и приготовилъ горячую воду, жаровню съ ладаномъ, хлѣбы, вино, досталъ изъ шкапа ризу и стихарь для священника и дьякона. Потомъ сталъ на клиросъ и началъ по старой, затасканной книгѣ такъ скоро читать славянскія молитвы, но такъ, что никакъ нельзя было понять, что онъ читалъ. Въ извѣстныхъ мѣстахъ онъ, не останавливаясь, махалъ рукою и кланялся, и всѣ присутствующiе дѣлали тоже. Въ серединѣ этого чтенія въ церковь вошелъ легкимъ, быстрымъ шагомъ священникъ съ длинными расчесанными волосами,[251] зашелъ черезъ дверь (на которой на голубомъ фонѣ былъ изображенъ юноша съ длинными волосами и крыльями) за золоченую перегородку. Тамъ онъ надѣлъ сверхъ своего платья — шерстянаго кафтана съ широкими рукавами — еще парчевый фартукъ и тотчасъ же,[252] ставъ къ столу, покрытому обшитымъ галуномъ чехломъ, и, засучивъ рукава, началъ вырѣзать изъ бѣлаго хлѣба кусочки и раскладывать ихъ въ извѣстномъ порядкѣ. Всѣхъ хлѣбцовъ153 154 было пять. Изъ перваго хлѣбца онъ вырѣзалъ одинъ кусочекъ и старательно положилъ его въ самую середину... Этотъ кусочекъ долженъ былъ означать агнца, приносимаго въ жертву Евреями, и вмѣстѣ съ тѣмъ самого Христа. Подразумѣвалось, что изъ втораго хлѣбца вырѣзанный кусочекъ былъ вырѣзанъ въ честь Богородицы. Изъ третьяго хлѣбца было вырѣзано девять кусочковъ: одинъ — въ честь Іоанна Предтечи, другой — въ честь пророковъ, третій — въ честь Апостоловъ, четвертый — въ честь святителей, пятый — въ честь мучениковъ, шестой — въ честь преподобныхъ, седьмой — въ честь безсребренниковъ, восьмой — въ честь Іоакима и Анны, девятый — въ честь святого дня. Всѣ эти кусочки были положены кругомъ перваго. Изъ четвертаго хлѣбца вынуто еще больше кусочковъ въ знакъ здоровья православныхъ христіанъ вообще и особенно тѣхъ, имена которыхъ при этомъ произносятся.[253] Изъ пятаго вынуто тоже много кусочковъ въ знакъ спасенія на томъ свѣтѣ тѣхъ, имена которыхъ тоже произносятся.

* № 59 (рук. № 18).

Передъ отъѣздомъ своимъ изъ города онъ выхлопоталъ у тюремнаго начальства переводъ Масловой въ отдѣльную камеру. Онъ думалъ, что ей тамъ будетъ лучше. Прислалъ ей туда бѣлья, чаю и книги. Книги были: Тургеневъ, «Отверженные» В. Гюго и Достоевскій.

Когда онъ, вернувшись изъ деревни, пріѣхалъ въ острогъ, Катюша встрѣтила его, какъ въ прежніе раза: сдержанно, холодно и застѣнчиво. Застѣнчивость эта еще увеличилась отъ того, что они были одни.

Когда онъ вошелъ, она лежала на постели и спала.

— Ахъ, вы? — сказала она. — Что же, съѣздили?

— Да, съѣздилъ, былъ въ Пановѣ и вотъ привезъ вамъ. Помните?

Онъ подалъ ей фотографическую карточку.

Она взглянула, нахмурилась и отложила въ сторону.

— Я не помню этого ничего. — А вотъ что напрасно вы меня перевели сюда.

— Я думалъ, что лучше: можно заниматься, читать.[254] 154

155 Она молчала.

— Что же, вы читали?

— Нѣтъ.

— Отчего же?

— Такъ, скучно.

Она не смотрѣла на него и отвѣчала отрывисто.

— Вы нездоровы, можетъ быть?

— Нѣтъ, здорова.

— Скоро теперь пойдетъ партія. Я бы желалъ, чтобы бракъ нашъ здѣсь совершился.

Она молчала.

— Что жъ вы думаете?

— Я ничего не думаю.

— Можетъ быть, я вамъ помѣшалъ?

— Нѣтъ, ничего.

— Ну, такъ прощайте. Я вижу, вы нынче не въ духѣ. — сказалъ Нехлюдовъ улыбаясь.

Она не отвѣтила на его улыбку улыбкой, и не успѣлъ онъ выйти въ дверь, какъ она, подложивъ руку подъ щеку, опять легла на кровать.

* № 60 (рук. № 18).

— Зачѣмъ думать о прежнемъ, Катюша. Помнишь, мы съ тобой говорили о Богѣ. Вѣришь ли ты въ Бога?[255]

— Какой Богъ? Нѣтъ никакого Бога, — съ злобой вскрикнула она. — И все вы притворяетесь. Вотъ когда вамъ нужна была я, тогда приставали; погубили — бросили. Ненавижу я васъ. Уйдите вы отъ меня. Не могу я съ вами быть. Я каторжная. Мнѣ хорошо. А я вамъ мука. Перестаньте вы меня мучить.[256]155

156 Бога? Какого Бога? Вотъ вы бы пожили такъ, какъ я жила у крестной, когда рожала, а вы въ мундирѣ щеголяли, за другими женщинами бѣгали, развращали. А я, больная, безъ хлѣба была. Ты мной хочешь спастись. Ты мной въ этой жизни услаждался, мной же хочешь и на томъ свѣтѣ спастись. Противенъ ты мнѣ, и очки твои, и плѣшь твоя, и жирная, поганая вся рожа твоя! Уйди, уйди ты! — Она вскочила, потрясая руками, съ искаженнымъ лицомъ. — Ха, ха, ха, ха! — захохотала она истерическимъ хохотомъ и упала на постель.

Нехлюдовъ ничего не говорилъ и ждалъ, чѣмъ это кончится. Онъ подошелъ къ ней близко и послѣ колебанія, дотронуться до нея или нѣтъ, робко положилъ ей руку на голову. Она отстранилась отъ него:

— Оставьте, оставьте, пожалуйста! Пожалуйста, уйдите. Нехлюдовъ молча вышелъ.

** № 61 (рук. №№ 18, 23).

До отъѣзда партіи Катерина прожила въ лазаретѣ и оказалась очень хорошей сидѣлкой. Передъ самымъ отъѣздомъ Нехлюдовъ опять повторилъ ей свое предложеніе, но она еще рѣшительнѣе отказалась.

Рано утромъ начались приготовленія и прощанія, и въ 8 часовъ всю партію повели на вокзалъ и посадили въ вагоны съ рѣшетками.[257]

Нехлюдовъ проводилъ ихъ и черезъ недѣлю, окончивъ дѣло Натальи, поѣхалъ за ними.

Переѣздъ по желѣзной дорогѣ, на пароходѣ и потомъ шествіе по этапамъ, въ особенности это шествіе по этапамъ, и притомъ на каторгѣ, представляли новыя и все новыя и такія ужасныя подробности, которыхъ онъ никогда не могъ бы себѣ представить. Ужасно было то, что были собраны люди не болѣе безнравственные, чѣмъ всѣ остальные (въ этомъ, чѣмъ дальше онъ вращался между ними, тѣмъ больше убѣждался), не безнравственные, но болѣе впечатлительные, страстные, чѣмъ большинство. Были собраны эти люди, наложено на нихъ клеймо позора, т. е. отнято отъ нихъ самое сильное, сдерживающее людей свойство — стыдъ (каторжнику уже нечего стыдиться), потомъ всѣ поставлены въ самыя трудныя для человѣка условія полной праздности и отданы въ полную безконтрольную власть самыхъ грубыхъ людей, начальниковъ, которые, отчасти въ виду огражденія себя отъ отвѣтственности, отчасти по нравственному невѣжеству, грубости природы и упоенію властью, выработали среди себя ужасающіе по жестокости пріемы обращенія. И этимъ своимъ обращеніемъ еще болѣе внушаютъ несчастнымъ подвластнымъ имъ людямъ полное отрицаніе какого бы то ни было сдерживающаго начала, полную распущенность нравовъ. 156

157 Подъ тѣмъ страшнымъ давленіемъ нужды, страданій, угрозъ, подъ которымъ находились всѣ эти люди, они всегда были въ томъ положеніи, въ которомъ находится человѣкъ, который горитъ или тонетъ. Человѣкъ, самый нравственный, когда горитъ или тонетъ, наступитъ на другаго человѣка, схватитъ его за волосы. Точно также и всѣ эти несчастные. Они такъ измучены, что они безъ зазрѣнія совѣсти дѣлаютъ то, что на волѣ считали бы немыслимымъ.

Начальники обирали деньги, принадлежавшіе преступникамъ, отнимали пожертвованное, заставляли на себя работать, крали на одеждѣ, на пищѣ, на дровахъ, на лѣкарствахъ, моря ссылаемыхъ холодомъ, дурной пищей, черезсильной работой. Били, насиловали, распоряжались всѣми подвѣдомственными, какъ своими рабами. И дѣйствительно, это были полные рабы тѣхъ, кому они поручались. Какъ только люди дѣлались острожными, каторжными, такъ они отрѣзались отъ всего міра и дѣлались добычей своего ближайшаго начальника.

Интересы заключенныхъ и пересылаемыхъ всѣ сводились только къ тому, чтобы обманомъ, лестью, хитростью избавляться отъ давленія начальства, по крайней мѣрѣ смягчать это давленіе и развлекать свою праздность и наслаждаться.

Странно сказать: главная, если не единственная цѣль несчастныхъ — это наслажденіе, но это такъ: они стараются наслаждаться виномъ, табакомъ, игрою, пѣснями, тщеславіемъ, молодечествомъ и, главное, развратомъ. На это направлены всѣ ихъ усилія.

Въ Тюмени, гдѣ партія стояла полтора мѣсяца и гдѣ смотритель острога былъ особенно ласковъ съ Нехлюдовымъ и опять устроилъ Маслову сидѣлкой въ больницу и гдѣ Нехлюдовъ свободно ходилъ въ камеры и въ коридоры острога, онъ видѣлъ ужасающія сцены. Острогъ былъ весь пропитанъ тифозной заразой. Больница была полна, и больные лежали по камерамъ. Тутъ же шла игра въ карты, пьянство и ужасный противуестественный развратъ.

Нехлюдовъ никогда не могъ забыть то, что онъ видѣлъ въ первый день своего посѣщенія Тюменьской тюрьмы. Первое время его принимали за какого нибудь присланнаго отъ высшей власти чиновника, и смотритель величалъ его «ваше сіятельство», надѣвалъ шашку и самъ водилъ его по камерамъ. Потомъ уже узнали на каторгѣ про него, что онъ частное лицо, и перестали оказывать ему уваженіе.

Но въ Тюмени онъ еще считался важнымъ лицомъ. Въ особенности въ Тюмени считали Нехлюдова важнымъ лицомъ потому, что губернаторъ былъ ему знакомый человѣкъ, очень добрый и любитель спектаклей, остротъ, анекдотовъ и игры въ винтъ. Нехлюдовъ обѣдалъ у него. Несмотря на дальній Сибирскій городъ, все у Губернатора было очень элегантно; жена его,157 158 милая хозяйка, хорошенькая женщина, sur le retour,[258] весело шутила съ Нехлюдовымъ и хотѣла засадить его на другой дам[скій] столъ въ винтъ. Былъ ужъ готовъ столъ съ четырьмя свѣчами и новой колодой атласныхъ картъ. Но Нехлюдовъ отказался, желая воспользоваться разрѣшеніемъ посѣтить острогъ.

— Ну, все равно, пріѣзжайте ужинать, — проводилъ его Губернаторъ, не вставая изъ за стола. Губернаторша же дала ему виноградъ и грушу, чтобы онъ зналъ, что у нихъ въ Сибири живутъ какъ люди.

Подъ вліяніемъ этого впечатлѣнія изящества и избытка, главное — свѣта Нехлюдовъ пріѣхалъ въ острогъ. Смотритель тотчасъ же повелъ его наверхъ.

Какъ только отворили дверь, такъ Нехлюдова охватилъ удушающій запахъ человѣческихъ испражненій, полутьма, — горѣла одна[259] коптящая лампа, — и послышались пѣніе и крикъ, ругательства. Онъ вошелъ прежде всего[260] въ мужскую пересыльную. Когда отворили дверь, ѣдкій запахъ еще усилился, и лампа, казалось, горѣла еще тусклѣе. Въ самомъ коридорѣ, прямо на полъ, мочились два человѣка въ рубахахъ и порткахъ, съ бритыми головами, въ кандалахъ. Смотритель крикнулъ на нихъ, и они, какъ виноватые, вернулись и легли на свои мѣста. Нехлюдовъ былъ въ серединѣ, арестанты лежали или должны были лежать голова съ головами. И въ небольшой камерѣ ихъ было человѣкъ 40. Всѣ мѣста были заняты. Вонь была ужасная. Всѣ вскочили, какъ только вошелъ смотритель. Въ числѣ этихъ былъ Алексѣй. Нехлюдовъ передалъ ему полученное отъ жены извѣстіе и деньги, которыя взялъ смотритель. Потомъ пошли въ верхній этажъ. Въ одной изъ камеръ пѣли пѣсни, такъ что не слыхали грохота двери. Смотритель постучалъ въ дверь.

— Я те запою. Смирно.

Пошли дальше. Нехлюдовъ попросилъ не шумѣть и позволить ему посмотрѣть въ оконце. Смотритель позволилъ.

И тутъ то онъ увидалъ ту ужасную сцену, которая навсегда осталась у него въ памяти. Въ номерѣ было человѣкъ 20. Двое ходили въ своихъ халатахъ, босикомъ, не глядя другъ на друга, быстро-быстро взадъ и впередъ, какъ звѣри въ клѣткѣ; одинъ былъ черный, похожій на цыгана, другой — маленькій человѣчекъ, рыжій, уже не молодой и бритый.

Вправо стоялъ противъ угла съ иконой старикь съ бѣлой бородой и истово молился, кланялся въ землю, крестился и шепталъ что то. Потомъ рядомъ съ нимъ двое у наръ съ крикомъ играли въ карты. Нѣсколько человѣкъ окружали ихъ. Играющіе хлопали руками и произносили какія то отрывочныя слова. 158

159 — А чортъ тебя задави. Обдулъ, — сказалъ одинъ изъ играющихъ, въ рыжихъ усахъ, съ злымъ лицомъ. — Ну, жена, маршъ спать! — крикнулъ онъ, ложась на нары, на блѣднаго малаго, который стоялъ въ числѣ смотрѣвшихъ на игру.

Всѣ захохотали. Мальчикъ снялъ халать и направился къ нарамъ. Нехлюдовъ постучалъ и попросилъ отпереть камеру, чтобы переговорить съ этимъ мальчикомъ. Онъ былъ приговоренъ къ поселенію за воровство.

Пользуясь своимъ вліяніемъ, Нехлюдовъ попросилъ смотрителя перевести мальчика въ другую камеру.

— Къ ребятамъ, — посовѣтовалъ помощникъ.

Они вошли къ ребятамъ. Это были одутловатые, бѣлые, съ безсмысленными глазами мальчики, отъ 15 до 18 лѣтъ. Ихъ было 4.

Такіе же сцены и лица видѣлъ Нехлюдовъ во все время своего путешествія и все больше и больше ужасался и укрѣплялся въ своемъ рѣшеніи открыть это людямъ, выяснить ту безумную жестокость, которая совершалась этими воображаемыми возмездіями, устрашеніями, обезвреживаніями, переправленіями.

Чѣмъ больше онъ углублялся въ этотъ міръ, тѣмъ больше онъ центръ тяжести его интереса переносилъ изъ Масловой къ общему вопросу и ко всѣмъ этимъ страдающимъ и развращающимъ людямъ. Тѣмъ болѣе, что Маслова все болѣе и болѣе успокаивалась въ работѣ ухода за больными и отвыкала отъ прежнихъ привычекъ. Вино она совсѣмъ оставила, не наряжалась болѣе, но продолжала курить. Мысль о бракѣ съ нею совершенно оставлена была Нехлюдовымъ, но онъ всетаки твердо рѣшилъ не оставлять ее до конца, какого конца, онъ самъ не зналъ. Жизнь его была такъ полна, что онъ не думалъ о концѣ.

Конецъ же насталъ очень скоро и совершенно неожиданный для Нехлюдова. Въ числѣ каторжныхъ въ N былъ политический каторжный Аносовъ, одинъ изъ тѣхъ политическихъ, вступившихъ въ заговоръ по молодости, по энергичности, по желанію отличиться, съ которыхъ вся эта напущенная на нихъ революціонность сходитъ, не оставляя ни малѣйшаго слѣда. Теперь, послѣ каторги и ссылки, онъ совершенно освободился отъ напущеннаго на себя революціонерства и не могъ даже подумать, зачѣмъ оно ему. Онъ былъ полонъ жизни, энергіи и добродушной веселости. Онъ не отрекался отъ своего революціонерства, но не нуждался въ немъ.

Онъ заболѣлъ нарывомъ на ногѣ и, поступивъ въ больницу, познакомился съ Катюшей, влюбился въ нее и, ничего не желая знать объ ея прошедшемъ, рѣшилъ жениться на ней.

— Что же, любишь ты его? — спросилъ Нехлюдовъ.

— Не то что люблю, a мнѣ жалко его.

По окончаніи срока каторги Катюша съ мужемъ поселились въ уѣздномъ городѣ. Онъ кормится землемѣрствомъ. У ней ребенокъ. Нехлюдовъ простился съ ними и живетъ въ Москвѣ,159 160 весь поглощенный составленіемъ записки, которую онъ хочетъ подать Государю, о необходимости уничтожить всякое уголовное преслѣдованіе и замѣнить его нравственнымъ образованіемъ массъ. Статья, которую онъ напечаталъ въ журналѣ объ этомъ, — о томъ, что уголовное право есть только пережитокъ варварства, была вся запрещена и вырѣзана изъ журнала. Книга его о томъ же была сожжена. Будущее покажетъ, какая будетъ судьба его записки.

27 Августа 1898.[261] Л. Т.

** № 62 (рук. № 19).

Результаты послѣдняго нравственнаго подъема, пережитаго Нехлюдовымъ вслѣдствіи встрѣчи съ Катюшей Масловой, уже начинали проходить. Опять по немногу, по немногу жизнь затягивала его своей паутиной и своимъ соромъ. Но, какъ всегда было, несмотря на какъ будто обратное движеніе, на ослабленіе нравственнаго сознанія, всякій такой подъемъ поднималъ его и оставлялъ навсегда выше, чѣмъ онъ былъ прежде. Такъ было и теперь, и въ особенности теперь, послѣ послѣдняго подъема, который былъ самымъ сильнымъ въ его жизни. Почти всѣ взгляды его на жизнь, на людей и, главное, на себя совершенно измѣнились, и онъ уже не могъ возвратиться къ прежнимъ. Измѣнилось, главное, его отношеніе къ себѣ, къ своему положенію. Онъ потерялъ уваженіе къ себѣ какъ человѣку извѣстнаго воспитанія и сословія.

Но не успѣлъ онъ оглянуться, какъ возникло уже новое чувство самоуваженія, основаннаго теперь уже не на своемъ положеніи, а на важности понятой имъ и проводимой въ жизнь идеи. И опять онъ сталъ доволенъ собой, и насколько доволенъ собой, настолько сталъ хуже и менѣе спокоенъ. Хуже онъ сталъ тѣмъ, что, посвятивъ себя своей книгѣ, онъ оставилъ простую дѣятельность помощи живымъ людямъ и общенія съ ними. Опять невольно началась изнѣженность и лѣнь человѣка, свободно занятаго умственной дѣятельностью. Можно было начать позже работу, вовсе отложить, считая себя нерасположеннымъ. Опять поднялись въ немъ ослабшіе было совсѣмъ любовные инстинкты. Корчагина вышла замужъ, и на ней онъ не могъ бы жениться. Но у знаменитаго адвоката, съ которымъ онъ сблизился еще по дѣлу Масловой, была дочь курсистка, выказывавшая большое расположеніе къ Нехлюдову, и поднялось старое прежнее чувство любви, которое онъ еще не сознавалъ. Онъ думалъ, что онъ только занятъ своей запиской. Что выйдетъ изъ его записки и изъ его отношеній къ голубоглазой Вѣрѣ, дочери адвоката, и какой, въ какой формѣ, будетъ слѣдующій нравственный толчекъ и подъемъ Нехлюдова, покажетъ будущее.

28 Ав. 98.
Я. П.

Лев Толстой.

160161

** № 63 (рук. № 24).

Когда Марья Ивановна позвала къ себѣ Дмитрія и стала осторожно говорить ему о томъ, что его отношенія къ Катюшѣ ей не нравятся, такъ какъ не хорошо влюбить въ себя дѣвочку, на которой не можешь жениться, то онъ рѣшительно сказалъ:

— Отчего же не могу?

И хотя онъ въ дѣйствительности и не думалъ о возможности жениться на Катюшѣ (такъ сильно была заложена въ немъ аристократическая исключительность, по которой такая женщина, какъ Катюша, не могла быть избрана въ подруги жизни), ему послѣ разговора съ Марьей Ивановной мелькнула мысль о томъ, что можно бы жениться и на Катюшѣ. Мысль эта понравилась ему въ особенности своей радикальностью: Катюша женщина такая же, какъ и всѣ. Если я люблю ее, то отчего жъ не жениться на ней? Онъ не остановился на этой мысли только потому, что, несмотря на свою безсознательно испытываемую любовь къ Катюшѣ, онъ былъ твердо увѣренъ, что впереди въ жизни его ожидаетъ еще не такая женщина, которую онъ полюбитъ и которая полюбитъ его.

** № 64 (рук. № 24).

XXIX.

Въ то время какъ Нехлюдовъ сидѣлъ у окна и, глядя на тѣнь безлистаго большого дерева, падающаго на дорожку сада, радовался на ту новую и хорошую жизнь, которую онъ поведетъ теперь, Маслова, выпивши большую чашку водки, полупьяная лежала вмѣстѣ съ другими арестантками на нарахъ 5-ой камеры и хотѣла и никакъ не могла заснуть. Мѣшали ей спать и насѣкомые, которые ѣли ея тѣло, и арестантка Аграфена, дьячиха, судившаяся за убійство ребенка, которая въ одной рубахѣ, босикомъ, не переставая, какъ звѣрь въ клѣткѣ, скорыми шагами ходила взадъ и впередъ по камерѣ, то открывая, то закрывая собою дверь съ оконцемъ въ серединѣ, на которое были безсмысленно устремлены глаза Масловой. Мѣшала ей и сосѣдка ея, та самая старуха Кораблиха, которая утромъ провожала ее, тѣмъ, что не переставая изрѣдка ругалась съ толстой рыжей арестанткой, которая, растрепанная и озлобленная, сидѣла на другомъ концѣ наръ и, обѣими руками разчесывая себя, произносила страшныя, изысканныя ругательства.

** № 65 (рук. № 24).

— Ты зачѣмъ тутъ?

— Я изъ суда.

— Ну и маршъ въ свое мѣсто.

Маслова хотѣла сказать, что ее привели сюда, но потомъ подумала, что не къ чему, да и она такъ устала, что ей лѣнь161 162 было говорить. Конвойный доложилъ, что ее не принимаютъ, оттого что заняты въ конторѣ. Но помощникъ смотрителя не хотѣлъ быть не правъ и еще громче закричалъ на конвойнаго:

— Такъ дожидайтесь наружѣ. Я те научу лясы разводить съ арестантами, — обратился онъ къ Масловой. — Маршъ отсюда?

Маслову увели внизъ, на дворъ. И тамъ опять приведенные арестанты проходили мимо нея и опять, какъ голодные звѣри на пищу, набрасывались на нее, щипали, обнимали и цѣловали ее. Всѣ эти выраженія вниманія теперь не трогали и не развлекали ея. Ей хотѣлось однаго — поскорѣе покурить и выпить.

На дворѣ она попросилась у конвойныхъ удалиться, для того чтобы тамъ покурить, но ее не пустили. Тогда она рѣшилась, отойдя за уголъ, закурить на дворѣ, но не успѣла затянуться разъ, какъ проходившій надзиратель крикнулъ на нее и велѣлъ идти въ контору.

Когда ее приняли и свели въ женскій коридоръ, было уже 6 часовъ вечера, время ужина.

* № 66 (рук. № 22).

Глава 35.

На слѣдующій день, въ Воскресенье, въ 5 часовъ утра, въ коридорѣ тюрьмы раздался пронзительный звонокъ.

Арестантки 5-й женской камеры стали подниматься.

Кораблева не спала и разбудила Маслову, которая, спокойно дыша, лежала подъ кафтаномъ и находилась въ томъ состояніи сна, т. е. полной безсознательности, состояніе, которое въ ея теперешней жизни она предпочитала даже опъяненію. «Ахъ опять жизнь»,[262] съ ужасомъ подумала она, просыпаясь и почуя усилившуюся къ утру вонь, и хотѣла опять заснуть, уйти въ область безсознательности, но привычка страха пересилила сонъ, и она поднялась и, подобравъ ноги, сѣла оглядываясь.

Женщины уже всѣ поднялись, только дѣти еще спали. Корчемница осторожно, чтобы не разбудить дѣтей, вытаскивала изъ подъ нихъ халатъ. Сторожиха развѣшивала у печки тряпки, служившія пеленками; худая воровка, схватившись за грудь, съ налитымъ кровью лицомъ откашливалась и, въ промежуткѣ вздыхая, почти вскрикивала.[263] Рыжая, съ своимъ огромнымъ животомъ, лежала навзничь и громко разсказывала видѣнный ею сонъ. Старуха стояла передъ образомъ и истово крестилась и кланялась, шепча молитвы. Дьячиха опять ходила босыми ногами взадъ и впередъ по камерѣ. Дуничка[264] подвивала на палецъ волосы. Федосья, миловидная мужеубійца, тоже чесала волосы. 162

163 По коридору послышались шаги въ шлепающихъ котахъ, загремѣлъ замокъ, и вошли два арестанта-парашечника въ курткахъ и короткихъ, много выше щиколки, сѣрыхъ штанахъ и, поднявъ на водоносъ вонючую кадку, понесли ее вонъ изъ камеры. Женщины вышли въ коридоръ къ кранамъ умываться. У крановъ произошла опять ссора рыжей съ женщиной, вышедшей изъ другой, сосѣдней камеры.

— Или карцера захотѣла! — закричалъ на рыжую старикъ надзиратель и хлопнулъ ей по голой спинѣ такъ, что щелкнуло на весь коридоръ. — Чтобъ голосу твоего не слышно было!

Женщины засмѣялись.

— Ну, живо! Убирайтесь къ обѣднѣ. Сейчасъ повѣрка.

Не успѣла Маслова причесаться и одѣться, какъ пришелъ смотритель со свитой.

— На повѣрку! — крикнулъ надзиратель.

Изъ другой камеры вышли другія арестантки, и всѣ стали въ два ряда вдоль коридора, при чемъ, женщины задняго ряда должны были класть руки на плечи женщинамъ перваго ряда. Маслова была въ парѣ съ Федосьей. Всѣхъ пересчитали. Счетъ былъ вѣренъ, и всѣхъ повели къ обѣднѣ.[265] При выходѣ изъ женскаго коридора женщины столкнулись съ каторжными, и, несмотря на присутствіе надзирательницы и сторожей, старавшихся предупредить всякія отношенія между мущинами и женщинами, Дуничка успѣла получить и передать записку знаменитому, два раза бѣжавшему съ каторги Щеглову.[266] Черный арестантъ, вчера обнимавшій Маслову, и теперь успѣлъ подскочить къ ней.

Женщины смѣясь спустились внизъ и въ отворенную дверь, крестясь, вошли въ[267] церковь и стали въ отгороженное рѣшеткой мѣсто на лѣво. Вслѣдъ зa ними вошли большой толпой пересыльные и отсиживающіе мущины арестанты. Нѣкоторые изъ163 164 этихъ арестантовъ прошли впередъ, противъ лѣвой двери. Это были пѣвчіе. Молодой арестантъ вошелъ въ алтарь.

На верху, на хорахъ, съ одной стороны, гремя цѣпями, вошли каторжные, съ другой подслѣдственные.

<Церковь была большая комната, раздѣленная на двое рѣзной золоченой перегородкой съ тремя дверями: одной двустворчатой по серединѣ, на каждой половинѣ которой были медальоны въ рѣзныхъ золоченыхъ рамкахъ, изображающіе дѣвицу и молодаго человѣка съ крыльями, стариковъ съ книгами, и двумя одностворчатыми дверями, на которыхъ были изображены молодые люди съ открытыми шеями, длинными волосами и крыльями. Между дверьми были изображенія черныхъ людей: одной женщины съ ребенкомъ на рукахъ и другаго мущины съ такими, какъ женщина, черными лицами и руками. Все въ этихъ изображеніяхъ, кромѣ рукъ и лицъ, было покрыто золоченымъ кованнымъ металломъ; вокругъ же головъ этихъ черныхъ изображеній были небольшіе круглые золоченые звѣздообразные обручи, не сходившіеся на шеѣ. Передъ этими черными изображеніями стояли большіе,[268] аршинъ двухъ высоты серебрянные подсвѣчники съ огромной восковой незажженой свѣчей, окруженной маленькими зажженными восковыми свѣчами. И выше перегородки и за перегородкой такія же изображенія и передъ ними тоже горѣвшія свѣчи. На стѣнѣ напротивъ былъ изображенъ человѣкъ съ крыльями, который снималъ цѣпи съ старика съ бѣлой бородой. На право же былъ изображенъ человѣкъ, который безъ крыльевъ летѣлъ кверху, чему, очевидно, удивлялись всѣ, стоявшіе внизу.

Кромѣ того, съ боковъ, перпендикулярно къ перегородкѣ, стояли еще утвержденные на высокихъ палкахъ, тоже въ рамѣ съ золотой бахрамой, изображенія головы на полотенцѣ женщины съ ребенкомъ.

Вотъ въ этомъ то помѣщеніи стали мущины арестанты, наверху, на хорахъ и внизу, съ лѣвой стороны; съ правой же стороны, за рѣшеткой съ балясникомъ, стояли арестантки — женщины, въ томъ числѣ и Катюша, и дѣти арестантовъ.>[269] Въ серединѣ стояло начальство: огромный толстый смотритель въ мундирѣ, его помощникъ и сзади надзиратели и дѣти и жены надзирателей.

Богослуженіе[270] совершалъ священникъ, не старый еще, съ164 165 очень добродушнымъ видомъ болѣзненный человѣкъ съ маленькой бородкой и длинными расчесанными волосами, и помогалъ ему въ этомъ дьячокъ, не молодой съ сморщеннымъ, испитымъ бритымъ лицомъ человѣкъ въ пальто, съ выпущеннымъ воротникомъ рубашки.[271]

Богослуженіе состояло въ томъ, что священикъ, зайдя за золоченую, покрытую иконами перегородку, раздѣлявшую на двое церковь, и надѣвъ на себя парчевый фартукъ, сталъ тамъ у крытаго чахломъ стола и началъ особеннымъ ножичкомъ странной формы вырѣзать изъ приготовленныхъ и подаваемыхъ ему съ книжечками хлѣбцовъ различной формы кусочки, раскладывая ихъ въ опредѣленномъ порядкѣ на серебряное блюдце. Оставшійся же по сю сторону перегородки дьячокъ въ это время не переставая и такъ быстро, что не было никакой возможности понять то, что онъ читалъ, читалъ старинныя молитвы по славянски, изрѣдка останавливаясь и по пятьдесятъ разъ и больше повторяя быстро слова: «Господи помилуй, Господи помилуй»....

Изрѣдка священникъ произносилъ изъ за перегородки столь непонятныя для слушателей, какъ и чтеніе дьячка, слова и продолжалъ свое занятіе съ кусочками.[272]

Прежде всего онъ изъ одного хлѣбца вырѣзалъ одинъ больше другихъ кусочекъ и положилъ его въ самую середину блюдца.[273] Кусочекъ этотъ долженъ былъ означать агнца, приносимаго въ жертву Евреями и вмѣстѣ съ тѣмъ самаго Христа.[274] Вырѣзавъ этотъ кусочекъ, священникъ прокололъ его ножечкомъ въ видѣ копья, говоря: «единъ отъ воиновъ копьемъ ребра ему прободе, и абіе изыде кровь и вода», — и при этихъ словахъ вылилъ вино и воду въ золоченую чашку.

Изъ втораго хлѣбца священникъ вырѣзалъ другой кусочекъ, который долженъ былъ изображать память Богородицы, потомъ165 166 изъ третьяго хлѣбца вырѣзалъ девять кусочковъ, изображавшихъ память Іоанна Предтечи, апостоловъ, святителей, мучениковъ, преподобныхъ,[275] безсеребрянниковъ, Іоакима и Анну и Іоанна Златоуста, уложилъ аккуратно всѣ эти кусочки въ три ряда съ лѣвой стороны серединнаго кусочка. Потомъ изъ четвертаго хлѣбца вырѣзалъ кусочки, поминая православныхъ христіанъ, и изъ пятаго хлѣбца вырѣзалъ такіе же кусочки, поминая умершихъ.

Потомъ священникъ взялся за поданные ему хлѣбцы съ книжечками. Изъ каждаго хлѣбца онъ выковыривалъ кусочекъ, клалъ на блюдо и читалъ написанныя въ книжечкѣ имена, сначала живыхъ людей,[276] а потомъ умершихъ.

Уложивъ всѣ кусочки, онъ покрылъ ихъ серебряной складной крышечкой въ видѣ звѣзды и все покрылъ расшитыми салфеточками.

Когда все это было устроено, арестантъ подалъ священнику курительницу съ углями и ладономъ, и священникъ, перекрестивъ[277] руку арестанта, — при чемъ арестантъ поцѣловалъ руку священника, — началъ махать курительницей, сначала передъ кусочками, а потомъ передъ всѣми изображеніями на дверяхъ и на перегородкѣ, а потомъ передъ смотрителемъ тюрьмы, передъ его женой и наконецъ и передъ арестантами.

Потомъ священникъ[278] началъ говорить молитвы, а хоръ изъ арестантовъ, за каждымъ молитвеннымъ прошеніемъ, высказаннымъ священникомъ, громко и протяжно пѣлъ три раза: «Господи помилуй». Священникъ, не дожидаясь окончанія ихъ пѣнія, начиналъ новое прошеніе. Такъ что мало понятныя сами по себѣ славянскія слова прошеній уже совершенно не могли быть понятны за громкимъ и протяжнымъ пѣніемъ арестантовъ, повторявшихъ все одно и тоже: «Господи помилуй» и «подай Господи».[279] Изъ всѣхъ прошеній чаще и громче всего повторялись прошенія о здоровьѣ Государя Николая Александровича, его жены, родственниковъ, синода и архіерея. Потомъ, послѣ много разъ повторенныхъ такихъ молитвъ, изъ которыхъ чаще всего повторялись имена Государя166 167 Николая Александровича и Богородицы, дьячекъ, ставъ передъ средней дверью, прочелъ самымъ страннымъ голосомъ[280] одну страницу изъ посланій апостола Павла, a послѣ дьячка священникъ прочелъ нѣсколько стиховъ изъ Евангелія. Послѣ этого хоръ и дьячекъ запѣли самую непонятную и, если растолковать ее, то глупую и неумѣстную пѣсню о херувимахъ, причемъ всѣ, начиная съ смотрителя и его жены, начали усердно креститься и кланяться, нѣкоторые стали на колѣни, а священникъ сталъ у средняго стола зa перегородкой и началъ надъ этимъ столомъ махать руками. Ему было неловко и трудно поднимать руки отъ надѣтаго на немъ парчеваго мѣшка безъ рукьвовъ, но онъ усердно дѣлалъ это и даже опускался на колѣна и цѣловалъ столъ и то, что было на немъ.

Когда непонятная пѣсня кончилась, священникъ, взявъ въ одну руку блюдце съ кусочками, а въ другую чашку съ виномъ, вышелъ изъ боковой двери и, выйдя на середину,[281] опять началъ поминать великаго государя Николая Александровича, потомъ жену его Александру Федоровну, потомъ мать и всѣхъ родныхъ, потомъ всѣхъ архіереевъ, потомъ махнулъ руками съ кусочками и ушелъ въ двери. И тутъ[282] смотритель и его помощникъ, а за ними и арестанты поклонились въ землю. Потомъ занавѣска задернулась, и опять начались прошенія о мирѣ,[283] изъ которыхъ ничего не слышно было изъ за троекратнаго пѣнія: «Господи помилуй». Послѣ этого священникъ отдернулъ занавѣску, и хоръ запѣлъ: «вѣрую во единаго Бога Отца» и т. д. Священникъ же взялъ обѣими руками салфетку и сталъ равномѣрно махать ею надъ золотой чашкой,[284] предполагая, что хлѣбъ теперь уже не хлѣбъ, a тѣло, а вино не вино, а кровь. При совершеніи этого воображаемаго чуда священникъ сталъ поминать всѣхъ членовъ церкви, Богородицу и опять царя и его семейство.[285] Потомъ, послѣ многихъ непонятныхъ словъ и пѣсенъ священника о томъ, что Богъ не одинъ, а три и все таки одинъ, священникъ изъ за перегородки закричалъ что то изрядно о пресвятой Богородицѣ, и хоръ запѣлъ о томъ, что очень хорошо прославлять родившую Христа дѣвушку Марію, которая удостоена большей чести, чѣмъ какіе-то херувимы и большей славы, чѣмъ какіе-то серафимы.[286] Священникъ опять167 168 задернулъ занавѣску: «Святая Святымъ», снялъ салфетку съ блюдца, разрѣзалъ серединный кусочекъ на четверо и положилъ его въ вино и, вливая туда теплую воду, проговорилъ: «раздробляется и раздѣляется агнецъ Божій, раздробляемый и нераздѣляемый, всегда ядомый и никогда же изъѣдаемый», и послѣ этого онъ съѣлъ кусочки и выпилъ вино изъ чашки, а пѣвчіе громко пѣли непонятную[287] пѣсню. Потомъ священникъ вышелъ съ золоченой чашкой, въ которой были положены всѣ кусочки, и смотритель низко опустилъ голову, показывая тѣмъ, что онъ не дерзаетъ смотрѣть на то, что находится теперь въ золоченой чашкѣ.

Дѣти вышли впередъ, сторожиха вынесла свою, и священникъ сталъ имъ давать изъ ложечки въ ротъ по кусочку. Потомъ помянули еще много разъ царя, его родню, потомъ архіерея именно этого города и всякое начальство, и священникъ, выпивъ все вино изъ чаши, въ самомъ веселомъ расположеніи духа вышелъ изъ за перегородки, сталъ передъ изображеніемъ мущины съ чернымъ лицомъ и руками въ золоченой одеждѣ и началъ фалъшивымъ голосомъ не то пѣть, не то говорить удивительныя слова про Іисуса сладчайшаго. Онъ говорилъ: (2-я, 3-я стр., отчеркнутое).[288]

Такъ говорилъ онъ очень долго, потомъ, очевидно съ новой энергіей, началъ читать еще болѣе ненатуральнымъ голосомъ на распѣвъ слѣдующее: (выписать стр., отчеркнутое).[289] И въ концѣ этихъ словъ хоръ запѣлъ: «Іисусе, сыне Божій, помилуй мя». Потомъ опять такія же слова и въ концѣ ихъ: «алилуія». И всякій разъ, какъ онъ говорилъ: «Іисусъ, сынъ Божій, помилуй мя», такъ это же самое на распѣвъ повторяли арестанты, и такъ протяжно, что священникъ, не дожидаясь конца ихъ пѣнія, начиналъ свое чтеніе.

Такъ продолжалось чрезвычайно долго, такъ что повторялось каждое воззваніе разъ по 30. Когда же и это кончилось, то священникъ зашелъ за перегородку и вынесъ оттуда золоченое изображеніе того креста, на которомъ вмѣсто висѣлицы казнили Іисуса Христа, и всѣ, сначала начальство и ихъ семьи, а потомъ, гремя цѣпями, арестанты, подходили и цѣловали это золотое изображеніе казни и руку священника, которую онъ, разговаривая съ смотрителемъ, совалъ имъ иногда въ ротъ, а иногда въ носъ.

Въ этомъ состояло то служеніе Богу, которое совершалось для утѣшенія и спасенія душъ арестантовъ.[290] И совершалось168 169 это богослуженіе во имя Христа, того самаго Христа, Іисуса Назарея, который только за то и былъ казненъ Евреями, что запретилъ дѣлать именно это, то, что дѣлалось теперь его именемъ въ этой церкви, того самаго Христа,[291] непереставая говорившаго, что Богу надо служить не въ извѣстномъ мѣстѣ, а всегда духомъ и истиной, что храмы не нужны и ихъ надо разрушить, что между Богомъ и человѣкомъ не должно быть никакихъ посредниковъ, что молиться надо каждому отдѣльно, въ уединеніи, и молясь не говорить лишняго, не просить ничего у Бога, потому что Богъ-отецъ знаетъ, что намъ нужно, прежде чѣмъ мы скажемъ, который говорилъ,[292] что всѣ люди грѣшны передъ Богомъ и потому не могутъ не только наказывать, но и судить другихъ людей, который говорилъ, что весь законъ Бога состоитъ въ томъ, чтобы любить Бога и ближняго и потому не только не дѣлать другому чего не хочешь, чтобы тебѣ дѣлали, но поступать съ другими такъ, какъ хочешь, чтобы съ тобой поступали, и потому не только не заковывать людей въ цѣпи, не брить имъ половины головы, не запирать, какъ звѣрей, за рѣшетками, но и не называть кого бы то ни было «безумный, рака», а любить и потому всѣхъ прощать, и не разъ и не семь разъ, а семьдесять разъ семь. Никому и въ голову не приходило того, что сдѣлалъ бы этотъ Христосъ, если бы онъ точно былъ живой,[293] какъ утверждалось этими поклонниками его, и какъ бы онъ ввергнулъ въ самую ужасную геену огненную всѣхъ этихъ надругающихся надъ нимъ и его отцомъ, если бы онъ точно былъ такой злой, казнящій людей, какимъ они представляли его себѣ, и какъ бы онъ горячо заплакалъ объ тѣхъ миліонахъ людей, которыхъ, скрывая отъ нихъ то благо, которое онъ далъ имъ, обманываютъ и продолжаютъ обманывать его именемъ.[294] Были среди арестантовъ люди совсѣмъ не вѣрующіе, считающіе все это обманомъ и только для начальства притворяющіеся молящимися, и такихъ было много, остальные же всѣ вѣрили въ то, что въ томъ, что происходило въ церкви, и заключалась единственная истинная вѣра, и вѣра христіанская.[295] Священникъ, воспитанный и въ169 170 семьѣ и въ школѣ такъ, что сущность вѣры состоитъ въ этомъ волхвованіи надъ кусочками, хотя и не вѣрилъ въ то, что изъ хлѣба и вина дѣлается тѣло и кровь и что принятіе этих кусочковъ содѣйствуетъ благу человѣка, вѣрилъ, что надо въ это вѣрить, поступая такъ, какъ будто бы онъ вѣритъ, и даже такъ привыкъ настраивать себя, что, выпивая натощакъ иногда стаканъ и болѣе вина съ хлѣбомъ, онъ чувствовалъ пріятное возбужденіе, которое приписывалъ святости совершаемаго дѣйствія. Такъ вѣрилъ священникъ. Дьячекъ ни во что не вѣрилъ и нисколько не заботился о томъ. Онъ никогда и не спрашивалъ себя: вѣритъ ли онъ или не вѣритъ, a дѣлалъ свое дѣло, дававшее ему возможность жить. Начальникъ тюрьмы также вѣрилъ, что надо непремѣнно вѣрить въ то, что дѣлалось въ церкви. О томъ же, что дѣлалось въ церкви, онъ имѣлъ самое смутное понятіе. Зналъ только, что надо для порядка и для примѣра дѣлать видъ, что вѣришь, и потому, твердо стоя, кланялся, крестился и строго поглядывалъ на арестантовъ, когда замѣчалъ какой нибудь непорядокъ. Когда стали причащать дѣтей, онъ вышелъ впередъ и самъ собственноручно поднялъ мальчика, который причащался, и подержалъ его, пока священникъ давалъ ему воображаемое тѣло и кровь Христа. Большинство же арестантовъ уже совсѣмъ не знало не только смыслъ того, что дѣлалъ зa перегородкой священникъ, но не знало то, чему надо вѣрить. Оно вѣрило только тому, что надо молиться только утромъ и вечеромъ, и передъ и послѣ всякой ѣды, и при зѣвотѣ, и при видѣ церкви, и при ударѣ колокола, и при ударѣ грома, и еще особенно молиться по воскресеньямъ и по праздникамъ. Подъ молитвой же они разумѣли преимущественно стояніе передъ иконой, поклоны и крестное знаменіе, къ которому, смотря по знанію, можно присоединять и произнесенiе заученныхъ славянскихъ словъ. Молиться надо было по ихъ понятіямъ угодникамъ, Богородицѣ и, главное, иконамъ.[296] Но если съ пользой молиться, то надо знать, кому и какъ, черезъ кого молиться, совершенно также, какъ для подачи прошенія и для всякаго оборота надо знать, какъ, черезъ кого дѣлать дѣло. Такъ вѣрили многіе, и вѣрившіе такъ подавали книжечки съ поминаніями и ставили свѣчи. Такъ вѣрили170 171 нѣкоторые. Большинство же не вѣрило въ дѣйствительность молитвъ, а молилось только потому, что всѣ молились. Такъ молились они въ церкви. И такъ молиться было пріятно: всѣ въ новомъ мѣстѣ, всѣ вмѣстѣ, помѣщеніе было изукрашено золотомъ, расписано картинами, освѣщено свѣчами. Священникъ въ золотой ризѣ внушительнымъ голосомъ произносилъ таинственныя слова, и хоръ пѣлъ знакомые, такіе же таинственные напѣвы.[297] И въ извѣстныхъ мѣстахъ надо было креститься и кланяться. Въ этомъ состояла молитва.

Впереди женщинъ стояла въ своей крестьянской одеждѣ заключенная въ тюрьмѣ женщина съ тремя дѣтьми. Она шла съ мужемъ, убившимъ въ пьяной дракѣ, въ Сибирь и нынче, готовясь къ отъѣзду, причащала дѣтей. Одна дѣвочка, 1¹/₂ года, была у нея на рукахъ, а два мальчика, 5-ти и 3-ехъ лѣтъ, бѣлоголовые, ровно только что подстриженные, какъ жеребятки стригунки, въ поддевочкахъ и сапожкахъ стояли передъ матерью и, очевидно хорошо наученные ею, становились на колѣнки, когда другіе становились, и не переставая крестились и кланялись въ землю, видимо твердо увѣренные въ томъ, что то, что они дѣлаютъ, очень важно, хотя и не зная зачѣмъ они это дѣлаютъ, но радуясь тому, что они умѣютъ это дѣлать, и испытывали при этомъ, глядя на освѣщенный золотой иконостасъ и иконы, на движенія священника и слушая его торжественные возгласы и пѣніе хора, художественное наслажденіе. Тоже испытывало огромное большинство взрослыхъ арестантовъ и арестантокъ, бывшихъ въ церкви, тоже испытывала и Маслова, когда она, отходя отъ креста и получивъ кусочекъ просвиры отъ Кораблихи, вынимавшей за упокой убитаго мужа, положила его въ ротъ и вмѣстѣ съ товарками пошла изъ церкви.

— Маслову въ посѣтительскую, — сказалъ надзиратель, когда они проходили по коридору.

Маслова подумала, что это Клара, какъ въ то Воскресенье, и,[298] радуясь предстоящему развлеченію, пошла зa надзирателемъ въ пріемную.

* № 67 (рук. № 24).

Священникъ же въ это время сталъ у средняго стола зa перегородкой и началъ надъ этимъ столомъ, не смотря на то что парчевый мѣшокъ мѣшалъ этому, какъ бы дѣлая гимнастику, разводить руками. А потомъ дѣлалъ туже гимнастику для ногъ и поясницы, нѣсколько разъ опускаясь на колѣни и поднимаясь и для чего то цѣлуя столъ и то, что было на немъ. Послѣ этого священникъ перешелъ къ маленькому столу, взялъ съ него въ одну руку блюдце съ кусочками, покрытое салфеткой, а въ171 172 другую чашку съ виномъ и съ этими вещами въ рукахъ вышелъ изъ боковой двери слѣва и на ходу еще началъ называть великаго государя императора Николая Александровича, потомъ жену его, великую государыню Александру Федоровну, потомъ просто государя наслѣдника его, потомъ мать и всѣхъ родныхъ царя, потомъ синодъ и всѣхъ архіереевъ и спеціально архіерея той эпархіи, въ которой былъ острогъ, потомъ помахалъ руками съ кусочками въ видѣ креста и ушелъ въ большія среднія двери.

Во все время, когда онъ, держа въ рукахъ блюдце и чашку, поминалъ разныя лица, всѣ бывшіе въ церкви опустили головы, какъ бы не чувствуя себя достойными даже взглянуть на кусочки, которые были подъ салфеткой. Послѣ этого священникъ задернулъ занавѣсъ большой двери и опять началъ читать прошенія: о мирѣ всего міра, о благосостояніи церкви, о плавающихъ, путешествующихъ и плѣненныхъ и въ особенности о государѣ Николаѣ Александровичѣ, его супругѣ, матери, наслѣдникѣ и родственникахъ,[299] потомъ чтобы этотъ государь побѣдилъ себѣ подъ ноги всѣхъ враговъ.

Послѣ этого священникъ отдернулъ занавѣску, и хоръ запѣлъ что то, а священникъ взялъ обѣими руками салфетку и сталъ равномѣрно махать ею надъ блюдцемъ и золотой чашкой, съ тѣмъ чтобы хлѣбъ сдѣлался не хлѣбомъ, а мясомъ человѣческимъ, а вино сдѣлалось бы не виномъ, а кровью человѣческой. Потомъ, послѣ многихъ непонятныхъ словъ и поминаній царя и его родственниковъ, священникъ изъ за перегородки закричалъ что-то изрядно о пресвятой, пречистой богородицѣ, и хоръ запѣлъ о томъ, что очень хорошо прославлять родившую Христа дѣвицу Марію, которая удостоена большей чести, чѣмъ какіе то херувимы, и большей славы, чѣмъ какіе-то серафимы, и, опять задернувъ занавѣску, снялъ салфетки съ блюдца, разрѣзалъ серединный кусочекъ на четверо и положилъ его въ вино и теплую воду и тотчась же съѣлъ одинъ кусочекъ и выпилъ нѣсколько вина изъ чашки, воображая, что онъ съѣлъ кусочекъ человѣческаго мяса и выпилъ нѣсколько глотковъ человѣческой крови. Въ это время пѣвчіе громко пѣли непонятную пѣсню. Потомъ священникъ вышелъ съ золоченой чашкой, въ которой были оставшіеся кусочки хлѣба въ винѣ, и смотритель, а за нимъ и всѣ опять низко опустили головы. Но тутъ священникъ уже не поминалъ царя и царицу, а пригласилъ желающихъ поесть тѣла и крови человѣческой, которыя предполагалъ, что находятся подъ салфеткой.

Желающихъ ѣсть это воображаемое тѣло и пить воображаемую кровь оказалось только нѣсколько дѣтей. Женщина, шедшая за мужемъ въ каторгу, вынесла свою дѣвочку, и священникъ далъ ей изъ ложечки въ ротъ кусочекъ хлѣба и ложечку вина,172 173 которое она проглотила съ болышимъ удовольствіемъ, никакъ не подозрѣвая того, что она ѣла. Послѣ этого также дали и другимъ дѣтямъ по ложечкѣ окрошки, и, старательно отеревъ имъ рты, священникъ унесъ окрошку за перегородку и допилъ тамъ все вино изъ чашки и, съѣвъ всѣ кусочки, въ самомъ веселомъ настроеніи духа вышелъ изъ за перегородки и сталъ передъ изображеніемъ мущины съ чернымъ лицомъ и руками въ золоченой одеждѣ. Прочтя нѣкоторыя обыкновенныя молитвы, священникъ, какъ бы собираясь съ силами, на минуту остановился и потомъ началъ фальшивымъ голосомъ не то пѣть, не то говорить слѣдующія слова.

* № 68 (рук. № 24).

Были такіе, которые считали все это поповскимъ мошенствомъ, но для начальства дѣлали видъ, что они вѣрятъ во все это. Эти особенно усердно крестились и кланялись, стоя на колѣняхъ и отпуская другъ другу матерныя ругательства; но такихъ было немного. Большинство же не то что не вѣрило въ ту вѣру, которая требовалась при этомъ богослуженіи (тутъ собственно нечему было вѣрить), но вѣрило въ то, что то, что происходило тутъ передъ ними, было выраженіе единой истинной вѣры, въ которую надо вѣрить,[300] которая для чего то нужна и ко времени можетъ пригодиться, и что если вѣрить и молиться, (подъ молитвою разумѣя маханіе руками и поклоны), то будетъ хорошо, если же не молиться или не вѣрить, то можетъ случиться что нибудь дурное. Такъ вѣрило большинство, но были и такіе, которые совершенно не вѣрили даже въ то, что надо вѣрить, а только находили нѣкоторое удовольствіе въ томъ, чтобы стоять въ новомъ мѣстѣ, слушать пѣніе, смотрѣть людей, переговариваться. Къ этому[301] разряду принадлежала и Маслова. Сначала ей было развлекательно войти въ церковь, слушать пѣніе, смотрѣть жесты священника, одежду смотрителевой жены и новую шляпку на его дочери, но потомъ, когда все было осмотрено, стало очень скучно и захотѣлось или спать или чай пить. Она обрадовалась, когда все кончилось и священникъ сунулъ ей поцѣловать крестъ и свою руку, стянутую поручемъ, и испытала то чувство удовольствія прекращенія безсмысленнаго занятія, которое многими принимается за религіозное чувство успокоенія послѣ молитвы.

— Маслову въ посѣтительскую, — сказалъ надзиратель, когда они проходили по коридору.

«Вотъ на», подумала Маслова, радуясь предстоящему новому развлеченію. Предполагая, что это была Клара, ея подруга изъ173 174 дома Розанова, Маслова пошла за надзирателемъ въ посѣтительскую.

* № 69 (рук. № 25).

<А послѣ повѣрки въ мужскомъ коридорѣ раздалось пѣніе хоромъ молитвы: «Спаси, Господи, люди твоя, благослови достояніе твое, побѣду благовѣрному Императору нашему Александру Александровичу на супротивныя даруяй» и т. п. Оказывалось, что арестанты просили Бога даже не о томъ, чего желали ихъ сердца, а о томъ, что нужно было тѣмъ, которые держали ихъ взаперти. И послѣ. этого не прощенные, а наказываемые люди пропѣли еще молитву «Отче нашъ», въ которой говорится о томъ, что для того чтобы Отецъ небесный простилъ намъ наши грѣхи, и мы прощаемъ всѣмъ грѣхи ихъ. Молитву эту по славянски пѣли басами и тенорами, заботясь, главное, о томъ, чтобы ладить и вмѣстѣ вытягивать на извѣстныхъ мѣстахъ и вмѣстѣ произносить слова то скороговоркой, то въ растяжку. Никто, разумѣется, никогда и не думалъ, о чемъ просилось въ молитвахъ и что означали произносимыя слова: думали только о томъ, какъ бы громче рявкнуть и вѣрнѣе оборвать гдѣ надо и какъ бы поскорѣе кончить.>

* № 70 (рук. № 22).

Нехлюдовъ пріѣхалъ нынче на свиданіе не съ утра, со всею свѣжестью мысли и чувства, какъ тотъ разъ, a послѣ бесѣды съ адвокатомъ, посѣщенія квартиры смотрителя и теперь видѣлся съ ней послѣ тѣхъ странныхъ впечатлѣній, которыя онъ получилъ въ этой комнатѣ и въ условіяхъ, еще болѣе неудобныхъ, чѣмъ въ первый разъ. Онъ надѣялся, что при видѣ ея онъ испытаетъ вновь то чувство умиленія, которое онъ испыталъ въ первое свиданіе, но ничего подобнаго онъ не испытывалъ. Онъ не видѣлъ уже въ ней теперь ту Катюшу, которую онъ зналъ: чистую, любящую его одного дѣвушку, a видѣлъ передъ собой чуждую себѣ проститутку, которая не понимаетъ, не хочетъ или не можетъ понять его и, хуже всего, какъ будто хочетъ прельстить его собою. Онъ стоялъ съ ней рядомъ и такъ близко, что ему видны[302] были всѣ подробности этого оскверненнаго, развращеннаго лица съ подпухшими глазами. И въ немъ вмѣсто прежняго чувства умиленія поднялось чувство отвращенія, неловкости и стыда. Чувство это особенно усиливалось еще тѣмъ, что онъ только что говорилъ съ той стриженной дѣвушкой, на лицѣ которой не было ни одной морщинки и все существо которой дышало такимъ противуположнымъ характеру Масловой духомъ естественнаго, прирожденнаго цѣломудрія. Усиливалось это чувство и тѣмъ, что онъ чувствовалъ, что обращаетъ на себя вниманіе.

«Да вѣдь мнѣ не себя, мнѣ Бога нужно», подумалъ онъ.

174175

** № 71 (рук. № 24).

Глава XLII.

Когда Нехлюдовъ въ первый разъ ѣхалъ въ острогъ, онъ готовился къ свиданью съ ней и, увидавъ ее, боролся съ чувствомъ отвращенія къ ней. Нынче онъ не готовился, не думалъ о томъ, какъ и что онъ скажетъ ей, и вдругъ, какъ только онъ увидалъ ее въ арестантскомъ одѣяніи, со страхомъ и готовностью остановившуюся среди комнаты, чувство умилительной жалости къ ней охватило его, наполнило всю его душу и исключило всѣ другія. Онъ сѣлъ съ ней рядомъ, и такъ близко, что ему въ первый разъ видны были всѣ подробности этого оскверненнаго, развращеннаго, когда то милаго лица. Кромѣ того, всѣ морщинки припухлаго лица и искусственно выпущенные кудряшки были особенно замѣтны ему нынче, послѣ того какъ онъ только что смотрѣлъ въ лицо той румяной дѣвушки съ бараньими глазами, на которомъ не было ни одной морщинки и лежала печать такого чистаго цѣломудрія. Но, удивительное дѣло, чѣмъ замѣтнѣе были на ея лицѣ слѣды ея прошедшей жизни, тѣмъ отвратительнѣе она казалась ему, тѣмъ больше онъ жалѣлъ и любилъ ее тою любовью, которую онъ въ первый разъ испыталъ въ тотъ разъ, когда онъ на минуту усумнился было и потомъ, вспомнивъ о Богѣ, почувствовалъ Его въ себѣ. Онъ чувствовалъ теперь, что онъ именно такою, какъ она есть, и любилъ ее, ея душу, которую онъ же загрязнилъ и онъ же постарается разбудить и вызвать.....

Чувство это было такъ сильно, что то, что онъ, очевидно, обращалъ на себя вниманіе, и многіе изъ бывшихъ въ комнатѣ, прекративъ разговоры, смотрѣли на него, не смущало его. Не смущало его и то, что изо рта у нея пахло виномъ и что, сѣвши съ нимъ рядомъ, она кокетливо улыбалась ему, какъ то особенно поджимая губы. Онъ видѣлъ это, но не смущался этимъ и еще болѣе именно за все это жалѣлъ ее, какъ естественно жалѣть человѣка съ изувѣченными членами, особенно когда зналъ его цѣльнымъ. Все, что было въ ней теперь нехорошаго и отталкивающаго, только усиливали въ немъ жалость, а жалость усиливала любовь. Въ душѣ его открылся ключъ воды живой, и онъ нынче въ первый разъ чувствовалъ его проявленіе.[303]

Облокотившись на ручку дивана, такъ чтобы быть слышаннымъ одною ею, онъ сказалъ:

— Если прошеніе это не выйдетъ, то подадимъ на высочайшее имя, и я сдѣлаю все, что могу. 175

176 — Вотъ это хорошо, — сказала она, ненатурально вертя головой и улыбаясь, не распуская губъ.

Нынче въ ней не было совсѣмъ того враждебнаго отношенія, которое она выразила въ первое свиданіе, но не было и ничего сближающаго, искренняго, серьезнаго. Она, очевидно, смотрѣла на Нехлюдова не какъ на человѣка, котораго она знала и любила, который считалъ себя виноватымъ передъ ней и хотѣлъ загладить вину, а какъ на такого же человѣка, какъ и всѣ, которому она нравилась и который поэтому готовъ сдѣлать для нея пріятное.

— Но если бы и это не удалось, я поѣду съ вами, куда бы вы не поѣхали.

— Зачѣмъ же вамъ-то ѣхать?

— Чтобы служить вамъ, загладить свою вину.

Онъ помолчалъ, ожидая того, что она скажетъ. Она молчала.

— Вы не вѣрите мнѣ, — сказалъ онъ, глядя на[304] лицо ея, ставшее вдругъ серьезнымъ.

— Отчего же не вѣрить.

— Ну такъ скажите мнѣ что нибудь.

— Что же сказать... Все сказано. Я говорить больше не умѣю, — сказала она, оглядываясь вокругъ себя.

И лицо ея сдѣлалось нетолько серьезно, но строго, какъ и въ первое свиданіе.

Они помолчали.

— Вамъ дурно, я думаю, въ общей, — сказалъ Нехлюдовъ. — Я думаю, нехорошія женщины съ вами.

— Да, есть, — сказала она, — но есть очень хорошія, очень хорошія есть, такъ же какъ я, ни за что сидятъ. А можно васъ попросить, — сказала она, доставая что то маленькое, завернутое въ бумажкѣ, изъ за пазухи.

— Непремѣнно все сдѣлаю, — сказалъ Нехлюдовъ, ожидая чего нибудь важнаго и радуясь этому.

— Вотъ что, — сказала она, вертя головой и улыбаясь, но такъ, чтобы не распустить губы, — у меня зубъ выскочилъ, и я вставила, а крючекъ сломался. Такъ вотъ починить, пожалуйста, если можно. Это можетъ всякій дантистъ сдѣлать.

— Зачѣмъ это? — сказалъ онъ.

— А не хорошо, самимъ не понравится беззубая, — сказала она опять съ той же улыбкой, не распускающей губъ.

Нехлюдовъ только теперь замѣтилъ недостатокъ глазного зуба съ правой стороны.

— Вотъ благодарна буду, — сказала она, и Нехлюдовъ почувствовалъ опять запахъ вина.

— И у меня къ вамъ просьба, — сказалъ онъ рѣшительно.

— Что-же я могу здѣсь для васъ сдѣлать? — сказала она, улыбаясь и очевидно что-то подозрѣвая. 176

177 — Вы, пожалуйста, не обидьтесь на меня, a сдѣлайте, что я васъ прошу. Прежде отвѣтьте, что я спрошу.

— Ну, хорошо.

— Вы пьете вино?

Она нахмурилась.

— Ну что-жъ коли пью?

— Не пейте, пожалуйста.[305] Вѣдь это ужасно вредно во всѣхъ отношеніяхъ.

— Немножко ничего; вотъ если напиться, ну такъ....

— Нѣтъ, вы, пожалуйста, не пейте. Обѣщайте мнѣ.

Она помолчала.

— Вѣдь скучно очень, — сказала она, — а тутъ развеселишься.

— Ну, обѣщаете?

— Что-жъ, я пообѣщаю, да не сдержу.

— Но все таки постарайтесь.

— Постараюсь, хорошо.

— А вотъ еще что: я спрашивалъ здѣсь, нельзя ли книгъ передавать вамъ. Мнѣ сказали, что нельзя, а что можно только одно Евангеліе. Я бы вамъ посовѣтывалъ почитать Евангеліе.

— Я читала, я знаю все, — недовольно проговорила она.

— Нельзя все знать. Эту книгу читать — всегда все новое.

Опять у нее сдѣдалось испуганное лицо, и она, какъ улитка, ушла въ себя. Онъ хотѣлъ еще многое сказать, но, увидавъ это выраженіе, замолчалъ. Нехлюдовъ чувствовалъ, что въ ней есть кто то прямо враждебный ему, защищающій ее такою, какою она теперь, и мѣшающій ему проникнуть до ея сердца. A кромѣ того, онъ чувствовалъ, что всѣ тѣ хорошія слова, которыя онъ говорилъ, выходили холодны и глупы; что такія холодныя и глупыя слова не могли тронуть ее.

Опять они замолчали. Молчаніе это было прервано.

— Вотъ вы все говорите: что сдѣлать? Вотъ я бы попросила, если можно, васъ похлопотать.

— Что такое?

— Со мной одна женщина сидитъ,[306] — продолжала она, и лицо ея приняло простое, пріятное выраженіе, — и такъ жалко. Это крестьяночка одна. Ее отдали замужъ 15 лѣтъ. Мужъ сталъ ей такъ противенъ, что она хотѣла отравить его, а потомъ помирились. А теперь ее на каторгу ссылаютъ, а мужъ ее любитъ такъ, что съ ней идти хочетъ. Такая милая женщина. Нельзя ли ей помочь? Говорили, что царицу просить надо.

— Какъ ее зовутъ? 177

178 Маслова сказала. Нехлюдовъ записалъ. Въ это время смотритель всталъ.

— Пора, господа, пора расходиться, — сказалъ онъ, глядя на часы.

Маслова испуганно вскочила.

— Такъ до свиданія, — сказалъ Нехлюдовъ, протягивая ей руку.

— Такъ пожалуйста, о чемъ я просила, — сказала она.

— О чемъ?

— Объ обѣихъ, — сказала она, удерживая улыбку.

— Сдѣлаю это. Если успѣю, привезу завтра, — сказалъ Нехлюдовъ, указывая на карманъ, въ который онъ положилъ зубъ.

— Завтра нельзя будетъ, — сказалъ смотритель, слышавшій послѣднія слова Нехлюдова. — Завтра контора занята будетъ. До четверга.

— Ну такъ до четверга. А вы сдѣлаете, о чемъ я васъ просилъ? — прибавилъ онъ.

Она ничего не отвѣтила, и опять лицо ея стало холодно и сурово. Очевидно, ей не хотѣлось именно того, чего хотѣлъ отъ нея Нехлюдовъ.

** № 72 (рук. № 24).

По немногу стали выходить изъ первой въ другую комнату и спускаться по лѣстницѣ. Молодой человѣкъ въ короткой жакеткѣ шелъ рядомъ съ Нехлюдовымъ, какъ бы ожидая чего.

— Тутъ моя сестра. Она провожаетъ... — сказалъ онъ.

— Тоже отправляется? — спросилъ Нехлюдовъ.

— Нѣтъ, она еще остается, она провожающихъ провожаетъ. Она тоже ссылается, но не съ этой партіей. Ея дѣло все еще не разобрано. Вотъ уже 8-ой мѣсяцъ сидитъ. Вотъ и она, — сказалъ онъ, указыая на ту самую румяную дѣвушку съ бараньими глазами, которая большими шагами возвращалась съ площадки лѣстницы. Мальчикъ, родившійся въ острогѣ, бѣжалъ за ней.

— Ну, прощай Маша, — сказалъ молодой человѣкъ.

Она подошла къ нему и что то стала говорить. Нехлюдовъ отошелъ, но не уходилъ, дожидаясь смотрителя.

— Марья Павловна, пожалуйста, — говорилъ смотритель.

— Иду, иду, — улыбаясь отвѣчала румяная дѣвушка съ бараньими глазами и, кивнувъ головой Нехлюдову, какъ старому знакомому, ушла съ мальчикомъ и присоединившимся къ ней молодымъ человѣкомъ въ курткѣ въ противоположную дверь, въ тюрьму, такъ же спокойно и жизнерадостно, какъ будто она шла изъ гостиной въ спальню.

— Да-съ, удивительные порядки, — какъ бы продолжалъ прерванный разговоръ молодой человѣкъ въ жакеткѣ, подходя къ Нехлюдову и спускаясь съ нимъ вмѣстѣ съ лѣстницы. —178 179 Спасибо еще капитанъ, — такъ смотрителя называли, — добрый человѣкъ.

— Какъ же можетъ добрый человѣкъ служить въ такой ужасной должности?

— Спасибо, что служитъ, а то было бы хуже.

Они сошли внизъ въ сѣни. Въ то время, какъ они надѣвали пальто, къ нимъ подошелъ съ усталымъ видомъ смотритель. Два надзирателя вытянулись, приложивъ руки къ козырькамъ.

— Такъ вы будьте такъ добры, представьте отъ его превосходительства разрѣшеніе, — сказалъ онъ Нехлюдову, махая на надзирателей рукою, чтобы они приняли свои пальцы отъ козырьковъ.

— Я завтра же доставлю, — сказалъ Нехлюдовъ, глядя на арестанта, которой съ чайникомъ, согнувшись при видѣ начальства, спускался съ лѣстницы.

— А то вѣдь я могу отвѣтить зa послабленіе, — сказалъ смотритель, направляя взглядъ туда же, куда смотрѣлъ Нехлюдовъ. — Куда? — проговорилъ онъ и, мотнувъ головой назадъ, продолжалъ говорить съ Нехлюдовымъ о своей отвѣтственности.

Арестантъ, еще болѣе согнувшись, поворотилъ и, какъ вышколенное животное, блеснувъ глазами, вернулся назадъ.

— Мое почтеніе, — сказалъ Нехлюдовъ и поспѣшилъ выдти.

Онъ испытывалъ теперь, какъ и тотъ разъ при входѣ въ острогъ и посѣтительскую, кромѣ жалости, еще и чувство недоумѣнія и какой то нравственной тошноты при мысли о томъ, что всѣ эти страданія могли бы не быть, что всѣ они налагаются одними людьми на другихъ по какимъ то смутнымъ, неяснымъ причинамъ. Молодой человѣкъ ждалъ его за дверью, и они пошли вмѣстѣ.

— А какой ужасъ, какой ужасъ, — говорилъ Нехлюдовъ, довольный тѣмъ, что было кому высказаться.

— А что?

— Да все ужасно. Какъ ни страшно было въ конторѣ, эти уголовные для меня еще жальче.

— Ну, не знаю, тамъ нервы другіе.

Молодой человѣкъ разсказалъ дорогой Нехлюдову всю свою исторію и исторію своей сестры. Онъ былъ молодой ученый, оставленный при университетѣ зоологъ, не интересуюшійся политикой. Сестра же его, кончившая на курсахъ, принадлежала, какъ онъ говорилъ, по убѣжденіямъ къ революціонной партіи, но къ революціи мирной, посредствомъ измѣненія общественнаго мнѣнія, просвѣщенія народа. Преступленіе ея состояло въ томъ, что, когда полиція пришла съ обыскомъ въ квартиру, гдѣ были запрещенныя книги и брошюры, кто-то потушилъ огонь и въ темнотѣ выстрѣлилъ и ранилъ полицейскаго. Она знала, кто стрѣлялъ, но при допросѣ она заявила, что и потушила огонь и стрѣляла она, хотя она никогда въ179 180 жизни не брала въ руки пистолета и во время обыска собирала бумаги и передавала ихъ одному изъ товарищей, успѣвшему убѣжать заднимъ ходомъ.

— Они всѣ знаютъ, что стрѣляла не она, но она стоитъ на своемъ и спасаетъ того, кто стрѣлялъ.

— Что же ей будетъ?

— Вѣроятно, каторга.

Разсказавъ еще много ужаснаго, усилившаго въ Нехлюдовѣ нравственную тошноту, молодой человѣкъ простился, какъ съ знакомымъ, съ Нехлюдовымъ, и они разошлись въ разныя стороны.

** № 73 (рук. 24).

Вернувшись въ контору, онъ засталъ Маслову въ оживленномъ разговорѣ съ Марьей Павловной и Вильгельмсономъ, но онъ не обратилъ на это никакого вниманія и, услыхавъ отъ смотрителя, что время расходиться, молча простился съ Масловой и пошелъ съ Марьей Павловной.

— А вы знаете, — сказала Марья Павловна, — ваша знакомая разсказала намъ, что нынче тутъ была казнь. Сѣкли двухъ людей. Не могу безъ ужаса теперь смотрѣть на этого человѣка, — сказала она, указывая глазами на смотрителя.

— Страсть жестоко наказывали, — подтвердила Маслова.

Нехлюдовъ вспомнилъ все то, что онъ видѣлъ въ сѣняхъ, и догадался, что наказаніе происходило именно въ то время, какъ онъ дожидался.[307]

Въ то время, какъ Нехлюдовъ выходилъ изъ главной двери, къ ней подъѣхала и остановилась противъ него великолѣпная рыжая пара съ пристяжкой, въ новенькой, блестѣвшей чистотой пролеткѣ на шинахъ. И лошади, и сбруя, и кучеръ съ широкимъ задомъ и черной расчесанной глянцовитой бородой, и въ особенности сѣдокъ-офицеръ, въ новенькой, съ голубымъ отливомъ шинели, съ блестящими погонами и синей фуражкой,180 181 надѣтой немного на бокъ на черные, густые волоса, — все говорило о порядкѣ, правильности, благообразіи и благоденствіи.

Это былъ тотъ самый жандармскій сыщикъ, про котораго разсказывала Марья Павловна и про хитрость, безжалостность и безнравственность котораго слыхалъ и Нехлюдовъ. Жандармскій начальникъ этотъ покосился на Нехлюдова и, покручивая одной рукой нафабренный и завитой усъ, а другой поддерживая саблю, сошелъ съ пролетки. Надзиратель выскочилъ и, отворяя дверь, вытягивался передъ нимъ.

«Что за ужасъ, что за ужасъ, — говорилъ себѣ Нехлюдовъ, направляясь къ дому. — И зачѣмъ все это?»

И на него съ необыкновенной новой силой нашло и прежде испытанное чувство головокруженія, доходящее до тошноты. Главное, ему тяжело и мучительно было то, что онъ чувствовалъ себя виноватымъ, участникомъ во всѣхъ этихъ ужасахъ. Вопросъ былъ ясенъ: что это такое? Необходимое условіе жизни или большое общественное злодѣяніе?

** № 74 (рук. № 25).

Глава 49.

Оставшись одинъ въ конторѣ, Нехлюдовъ оглянулъ присутствующихъ: опять было нѣсколько свиданій политических, но гораздо меньше, чѣмъ въ первый разъ, и всѣ лица были новыя. Изъ прежнихъ былъ только высокій молодой ученый въ короткой жакеткѣ, по фамиліи Медынцевъ, какъ онъ въ тотъ разъ назвалъ себя Нехлюдову, и Марья Павловна, его сестра, румяная дѣвушка съ бараньими глазами. Съ ними сидѣлъ черноватый, съ насупленными бровями и торчащими вихрами надъ низкимъ лбомъ, сутуловатый человѣкъ въ гуттаперчевой курткѣ. Въ то время какъ Нехлюдовъ вошелъ, она говорила какъ разъ о немъ. Марья Павловна, дѣвица съ бараньими глазами, узнавъ отъ брата, кто онъ былъ, предполагая, что у него большія связи, говорила, что надо его просить помочь тому дѣлу, которое нынче волновало всѣхъ политическихъ, а въ особенности ее, всегда и на волѣ и въ тюрьмѣ болѣвшую всѣми горестями своихъ сотоварищей и служившую, кромѣ себя, всѣмъ, кому она только могла служить.

— Вотъ и онъ, — сказала Марья Павловна, какъ только Нехлюдовъ вошелъ въ контору. — Пойду и скажу ему.

— Брось ты этихъ франтовъ. Ничего отъ нихъ толку не будетъ. Они, всѣ аристократы, всегда солидарны, — мрачно сказалъ ей черный съ вихрами и насупленными бровями.

Чернаго звали Вильгельмсонъ. Онъ судился и ссылался по одному дѣлу съ Марьей Павловной и пользовался уваженіемъ своихъ товарищей за свою прямолинейную твердость и умъ. Онъ былъ на ты съ Марьей Павловной, какъ и всѣ его товарищи,181 182 и звалъ ее Машей. Но Марья Павловна не послушала его и большими шагами подошла къ Нехлюдову и, прямо глядя ему въ лицо своими бараньими глазами, поздоровалась съ нимъ, какъ съ знакомымъ, сильной большой бѣлой рукой крѣпко сжимая его руку.

— Тутъ у насъ совершается отвратительная гадость, звѣрская жестокость, — сказала она рѣшительно. — Я вижу, что васъ здѣсь уважаютъ, и вы вѣрно имѣете связи. Помогите этому дѣлу — тому, чтобы не пытали женщину, еще беременную.

— Что такое? Я не знаю, могу ли? — сказалъ Нехлюдовъ.

— Хотите вы или не хотите помочь?

— Хочу, очень хочу что могу, — съ тѣмъ серьезнымъ видомъ, съ которымъ онъ говорилъ о вещахъ, считаемыхъ имъ самыми важными, сказалъ Нехлюдовъ. — Не знаю, могу ли?

— Хотите, ну и прекрасно, — сказала она, по его выраженію понявъ его искренность. — Сдѣлайте что можно, а тамъ видно будетъ. Видите ли...

И она разсказала ему, какъ тайная полиція или охрана попала на новый слѣдъ людей не попавшихся и, чтобы затянуть и этихъ людей, выбрали изъ всѣхъ самую слабонервную, Дидерихъ, — правда, она и ближе была съ тѣми людьми, которыхъ они ищутъ, и начали мучать ее.

Meдынцевъ подошелъ къ нимъ и тоже, какъ знакомый, поздоровался съ Нехлюдовымъ. Вильгельмсонъ же, видимо не одобряя ихъ обращенія къ Нехлюдову, сидѣлъ, мрачно глядя передъ собою.

— Такъ вотъ они ее нравственно истязаютъ: то увѣряютъ ее, что мы всѣ сознались, что она только вредитъ себѣ, то пугаютъ ее. По ночамъ входятъ къ ней безъ всякой надобности, только чтобы довести ее до крайняго нервнаго разстройства. Не даютъ ночь спать, а на утро ведутъ къ допросу. А она нервная, болѣзненная. Небось, не мучаютъ меня, — прибавила она улыбаясь, — знаютъ, что у меня нервовъ нѣтъ, и отъ меня, кромѣ обличенія ихъ же, ничего не добьются. Такъ вотъ можете вы сдѣлать что нибудь?

— Знаю я вице-губернатора, правящаго должность.

— Скажите хоть ему, онъ можетъ.

— Потомъ въ Петербургѣ не могу ли я? Тамъ у меня есть кое-кто.

— Это прекрасно, но надо сейчасъ спасти женщину.

— Такъ я непремѣнно....

— Я бы рада для васъ сдѣлать все что могу, но, какъ видите, мы всѣ поставлены въ такое положеніе, что ничего не можемъ сдѣлать, — сказала она и улыбнулась своей свѣтлой, доброй, не имѣющей ничего женскаго, кокетливаго улыбкой.

«Да, если бы можно было ее съ Катюшей, если бы онѣ вмѣстѣ пожили», — подумалъ Нехлюдовъ. 182

183 — А я думаю, что и вы можете для меня сдѣлать много, — сказалъ Нехлюдовъ.

Она удивленно посмотрѣла на него.

— Вы видѣли прошлый разъ женщину, съ которой я имѣлъ свиданіе. Она сейчасъ придетъ. Вотъ не могли бы вы помочь ей?

— Чѣмъ помочь?

— Всѣмъ, главное — нравственно помочь.

— Какъ, что? — сказала Маша, и лицо ея выразило страстное вниманіе.

— Видите ли, эта женщина — невинно осужденная. Правда, что это женщина низко павшая. Очень низко. — Нехлюдовъ никакъ не могъ ей выговорить то, что была Маслова. — Но она совершенно невинна въ томъ, въ чемъ ее обвиняютъ и обвинили. Вы хотите знать, что она мнѣ? — сказалъ Нехлюдовъ краснѣя. — Я зналъ ее молодой.

Лицо Маши просіяло. Она догадалась и все поняла. Послѣ этого она только слегка кивала головой и мигала на все, что говорилъ Нехлюдовъ.

— Она совершенно невинна въ отравленіи. Мы подали кассацію и надѣялись на оправданіе, но вотъ уже 6 мѣсяцевъ она въ острогѣ и еще просидитъ. Это только еще ниже спустить ее.

— Что же, если бы ее перевели къ намъ, мы бы могли сблизиться, — сказала она.

— Если бы это было возможно.

— Я очень рада была бы. Только бы перевели. Ей и вообще лучше бы было съ нами.

— Кромѣ того, что я знаю, что она хорошая женщина, она и теперь, въ послѣдній разъ, когда я ее видѣлъ, поразила меня тѣмъ, что она себѣ ничего не просила, а думала, что я имѣю вѣсъ и все могу, и просила за женщину, которая съ ней содержится и которую она считаетъ невинной. Видно, что она...

Нехлюдовъ не договорилъ, потому что въ это время вошла Маслова.

— Такъ можно расчитывать? — сказала она.

— Непремѣнно.

— А если только ее переведутъ къ намъ, то я постараюсь быть ей полезной. Здравствуйте, — сказала она, подходя къ Масловой. — Мы говорили, чтобы вамъ перевестись къ намъ, къ политическимъ, вамъ будетъ лучше.

— Отчего же, — отвѣчала Маслова, вопросительно глядя на Нехлюдова. — Коли лучше, такъ хорошо бы.

— Мы послѣ поговоримъ.

И Маша съ братомъ пошла къ Вильгельмсону и разсказала ему все, что говорила съ Нехлюдовымъ.

Глава L.

Маслова была нынче, потому ли, что въ комнатѣ не было смотрителя, потому ли, что она уже привыкла къ Нехлюдову183 184 свободнѣе и оживленнѣе. Нехлюдовъ подалъ ей исправленный зубъ, и она обрадовалась, какъ и тотъ разъ, улыбаясь, не распуская губъ.

— Вотъ спасибо вамъ, какъ скоро и хорошо. А еще у меня просьба къ вамъ, — и она стала просить его о своей новой сожительницѣ, обвиняемой въ поджогѣ, что все это можетъ лучше всего объяснить ему ея сынъ, который содержится здѣсь же, въ острогѣ. Звать его Василій Меньшовъ.

— Вы только поговорите съ нимъ, вы все поймете, — говорила Маслова, повторяя слова старухи.

— Да вѣдь я ничего не могу, — отвѣчалъ Нехлюдовъ, радуясь проявленію ея доброты.

— Вы только попросите смотрителя, онъ все для васъ сдѣлаетъ, — продолжала она.

— Непремѣнно попрошу, — сказалъ Нехлюдовъ, — только я вѣдь не начальникъ и не адвокатъ.

— Ну, все таки, — сказала она.

— Я непремѣнно сдѣлаю что могу. А что вы думаете о томъ, чтобы перейти къ политическимъ?

— А какая же я политическая? — сказала она улыбаясь. — Только нешто отъ того, что тамъ, говорятъ, ихъ не запираютъ. Ужъ очень скучно, какъ запрутъ.

— Вамъ лучше будетъ съ ними. Между ними есть очень хорошіе люди, — сказалъ Нехлюдовъ.

— Отчегожъ имъ не быть хорошими, — вздыхая сказала она.

— А еще вотъ я книгъ вамъ привезъ, — сказалъ Нехлюдовъ, показывая на свертокъ, который онъ положилъ возлѣ себя. Тутъ есть Викторъ Гюго, Достоевскій. Вы, кажется, любили.

— Что же тамъ любить? Скучно, — сказала она.

Лицо ея сдѣлалось строго, и онъ замолчалъ.

Въ контору вошелъ смотритель. Маслова встала, но смотритель, не обращая на нее вниманія, все въ такомъ же, еще болѣе уныломъ состояніи сѣлъ къ столу и закурилъ свою толстую вонючую папироску.

— Вотъ попросите его, чтобы вамъ Меньшова повидать, — сказала Маслова, — она меня очень просила; говоритъ, что ни зa что сидятъ.

Нехлюдовъ всталъ и подошелъ къ смотрителю.

— Нельзя ли мнѣ увидать Василія Меньшова?

— Это что, подсудимый? — уныло спросилъ смотритель.

— Да, подсудимый, недавно поступилъ.

— Сейчасъ въ книгѣ справлюсь.

Смотритель открылъ книгу, перелистовалъ и нашелъ подъ литерой М: судился за поджогъ. Поступилъ 3-го, въ 21-ой камерѣ.

— Вамъ зачѣмъ же?

— Онъ невинно обвиненъ, такъ для защиты. 184

185 — Послушайте ихъ — всѣ невинны. Что же, вамъ привести его сюда?

— Если бы можно, я бы предпочелъ тамъ видѣть, — сказалъ Нехлюдовъ, радуясь случаю увидать, что ему давно хотѣлось, самыя мѣста заключенія.

Выйдя изъ конторы, Нехлюдовъ оглянулся на Маслову и съ радостью увидалъ, что Марья Павловна подошла къ ней и сѣла на его мѣсто рядомъ съ Масловой и, глядя на нее своими добрыми, внимательными глазами, что то говорила ей.

** № 75 (рук. № 24).

— Ну-съ, je suis à vous.[308] Хочешь курить? Только постой, какъ-бы намъ тутъ не напортить, — сказалъ онъ и принесъ пепельницу. — Ну-съ.

— У меня къ тебѣ три дѣла.

— Вотъ какъ.

— Во первыхъ, я былъ въ конторѣ въ то время, какъ тамъ было свиданье политическихъ, и ко мнѣ подошла одна политическая.

— Кто это?[309]

— Марья Павловна Медынцева.

— О, это очень важная преступница, какъ же тебя пустили къ ней, — сказалъ Масленниковъ и вспомнилъ, что онъ вчера читалъ не ему адресованныя, а переданныя ему для прочтенія по своей обязанности письма и въ числѣ[310] интимное письмо[311] Медынцевой къ своей матери. Хотя онъ и считалъ, что обязанность честнаго человѣка не читать чужія письма не существовала для него, какъ для человѣка государственнаго, и хотя чтеніе письма[312] Медынцевой было очень интересно, ему было совѣстно въ глубинѣ души за то, что онъ читалъ чужія письма. И это воспоминаніе[313] было ему непріятно: онъ нахмурился.

— Но какъ же ты могъ увидаться съ ней?

— Ну, все равно, отъ кого я узналъ. Только мнѣ разсказали, что на дняхъ взяли одну женщину, врача Дидерихъ, и прямо пытаютъ.

И Нехлюдовъ разсказалъ все, что онъ слышалъ.

Лицо Масленникова сдѣлалось вдругъ мрачно и уныло. Всѣ слѣды того возбужденія собачки отъ того, [что] хозяинъ почесалъ ее за ушами, изчезли совершенно. Въ это время изъ гостиной доносились голоса; одинъ женскій говорилъ: «jamais, jamais je ne croirais»,[314] a другой, съ другого конца, мужской,185 186 что-то разсказывалъ, все повторяя: «la comtesse Voronzoff и Victor Apraksine.[315] Съ третьей стороны слышался только гулъ голосовъ и смѣхъ не[316] веселый, не натуральный, но всетаки смѣхъ. Масленниковъ внимательно прислушался къ этому смѣху и внушительно сказалъ:

— Любезный Нехлюдовъ, прости меня, но я долженъ тебѣ сказать, что, вопервыхъ, это неправильно, что ты могъ видѣться съ политическими. Я знаю, смотритель прекрасный человѣкъ, но слишкомъ мягкій, а вовторыхъ, все это правда ли? Да если бы и была правда, то мы ничего тутъ не можемъ сдѣлать. Это касается охраны. И тутъ наша власть кончается, — прибавилъ онъ, разводя бѣлыми руками съ бирюзовымъ перстнемъ. — Такъ что и я бы просилъ тебя это дѣло оставить.

— Такъ я обращусь въ охрану или въ Петербургъ, — сказалъ Нехлюдовъ.

— И прекрасно.

* № 76 (рук. № 24).

— Ну, наконецъ, третье — самое важное для меня — это то, чтобы перевести крестьянку Маслову, ту самую, о которой я говорилъ тебѣ, въ башню, въ камеру политическихъ женщинъ.

Масленниковъ сжалъ губы и задумался.

— Это можно, я думаю, что можно, — сказалъ Масленииковъ, отказавши въ первыхъ двухъ дѣлахъ, очевидно желая исполнить хоть что нибудь. — Я думаю, что можно. Я посовѣтуюсь съ совѣтниками. Я завтра телеграфирую тебѣ. Только ты не боишься вреднаго вліянія политическихъ на твою protegée?

— Нѣтъ, не боюсь и не думаю объ этомъ, а просто тамъ лучше содержатъ.

— Ну да, ну да. Такъ во всякомъ случаѣ дамъ тебѣ знать.

— Пожалуйста, — сказалъ Нехлюдовъ.

* № 77 (рук. № 24).

А между тѣмъ при первомъ же посѣщеніи тюрьмы Нехлюдовъ увидалъ, что разговоръ его съ Масленниковымъ не прошелъ даромъ. Нехлюдова, во первыхъ, вовсе не пустили въ тюрьму безъ доклада смотрителю, такъ что Нехлюдовъ опять долженъ былъ идти въ квартиру смотрителя и слушать венгерскіе танцы, подвинувшіеся еще на два такта; во вторыхъ, смотритель былъ еще болѣе унылъ и сказалъ, что видѣться можно, но нужно сдѣлать распоряженія. Распоряженiя же состояли въ томъ, что когда его позвали въ контору, то въ конторѣ никого не было, и его провели въ третью маленькую комнатку,186 187 гдѣ во все время свиданія его съ Масловой сидѣлъ и помощникъ смотрителя.[317]

Маслова была грустна, но Нехлюдовъ не могъ не замѣтить перемѣны къ лучшему. Она была проще и довѣрчивѣе; она разсказала, что ее перевели въ коридоръ политическихъ, но въ отдѣльную камеру. Днемъ она могла видѣться съ политическими, и Марья Павловна посѣщала ее; но вечеромъ и ночью она была одна, и ей было и скучно и страшно.

— Хоть бы со мной кого нибудь помѣстили; я просила, чтобы Федосью помѣстили, говорятъ — нельзя. Вы попросите, пожалуйста, для васъ сдѣлаютъ.

— Что же, это можно, — сказалъ помощникъ, слушавшій ихъ разговоръ. — Вы скажите начальнику, онъ сдѣлаетъ.

Какъ ни тяжело было Нехлюдову просить смотрителя, онъ обѣщалъ сдѣлать это.

На вопросъ о Меньшовыхъ Нехлюдовъ разсказалъ ей, что зa дѣло Меньшовыхъ взялся[318] тотъ же адвокатъ,[319] который ведетъ и ея дѣло, и это, видимо, обрадовало ее. Онъ спросилъ ее о томъ, понравились ли ей ея новые знакомые въ политическомъ отдѣленіи.

— Марья Павловна очень мнѣ нравятся, — сказала она въ множественномъ числѣ. — Хорошая барышня, простая, я и не видала такихъ. Хорошіе тоже мущины: Николай Павловичъ — вы знаете? Вильгельмсонъ. Онъ съ ней приходилъ разъ, — сказала она, и на лицѣ ея заиграла опять та непріятная въ ней женская улыбка кокетства. — Два раза приходилъ. — Они помолчали. — А я что обѣщала, то держу, — сказала она улыбаясь, — ни разу не пила, курить — курю.

Взятое съ самого начала рѣшеніе Нехлюдова служить ей и сдѣлать все возможное для облегченія ея участи и для возрожденія ее, даже до женитьбы на ней, не измѣнилось. Не измѣнилось и чувство любовной жалости, которую онъ испытывалъ къ ней. Напротивъ, чувство это все усиливалось, и ея мертвенность и лежавшая на ней печать нечистой жизни, которыя должны были бы отталкивать его, увеличивали въ немъ его чистую любовь къ ней, не ждущую ни отъ нея, ни отъ кого бы то ни было какой-нибудь за это награды. Сначала у него было чувство тщеславія, желаніе похвалиться передъ людьми своимъ187 188 поступкомъ. Это было первое время, когда онъ объяснился съ прокуроромъ, но очень скоро чувство это прошло и замѣнилось другимъ чувствомъ. Онъ чувствовалъ, какъ понемногу разгорается все больше и большее тепло въ его душѣ, и это увеличеніе тепла, т. е. любви, не то чтобы радовало его, — радости тутъ не было, напротивъ, онъ испытывалъ постоянно тяжелое, напряженное чувство, — но оно давало ему сознаніе полноты жизни, того, что онъ дѣлаетъ въ жизни то, что должно дѣлать и лучше чего онъ ничего не можетъ сдѣлать. Удастся ли ему пробудить въ ней жизнь, вызвать въ ней не любовь къ себѣ, объ этомъ онъ и не думалъ, и она ему не нужна была, — но если ему удастся пробудить любовь къ тому, что онъ любилъ и что свойственно любить всякому человѣку — любовь къ добру, это будетъ огромное, сверхдолжное счастье. Если же не удастся, и она останется такою же, какая она теперь, то онъ чувствовалъ, что въ немъ самомъ пробудилась жизнь, и жизнь эта уже не замретъ теперь,[320] и это было большое счастіе. Но вотъ нынче онъ въ первый разъ увидалъ въ ней возможность обновленія. И какъ ни мало замѣтно было это измѣненіе, это было для него большой, не ожиданной радостью.

— Я очень, очень радъ, — сказалъ онъ. Хотѣлъ спросить о книгахъ, читала ли она, но раздумалъ, боясь отрицательнаго отвѣта. На этомъ кончилось ихъ свиданіе.

— Такъ попросите смотрителя перевести ко мнѣ Феню. Какъ бы хорошо было.

— Непремѣнно, — сказалъ Нехлюдовъ и исполнилъ это обѣщаніе, несмотря на то, что исполненіе его было очень тяжело для него.

Чувство жалости и любви, возникшее въ душѣ Нехлюдова къ Катюшѣ, наполняло его душу и направлялось теперь на всѣ явленія жизни и на людей, встрѣчавшихся ему, но не на всѣхъ людей: онъ жалѣлъ страдающихъ, мучимыхъ, но никакъ не могъ еще жалѣть мучителей, надзирателей, конвойныхъ, смотрителя,[321] Масленникова, жандарма, прокурора. А между тѣмъ онъ былъ поставленъ въ необходимость имѣть съ ними дѣло. И это было для него особенно мучительно. Онъ умомъ188 189 зналъ, что они, какъ[322] унылый смотритель, заслуживаютъ сожалѣнія и потому любви, но, зная, что они непосредственно участвуютъ въ мученіи людей, въ поруганіи человѣческаго достоинства, онъ не могъ не имѣть къ нимъ отвращенія и даже злобы. А надо было мягко просить ихъ. Такъ онъ попросилъ смотрителя, и смотритель разрѣшилъ перевести Федосью къ Масловой. На выраженное же Нехлюдовымъ желаніе посѣтить еще однаго заключеннаго, который прислалъ ему письмо съ просьбой защитить его, смотритель отвѣчалъ отказомъ.

— По закону запрещается, — сказалъ онъ.

Это новое отношеніе къ нему и запрещеніе посѣщать острогъ внутри было очень досадно Нехлюдову и вмѣстѣ съ тѣмъ подтверждало его въ томъ новомъ взглядѣ на тюрьмы, наказаніе, управленіе и суды, который возникалъ въ его сознаніи. Кромѣ сердечнаго, личнаго его дѣла съ Катюшей, въ послѣднее время его все сильнѣе и сильнѣе занимали общіе вопросы о томъ, что дѣлалось въ этомъ домѣ и во всѣхъ подобныхъ домахъ въ мірѣ.

Послѣ всего, что онъ видѣлъ и узналъ за послѣднее время, передъ нимъ ясно сталъ вопросъ о томъ, что это такое; этотъ острогъ и судъ и управленье — что это: не есть ли это средство избавленія людей отъ преступленія или огромное хронически совершаемое[323] преступленіе?[324]

Рѣшеніе вопроса во второмъ смыслѣ было слишкомъ страшно, и онъ не могъ еще рѣшить его въ этомъ смыслѣ; признать то, что онъ признавалъ прежде, что все это есть средство избавленія людей отъ преступленія, есть дѣло справедливости, онъ уже не могъ теперь.

** № 78 (рук. № 25).

Глава 69.

«Что это — хорошо или дурно», думалъ Нехлюдовъ, возвращаясь изъ острога. Дурно было это ея озлобленіе, заслуженная ненависть, которое больно растравляло въ Нехлюдовѣ его рану раскаянія. Хорошо же было то, что та стѣна, которую она ставила между собою и имъ, сломлена, что она признаетъ прошедшее, вспоминаетъ его и видитъ всю ту пропасть, въ которую она упала. «Пускай она ненавидитъ того, кто былъ главной причиной этого паденія, но она видитъ теперь то, что она стала и чѣмъ могла и теперь еще можетъ быть», думалъ Нехлюдовъ. И мысль о томъ, что онъ добьется своего, что она возродится189 190 духовно, приводила его въ восторженное и умиленное состояніе.

На другой день, хотя въ этотъ день и не принимали въ конторѣ, Нехлюдовъ рано утромъ поѣхалъ въ острогъ, надѣясь, что смотритель пуститъ его хоть на минуту или, по крайней мѣрѣ, скажетъ, что съ ней.

Зная, что въ этотъ день не пускаютъ, Нехлюдовъ пошелъ по знакомой лѣстницѣ къ смотрителю. Несмотря на ранній часъ, съ первой площадки послышались быстрые переборы аранжировки Листа венгерскихъ танцевъ, дошедшіе уже до 10-го такта. Опять звуки эти вмѣстѣ съ запахомъ капусты обдали его, какъ только ему отворила дверь подвязанная горничная. Въ передней уже дожидался надзиратель съ книжкой подъ мышкой.

— Нельзя ли увидать смотрителя?

— Кто это? — послышался голосъ музыкантши.

— Папашу спрашиваютъ.

— Да кто?

— Какой то чужой.

— Что шляются. Скажи чтобъ шелъ въ контору.

И опять задребезжала трудная руляда.

— Онъ дома, — шопотомъ сказалъ надзиратель Нехлюдову.

Мальчикъ вышелъ въ переднюю, посмотрѣлъ на Нехлюдова, очевидно, по порученію отца, и ушелъ.

Смотритель вышелъ.

— Что прикажете? — Пожалуйте.

— Мнѣ два слова. Нельзя увидать Маслову?

— Нынче, вы знаете, не пріемный день.

— Знаю, но мнѣ хотѣлось узнать, что съ ней послѣ вчерашняго припадка?

— Ничего-съ. Только... Да пожалуйте въ гостиную.

— Нѣтъ, мнѣ некогда.

— Такъ, припадокъ прошелъ... Только-бы я васъ просилъ, князь, не давайте ей денегъ на руки. А то вчера она, очевидно подъ вліяніемъ экстаза или что, достала какъ то вина и совсѣмъ неприлично себя вела, такъ что я долженъ былъ принять мѣры.

Руляды все шли своимъ чередомъ.

— Такъ я просилъ бы васъ деньги передавать мнѣ.

— Но все таки нельзя-ли увидать ее?

— Никакъ не могу. До завтра.

— Мое почтеніе.

Послѣ надежды обновленія, которую подала Нехлюдову вчерашняя сцена, слова смотрителя о томъ, что она напилась, были очень тяжелы для Нехлюдова.

Давно умолкшій голосъ искусителя опять поднялъ голову.

«Ничего ты не сдѣлаешь, братъ, — говорилъ этотъ голосъ. — Она мертвая женщина. Въ ней уже нѣтъ ничего человѣческаго». 190

191 «А вотъ неправда, пока живъ человѣкъ, въ немъ есть искра божія и есть въ ней, и я найду ее».

И Нехлюдовъ былъ правъ. — Правда, что она достала вина и напилась пьяна и такъ шумѣла, что ее хотѣли посадить въ карцеръ, и только вмѣшательство Марьи Павловны спасло ее, но никогда еще за долгое время она не была въ такомъ состояніи умиленія и надежды на возможность другой жизни, въ которой она была въ этотъ вечеръ.

Марья Павловна выпросила у надзирателя войти въ камеру Масловой и сидѣла съ ней на ея кровати, одной рукой обнимая ее за плечи.

— Марья Павловна, голубушка, — говорила Катюша вся въ слезахъ, сидя на серединѣ постели — развѣ я не вижу, что я пропащая женщина, распутная дѣвка, вотъ кто я. Да что же мнѣ съ собой дѣлать?

— Отчаяваться не надо, — говорила Марья Павловна, слегка за плечо прижимая ее къ себѣ и глядя на нее своими добрыми бараньими глазами, на которыхъ тоже были слезы.

— Да вѣдь хорошо, какъ вотъ вы пожалѣли, приголубили меня. А то вѣдь кому же до моей души дѣло? Имъ другого нужно.

— Ну, онъ только о душѣ вашей думаетъ.

— Голубушка, Марья Павловна, не говорите про него. Не могу совладать съ своимъ сердцемъ, не могу, не могу. Вѣдь я любила его, какъ любила. Вѣдь вы знаете, вѣрно сами любили, да и любите.

— Нѣтъ, я этого не знаю. Я не люблю особенно никого.

— Да не можетъ быть?! — переставь плакать, съ удивленіемъ уставившись на Марью Павловну, спросила Маслова.

— Увѣряю васъ.

— Какъ же, вы красавица такая, и никогда не любили васъ?

— Что же дѣлать, такая я уродъ; меня, можетъ быть, любили, — улыбаясь своей твердой ласковой улыбкой, сказала Марья Павловна, — да я то не любила. И не знаю и не хочу.

— И не хотите?

— Зачѣмъ? Ну, да вотъ что. Вы, Катюша, пожалуйста, не пейте больше никогда. Это вѣдь ужасно.

— Ну, хорошо. — вдругъ, рѣшительно и просто сказала она.

— И съ нимъ будьте добрѣе. Кто старое помянетъ, тому глазъ вонъ, — знаете. А я, какъ его понимаю, онъ очень хорошій человѣкъ. Разумѣется, гордый, тщеславный, какъ всѣ они.

— Ахъ, нѣтъ. Охъ, кабы вы знали, какой онъ былъ, — теперь что.[325]

— Ну вотъ, вы и не отталкивайте его. 191

192 — Что мнѣ отталкивать. Только.... Ну, да я уже знаю, что сдѣлаю. Голубушка, можно васъ поцѣловать?

— Марья Павловна, зовутъ чай пить, — послышался голосъ изъ за двери.

— Иду! — Марья Павловна еще разъ обняла и поцѣловала и въ лобъ и въ щеку Катюшу. — Такъ, такъ, — сказала она — пить не будемъ и съ нимъ.....

— Я уже знаю какъ. И въ больницу пойду.

— Вотъ это хорошо.

— Прощайте, милая, голубушка, дорогая моя, — заговорила Катюша, ухватила ея руку и, какъ не отдергивала ее Марья Павловна, поцѣловала.

Глава 70.

На другой день Нехлюдовъ получилъ свиданье въ адвокатской. Маслова пришла тихая и робкая. Еще не садясь, она, прямо глядя ему въ глаза, сказала:

— Простите меня, Дмитрій Ивановичъ, я много дурного говорила третьяго дня, простите меня. Но только всетаки вы оставьте меня.

— Зачѣмъ же мнѣ оставить васъ?

— Развѣ можно меня любить?

— Можно. И я люблю. Можетъ быть, не такъ, какъ....

Она перебила его:

— Нѣтъ, нельзя. — Слезы текли по ея щекамъ, и выраженіе лица было жалкое и виноватое. — Нельзя забыть, Дмитрій Ивановичъ, что я была и что я теперь. Нельзя этого.

— Нѣтъ можно.

— Ничего не выйдетъ изъ этого. Меня не спасете, а себя погубите.

— А можетъ, спасу.

Они сѣли, какъ обыкновенно, по обѣимъ сторонамъ стола.

— Ахъ, бросьте меня, — сказала она.

— Не могу. А напротивъ, я какъ сказалъ, такъ и сдѣлаю. Если вы пойдете, я женюсь на васъ.

Она посмотрѣла на него молча и тяжело вздохнула.

— Ну, такъ вотъ что, — сказала она. — Вы меня оставьте, это я вамъ вѣрно говорю. Не могу я, не пойду за васъ. Вы это совсѣмъ оставьте, — сказала она дрожащими губами и замолчала. — Это вѣрно. Лучше повѣшусь.

Нехлюдовъ чувствовалъ, что въ этомъ отказѣ ея была ненависть къ нему, непрощенная обида, но была и любовь — хорошая, высокая любовь, желаніе не погубить его жизнь, была, можетъ быть, и надежда, что онъ не послушается ее и не повѣритъ ей. Главное же, онъ видѣлъ, что въ этомъ отказѣ, во всѣхъ словахъ, во взглядахъ, въ простотѣ манеры, совсѣмъ не похожей на прежнюю, было начало пробужденія, и192 193 большая радость просилась въ его душу, но онъ не могъ еще повѣрить себѣ.

— Катюша, какъ я сказалъ, такъ и говорю, — сказалъ Нехлюдовъ особенно серьезно. — Я прошу тебя выдти за меня замужъ. Если же ты не хочешь и пока не хочешь, я, такъ же какъ и прежде, буду тамъ, гдѣ ты будешь, и поѣду туда, куда тебя повезутъ.

— Это ваше дѣло, я больше говорить не буду, — сказала она, — а вотъ Марья Павловна говорила, чтобы мнѣ въ лазаретѣ сидѣлкой быть, такъ я подумала, что это лучше. Можетъ, я гожусь, такъ вы попросите, пожалуйста.[326]

«Боже мой! какая перемѣна. Господи, помоги; да ты уже помогъ мнѣ», — говорилъ онъ себѣ въ то время, какъ обѣщалъ ей попросить объ этомъ смотрителя и доктора, испытывая радость, и не радость, а какое то новое чувство расширенія и освобожденія души, котораго онъ никогда еще не испытывалъ.

— А я вина больше пить не буду, — сказала Катюша, жалостно улыбаясь. — Меня Марья Павловна просила, и я сдѣлаю.

— Вы полюбили Марью Павловну?

— Марью Павловну? Да это не человѣкъ. Такихъ не бываетъ. Я нынче ночью думала: это ангелъ съ неба для меня грѣшной посланъ. Только бы хотя немножко.... Ну, простите, — и она опять заплакала.

— Такъ вотъ, я теперь ѣду въ Петербургъ по нашему дѣлу, и по дѣлу, по которому Марья Павловна просила, вы скажите ей. Я почти надѣюсь, что приговоръ отмѣнятъ.

— И не отмѣнятъ — хорошо. Я не за это, такъ за другое того стою.

И она опять заплакала.

«Боже мой, за что мнѣ такая радость», думалъ Нехлюдовъ, испытывая послѣ вчерашняго сомнѣнія совершенно новое, никогда не испытанное имъ чувство умиленія и твердости, увѣренности въ силѣ и непобѣдимости любви, настоящей, божеской любви.

Глава LXXI.

Вернувшись послѣ этого свиданія въ свою камеру, Маслова весь вечеръ проплакала.[327] Войдя въ свою пропахшую потомъ камеру, Маслова сѣла на одну изъ двухъ коекъ, стоявшихъ въ193 194 небольшой камерѣ (на другой сидѣла ея сожительница, Федосья), сняла халатъ и, опустивъ руки на колѣна, жалостно, по дѣтски заплакала. Федосья, какъ обыкновенно, въ одной острожной рубахѣ сидѣла на своей койкѣ и быстрыми пальцами вязала шерстяной чулокъ.

— Ну что, повидались? — спросила она, поднявъ свои ясные голубые глаза на вошедшую.

Когда же она увидала, что та плачетъ, Федосья пощелкала языкомъ, покачала простоволосой, съ большими косами головой, особенно выставляя указательные пальцы, продолжала вязать.

— Чего плакать? Ну что рюмить! — сказала она. Маслова молчала. — Пуще всего не впадай духомъ. Эхъ, Катюха. Ну! — говорила она, быстро шевеля пальцами.

Но Маслова продолжала плакать. Тогда Федосья еще быстрѣе зашевелила указательными пальцами, потомъ вынула одну спицу и, воткнувъ ее въ клубокъ и чулокъ, какъ была босая, вышла въ коридоръ.

— Куда? — спросилъ надзиратель.

— Къ господамъ, словечко нужно, — сказала Федосья и, подойдя къ двери, заглянула въ камеру Марьи Павловны.

Марья Павловна сидѣла на койкѣ и слушала, а сожительница ея читала что-то. Федосья отворила дверь.

— А, Феничка, ты что?

— Да что, Катюха наша пришла изъ конторы, все плачетъ, — улыбаясь сказала Федосья.

— Вернулась?

— То-то и дѣло, видно, что не ладно.

Марья Павловна встала и, какъ всегда, спокойная, веселая, румяная большими твердыми шагами пошла въ камеру Масловой.

— Чтожъ, у васъ вышло что нибудь непріятное? — спросила она, садясь на койку Федосьи.

Маслова посмотрѣла на нее и опять еще сильнѣе заплакала.

— Ничего не вышло, а только онъ сталъ опять свое говорить, — говорила она рыдая, — что женится на мнѣ, — и, сказавъ это, она вдругъ засмѣялась. — А я сказала, что не надо.[328]

Марья Павловна внимательно уставила свои красивые бараньи глаза на взволнованное лицо Масловой и покачивала головой, не то одобрительно, не то недоумѣвающе.

— Да ты любишь его? — сказала она.

— Разумѣется, люблю, — сказала Маслова (Маслова упросила Марью Павловну говорить ей ты, сама говорила ей вы), и слезы потекли у ней по щекамъ. — Такъ чтожъ, за то, что люблю, и погубить его? — продолжала она всхлипывая. — А вотъ194 195 онъ хочетъ, а я не хочу, — прибавила она и опять засмѣялась.

— Ну, кабы онъ женился, что жъ, поселили бы васъ, что ли, гдѣ? — спросила Феничка, опять взявшаяся за свой чулокъ и шопотомъ считавшая петли.

— Да нѣтъ, коли сошлютъ, все въ тюрьмѣ буду, — сказала Маслова.

— А коли не жить вмѣстѣ, на кой лядъ жениться, — сказала Феничка, останавливая пальцы.

— Я опять сказала, что ни за что не хочу и чтобы онъ не говорилъ.

— Это ты хорошо сказала, — сказала Федосья, — дюже хорошо, — и быстро зашевелила указательными пальцами и всей кистью.

Марья Павловна перевела внимательный взглядъ на Феничку.

— Да вѣдь вотъ вашъ мужъ идетъ съ вами, — сказала она Феничкѣ про ея мужа.

Федосья пошептала, считая. Дойдя до чего то, она остановилась.

— Чтожь, мы съ нимъ въ законѣ, — сказала она. — А ему зачѣмъ же законъ принимать, коли не жить?

— Онъ поѣдетъ, говоритъ, за нами, — сказала Маслова, опять неудержимо улыбаясь. — Я сказала: какъ хотите, такъ и дѣлайте. Поѣдетъ — поѣдетъ, не поѣдетъ — не поѣдетъ.

— Онъ поѣдетъ, — сказала Марья Павловна, — и прекрасно сдѣлаетъ.

— Теперь онъ въ Петербургъ ѣдетъ хлопотать. У него тамъ всѣ министры родные, — сказала Маслова, утерла косынкой слезы и разговорилась. — Только бы съ вами не разлучаться, — говорила она.

— Будемъ просить. Все хорошо будетъ, — сказала Марья Павловна. — А теперь идите за кипяткомъ. И у насъ, вѣрно, чай пьютъ.

————

Когда Марья Павловна вернулась въ свою камеру, она застала тамъ двухъ обычныхъ посѣтителей, политическихъ арестантовъ: Земцова и Вильгельмсона. Сожительница Марьи Павловны, жена врача, худая, желтая женщина, не перестававшая курить, въ коричневой блузѣ, готовила чай и слушала разговоры и вставляла въ него свои замѣчанія. Разговоръ шелъ о прокламаціи, которая оставшимися на волѣ друзьями была выпущена и распространяема. Вчера она была доставлена въ тюрьму, и Земцовъ критиковалъ ее, говоря, какія исправленія онъ считалъ нужными. Вильгельмсонъ же осуждалъ и прокламацію и исправленную редакцію Земцова. Онъ считалъ, что все зло, корень всего зла въ войскѣ, и потому нужно, главное, бороться съ войскомъ, опропагандировать войско, офицеровъ, солдатъ; тогда только можно будетъ что нибудь сдѣлать. 195

196 — Ну, если ты и правъ, — сердито говорила Вильгельмсону жена врача, поднося одной рукой папиросу ко рту, затягиваясь и пуская дымъ черезъ носъ, а другою устанавливая на листъ газетной бумаги чайникъ и чашку отъ икры, наполненную сахаромъ, — если ты и правъ, то это не резонъ осуждать то, что они дѣлаютъ. И то хорошо.

— Господа, нужно непремѣнно устроить общую артель съ поляками, — сказалъ Земцов, желая перебить разговоръ.

Въ это время вошла Марья Павловна.

— Ну, что?

— Да очень трогательный человѣкъ эта Маслова, — сказала Марья Павловна. — Представьте, онъ предлагалъ ей опять жениться, и она отказала ему.

— Онъ, вѣрно, зналъ это, — сказалъ, еще больше нахмурившись, всегда нахмуренный Вильгельмсонъ.

— Нѣтъ, но какая хорошая натура! Очевидно, она любитъ его и любя приноситъ жертву.

— Я всегда вамъ говорилъ, — весь покраснѣвъ, заговорилъ Вильгельмсонъ, — это высокая натура, которую не могла загрязнить та грязь, которой ее покрывало наше поганое общество.

Земцовъ, Марья Павловна и жена врача переглянулись. Жена врача прямо расхохоталась. Они всѣ давно замѣчали особенное отношеніе Вильгельмсона къ Масловой. Они видѣли, что онъ искалъ всякаго случая встрѣчаться съ ней въ коридорѣ и даже перемѣнялся въ лицѣ, когда встрѣчалъ ее и говорилъ съ ней.

Въ послѣднее время онъ, всегдашній врагъ женщинъ и въ особенности женитьбы, сталъ развивать новую теорію о возбуждающей всѣ духовныя силы человѣка брачной, исключительной связи мущины и женщины. Связь эта по его теоріи могла быть совершенно платоническая.

Онъ высказывалъ теперь по отношенію къ Масловой особенную сентиментальную нѣжность, и въ дневникѣ его были страницы, выражавшія восторженную любовь къ ней.

Вильгельмсонъ, несмотря на свои 27 лѣтъ и черную бороду, не зналъ женщинъ и избѣгалъ ихъ. Здѣсь же, въ тюремномъ уединеніи, случайное сближеніе съ Масловой, существомъ совершенно другого міра, неожиданно захватило его такъ, что онъ страстно влюбился въ нее.

Любовь эта, съ его настроеніемъ самоотверженія, усиливалась еще мыслью о томъ, что она жертва ложнаго устройства міра и что хотя она проститутка, а выше и лучше всей грязи женщинъ буржуазной среды.

— Да, я знаю, что это прекрасная натура, чистая и высоко нравственная.

— Да почемъ ты знаешь?

— Знаю.

— И онъ правъ, — сказала Марья Павловна, — она прекрасный196 197 человѣкъ. И я очень рада, что она поступаетъ теперь въ госпиталь.

— A мнѣ очень жаль, — сказалъ Вильгельмсонъ.

И всѣ опять засмѣялись.

* № 79 (рук. № 24).

То онъ испытывалъ мучительную тоску безвыходности того положенія угнетенности, бѣдности и невѣжества, въ которомъ находился народъ, и сознанія своей виновности въ этомъ положеніи и невозможности помочь этому, какъ человѣку съ ушибленной больной частью тѣла всегда кажется, что онъ какъ нарочно ушибается все этой больной частью только потому, что здоровыя части не чувствуютъ, а больная чувствуетъ каждый толчекъ, такъ и Нехлюдовъ безпрестанно натыкался на вопросы преступленій и наказаній.

Въ то лѣто, когда онъ жилъ въ Пановѣ, Софья Ивановна посадила 50 веймутовыхъ сосенокъ. Нехлюдовъ, проходя мимо этого мѣста, нашелъ двѣ срубленныхъ. Онъ спросилъ прикащика, и тотъ, улыбаясь той улыбкой солидарности, которой онъ, очевидно, думалъ привлекать къ себѣ хозяина, отвѣчалъ, что это негодяи срубили на мутовки. — Я нашелъ и настоялъ въ волостномъ правленіи, чтобы ихъ наказали.

Оказывалось, что то тѣлесное наказаніе, которое такъ ужасно поразило его въ острогѣ, производилось и здѣсь, ради огражденія его интересовъ.

** № 80 (рук. № 24).

Его тотчасъ же впустили, и онъ почувствовалъ[329] то, что испытываетъ человѣкъ, становящійся на работу: отвлеченіе отъ всѣхъ другихъ заботъ, готовность къ труду и сосредоточенное вниманіе. Знакомые надзиратели ужъ знали его и что ему нужно и тотчасъ же пошли за Масловой, пользующейся благодаря ему теперь почти уваженіемъ надзирателей, а его направили въ контору.

Въ конторѣ нынче былъ опять пріемъ посѣтителей къ политическимъ. Марья Павловна, Вильгельмсонъ и еще нѣсколько человѣкъ принимали своихъ посѣтителей. Строгость, напущенная Масленниковымъ, уже опять ослабѣла, и опять политическихъ соединяли съ неполитическими посѣтителями.

Марья Павловна, все такая же румяная, жизнерадостная и ласковая, подошла къ нему и поблагодарила его за то, что выпустили ту, о которой она просила.

— Едва ли я заслуживаю эту благодарность мнѣ. Я сказалъ. Но я радъ, что выпустили. Теперь вы успокоитесь. 197

198 — Никогда она не успокоится, — мрачно сказалъ Вильгельмсонъ. — Теперь изъ себя выходитъ, чтобы дали свиданіе матери Николаевой въ крѣпости. Ну, да она найдетъ о чемъ безпокоиться.

— Видаюсь и съ Катей, — сказала Марья Павловна, — хорошая она натура, да ужъ очень изломала ее жизнь. Тщеславіе и кокетство и больше ничего.

— Да, не такъ какъ ты, — сказалъ Вильгельмсонъ.

— Главное — праздность, — продолжала Марья Павловна. — Однако тутъ есть перемѣна: она стала теперь шить себѣ бѣлье сама.

— Какъ я вамъ благодаренъ.

— Я хотѣла ее устроить въ больницу ходить за дѣтьми, такъ обидѣлась, не захотѣла.

— Это было бы прекрасно, — сказалъ Нехлюдовъ, — я поговорю ей.

— А знаете что, — сказала вдругъ Марья Павловна и покраснѣла: — Вы простите меня, но, можетъ быть, ее мучаетъ неопредѣленность ея положенія относительно васъ.

— То есть какъ?[330]

— Какъ вы къ ней относитесь? Что вы хотите?

— Я хочу жениться на ней, — сказалъ Нехлюдовъ, чувствуя какъ кровь у него [прилила] къ лицу и головѣ и отлила отъ рукъ.

— Я думаю, что она сомнѣвается и что эта неопредѣленность мучаетъ ее.

— Вы думаете?

— Да.

Въ это время привели Маслову, но не оставили ее въ общей, какъ тотъ разъ, а тотчасъ же провели въ маленькую комнатку, называемую адвокатскую, гдѣ адвокаты бесѣдуютъ съ кліентами. Нехлюдовъ послѣдовалъ за ней. Катюша была веселѣе обыкновеннаго. Она обрадовалась, увидавъ его.

— Ну, какъ вы жили? — спросилъ онъ.

— Хорошо. Марью Павловну видаю иногда, но рѣдко. А вы какъ?

— Я съѣздилъ въ деревню. Былъ въ Пановѣ.

Не успѣлъ Нехлюдовъ выговорить это слово, какъ какая то перепонка затмила свѣтъ ея глазъ, лѣвый глазъ сталъ косить, и лицо приняло серьезное выраженіе.

— Вотъ привезъ вамъ. Помните?

Онъ подалъ ей фотографическую карточку.

Она взглянула, нахмурилась и опустила на колѣни руку, въ которой держала карточку. 198

199 — Я не помню этого ничего. А вотъ что, напрасно вы меня перевели сюда.

— Я думалъ, что лучше. Можно заниматься.

— Нѣтъ, хуже.

— Отчего же?

— Такъ, скучно.

Она не смотрѣла на него и отвѣчала отрывисто.

— Отчего же скучно?

Она не отвѣчала и смотрѣла на фотографическую карточку.[331]

Въ это время помощникъ смотрителя подошелъ и сказалъ, что тотъ сектантъ, который писалъ ему, желаетъ его видѣть.

— Онъ въ конторѣ; если хотите, пройдите, а она подождетъ.

Нехлюдовъ взглянулъ на Маслову. Она не глядѣла на него и молча свертывала и развертывала уголъ косынки.

— Нѣтъ, я послѣ, — сказалъ Нехлюдовъ. — Отчего же скучно? — сказалъ Нехлюдовъ.

— Все скучно, все скверно. Зачѣмъ только я не умерла.

— Видно, Богъ хочетъ, чтобы ты жила, чтобъ... — Онъ не договорилъ.

— Какой Богъ? Нѣтъ никакого Бога. И все вы притворяетесь. Вотъ когда вамъ нужна была я, тогда приставали, погубили, бросили. Ненавижу я васъ. Уйдите вы отъ меня. Не могу я съ вами быть. Съ каторжными мнѣ хорошо. А съ вами мука. Перестаньте вы меня мучать... Бога?... Какого Бога? — продолжала она. — Вотъ вы бы тогда помнили Бога, когда меня сгубили. А вы щеголяли въ мундирахъ, за дѣвками бѣгали. Да что говорить, не люди вы, a звѣри, звѣри, животныя.

— Какъ бы жестоко ты не говорила, ты не можешь сказать того, что я чувствую, — весь дрожа, тихо сказалъ Нехлюдовъ. — Я сначала говорилъ и теперь говорю: прости меня...

— Да, это легко сказать — прости. А пережить-то, что я пережила.[332] И за что?... Вѣдь какъ я любила. Ну, хоть бы вспомнилъ... написалъ бы, а то ты мимо проѣхалъ..., сунулъ 100 рублей. Вотъ твоя цѣна. Пропади ты. Злодѣй ты... Ненавижу тебя... Уйди отъ меня... Я каторжная, а ты князь, и нечего тебѣ тутъ быть.

— Катюша! Прости, — сказалъ онъ и взялъ ея руку. — Я говорилъ тебѣ: я женюсь на тебѣ.

Она вырвала руку.

— Очень ты мнѣ нуженъ теперь. Подлецъ. Не нужно мнѣ ничего отъ тебя. Ты мной хочешь спастись. Ты мной въ этой жизни услаждался, мной же хочешь и на томъ свѣтѣ спастись. — Противенъ ты мнѣ..., и очки твои, и плѣшь твоя, и жирная,199 200 поганая вся рожа твоя! Уйди!.... Уйди ты! — Она вскочила, потрясая руками, съ исковерканнымъ лицомъ.... — Ха, ха, ха, ха!..... — захохотала она истерическимъ хохотомъ и упала на столъ.

Нехлюдовъ стоялъ надъ ней, не зная, что дѣлать.

— Катюша! — сказалъ онъ, дотрагиваясь до ней рукой.

Она отстранилась отъ него.

Въ комнату быстрыми шагами вошла Марья Павловна и начала успокаивать Маслову.

— Никакъ нельзя, — сказалъ надзиратель.

— Пустяки! Видите, женщина въ припадкѣ! Надо же помочь ей. Принесите лучше воды.

Надзиратель не могъ не послушаться.

— Вы уйдите, — сказала Марья Павловна Нехлюдову.

Онъ вышелъ въ пріемную и минутъ черезъ 10-ть видѣлъ, какъ всхлипывающую Маслову провели до двери, гдѣ Марья Павловна оставила ее.

— Очень, очень жалкая женщина, — сказала она Нехлюдову. — Ну, да я ужъ знаю, что сдѣлаю.

** № 81 (рук. № 22).

Глава LXXVII (77).

Нехлюдовъ пріѣхалъ въ Сенатъ въ день засѣданія раньше всѣхъ Сенаторовъ, такъ что при немъ они пріѣхали; и Владиміръ Васильевичъ Вольфъ представилъ его своему товарищу, Бе. Бе былъ очень любезенъ съ Нехлюдовымъ, распросилъ его о дѣлѣ и сейчасъ же сразу понялъ, въ чемъ была ошибка присяжныхъ и въ чемъ недоразумѣніе.

Оказывалось, что Бе служилъ вмѣстѣ съ зятемъ Нехлюдова (мужемъ его сестры). Бе былъ прокуроромъ, а зять Нехлюдова членомъ суда. Бе былъ маленькій молодящійся старичокъ, очень перегнутый въ спинѣ, съ вывернутыми ногами. Онъ былъ влюбленъ и ухаживалъ за молоденькой хорошенькой дѣвушкой, товаркой по гимназіи своей дочери. Онъ считалъ эту свою любовь совершенно платонической и поэтической и нетолько не старался побороть ее, но самъ радовался на то чувство помолодѣнія, которое онъ испытывалъ. Жена дѣлала ему сцены, но онъ былъ такъ убѣжденъ въ своей правотѣ, испытывая, какъ ему казалось, такое высокое чувство къ Юленькѣ, что считалъ жену грубымъ и не понимающимъ ничего высокаго существомъ и очень обижался, когда видѣлъ ея недовольство. Онъ любилъ, уважалъ свою жену, мать своихъ дѣтей, желалъ быть ей пріятнымъ, но это все было въ другой области. Юлинька же, съ блестящими глазами и дѣтскимъ смѣхомъ, была поэзія. Онъ вчера провелъ съ ней вечеръ, читая ей Шекспира, котораго онъ думалъ что читаетъ очень хорошо, а нынче везъ ее въ театръ съ своею дочерью. Онъ очень обрадовался знакомству200 201 съ Нехлюдовымъ и просилъ его бывать у нихъ. Это былъ женихъ. И жена будетъ рада.

Пріѣхалъ и Сковородниковъ, ученый сенаторъ. Это былъ рябой грузный человѣкъ, похожій на медвѣдя, ходившій такъ своими толстыми ногами, что онъ ворочалъ всѣмъ тазомъ. Сковородниковъ обладалъ огромной памятью и потому блестяще кончилъ курсъ, получилъ дипломы магистра и доктора правъ, читалъ лекціи какого то права, а потомъ сталъ служить и нашелъ, что это гораздо покойнѣе,[333] но не бросалъ своихъ ученыхъ занятій въ разныхъ комиссіяхъ, за участіе въ которыхъ онъ получалъ хорошее жалованье. Онъ былъ женатъ, но жена уже давно бросила его, и онъ велъ холостую грязную жизнь и, кромѣ того, пилъ, какъ онъ полагалъ, запоемъ. Свою развратную жизнь онъ нетолько не осуждалъ, но какъ будто даже немножко гордился ею въ томъ смыслѣ, что вотъ, молъ, какой умный и ученый человѣкъ, a имѣетъ слабость. Онъ считалъ себя очень умнымъ и очень ученымъ человѣкомъ, потому что, не имѣя никакихъ своихъ мыслей и не упражняя свою мысль, онъ запоминалъ все, что ему нужно было запоминать; а нужно ему было запоминать то, что различные ученые писали прежде и теперь о тѣхъ глупыхъ и, очевидно, тщетныхъ усиліяхъ людей механическимъ и насильственнымъ способомъ достигнуть справедливости. Онъ и помнилъ очень многое въ этой области и зналъ, гдѣ что можно найти касающееся этой области, умѣлъ, (хотя и очень нескладно), но всетаки умѣлъ кое какъ компилировать изъ всѣхъ этихъ чужихъ мнѣній то, что требовалось, и потому самъ себя считалъ ученымъ и очень умнымъ человѣкомъ. И всѣ знавшіе его считали его такимъ, въ особенности потому, что онъ при этомъ былъ грязенъ, грубъ и развратенъ. Предполагалось, что если бы у него не было особенныхъ, необыкновенныхъ качествъ, онъ не могъ бы себѣ позволять быть такою свиньею. То, что онъ презиралъ всѣхъ тѣхъ людей, которые не знали всего того, что онъ зналъ, еще увеличивало его престижъ. И онъ читалъ лекціи и былъ членомъ комитетовъ исправленія законовъ.

Узнавъ, что прежде дѣла Масловой пойдутъ другія, а ея дѣло будетъ слушаться не раньше часа, Нехлюдовъ съѣздилъ еще въ комисію Прошеній и, узнавъ тамъ, что по дѣлу Бирюковой сдѣланъ запросъ въ Министерство Юстиціи, т. е. дѣло спущено такъ, чтобы ничего не измѣнилось, вернулся въ Сенатъ къ часу. Адвокатъ съѣхался съ нимъ у подъѣзда. Они вошли и заявили Судебному приставу, что желаютъ быть въ залѣ засѣданій, адвокатъ въ качествѣ защитника, а Нехлюдовъ въ качествѣ публики. Онъ былъ одинъ въ этомъ качествѣ.

Судебный приставъ, въ великолѣпномъ мундирѣ, великолѣпный мущина, пожалъ плечами и сказалъ: 201

202 — Конечно, и адвокатъ и публика; но, господа, если вамъ все равно, лучше... Но нѣтъ, я доложу.

— Да что же? — спросилъ адвокатъ.

— Изволите видѣть, господа Сенаторы теперь кушаютъ чай. И разбираютъ дѣла, и для успѣшности имъ туда приказано подать.

— Такъ мы не желаемъ тревожить, но желали бы...

— Я доложу, доложу...

И приставь скрылся.

Сенаторы, дѣйствительно, трое, и оберъ прокуроръ, въ своихъ великолѣпныхъ мундирахъ, за великолѣпнымъ краснымъ бархатнымъ столомъ съ золотыми галунами кушали чай и курили — Владимиръ Васильевичъ свою сигару, Сковородниковъ папироски, которыя онъ держалъ пухлыми, выворачивающими[ся] наружу грязными пальцами, не концами ихъ, а въ разрѣзѣ пальцовъ. Бе не курилъ. Онъ только что кончилъ дѣло о поджогѣ страхового имущества, отказавъ просителю, и толковалъ о другомъ, занимавшемъ въ это время, кромѣ дуэли Каменскаго, дѣлѣ. Это было дѣло Директора Департамента, пойманнаго и уличеннаго въ преступленіи, предусмотрѣнномъ такой то статьей, и о томъ, что это изловленіе его было сдѣлано по ненависти къ нему полиціи и что дѣло замято.

— Какая мерзость! — говорилъ Вольфъ, всегда строгій къ другимъ.

— Чтожъ тутъ дурнаго? Я вамъ въ нашей литературѣ найду проэкты. Нѣмецъ Гофштаръ прямо предлагаеть, чтобы это не считалось преступленіемъ, а возможенъ былъ бракъ между мущинами. Ха, ха, ха, — сказалъ Сковородниковъ.

— Да не можетъ быть, — сказалъ Бе.

— Я вамъ покажу. Die Lehre des..... 1873, Лейпцигъ.

— Говорятъ, его въ какой то сибирскій городъ губернаторомъ пошлютъ.

— И прекрасно.

Въ это время пришелъ Приставъ доложить о желаніи адвоката и Нехлюдова присутствовать.

— Чтожъ, я думаю, можно сейчасъ, — сказалъ Владиміръ Васильевичъ, у котораго сигара была уже докурена, и пепелъ можно было сбросить.

Всѣ согласились. Чай и папиросы убрали, впустили публику и адвоката, и Владиміръ Васильевичъ доложилъ дѣло очень обстоятельно.

Бе разъяснилъ въ чемъ было дѣло и настаивалъ на упущенiи, сдѣланномъ Предсѣдателемъ въ своемъ словѣ къ присяжнымъ.

Владиміръ Васильевичъ говорилъ, что это опущеніе не обозначено въ протоколѣ.

Сковородниковъ рѣшилъ, что поводовъ къ касаціи нѣтъ, и202 203 такимъ поводомъ не можетъ служить не прочтеніе осмотра и недоказанное опущеніе внушенія присяжнымъ.

Сенаторы согласились, согласился и Оберъ-прокуроръ, и дѣло оставлено безъ послѣдствій.

— Ну что же дѣлать? Подайте на высочайшее имя, — сказалъ адвокатъ, когда они выходили.

— А я думаю, что ничего не надо, — сказалъ Нехлюдовъ. — Нѣтъ, впрочемъ, надо сдѣлать все до конца.

— Прошеніе готово. Я пришлю вамъ, — сказалъ адвокатъ,[334] и началъ разсказывать Нехлюдову исторію того Директора Департамента, про котораго говорили и Сенаторы, о томъ, какъ его уличили, какъ по закону ему предстояла каторга и какъ его назначаютъ Губернаторомъ въ Сибирь.

Дойдя до угла, Адвокатъ простился, и пошелъ направо. Нехлюдовъ пошелъ одинъ по Невскому.

* № 82 (рук. №24).

Предсѣдательствующій Никитинъ былъ бездѣтный человѣкъ, холодный, злой, гордый и снѣдаемый неудовлетвореннымъ честолюбіемъ. Онъ былъ однимъ изъ членовъ верховнаго суда, приговорившаго убійцъ перваго Марта къ повѣшенію. На прошлой недѣлѣ[335] только стало извѣстно, что тотъ важный постъ, на который онъ имѣлъ виды, занимается другимъ лицомъ, а не имъ, и поэтому онъ былъ особенно сухъ и золъ. Вчера онъ сдѣлалъ страшную сцену своей женѣ зa то, что она высказала женѣ министра недовольство своего мужа. Онъ рѣшилъ не говорить съ ней совсѣмъ и просидѣлъ весь вчерашній обѣдъ молча.

** № 83 (рук. № 22).

Глава LXXX (80).

Послѣднее дѣло, задерживавшее Нехлюдова въ Петербургѣ, было дѣло сектантовъ, для котораго онъ рѣшилъ прежде подачи черезъ флигель-адъютанта прошенія Государю, съѣздить еще къ лицу, по иниціативѣ управленія котораго возникло все дѣло. Лицо это былъ бывшій лицеистъ, сдѣлавшій карьеру по Петербургскимъ учрежденіямъ, человѣкъ сухой, ограниченный, и чѣмъ выше онъ поднимался по общественной лѣстницѣ, тѣмъ болѣе увѣрявшійся въ своихъ достоинствахъ и потому тѣмъ болѣе тупѣвшій и отстававшій отъ жизни. Положеніе его было выгодно, потому что было время реакціи, и потому не нужно было никакихъ новыхъ мыслей, нужно было, напротивъ, возставать противъ всякихъ мыслей и возвращаться къ старому, окрашивая его самыми привлекательными красками.203 204 Самыя привлекательныя краски, который можно было наложить на старое, были наложены славянофилами, проповѣдывавшими: православіе, т. е. окоченѣвшую форму древняго греческаго христіанства, самодержавіе, т. е. деспотизмъ случайно попавшаго во власть Царя или Царицы, и народность, т. е. нѣчто неопредѣленное, имѣющее наиболѣе точное выраженіе въ народномъ самодовольствѣ и самохвальствѣ. Но и этотъ символъ вѣры казался слишкомъ либераленъ и опасенъ для государственныхъ людей того времени, и потому графъ Топоровъ, стоявшій во главѣ вопросовъ вѣры, держался смягченнаго полной покорностью существующей власти направленія, выражавшагося въ томъ, что онъ считалъ, что то самое, что считало для себя выгоднымъ духовенство, то самое и было нужно для народа, и что въ этомъ заключалась народная вѣра, которую онъ призванъ былъ поддерживать.

Въ то время какъ Нехлюдовъ вошелъ въ его пріемную, гр. Топоровъ въ кабинетѣ своемъ бесѣдовалъ съ монахиней игуменьей, бойкой аристократкой, которая распространяла и поддерживала православіе въ западномъ краѣ среди насильно пригнанныхъ къ православію униіатовъ.

Чиновникъ по особымъ порученіямъ, дежурившій въ пріемной, распросилъ Нехлюдова объ его дѣлѣ и, узнавъ, что Нехлюдовъ желаетъ просить за сектантовъ, прежде чѣмъ подавать прошеніе Государю, спросилъ, не можетъ ли онъ дать просмотрѣть прошеніе, и съ этимъ прошеніемъ пошелъ въ кабинетъ. Монахиня въ клобукѣ съ развѣвающимся вуалемъ и тянущимся за ней чернымъ шлейфомъ, сложивъ бѣлыя руки, въ которыхъ она держала четки, вышла изъ кабинета и прошла къ выходу, но Нехлюдова все еще не приглашали. Топоровъ читалъ прошеніе и покачивалъ головой. Онъ зналъ отца, мать Нехлюдова, зналъ его связи и былъ удивленъ, читая сильно и сдержанно написанное прошеніе. «Если только оно попадетъ въ руки царя, оно можетъ возымѣть дѣйствіе», подумалъ Топоровъ. И не дочтя прошенія, позвонилъ и приказалъ просить Нехлюдова.

Онъ помнилъ дѣло этихъ сектантовъ, у него было ихъ прошеніе. И тогда онъ колебался, не прекратить ли дѣло. Но вреда не могло быть никакого отъ утвержденія распоряженія о томъ, чтобы разослать въ разныя мѣста членовъ семей этихъ крестьянъ; оставленіе же ихъ на мѣстахъ могло имѣть дурныя послѣдствія на остальное населеніе въ смыслѣ отпаденія отъ православія, и потому онъ далъ ходъ дѣлу такъ, какъ оно было направлено. Теперь же съ такимъ защитникомъ, какъ Нехлюдовъ, дѣло могло быть представлено Государю, особенно за границей, какъ нѣчто жестокое, и потому онъ тотчасъ же принялъ неожиданное рѣшеніе.

— Я знаю это дѣло, — началъ онъ, какъ только Нехлюдовъ вошелъ. Онъ принялъ его стоя. — Какъ только я взглянулъ въ имена, я вспомнилъ. И я очень благодаренъ вамъ, что вы напомнили204 205 мнѣ о немъ. Это архіерей и губернаторъ переусердствовали. — Нехлюдовъ молчалъ, съ недобрымъ чувствомъ глядя на это лисье бритое лицо. — И я сдѣлаю распоряженье, чтобы эта мѣра была отмѣнена и лица эти водворены на мѣсто жительства.

Нехлюдовъ все молчалъ, съ трудомъ удерживая свое негодованіе и желая выразить его этому, очевидно, въ глаза лгавшему старому человѣку.

— Такъ что я могу не давать ходу этому прошенію?

— Вполнѣ. Я вамъ обѣщаю это. Да лучше всего я сейчасъ напишу губернатору. Потрудитесь присѣсть.

Онъ подошелъ къ столу и сталъ писать.

— Такъ вотъ-съ. Повторяю благодарность за то, что вы обратили наше вниманіе на это дѣло. Дѣло, охраняемое нами, такъ важно, и враговъ церкви такъ много, что во имя охраненія ея цѣлости если и могутъ быть печальныя ошибки, то ...

— За что же эти люди страдали, — почти вскрикнулъ Нехлюдовъ.

Топоровъ поднялъ голову и скривилъ безкровныя губы въ самоувѣренную улыбку.

— Этого я вамъ не могу сказать. Могу сказать только то, что мы обязаны дѣлать для охраненія интересовъ народа. Мое почтеніе.

Топоровъ подалъ руку. Нехлюдовъ пожалъ ее и потомъ на лѣстницѣ вспомнилъ только, что ему надо было спрятать за спину руки, чтобы не дотрогиваться до руки этого негодяя. Отвѣтъ, который онъ боялся выразить себѣ на вопросъ: зачѣмъ они дѣлаютъ все это, теперь показался Нехлюдову почти несомнѣннымъ.

«Въ интересахъ народа? — повторялъ онъ слова Топорова. Въ твоихъ интересахъ, только въ твоихъ».

И мыслью пробѣжавъ по всѣмъ тѣмъ наказаннымъ, всѣмъ тѣмъ лицамъ, на которыхъ проявлялась дѣятельность учрежденія, будто бы возстанавливающаго справедливость и воспитывающаго народъ, отъ бабы, наказанной за безпатентную продажу вина, и малаго за воровство, и бродягу за бродяжничество, и поджигателя зa поджогъ, и банкира за расхищеніе, и тутъ же рядомъ Марью Павловну зa планъ служить народу и просвѣтить его, и сектантовъ за нарушеніе православія, и Гуркевича зa приготовленіе къ конституціи, — Нехлюдову стало совершенно ясно, что справедливость тутъ была не при чемъ, а что все это дѣлалось для того, чтобы у казны были деньги для раздачи жалованья всей этой жадной арміи чиновниковъ, чтобы никто воровствомъ не нарушалъ спокойнаго пользованія удовольствіями, доставляемыми этимъ жалованьемъ, чтобы никто не смѣлъ думать измѣнить тотъ порядокъ, при которомъ получается много жалованья и можно безопасно владѣть награбленнымъ имуществомъ и, главное, чтобы никто не смѣлъ205 206 нарушить ту насильно внушаемую народу одуряющую его вѣру, при которой съ нимъ можно дѣлать что хочешь.

Отвѣтъ на вопросъ казался ясенъ и несомнѣненъ, но Нехлюдовъ еще не смѣлъ повѣрить ему.

* № 84 (рук. № 23).

Глава LXXXVII (87).

— Дмитрій, хочешь чаю? — сказала Наташа, испуганно глядя то на того, то на другаго, не понимая, о чемъ дѣло, но чувствуя, что между ними что то не хорошо.

— Да, благодарствуй. Какое же воспитательное вліяніе можетъ имѣть судъ, когда онъ казнитъ, во первыхъ, завѣдомо невинныхъ, потомъ лучшихъ людей, каковы были Декабристы, теперешніе народники,[336] всѣ истинно религіозные, убежденные люди, потомъ людей, которые не могутъ себя считать виновными и которыхъ народъ не считаетъ виновными, а несчастными, — съ ненужной горячностью заговорилъ Нехлюдовъ.

— Какъ носятся съ этимъ несчастнымъ словомъ «несчастные», словомъ, которое означаетъ только некультурность народа.

— Да перестаньте вы спорить, — сказала Наташа, подавая брату чашку и морща лобъ и насильно улыбаясь.

Но Нехлюдовъ вспыхнулъ отъ этой насмѣшки надъ словомъ и понятіемъ, которому онъ приписывалъ большое значеніе, и съ дрожаніемъ въ голосѣ заговорилъ, нестолько [чтобы] выразить свою мысль, сколько желая отплатить за эту насмѣшку. И тотъ чувствовалъ это и хотя снаружи былъ спокоенъ, въ глубинѣ души[337] робѣлъ и готовился къ отпору.

* № 85 (рук. № 22).

Въ ¹/₂ 10-го подъѣхали три пролетки и двѣ телѣги, отворились ворота, вышли вооруженные солдаты и потомъ стали выходить арестанты. Ожидавшіе ихъ бросились къ нимъ, но солдаты не пустили. Сначала шли каторжные мущины въ цѣпяхъ и съ бритыми головами, потомъ подали пролетку (карету) и посадили туда чахоточную и еще двухъ женщинъ съ дѣтьми, слѣдовавшихъ за мужьями. Нехлюдовъ не могъ оторвать глазъ отъ радовавшихся двухъ дѣтей, усаживавшихся въ телѣгу. Между тѣмъ передовые тронулись и шли улицей. Прохожіе нѣкоторые останавливались, нѣкоторые шли за ними. Нехлюдовъ хотѣлъ подойти къ Масловой. Солдаты не пустили его. Онъ отошелъ и хотѣлъ подойти къ Марьѣ Павловнѣ. Марья Павловна улыбнулась и поклонилась ему. 206

207 — Здравствуйте, здравствуйте. Все хорошо, все прекрасно, — въ прекрасномъ настроеніи прокричала она ему.

По улицѣ гремѣли пролетки. Нехлюдовъ хотѣлъ подойти.

— Нельзя, нельзя, — заговорилъ капитанъ, не разбирая еще, кого онъ не пускаетъ. Но узнавъ Нехлюдова, онъ смягчился.

— Нельзя, князь — сказалъ онъ болѣе мягкимъ тономъ. — На вокзалѣ можете переговорить. A здѣсь неудобно. Трогайтесь! Маршъ! Да садитесь, Марья Павловна, — сказалъ онъ ей. — Мѣсто есть.

— Нѣтъ, нѣтъ. Лучше вонъ ту посадите, — сказала она, указывая на худую блѣдную женщину.

— Ей не полагается.

— Ну, и я не сяду...

И женщины тронулись за мущинами, остановившимися и поджидавшими ихъ.

* № 86 (рук. № 24).

«Цѣль уголовнаго закона, — думалъ Нехлюдовъ, — только освобожденiе общества отъ этихъ двухъ сортовъ людей, все же, что говорится о справедливости, только фразы и отводъ глазъ, чему доказательствомъ служить то, что уголовный законъ имѣетъ въ виду только людей двухъ крайнихъ полюсовъ: людей, которые значительно выше и значительно ниже уровня общества. Захватываютъ большую часть такихъ людей, которыхъ ни для справедливости, ни для безопасности общества вовсе бы не нужно наказывать или устранять».

Съ этой стороны дѣло было ясно Нехлюдову: было ясно, что дѣло дѣлается не ради справедливости, а ради обезпеченія богатыхъ классовъ въ ихъ пользованіи тѣмъ, что ими незаконно пріобрѣтено и держится, начиная съ наказанія за порубки въ лѣсахъ, безакцизную продажу вина и кончая наказаніями за патріотизмъ, за социалистическую или христіанскую пропаганду. Но являлся вопросъ: что же дѣлать съ тѣми извращенными членами общества, которые любятъ зло — грабежъ, убійство, насиліе и гордятся ими и которые, какъ бы ихъ мало ни было, разрушаютъ благоденствіе всякаго общества, если не будутъ устранены или хотя бы угрожаемы наказаніями. На этотъ вопросъ Нехлюдовъ не зналъ отвѣта и потому съ тѣмъ большимъ интересомъ сближался съ преступниками сколько могъ и изучалъ ихъ. Изъ этого разряда преступниковъ многіе, какъ самые смѣлые, обращались къ нему въ письмахъ и лично, когда смотритель разрѣшалъ свиданія съ нимъ. И онъ часто ужасался на извращенность этихъ людей, сознавая полную невозможность помочь имъ.

Но не говоря объ этомъ разрядѣ арестантовъ, которымъ Нехлюдовъ не могъ ничѣмъ помочь, онъ теперь постоянно отказывался отъ ходатайствъ и за тѣхъ невинныхъ, которые207 208 обращались къ нему: онъ не имѣлъ на это ни возможности, ни времени и только старался до отъѣзда довести до конца начатыя дѣла или передать ихъ адвокату.

* № 87 (рук. № 24).

Извощика все не было. Нехлюдовъ предложилъ своего. Умирающаго положили на извощика и повезли. Городовой сидѣлъ, поддерживая безжизненное тѣло, конвойный шелъ рядомъ.

Нехлюдовъ взялъ другого извощика и поѣхалъ за нимъ. Когда арестанта привезли въ больницу, онъ уже былъ мертвъ. Докторъ призналъ, что смерть произошла отъ солнечнаго удара,[338] и тѣло отнесли въ нарочно для этой цѣли и на этотъ случай устроенную мертвецкую. А околодочный съ писаремъ написали бумагу съ печатнымъ заголовкомъ туда, куда слѣдовало писать въ подобныхъ случаяхъ.

Нехлюдова особенно поразило то, что это ужасное событіе, это преступленіе начальства нигдѣ, ни на улицѣ, тамъ, гдѣ упалъ этотъ человѣкъ, ни потомъ въ участкѣ не вызвало какого либо особеннаго, выходящаго изъ обыкновеннаго отношенія къ себѣ. Все, казалось, было предусмотрѣно и на все впередъ были приняты соотвѣтствующія мѣры. На улицѣ, гдѣ бы ни упалъ этотъ человѣкъ, былъ городовой, были дворники, были извощики, обязанные везти, былъ участокъ, въ участкѣ пріемный покой, врачъ, писарь и даже мертвецкая, гдѣ въ удаленномъ отъ всѣхъ мѣстѣ могъ спокойно, соотвѣтственно всѣмъ правиламъ лежать покойникъ. Что бы ни случилось, все будетъ предусмотрѣно, и на все это люди будутъ смотрѣть, какъ они смотрѣли на эти смерти, какъ на нѣчто такое, что бываетъ, должно быть, и причемъ главная важность въ томъ, чтобы все было сдѣлано по правиламъ. И дѣйствительно, не успѣлъ онъ отъѣхать отъ части, какъ ему встрѣтился другой арестантъ съ конвойнымъ и городовымъ. И этотъ былъ, также какъ и первый, пораженъ солнечнымъ ударомъ, но еще былъ живъ. И точно также, какъ и съ первымъ, вся забота людей была въ томъ, чтобы и съ этимъ все произошло по правиламъ, такъ, какъ будто все это предвидѣно и такъ и должно быть. Нехлюдовъ посмотрѣлъ на этого несчастнаго и поѣхалъ дальше.

«Это ужасно!» думалъ онъ, въ особенности про то, что все какъ будто было предвидѣно.

Кромѣ этихъ мыслей, еще одна ужасная мысль пришла Нехлюдову въ то время, какъ онъ ѣхалъ по жаркой, пыльной, гремящей мостовой улицъ къ вокзалу желѣзной дороги.

— Еще двѣ женщины-арестантки умерли дорогой и свезены въ больницу, — сказалъ кто-то, когда поднимали упавшаго арестанта. 208

209 «Что, если это она? Она имѣла видъ особенно слабый нынче. Она полная и сангвиническая женщина. Что, коли это она? — И страшное чувство желанія, чтобы это было правда вдругъ охватило его. — «Какъ бы все просто разрѣшено было. Ну, а потомъ?» спросилъ онъ себя. И онъ ужаснулся на мысль о томъ, чтобы вернуться къ прежней жизни.

«Замолчишь ли ты негодяй! — обратился онъ къ своему презираемому я, которое съ такимъ гадкимъ предположеніемъ обратилось къ нему. — Нѣтъ, не унывай и не ослабѣвай», обратился онъ къ своему настоящему духовному я, поощряя его, и въ бодромъ духѣ подъѣхалъ къ вокзалу.

* № 88 (рук. № 22).

Глава (89).

Изъ больницы Нехлюдовъ едва успѣлъ пріѣхать на вокзалъ къ отходу поѣзда. На вокзалѣ онъ встрѣтилъ сестру, пріѣхавшую проститься съ нимъ. Онъ поздоровался съ ней и побѣжалъ отъискивать острожные вагоны. Арестанты уже всѣ сидѣли въ вагонахъ съ рѣшетками. Какъ ему обѣщали, Маслова была въ одномъ вагонѣ съ политическими. Онъ подошелъ къ окну, и Марья Павловна и Маслова наперерывъ съ негодованіемъ стали разсказывать ему о томъ, что дѣйствительно, кромѣ того Латыша, котораго онъ видѣлъ, умерла отъ удара женщина и еще одинъ каторжный, который едва ли останется живъ.

— Разбойники! Разбойники! — проговорилъ про себя Нехлюдовъ и побѣжалъ отъискивать своего швейцара, свои вещи.

На платформѣ онъ встрѣтилъ своего сотоварища, какъ онъ называлъ его, Тараса, мужа Федосьи, который ѣхалъ за женой на поселенье. Тарасъ, улыбающійся, счастливый, помогъ Нехлюдову нести вещи, сдать ихъ и взять билетъ.

Выпущенная изъ тюрьмы старуха Меньшова съ сыномъ пришли тоже на вокзалъ благодарить Нехлюдова. Пришла и Аграфена Михайловна. Отдѣлавшись отъ нихъ, онъ нашелъ сестру, и они, усѣвшись въ уголку, провели вмѣстѣ послѣднія пять минутъ и въ эти пять минутъ опять поняли и полюбили другъ друга такъ хорошо, какъ не понимали и не любили другъ друга всѣ послѣдніе года.

* № 89 (рук. № 22).

Глава

Всю компанію Нехлюдовъ засталъ въ слѣдующемъ положеніи. Въ узенькой, аршинъ 5 ширины и 10 длины комнаткѣ съ однимъ окномъ за перегородкой были почему то высокіе нары и между нарами и перегородкой пустое пространство въ два аршина. Въ этомъ пустомъ пространствѣ стоялъ столъ, который досталъ всегда бодрый и всѣхъ оживляющій Набатовъ.209

210 Проходить на другую сторону стола можно было только черезъ нары. На нарахъ же лежалъ Семеновъ въ углу и кашлялъ, и въ другой сторонѣ лежала Марья Павловна ничкомъ, вытянувъ ноги съ толстыми икрами въ шерстяныхъ чулкахъ, которыя она надѣла сухіе, снявъ размокшіе и сушившіеся у печки ботинки. N.N. сидѣла на нарахъ съ ногами передъ самоваромъ и курила. Фельдшерица развѣшивала мокрое платье, Маслова въ кафтанѣ не по росту, стоя у стола, вся красная перемывала и перетирала чашки. Вильгельмсонъ раздувалъ печку, сидя на корточкахъ передъ заслонкой. Крузе въ клеенчатой курткѣ у окна набивалъ папиросы. Набатовъ только что принесъ самоваръ, добытый отъ конвойнаго, и, перелѣзши черезъ нары и ноги Марьи Павловны, лежавшія на дорогѣ, шелъ за молокомъ и столкнулся въ дверяхъ съ Нехлюдовымъ.

— Идите, идите, у насъ все прекрасно. Только вотъ странницы наши (это были Марья Павловна и Маслова) измокли. Вотъ молока хочу достать, — сказалъ онъ, вышелъ на дворъ и вступилъ въ совѣщаніе съ конвойнымъ.

Комнатка освѣщалась лампой безъ втораго стекла и была вся полна парами отъ самовара и отъ мокрыхъ вещей, воздухъ весь былъ пропитанъ запахомъ сырости, людей и табачнаго дыма. Изъ за перегородки слышался неумолкаемый гамъ арестантовъ.

— Здравствуйте, Нехлюдовъ, — сказала N.N., всегда такъ называвшая его. — Пролѣзайте, тутъ у окна просторно.

— Что вы такая красная? — сказалъ Нехлюдовъ Масловой, которая радостно улыбнулась, встрѣчая его.

— Да вѣдь они всю дорогу пѣшкомъ шли. Измокли. Маша такъ совсѣмъ свалилась, — сказала N.N., указывая на неподвижныя ноги Марьи Павловны.

— Чтоже, и вы бы отдохнули, — сказалъ Нехлюдовъ Масловой.

— Нѣтъ, мнѣ не хочется.

— Не хочется, а сама дрожитъ, — сказала фельдшерица. — Ступай, Катя, грѣться, а я перетру.

Сначала была большая кутерьма въ этомъ уголкѣ, но потомъ все понемногу устроилось. Печка растопилась. Набатовъ принесъ крынку молока. Всѣ подсѣли къ столу, кто на мѣшки, кто на нарахъ, кто стоя, и за чаемъ завязался общій разговоръ. Подсѣлъ и Семеновъ, въ которомъ Нехлюдовъ увидалъ большую перемѣну съ тѣхъ поръ, какъ онъ не видалъ его. Онъ, очевидно, таялъ и, какъ всѣ чахоточные, не хотѣлъ признавать этого и подозрительно и зло встрѣчалъ устремленные на него взгляды.

— Ну развѣ это люди? — говорилъ онъ про утреннюю исторію съ Петькой. — Вѣдь этакого человѣка ничѣмъ не проймешь. И мерзкая толпа эта....

— Нѣтъ, чтожъ, толпа хотѣла защитить, — сказалъ Вильгельмсонъ. 210

211 — Да, но сейчасъ же и покорилась. — Долго воспитывать.

— Вотъ мы это и дѣлаемъ и будемъ дѣлать, — сказалъ всегда бодрый Набатовъ.

— Да, въ Якуткѣ, гдѣ нѣтъ людей....

— И Якутка не вѣчная.

— Разумѣется, — послышался голосъ Марьи Павловны, и ноги подобрались, и она встала, протирая свои добрые бараньи глаза и добродушно-весело улыбаясь.

— Вотъ какъ хорошо. И вы тутъ, — обратилась она къ Нехлюдову. — А я какъ выспалась. А ты чтожъ, Катя?

— Да я ничего.

— Какъ ничего? Вся дрожитъ. Да зачѣмъ ты босикомъ? Надѣнь, надѣнь мои валенки. А у насъ событіе. Катя, говорить?

Лицо Масловой залилось румянцемъ.

— Отчегожъ не говорить, — сказалъ серьезно и мрачно Вильгельмсонъ. Всѣ это знаютъ. Я просилъ Катю быть моей женой, да.

Всѣ замолчали. Маслова смотрѣла на Нехлюдова.

— Я думаю, что это очень хорошо.

— И я тоже думаю. Захару будетъ хорошо. Вопросъ только, разрѣшатъ ли.

Стали обсуждать, какъ, кому послать прошеніе, письменно или по телеграфу.

Маслова надѣла валенки, но продолжала дрожать. Вильгельмсонъ не спускалъ съ нея глазъ, и она, очевидно, чувствовала это и волновалась.

Въ 11-мъ часу, послѣ ужина, мущины ушли въ камеру арестантовъ, гдѣ Набатовъ устроилъ отдѣлить имъ уголъ. Женщины легли спать, а Нехлюдовъ ушелъ на квартиру, гдѣ онъ остановился съ Тарасомъ.

Одинъ вопросъ жизни Нехлюдова былъ рѣшенъ. Маслова была другимъ человѣкомъ. Это была простая, хорошая, женственная женщина, понявшая прелесть любви и жертвы. Нехлюдову казалось, и онъ не ошибался, что и за Вильгельмсона она выходила, жалѣя его.

Оставался другой и самый важный вопросъ, общій, о томъ, что такое все это страшное, безумное, постоянно совершающееся злодѣяніе и какъ уничтожить его и чѣмъ замѣнить его, если признать, что оно вызвано желаніемъ исправленія существующаго зла.

*, ** № 90 (рук. № 22).

Глава......

— Ну вотъ и ваши, — сказалъ смотритель, когда надзиратель отперъ и отворилъ ему дверь въ небольшую камеру, очевидно назначенную для одиночныхъ, въ которой211 212 помѣщались всѣ 4 мущины: Вильгельмсонъ, Набатовъ, Семеновъ и Крузе.

— Хоть тѣсно, да отдѣльно. А кровати двѣ сейчасъ еще принесутъ. Ужъ не взыщите, господа: такое нынче у насъ скопленіе.

И толстый смотритель, желая быть ласковымъ, пыхтя ушелъ.

Набатовъ стоялъ подъ лампой и читалъ вслухъ мелко написанный листокъ почтовой бумаги, вымазанный товарищемъ Прокурора, который его читалъ, чѣмъ то желтымъ. Вильгельмсонъ сидѣлъ на койкѣ, облокотивъ на упирающіяся на колѣни руки косматую черную голову. Крузе съ своимъ подвижнымъ лицомъ былъ весь вниманіе и то подходилъ къ чтецу, то садился на подоконникъ. Семеновъ лежалъ на кровати и слушалъ. И съ перваго взгляда на него Нехлюдовъ, невидѣвшій его около недѣли, замѣтилъ большую перемѣну. Марья Павловна не преувеличивала, говоря, что ему плохо. Онъ лежалъ, подложивъ подъ щеку худую, всю высохшую руку, съ которой заворотился рукавъ ситцевой рубашки, и щека его, нетолько та, на которой онъ лежалъ, но и та, которая была наружу, была румяная, пятномъ подъ выдающимся маслакомъ. Глаза горѣли злобнымъ блескомъ. Онъ, очевидно, не желая этого, злобно оглянулъ вошедшаго Нехлюдова и опять уставился на чтеца.

— Получили письма? — сказалъ Нехлюдовъ.

Онъ нынче, получивъ только на имя Набатова, переслалъ ихъ черезъ подкупленнаго сторожа, когда его не хотѣли пускать въ острогъ. Кромѣ тяжелаго чувства, которое испытывалъ Нехлюдовъ отъ того, что былъ вынужденъ учтиво и притворно уважительно обращаться съ начальствомъ, для того чтобы быть въ состояніи помогать арестантамъ, у него было еще другое страданіе — это то, что въ нѣкоторыхъ случаяхъ онъ долженъ былъ поступать тайно: такъ, напримѣръ, передавать письма было одно средство — черезъ него. Нехлюдову было ужасно мучительно дѣлать скрытное; онъ утѣшалъ себя тѣмъ, что противъ тѣхъ людей, которые, какъ прокуроры, не стыдились читать чужія письма и мучаютъ всячески невинныхъ людей, простительна скрытность, но всетаки, всякій разъ, дѣлая что нибудь тайное, онъ мучался.

— Письмо, очень спасибо Вамъ. Сейчасъ кончаемъ, — сказалъ шопотомъ Крузе, подавая руку и опять босыми ногами переходя къ подоконнику. — Садитесь тутъ.

Семеновъ, несмотря на злобный взглядъ, очевидно относившiйся не къ Нехлюдову, поманилъ его къ себѣ и указалъ мѣсто подлѣ себя на койкѣ, подобравъ немного ноги. Нехлюдовъ сѣлъ.

«Мать пріѣзжала къ нему, но онъ никого не узнаетъ; не узналъ и ее, — продолжалъ читать Набатовъ, — онъ питается хорошо, но доктора говорятъ, что это и есть дурной признакъ, что онъ неизлѣчимъ». 212

213 — Это про Плотова изъ Казани, — прошепталъ Крузе Нехлюдову. — Про Невѣрову знали только, что она все еще на волѣ и, кажется, ѣдетъ или уѣхала заграницу.[339]

— И все? — спросилъ шопотомъ Семеновъ, поднимая большie блестящіе глаза на Набатова.

— Все. Хорошо, что Хирьяновъ [?] не взятъ и что Саша Макошенская все работаетъ.

— Хорошаго мало. Не взяли нынче, такъ завтра возьмутъ. Не могу забыть Герцена словъ: «Чингисханъ съ телеграфомъ», — заговорилъ Семеновъ. — Онъ всѣхъ задушитъ.

— Ну, не всѣхъ. Я не дамся.

— Да, не дашься, а вотъ сидишь въ кутузкѣ.

— Покамѣста сижу. Дай срокъ.

— Да вотъ, какъ Платовъ, сойдешь съ ума или просто, какъ Невзоровъ, издохнешь, — продолжалъ Семеновъ, задыхаясь.

И начали разговоръ о Платовѣ, о томъ, какой это былъ человѣкъ: ясный, открытый, твердый, горячій, всѣмъ пожертвовавшiй для дѣла и цѣломудренный.

— Я думаю, отъ этого онъ и погибъ, — сказалъ Крузе[340] и тотчасъ же, глядя на Набатова, подмигнулъ на Вильгельмсона, продолжавшаго сидѣть, закрывъ лицо руками.

Нехлюдовъ понялъ, что это значитъ то, qu’on ne parle pas de. pendu...[341] Онъ зналъ, что какъ и всѣ, за рѣдкими исключеніями, люди, просидѣвшіе въ крѣпости, выходили оттуда тронутыми, такъ и Вильгельмсонъ сильно психически пострадалъ въ крѣпости. У него были видѣнія, которые онъ признавалъ не галлюцинаціями, a видѣніями, и не любилъ говорить про это.

Послѣ разговора о Плотновѣ, объ его удивительной энергіи и добротѣ стали перечислять другихъ погибшихъ. И страшно было слушать, какъ, одно за другимъ называя имена, говорили о достоинствахъ человѣка и потомъ кончали: «зарѣзался, сошелъ съ ума, разстрѣлянъ, повѣшенъ».

Особенно остановились на двухъ: Синегубѣ — бывшемъ мировомъ судьѣ, удивительномъ, какъ говорили, по чистотѣ души, нѣжности и твердости убѣжденій до самой смерти человѣкѣ, повѣшенномъ въ одномъ городѣ, и другомъ юношѣ, единственномъ, обожаемомъ матерью сынѣ Огинскомъ, обворожительномъ и прелестномъ юношѣ, разстрѣлянномъ въ другомъ. Говорили больше Набатовъ и Крузе. Семеновъ молчалъ, не213 214 перемѣняя позы и прямо въ стѣну глядя лихорадочно блестящими глазами.

— Да, удивительное дѣло, — говорилъ Набатовъ, — какое страшное вліяніе имѣлъ на людей Синегубъ. Онъ однимъ своимъ видомъ производилъ неотразимое обаяніе. Помните старообрядца въ Нижнемъ?

— А что? Да, ты разсказывалъ. Да, это удивительно, разскажи еще.

— Когда меня взяли въ Саратовѣ и держали въ Нижнемъ, со мной рядомъ сидѣлъ старикъ старообрядецъ. Я видалъ его въ коридорѣ, — классическій старовѣръ — клиномъ бородка, сухой, благообразный, пахнетъ кипарисомъ. Только приходитъ вахтеръ и говоритъ, что проситъ повидаться со мной старичекъ. Видно, далъ ему. Ну, хорошо, очень радъ. Пошелъ. Приводитъ этого старика. Старичекъ вошелъ, и въ ноги мнѣ. Что вы? Я такъ кланяюсь, потому узналъ, что ты одной вѣры съ вьюношемъ Синегубомъ. Правда это? Правда. Ну вотъ я и кланяюсь, потому что видѣлъ, какъ везли его на шафотъ, на казнь; я вмѣстѣ въ острогѣ сидѣлъ, и видѣлъ я, какъ онъ прощался со всѣми и евангеліе держалъ, и всѣ плакали, онъ радостенъ былъ, и какъ сіяніе отъ него шло. Истинной вѣры человѣкъ былъ. Вотъ я, видѣвъ это, сказалъ себѣ: «найду людей этой вѣры и поклонюсь имъ, чтобы открыли мнѣ». Сказываютъ, ты этой вѣры. Вотъ я и пришелъ поклониться тебѣ. Открой мнѣ свою вѣру». Удивительный былъ старикъ. Сказалъ я ему, что хотимъ, чтобы всѣ люди были братьями, чтобы всѣ за однаго и всякій за всѣхъ. Ну, какъ умѣлъ, сказалъ. Не повѣрилъ — все допрашивалъ, какъ мы молимся.....

Всѣ помолчали. Семеновъ вдругъ поднялся:

— Дай мнѣ папироску.

— Да вѣдь нехорошо тебѣ, Петя, не надо.

— Давай, — сердито сказалъ онъ.

Ему дали, онъ закурилъ, страшно закашлялся, его стало тянуть какъ бы на рвоту. Отплевавшись нарочно такъ, чтобы никто не видалъ цвѣтъ отплеваннаго, онъ опять легъ на руку.

— Ну, а что старухи наши, — сказалъ всегда веселый Набатовъ. Онъ такъ называлъ женщинъ.

— Да пьютъ чай и, говорятъ, намъ пришлютъ, — сказалъ выходившій и только что вернувшійся Крузе.

— Ну, острогъ, — сказалъ онъ, — вонище такая — хуже не было во всю дорогу. Такъ тифомъ и дышемъ.

Нехлюдовъ разсказалъ то, что онъ видѣлъ.

— А не повѣсили насъ и не сошли еще съ ума, тифомъ насъ переморятъ, шопотомъ продолжалъ все свое, также мрачно глядя въ стѣну, Семеновъ.

— Небось, всѣхъ не переморятъ.

— Нѣтъ, всѣхъ, — сердито шепталъ Семеновъ. — Ты смотри, что дѣлается: были Декабристы; какъ Герценъ говорилъ: ихъ214 215 извлекли изъ обращенія, всѣ приподнявшіяся выше толпы головы срубили.

— Вѣдь вернулись.

— Да калѣки нравственные.

— Потомъ нашихъ было больше головъ, опять всѣ срубили. Еще будетъ больше — опять всѣ срубятъ. Имъ что? Имъ все равно.

— Нельзя: некѣмъ рубить будетъ, когда народъ будетъ просвѣщенъ.

— Какъ же, дадутъ они тебѣ просвѣтить народъ, а народъ, такой, какъ теперь, еще хуже ихъ. Вонъ Дмитрій Ивановичъ что разсказывалъ.

— Не всѣ это испорченные.

— Нѣтъ, всѣ. Не то мы дѣлали. Если бы сначала теперь, я бы не то дѣлалъ. 1-ое Марта мало. Надо было не одного его, а сотни тысячъ, всю эту поганую буржуазію перебить, мерзавцевъ, — шипѣлъ онъ.[342] — Вотъ, говорятъ, выдумали балоны и бомбы душительныя, — вотъ летать и какъ клоповъ ихъ посыпать. О! негодяи.

— Такъ чтожъ ты сдѣлаешь, когда народъ не готовъ, когда народъ выдастъ насъ же.

— Всѣхъ душить, всѣхъ, всѣхъ! — прошипѣлъ Семеновъ и странно заплакалъ и закашлялся.

Въ коридорѣ зашумѣли. Сторожа принесли двѣ кровати и самоваръ. Нехлюдовъ выложилъ изъ кармановъ на окно свертки покупокъ, чаю, сахара, табаку и хотѣлъ уходитъ, но Набатовъ удержалъ его и, выйдя въ коридоръ, сказалъ, что необходимо перевести Семенова въ больницу.

— Вы понимаете, не для себя, но ему лучше.

Вышелъ и Крузе.

— Я думаю, что ему все равно. Онъ очень плохъ. Какъ бы нынче не кончился.

Нехлюдовъ пошелъ къ смотрителю и потомъ къ Доктору. Оказалось, что въ больницѣ нѣтъ мѣста. Надо было просить разрѣшенія его помѣстить въ городскую больницу. Нехлюдовъ поѣхалъ къ Губернатору. У него играли въ три стола въ карты.

— Ну вотъ это мило, — сказала губернаторша, встрѣчая Нехлюдова. — Пожалуйте въ дамскій. Мы впятеромъ устроимъ.

Нарядныя дамы улыбались. Богатый мѣстный образованный купецъ здоровался съ Нехлюдовымъ. Въ столовой стоялъ чай и вазы съ фруктами.

— Я изъ острога, у меня къ вамъ дѣло, — сказалъ Нехлюдовъ.

Губернаторъ неохотно вышелъ изъ за стола, запомнивъ, кому сдавать, и выслушалъ Нехлюдова. 215

216 — Чтожъ прикажете дѣлать. Я писалъ, писалъ въ министерство, что мы не можемъ помѣщать всѣхъ.

— Теперь то позвольте этому несчастному хоть умереть въ покоѣ.

— Хорошо, я дамъ разрѣшеніе принять въ городскую. Да вы [1 неразобр.]?

— Нѣтъ. Я самъ поѣду.

— Что, вы знали его?

— Да, зналъ.

И получивъ разрѣшеніе, Нехлюдовъ поѣхалъ назадъ. Но было поздно.

Когда онъ вернулся, Семеновъ лежалъ навзничь и, очевидно, умиралъ. Лицо его было такое же озлобленное и если онъ что говорилъ, то ругательства. На лицѣ его чередовались выраженія испуга и злости. Видѣть это выраженіе злости въ лицѣ Семенова было особенно больно потому, что это былъ человѣкъ необыкновенной доброты и самоотверженія.

Не было еще 12 часовъ, когда два сторожа вынесли легкое и начавшее коченѣть тѣло Семенова въ ту мертвецкую, гдѣ лежали уже 3 трупа.

* № 91 (рук. № 21).

Придя домой послѣ этого ужасного посѣщенія, Нехлюдовъ долго не могъ успокоиться. «Какъ же быть въ самомъ дѣлѣ, — думалъ Нехлюдовъ, — исправленіе, они говорятъ исправленіе. Про возмездіе, пресѣченіе говорить нечего. Ни смертную казнь, ни истязаній нельзя уже употреблять. Ну такъ чтоже? Исправленiе. Но какъ?» Онъ вспомнилъ Московскую даму евангелистку, какъ она раздавала евангеліе и утверждала, что сдѣлала уже много обращеній. Нехлюдовъ вспомнилъ свое впечатлѣніе отъ Евангелія. Онъ нѣсколько разъ въ своей жизни принимался читать его. Еще мать его, ребенкомъ, одно время каждый день съ нимъ вмѣстѣ читала его. И впечатлѣніе отъ чтенія этаго осталось очень неопредѣленное и тяжелое, тяжелое тѣмъ, что находя въ этой книгѣ очень много глубокаго и прекраснаго, — такова была вся Нагорная Проповѣдь, — рядомъ съ этими прекрасными мыслями онъ находилъ много нелѣпаго, отталкивающаго, въ особенности по тому значенію, которое придано было этимъ мѣстамъ церковью.

«Но что значитъ это уваженіе къ этой книгѣ не одной Вѣры Ивановны, Евангелистки, Московской барыни, но всѣхъ людей».

** № 92 (рук. №22).

Придя домой послѣ этого ужаснаго вечера, Нехлюдовъ долго не могъ заснуть.

Мертвое лицо Семенова съ виднѣющимися зубами, губернаторша въ своемъ шелковомъ платьѣ шанжанъ и пухлыми глянцовитыми216 217 руками, и острогъ, мочащіеся вѣ коридорѣ колодники, и мертвецкая, и запахъ тифа и смерти, и, хуже всего, ужасная, озлобленная смерть такого человѣка, какъ Семеновъ, трогательную исторію котораго онъ зналъ. Вообще за послѣднее время, особенно дорогой, Нехлюдовъ узналъ этихъ людей, революціонеровъ, къ которымъ онъ, какъ всѣ люди его круга, питалъ послѣ 1-го Марта если не отвращеніе, то отдаленіе. Теперь онъ ближе узналъ всю исторію этого движенія и совсѣмъ иначе понялъ его. Все то, что дѣлалось этими людьми и 1-го Марта и до и послѣ него, все это было месть за тѣ жестокія, нетолько незаслуженныя страданія, которыя несли эти люди. Были среди нихъ люди слабые, тщеславные, но эти люди были много выше тѣхъ подлыхъ людей, ихъ враговъ, жандармовъ, сыщиковъ, прокуроровъ, которые ихъ мучали. Большинство же изъ нихъ были люди самой высокой нравственности. Таковы были всѣ эти 4 человѣка.

Семеновъ былъ сынъ нажившагося чиновника, который, кончивъ курсъ, пошелъ, бросивъ успокоенную [?], богатую жизнь, въ народъ, чтобы избавить его отъ рабства, былъ рабочимъ на фабрикѣ, взятъ и сидѣлъ по острогамъ и крѣпостямъ три года, потомъ сошелся съ революціонерами и былъ сужденъ и приговоренъ къ каторгѣ. Набатовъ былъ крестьянинъ, кончившій курсъ съ золотой медалью и не поладившій въ университетѣ, a поступившій въ рабочіе. Ему было 26 лѣтъ, и онъ 8 лѣтъ провелъ въ тюрьмахъ. Вильгельмсонъ былъ офицеромъ. Крузе былъ адвокатъ. У всѣхъ у нихъ были друзья, братья, сестры, также погибшіе прежде ихъ и также страдавшіе. Началось съ того, что они шли въ народъ, чтобъ просвѣтить его. Ихъ за это казнили. Они мстили за это. За ихъ месть имъ мстили еще хуже, и вотъ дошло до 1-го Марта, и тогда мстили имъ за прошедшее, и они отвѣчали тѣмъ же.

Нехлюдовъ думалъ про все это и, не ложась спать, ходилъ взадъ и впередъ. Мысли его о прошедшемъ этихъ людей перебивались воспоминаніями о томъ, что онъ видѣлъ нынче и въ острогѣ.

— Ахъ, какой ужасъ, какой ужасъ, — повторялъ онъ, вспоминая[343] въ особенности часто и съ особеннымъ отвращеніемъ то, что видѣлъ сквозь окно въ послѣдней камерѣ, и о томъ равнодушномъ и спокойномъ въ злѣ выраженіи Федорова и хохотѣ всей каторги надъ словами Евангелія.

* № 93 (кор. № 27).

Такъ вѣрила и Маслова. Прежде, въ то время, когда она жила въ Пановѣ у старушекъ и любила Нехлюдова, она вѣрила въ добро, но не вѣрила въ церковь. Съ тѣхъ же поръ какъ она217 218 перестала вѣрить въ добро, она не то что стала вѣрить въ церковь, но не стала такъ рѣшительно отрицать ее, какъ прежде. Теперь, кромѣ того, это было развлеченіе. Такъ было и нынче.

* № 94 (кор. № 27).

Маслова уже много разъ и давно испытала свою неудачу въ этомъ дѣлѣ. Она много разъ уже и до своихъ родовъ и послѣ просила и Спасителя, и Царицу Небесную, и Владимирскую, и Николая угодника о томъ, чтобы они сдѣлали то, что ей хотелось,[344] но никогда, о чемъ она просила, ничто не исполнялось.[345] Изъ этого она никакъ не выводила того, что прошенія не нужны и не могутъ исполняться, а только сама перестала просить о томъ, что могло совершиться въ этой жизни, а безцѣльно и безсмысленно поддавалась тому настроенію смутнаго страха, благоговѣнія и скуки, которое производило на нее богослуженіе.[346]

Она стояла сначала въ серединѣ толпы за перегородкой и не могла видѣть никого, кромѣ своихъ товарокъ; когда же причастницы двинулись впередъ и она выдвинулась вмѣстѣ съ Федосьей, она увидала смотрителя, его жену, надзирателя, фельдшера и занялась рассматриваніемъ шляпокъ и накидокъ этихъ женщинъ. Осмотрѣвъ ихъ, она увидала и мужичка съ свѣтлой бѣлой бородкой, Федосьинаго мужа, который весь сіялъ, глядя на жену. Маслова улыбаясь толкнула въ бокъ Феничку, подмигнувъ ей глазомъ.

Когда утомившій всѣхъ акафистъ кончился и Маслова, поцѣловавъ обтянутую парчевымъ поручнемъ бѣлую свѣже вымытую руку священника и крестъ, повернулась назадъ,[347] ей стало особенно радостно на душѣ и оттого, что кончилась утомившая ее служба и можно пойти напиться чаю и, главное, отъ того, что милая Феничка рада и что мужъ ея такой красивый, пріятный малый.

Въ этомъ настроеніи возвращалась Маслова назадъ среди парами шедшихъ женщинъ, когда надзиратель, встрѣтивъ ихъ, громко прокричалъ:

— Маслову и Бирюкову (это была Федосья) въ посѣтительскую.

* № 95 (кор. № 27).

XX.

— Самочувствіе олимпійское, — говорила Вѣра Ефремовна, какъ всегда испуганно[348] глядя своими огромными добрыми218 219 круглыми глазами на Нехлюдова и вертя желтой, тонкой, тонкой, жилистой[349] шеей, выступающей изъ за жалкихъ смятыхъ и грязныхъ воротничковъ кофточки.[350]

Нехлюдовъ сталъ спрашивать ее о томъ, какъ она попалась. Отвѣчая ему, она съ большимъ оживленіемъ стала разсказывать объ ихъ дѣлѣ. Вся рѣчь ея была пересыпана иностранными научными словами о пропагандированіи, о дознаніи, о группахъ и секціяхъ и подсекціяхъ, народовольцахъ и еще какихъ то отдѣлахъ революціонеровъ, которыхъ она была, очевидно, увѣрена, что всѣ знали и о которыхъ Нехлюдовъ никогда не слыхивалъ. Она разсказывала ему, очевидно вполнѣ увѣренная, что[351] ему очень интересно и пріятно знать всѣ тайны народовольства, Нехлюдовъ же смотрѣлъ на ея жалкую шею, на рѣдкіе спутанные волосы и удивлялся, зачѣмъ она все это дѣлала и разсказывала. Она жалка была ему, но совсѣмъ не такъ, какъ былъ жалокъ Меньшовъ, мужикъ, съ своими побѣлѣвшими, какъ картофельные ростки, руками и лицомъ, безъ всякой вины съ его стороны сидѣвшій въ вонючемъ острогѣ. Она жалка была той очевидной путаницей, которая у ней была въ головѣ. Она, очевидно, считала себя героиней и рисовалась передъ нимъ и этимъ то и была особенно жалка ему. Эту черту рисовки Нехлюдовъ видѣлъ и въ ней и во всѣхъ лицахъ, бывшихъ въ комнатѣ. Онъ чувствовалъ, что онъ сталъ галлереей для всѣхъ этихъ лицъ, и они немножко иначе дѣлали то, что дѣлали, потому что онъ былъ тутъ. Рисовка эта была и въ молодомъ человѣкѣ въ гутаперчевой курткѣ, и въ женщинѣ въ арестантскомъ халатѣ, и даже и въ парочкѣ влюбленныхъ. Не было этой черты только въ красавицѣ съ бараньими глазами и въ черномъ лохматомъ человѣкѣ съ глубоко сидящими глазами, который говорилъ съ худымъ безбородымъ человѣкомъ, похожимъ на скопца.

Дѣло, по которому хотѣла говорить Вѣра Ефремовна съ Нехлюдовымъ, состояло, во 1-хъ, въ томъ, чтобы избавить подслѣдственную товарку отъ нравственныхъ мученій, которымъ ее подвергали жандармы. Ее держали въ одиночкѣ, разстраивали ей нервы посѣщеніями и потомъ допрашивали, всячески застращивая и обманывая ее. Нехлюдовъ сказалъ, что онъ едва ли что нибудь можетъ тутъ сдѣлать, но обѣщалъ, записавъ фамилію. Другое же дѣло шло тоже о товаркѣ, сидящей въ Петропавловкѣ въ Петербургѣ и которая, по словамъ Вѣры Ефремовны, ни въ чемъ не была виновна, а только была дружна съ замѣшанной. 219

220 Свою исторію Вѣра Ефремовна разсказала такъ, что она кончила акушерскіе курсы, сошлась съ партіей Народовольцевъ, прочла капиталъ Маркса и рѣшила, что она должна работать для революцiи. Сначала шло все хорошо: писали прокламацiи, пропагандировали на фабрикѣ, но потомъ схватили одну и начали всѣхъ брать. И вотъ ее приговорили къ ссылкѣ.

Нехлюдовъ спросилъ про дѣвушку съ бараньими глазами. Вѣра Ефремовна разсказала, что это дочь генерала, давно уже принадлежитъ къ революціонной партіи. Сама мало понимаетъ, но больше по сочувствію къ взятымъ. Всегда помогала, а сама попалась за то, что, переѣхавъ только наканунѣ, остановилась въ конспиративной квартирѣ. А въ ночь пришли съ обыскомъ, была типографія тайная. Рѣшили защищаться, потушили огонь и стали уничтожать улики. Полицейскіе ворвались, и тотъ, кто не пускалъ, выстрѣлилъ и ранилъ смертельно одного. Когда стали допрашивать, кто стрѣлялъ, она сказала: «Я!» И такъ и осталось. И теперь идетъ въ каторгу.

— Альтруистическая, хорошая личность... — сказала Вѣра Ефремовна. — Ну-съ, вашу протежэ просили перевести къ намъ?

— Я просилъ, нельзя.

— Ну такъ послѣ, на этапѣ.

Разговоръ ихъ былъ прерванъ смотрителемъ, который, вернувшись въ контору, изъ которой онъ выходилъ, объявилъ, что свиданіе кончилось и надо расходиться. Нехлюдовъ хотѣлъ встать, но Вѣра Ефремовна удержала его.

— Погодите еще, не сейчасъ, — сказала она улыбаясь и стала передавать ему еще другой планъ для облегченія участи Масловой: перевести ее въ сидѣлки въ госпиталь.

— Господа, пора, пора, выходите, — говорилъ смотритель.

Но посѣтители и заключенные все не уходили. Требованія смотрителя только вызывали въ нихъ особенное оживленіе. Многіе встали и, прощаясь, говорили стоя, нѣкоторые плакали. Особенно трогательна была мать съ сыномъ. Молодой человѣкъ все вертѣлъ бумажку, и лицо казалось злымъ — такъ велики были усилія, которыя онъ дѣлалъ, чтобы не заразиться чувствомъ матери. Мать же, прощавшаяся уже съ нимъ совсѣмъ, лежала на его плечѣ и рыдала безъ слезъ. Дѣвушка съ бараньими глазами, — Нехлюдовъ невольно слѣдилъ за ней, — простилась съ высокимъ молодымъ человѣкомъ, похожимъ на нее, и подошла къ рыдающей матери, обняла ее и что то успокоительно говорила ей. Старикъ въ синихъ очкахъ стоя держалъ за руку свою дочь, кивалъ головой на то, что она говорила. Молодые влюбленные встали и держались за руки, молча глядя другъ другу въ глаза. Нехлюдовъ простился съ Вѣрой Ефремовной и отошелъ къ двери. Высокій молодой человѣкъ, братъ дѣвушки съ бараньими глазами, которую смотритель называлъ Марьей Павловной, подошелъ къ Нехлюдову.

220221

* № 96 (кор. № 27).

Все то, что видѣлъ нынче Нехлюдовъ, было для него совершенно ново. Онъ въ первый разъ увидалъ этотъ міръ людей, про которыхъ онъ зналъ со стороны, къ которымъ испытывалъ чувство недоброжелательства и почти презрѣнія. Но теперь онъ не только понялъ, но почувствовалъ этотъ міръ. Не столько исторія этой Марьи Павловны съ ея спокойной неженственной красотой, сколько видъ чахоточнаго молодого человѣка, борющагося съ своимъ чувствомъ къ матери, и это отчаяніе матери, выносившей, выкормившей, вынянчившей этого юношу и видящей его въ арестантскомъ халатѣ чахоточнаго и на вѣки разлученнаго съ ней. Это было ужасно.

* № 97 (кор. №27).

— Да это еще что — эти за [без]письменность, — подхватилъ смягчившійся помощникъ смотрителя, — а то прямо ни за что, бываетъ, сидятъ. Вотъ хоть бы этотъ — прекраснѣйшій человѣкъ. Судились съ помѣщикомъ, съ нихъ убытки присудили. Стали описывать, съ его двора начали, онъ не пустилъ себѣ въ дворъ, — три года заключенія въ арестантскія роты. Сюда перевели. И прекрасный человѣкъ, онъ у насъ староста. И много такихъ, — говорилъ смотритель, какъ бы хвастаясь тѣмъ, что онъ держитъ въ тюрьмѣ много невинныхъ. — Ну а вотъ этотъ молодой, — сказалъ онъ, понизивъ голосъ, когда они встрѣтили двухъ арестантовъ, несшихъ ушатъ съ водой, — этотъ настоящій типъ, эти бѣдовые, тоже палецъ въ ротъ не клади.

* № 98 (кор. № 27).

Вернувшись рано утромъ, Нехлюдовъ нашелъ у швейцара зaписку адвоката и два прошенія изъ острога: отъ одного приговореннаго и одного судимаго и письмо отъ содержавшихся въ острогѣ, такъ называемыхъ сектантовъ, съ обвинительнымъ актомъ.

Умывшись и напившись чаю (кофе былъ такъ дуренъ въ гостиницѣ, что онъ пересталъ его пить), Нехлюдовъ поѣхалъ къ адвокату, съ тѣмъ, чтобы оттуда ѣхать въ острогъ, и для этого взялъ съ собой привезенные изъ Панова одинъ томъ Тургенева и одинъ Достоевскаго и карточку Катюши съ тетушками. Онъ хотѣлъ то и другое дать ей.

Адвокатъ, какъ всегда, принялъ его не въ очередь и разговорился объ ихъ общихъ дѣлахъ. Кассаціонная жалоба была написана и послана, но надежды на успѣхъ было мало, если не будетъ особеннаго ходатайства въ Петербургѣ.

— Не худо бы съѣздить и похлопотать въ Сенатѣ, если есть рука, — сказалъ адвокатъ. — Кассаціонная жалоба вышла слабо.[352] Мы сдѣлали все возможное: написали 8 пунктовъ, —221 222 улыбаясь, какъ бы съ насмѣшкой надъ своими пунктами. — Вѣдь ужъ очень плохъ попался адвокатикъ, не импозантенъ нисколько, — шутилъ адвокатъ. — Судейскіе такъ и не удостовѣрили того, что предсѣдателемъ было остановлено чтеніе осмотра. Вы вѣдь помните, что онъ остановилъ чтеніе...

— Какъ же, я очень хорошо помню, потому что былъ очень благодаренъ ему за это, — сказалъ Нехлюдовъ, вспоминая это продолжительное и безсмысленное чтеніе, которое происходило на судѣ.

— И надо было быть благодарнымъ, потому что это былъ самый тузовый поводъ къ кассаціи.[353] Да только они отпираются — говорятъ, что не помнятъ. И это ужъ который разъ они со мной такія штуки выдѣлываютъ. Какъ только поводъ къ кассаціи — они не записываютъ въ протоколъ. А потомъ говорятъ: «не помню». А самъ смѣется. Секретарь — ихъ рабъ. Онъ ждетъ мѣста слѣдователя отъ нихъ же, что они велятъ, то и пишетъ или то и не пишетъ. Ну все-таки я это самое и написалъ. Какъ Сенатъ посмотритъ.

* № 99 (кор. № 27).

Встрѣча эта была пріятна Нехлюдову, показавъ ему то разстояніе, которое само собой установилось между имъ и его прежними знакомыми. Правда, что онъ чувствовалъ себя теперь очень одинокимъ, но это одиночество не тяготило его. Онъ чувствовалъ, что одиночество это содержательно. Иногда ему хотѣлось сообщить мысли, занимавшія его, кому-нибудь, но такихъ людей не было.[354] Была сестра, которой онъ могъ бы высказать все, но ея не было въ городѣ, да и она много перемѣнилась за послѣднее время. Понялъ бы всѣ его неясныя, но важныя мысли вполнѣ только Николенька Иртеневъ, ему бы онъ все сказалъ, но онъ уже давно былъ подъ землей, и милый лобъ его съ шишками надъ глазами и большими взлизами тонкихъ волосъ былъ ужъ вѣроятно теперь чистымъ черепомъ, думалъ Нехлюдовъ. «Впрочемъ, можетъ быть, это и лучше, что я никому не говорю про это, а ношу все въ себѣ, — думалъ иногда Нехлюдовъ, — зато нѣтъ теперь въ моихъ чувствахъ и мысляхъ примѣси рисовки. Все идетъ внутри меня передъ самимъ мной и передъ Богомъ». 222

223 А чувствъ и мыслей совершенно новыхъ было много, и онъ никакъ не могъ разобраться въ нихъ. Дѣло съ Масловой было главнымъ его дѣломъ, и чувства и мысли, вызванныя судомъ и въ особенности послѣднимъ свиданіемъ, въ которомъ она показала ему всю тяжесть своей обиды, были основными чувствами и мыслями; но кромѣ того, чѣмъ больше онъ сближался съ этимъ міромъ заключенныхъ, тѣмъ настоятельнѣе представлялся ему рядъ вопросовъ, въ которыхъ онъ до сихъ поръ не могъ найти никакихъ разрѣшеній. Все, что онъ для уясненія этихъ вопросовъ читалъ въ послѣднее время, не удовлетворяло его. Въ книгахъ, которыя онъ читалъ, эти вопросы сводились къ новой школѣ криминалистовъ, смотрѣвшихъ на преступниковъ какъ на результатъ среды и наслѣдственности; для Нехлюдова[355] же главный вопросъ состоялъ въ томъ, какимъ образомъ обыкновенные добрые люди могли такъ необыкновенно жестоко и безсмысленно обращаться съ другими людьми. Для Нехлюдова тюрьма и все то, что дѣлалось въ ней, представляло неразрѣшимый вопросъ, на который онъ нигдѣ не могъ найти отвѣта, но онъ чувствовалъ, что отвѣтъ этотъ есть и долженъ быть.

* № 100 (кор. № 27).

Смотритель вышелъ еще болѣе усталый, чѣмъ всегда.

— Что прикажете? Я только что изъ конторы. Пожалуйте.[356]

— Благодарю васъ, но мнѣ хотѣлось бы видѣть Маслову и вотъ эту особу.

— Нынче пріемный день, и посѣтительская занята, — сказалъ смотритель.

— Мнѣ только передать ей кое что.

— Да пожалуйста въ гостиную.

— Благодарю васъ.

— Что передать, такъ дайте я передамъ, если что не запрещенное.

— Только вотъ книги, карточку, — сказалъ Нехлюдовъ, доставая изъ кармана карточку, которую онъ привезъ изъ деревни, и подавая книги.

— Чтожъ, это можно, — сказалъ смотритель, просмотрѣвъ заглавіе книгъ — это былъ одинъ томъ Тургенева и одинъ Достоевскаго. — А вотъ насчетъ денегъ, такъ я хотѣлъ просить223 224 васъ, князь, не давайте ей денегъ на руки. А то тотъ разъ она послѣ васъ достала вина и совсѣмъ неприлично себя вела, такъ что я долженъ былъ принять мѣры. — Рулады все шли своимъ чередомъ. — Деньги передавайте мнѣ.[357]

— Да неужели? — сказалъ Нехлюдовъ.

Да, да, и буйная оказалась. Вотъ, если хотите нынче эту особу, — сказалъ смотритель, передавая назадъ Нехлюдову разрѣшеніе Масленникова, — такъ пойдемте.[358]

И смотритель, взявъ военный картузъ, пошелъ съ Нехлюдовымъ въ контору.

То, что ему сказалъ смотритель про Маслову, въ первую минуту ужаснуло Нехлюдова, но тотчасъ же онъ объяснилъ себѣ этотъ поступокъ Масловой. Не могла она спокойно перенести того, что она должна была переиспытать въ это послѣднее ихъ свиданіе, когда она съ негодованіемъ отвергла его позднее раскаяніе. То, что онъ узналъ про ея пьянство, только усилило его жалость къ ней, теперь особенно ясную, когда онъ побывалъ въ Пановѣ, увидалъ ея тетку и живо представилъ себѣ все то, что она переживала, когда лежала рожающая и больная у этой ужасной старухи. Онъ надѣялся, что карточка ея и его и книги, тоже читанныя тогда, живо напомнютъ ей то время и нравственно поддержать ее, и потому онъ просилъ смотрителя непремѣнно передать ей и то и другое. «Какая страшная разница, — думалъ онъ, идя за вздыхающимъ смотрителемъ по каменной лѣстницѣ, ведшей въ контору, — между224 225 тѣмъ, чего требуешь отъ себя по отношенію къ человѣку, съ которымъ хочешь быть только справедливъ, передъ которымъ хочешь быть правъ самъ для себя, и между тѣмъ чего требуешь отъ себя по отношенію человѣка, котораго любишь. Какъ только полюбишь человѣка, то входишь въ его душу, въ его задушевную жизнь и видишь, какъ много требуетъ эта жизнь (столько же, какъ и своя), и хочешь удовлетворить всѣмъ этимъ требованіямъ.

Не полюби я ее той любовью и жалостью, которою я люблю ее теперь, то, что она напилась, было бы только поводомъ къ отдаленію отъ нея. А люблю я, жалѣю ее, и мнѣ только еще больше жалко ее, потому что я знаю теперь и вмѣстѣ съ ней переживаю все то, что она пережила, отвергнувъ меня». Такъ думалъ Нехлюдовъ, входя въ контору и ожидая не найти тамъ никого и потомъ увидать мало интересующую его Вѣру Богодуховскую.

* № 101 (кор. № 27).

— А еще я вотъ о чемъ хотѣлъ поговорить съ вами, — заговорилъ Нехлюдовъ. — Мнѣ говорили, что въ дѣтской больницѣ здѣсь очень больныхъ много, и нуждаются въ сидѣлкахъ. Такъ не пошли ли бы вы, если бы попросить?

— Чтожъ это? За ребятами горшки выносить? — мотнувъ головой, сказала она. — Нѣтъ, ужъ это кого другаго.

— Да вѣдь все таки лучше, и польза, — сказалъ Нехлюдовъ грустно.

Она тотчасъ же замѣтила, какъ подѣйствовало на него ея замѣчаніе и какъ огорчило его, и съ женской чуткостью, чтобы смягчить дурное впечатлѣніе, тотчасъ же прибавила:

— Вотъ насчетъ вина вы говорите, такъ это точно, я теперь не буду больше пить его. Это такъ.

— Вотъ это хорошо, — сказалъ обрадованный Нехлюдовъ.

* № 102 (кор. № 27).

Въ Масловой, ему казалось, начинала происходить внутренняя перемѣна,[359] и эта мысль несказанно радовала его. Новая обстановка и, главное, трудъ съ дѣтьми, онъ надѣялся, будетъ имѣть благотворное вліяніе. Но все это было совсѣмъ не такъ. Съ тѣхъ поръ, какъ она все высказала ему и отвергла его, она въ своемъ сознаніи стала выше его. Она покорилась ему. Она согласилась поступить въ больницу только потому, что онъ хотѣлъ этаго, но ей дѣло въ больницѣ продолжало казаться унизительнымъ и противнымъ. Никто изъ дѣтей не интересовалъ ее. Она такъ была занята своими мыслями и чувствами, что не225 226 обращала на нихъ вниманія и только дѣлала то, что ей указывали докторъ и фельдшеръ. И ей было нехорошо въ больницѣ, даже хуже, чѣмъ камерѣ. Хуже было отъ того, что не было товарокъ, къ которымъ она привыкла, въ особенности Федосьи, которую она любила, и, главное, отъ того, что сидѣлка, зная, кто она была, презрительно чуждалась ея; мущины же, фельдшеръ и сторожъ, тоже потому, что знали, кто она была, также презрительно, какъ тѣ чуждались, искали съ ней сближенія.

А въ это послѣднее время ей особенно противно стало заискиваніе мущинъ. Это самое хотѣла она сказать Нехлюдову, но она не нашла словъ, въ которыхъ бы хорошо было сказать это. Ей теперь было почти все все равно: даже вопросъ о томъ, пересмотрятъ ли ея дѣло и оправдаютъ ли ее, потерялъ для нея большую долю своего интереса. Ей теперь было важно только одно: быть въ его глазахъ великодушной — великодушнѣе его и вмѣстѣ съ тѣмъ быть такою, какою онъ хотѣлъ чтобы она была.[360]

Въ вечеръ того дня когда Нехлюдовъ, уѣзжая въ Петербургъ, простился съ ней въ больницѣ, она вечеромъ послѣ дежурства, оставшись одна въ каморкѣ, гдѣ они жили вдвоемъ съ сидѣлкой, въ первый разъ послѣ того, какъ онъ прислалъ ей ее, развернула бумагу, въ которой была завернута фотографiя тетушекъ, ее и Нехлюдова, и долго неподвижно смотрѣла на нее, лаская взоромъ всякую подробность и лицъ, и одеждъ, и ступенекъ балкона, и куста, который вышелъ на фотографіи. Когда товарка ея вошла въ комнатку, Маслова даже не замѣтила ее.

— Любовниковъ разсматриваете?

— Да, любовниковъ, — отвѣчала Маслова и пошла на свою смѣну.

* №103 (кор. №27).

По всѣмъ преданіямъ и даннымъ возвращеніе его къ власти было невозможно. А между тѣмъ онъ приходилъ въ восхищеніе, когда къ Пасхѣ получалъ разрѣшеніе пристегнуть еще новую блестящую игрушку на свой мундиръ, былъ въ отчаяніи, когда другіе получали бирюльку, считающуюся старше, чѣмъ та, какую онъ получилъ, и не переставая старался пользоваться всякимъ случаемъ общенія съ сильными міра и въ особенности съ царской фамиліей и царемъ и въ извѣстной мѣрѣ достигалъ этого. Вслѣдствіи этого[361] у графа Ивана Михайловича были большія связи.

* № 104 (кор. № 27).

Обязанность его въ крѣпости состояла въ томъ, чтобы содержать226 227 въ казематахъ, въ одиночныхъ заключеніяхъ, политическихъ преступниковъ и преступницъ, т. е. людей, желавшихъ[362] измѣнить существующій порядокъ вещей не для личныхъ цѣлей, но для улучшенія, по ихъ мнѣнію, положенія всего народа.

* № 105 (кор. № 27).

Владиміръ Васильевичъ очень обстоятельно, ни разу не взглянувъ на Нехлюдова, своимъ тонкимъ голосомъ доложилъ касаціонную жалобу и обратился къ Селенину. Селенинъ всталъ и очень опредѣленно высказался въ пользу касаціи, даже преступивъ предѣлы вѣденія Сената, т. е. коснувшись самаго существа дѣла. Фонаринъ попросилъ слова и по пунктамъ сталъ защищать жалобу[363]. Его выслушали и потомъ сенаторы стали совѣщаться. Предсѣдательствующій все время молчалъ. Бе стоялъ за касацію. Владиміръ Васильевичъ сдержаннораздраженно возражалъ своимъ тонкимъ голосомъ, очевидно недовольный не столько результатомъ перваго дѣла, сколько тѣмъ, что онъ догадался по тону Селенина (имѣвшаго репутацію особеннаго ригориста, chevalier sans peur et sans reproche),[364] что онъ знаетъ про его отношенія съ страхованіемъ. Предсѣд[ательствующій] сталъ, по своему всегдашнему человѣконенавистничеству, на сторону Вольфа. Все дѣло рѣшалось голосомъ Сковородина. И этотъ голосъ сталъ на сторону отказа, преимущественно потому, что не любилъ аристократовъ, съ которыми онъ не былъ знакомъ. Тѣхъ, съ которыми онъ былъ знакомъ, онъ особенно любилъ, стараясь быть съ ними какъ можно болѣе фамильяренъ, а незнакомыхъ аристократовъ не любилъ. Теперь же за касацію были два аристократа — одинъ Нехлюдовъ, котораго онъ совсѣмъ не зналъ, а другой Селенинъ, котораго онъ зналъ, но который постоянно держалъ себя на почтительномъ отъ него отдаленіи. И потому естественно, желая быть имъ обоимъ непріятнымъ, онъ примкнулъ къ мнѣнію Вольфа, и въ касаціонной жалобѣ было отказано.

** № 106 (кор. № 21).

LXXXII.

Первое чувство Нехлюдова, когда онъ проснулся на другое утро, было то, что онъ наканунѣ сдѣлалъ какую то гадость. Онъ сталъ вспоминать: гадости не было, но было то, что тѣ сомнѣнія и соблазны, которые всегда находятъ на человѣка въ минуты его слабости, онъ принялъ за настоящее, нормальное состояніе, а нормальное состояніе души принялъ зa соблазнъ. 227

228 Утромъ онъ понялъ, что то, что онъ думалъ и чувствовалъ вчера вечеромъ, былъ соблазнъ, а настоящее, нормальное состояніе его души есть то, въ которомъ онъ находился послѣднее время и въ которомъ принялъ тѣ важныя два рѣшенія, которыя измѣнили всю его жизнь: женитьба на Масловой, а если не женитьба, то слѣдованіе зa нею въ Сибирь и отказъ отъ права собственности на землю.

Это — настоящее, a колебаніе въ этомъ — соблазны. Прежде всего онъ поѣхалъ на Васильевскій островъ къ Шустовой.

Квартира Шустовой была наверху. Ходъ былъ по какой-то странной, прямой и крутой, разумѣется голой, лѣстницѣ. Пахло дурно. Женщина, худая и черная лицомъ, съ засученными рукавами, встрѣтила Нехлюдова сначала испуганно, а потомъ, узнавъ, кто онъ, восторженно:

— Душенька, голубчикъ, вѣдь вы не знаете, что вы сдѣлали. Вернули Лидочку. Вѣдь она бы умерла тамъ. Лидочка! Это князь Нехлюдовъ. Да зачѣмъ вы съ черной лѣстницы? — сказала женщина, мать Шустовой, и, схвативъ его руку, зарыдала, стараясь цѣловать ее.

Изъ двери вышла дѣвушка въ сѣромъ шерстяномъ платьѣ съ папироской въ рукѣ.

— Нельзя, тетя, не зовите ее, она и такъ изнервничалась. Здравствуйте.

— Вы насъ простите. Я ей тетка. Колоколова. Вѣдь мы отчаялись. Пожалуйста, сюда войдите; вы не знаете, что вы сдѣлали: оживили цѣлую семью. Сюда, сюда, — говорила Колоколова, проводя его черезъ узкую дверь и коридорчикъ въ комнату съ постелью и диванчикомъ передъ столомъ, за которымъ сидѣла[365] блѣдная, худая, некрасивая женщина или дѣвушка съ взволнованнымъ и кроткимъ выраженіемъ лица и говорила съ чернобородымъ человѣкомъ, мрачно сжимавшимъ свои колѣна скрещенными пальцами.

— Лида, вотъ князь Нехлюдовъ.

Лида Шустова[366] быстро встала и, кротко и радостно улыбаясь, крѣпко пожала руку Нехлюдова.

— Благодарю васъ за все, за все. А что[367] Вѣрочка? Вы ее видѣли?[368]

— Вѣра Ефремовна? Да, она то и доставила мнѣ случай познакомиться съ вами.

— Вотъ сюда. Тутъ вамъ покойнѣе будетъ, — говорила Лидія,228 229 точно она была самый обыкновенный человѣкъ, а не вышедшая вчера изъ крѣпости политическая преступница. — Мой двоюродный братъ Захаровъ[369], — прибавила она, знакомя съ чернобородымъ мущиной.

— Она[370] очень мучалась о васъ, — сказалъ Нехлюдовъ.

— Что обо мнѣ мучаться? Мнѣ хорошо было. Очень хорошо.

— Да, это видно, какъ хорошо, — сказалъ ея двоюродный братъ, — когда отъ тебя половины не осталось.

— Что жъ, я сама виновата.

— Какже вы сами виноваты? — спросилъ Нехлюдовъ.

— А видите ли, — начала женщина съ папироской, — она вѣдь совершенно ни за что сидѣла, за то только, что они дали передать какіе-то листы, она и сама не знала что, и тотъ сказалъ, отъ кого получили, а она не говорила. Ее и держали, пока она не скажетъ.

— Я и не сказала, но потомъ, — продолжала расказывать сама Лидія, — схватили мою подругу. И тутъ начались допросы, и допросы эти были ужасны. Распрашиваютъ о разныхъ предметахъ, вызываютъ на разсказы, и такъ хитро, что не успѣешь сообразить и скажешь. И вотъ, когда я узнала, что ее взяли, и вспомнила свои разговоры съ ними, я увѣрена была, что я ее выдала. Тутъ на меня напала тоска.

— Лидочка, ты не говори...

Но Лидочка уже не могла остановиться и начала разсказывать сложно, запутано, все болѣе оживляясь и волнуясь. Въ особенности, очевидно, волновало ее воспоминаніе объ одномъ допросѣ у стараго сыщика — жандарма. Этотъ старикъ всталъ передъ образомъ, взмахнувъ рукой, широко перекрестился и сказалъ: «ну вотъ вамъ крестъ и клятва, — вѣдь вы не вѣрите въ Бога, а я и вѣрю и боюсь Бога. Такъ вотъ вамъ клятва передъ Богомъ, что то, что вы мнѣ скажете, не пойдетъ дальше, не послужитъ уликой, а напротивъ, то, что вы скажете, поможетъ намъ освободить тѣхъ, которыхъ мы томимъ, можетъ быть, напрасно».

— Я повѣрила и сказала, не имя того, кто мнѣ далъ, a мѣсто, гдѣ мы встрѣтились съ Митинымъ. На другой день я узнала, что Митинъ арестованъ. И тогда я уже не могла спать, не могла ѣсть. Все ходила. Хочу забыть и не могу. Начну считать, стихи говорить. И все тѣ же мысли. Да нетолько мысли, а лягу, хочу заснуть и вдругъ слышу надъ самымъ ухомъ шопотъ. Шепчетъ вотъ такъ быстро, быстро, — говорила она, глядя сейчасъ полными ужаса глазами передъ собой. — Знаю, что это галлюцинація, и не могу не слушать. Ахъ, это было ужасно!

Она вдругъ зарыдала. Мать бросилась къ ней и тоже заплакала. Лидія вскочила съ дивана и, зацѣпившись зa кресло, выбѣжала изъ комнаты. Мать и Колоколова пошли за ней. 229

230 — Совсѣмъ разбитое существо, — сказалъ двоюродный братъ. — А что зa женщина! Это одно самоотверженіе. Она не знаетъ, что такое жить для себя. Тутъ не только уединеніе, страхъ, неизвестность, но это напряженіе слуха, мозга — все это разрушаетъ психику.

— И неужели они такъ, ни за что, держали ее? — спросилъ Нехлюдовъ.

— Совершенно ни за что. Кто передалъ ей прокламаціи, было извѣстно; извѣстно было, что она вовсе не замѣшана въ этомъ, даже не было указанія на то, что изъ нея можно что нибудь выудить, но она была взята и, можетъ быть, могла пригодиться, и вотъ ее держали и продержали бы еще Богъ знаетъ сколько, если бы за нее не ходатайствовали.

— Неужели только изъ за этого?

— Еще бы. Вѣдь идетъ война, а на войнѣ всѣ средства годятся. Я это знаю, потому что тоже сидѣлъ. Да теперь уже не сяду. Нужно кому нибудь оставаться на волѣ. Благородствомъ и рыцарствомъ, кротостью, непротивленіемъ съ ними, съ этими разбойниками, пользующимися всѣми подлѣйшими и жесточайшими средствами, — нельзя. А надо бороться ихъ же средствами.

Нехлюдовъ ничего не отвѣтилъ. Ему непріятно было слушать это, но онъ не зналъ, что отвѣтить.

— Простите меня, я взволновалась, — сказала Лидія, съ красными глазами выходя изъ двери. — Я просила васъ заѣхать для того, чтобы передать[371] Вѣрочкѣ — вы вѣдь увидите ее?

— Надѣюсь.

— Что вотъ я вышла здорова, бодра, поправившись, — говорила она смѣясь, — отвыкла курить и поѣду въ деревню. Да я вамъ дамъ письмо. Можно? Вотъ мы злоупотребляемъ вашей добротой, — и она опять засмѣялась.

— Пожалуйста, пришлите. Я завтра ѣду.

— Вѣрочку[372] очень поцѣлуйте, — и Лида еще страннѣе расхохоталась и прямо отъ смѣха перешла къ рыданію и опять ушла за дверь.

— Едва ли когда оправится. Обработали, — сказалъ двоюродный братъ.

— Ничего, поправится, — сказала Колоколова, — только бы поскорѣй въ деревню. Отецъ ея управляющій имѣніемъ въ Псковской губерніи.

— За то, что чиста, самоотвержена, за то и погибла. Будь пошла, груба, животна — эта будетъ жить, какъ разъ придется по средѣ, — говорилъ чернобородый.

Главное чувство Нехлюдова, когда онъ возвращался съ230 231 Васильевскаго острова, было нѣкоторое недоумѣніе и удивленіе передъ той поразительной разницей, которая была между положеніемъ этой женщины вчера и нынче. Вчера это была или, по крайней мѣрѣ, таковою представлялась для большого количества людей — опасное существо, для огражденія общества отъ котораго нужно было держать ее въ толстыхъ казематахъ крѣпости посредствомъ часовыхъ съ заряженными ружьями, отдѣливъ ее отъ всего міра.

Вчера она была тамъ, въ крѣпости, куда онъ и думать не смѣлъ проникнуть, — нынче это было слабое, измученное, безпомощное и, главное, доброе, ко всѣмъ до самоотверженія расположенное существо въ полосатой старой кофточкѣ и съ растрепанными рѣдкими и длинными волосами, изъ которыхъ одна черная прядь, выбившись, не віясь, висѣла передъ ухомъ, и[373] кроткими глазами, которое не могло никому сдѣлать ничего дурного.

Зачѣмъ они держали въ крѣпости ее, зачѣмъ держали Гуркевича, не давая ему возможности видѣться съ матерью и даже заниматься наукою, зачѣмъ держали всѣ тѣ тысячи, которыя онъ видѣлъ и про которыхъ слышалъ, какъ политическихъ, такъ и уголовныхъ? И простой отвѣтъ уже напрашивался ему, но онъ не рѣшался его себѣ высказать.

** № 107 (кор. № 27).

Онъ пришелъ прежде всего къ смотрителю, и тамъ[374] въ первый разъ не услыхалъ музыки, а увидалъ музыкантшу съ синяками подъ глазами, старательно выводившую бензиномъ пятна на какомъ то шерстяномъ платьѣ. У смотрителя надо было узнать, когда отправляется первая партія и можно ли съ этой партіей отправить Маслову.[375]

Партія, въ которой шла и Маслова, отправлялась черезъ недѣлю. Отъ смотрителя, не заходя въ острогъ, Нехлюдовъ пошелъ въ острожную больницу.[376]

Вышедшій къ нему въ пріемную молодой докторъ повторилъ то, что онъ сказалъ ему тотъ разъ, что она хорошо работаетъ, но очень нервна. 231

232 — Даже нынче была исторія, — сказалъ онъ улыбаясь.

— А что?

— Да такъ, столкновеніе съ фельдшеромъ. Ну, и ревѣть. А жалко, что она уйдетъ. Дѣти ее любятъ.

Столкновеніе съ фельдшеромъ, о которомъ говорилъ докторъ и которое нынче особенно разстроило Маслову, состояло въ томъ, что поутру, войдя въ аптеку по порученію сестры за груднымъ чаемъ для дѣтей, Маслова застала тамъ одного фельдшера, высокаго, съ нафабренными усами Устинова, который уже давно смущалъ ее своимъ ухаживаніемъ и предложеніемъ ей аптечныхъ сладостей. Увидавъ Маслову, Устиновъ вскочилъ и хотѣлъ захлопнуть на крючокъ дверь, но Маслова съ испугомъ встала въ дверь, не давая ее закрывать.

— Что же ты, чего испугалась? Войди, папиросочку выкури. Что надо?

Но Маслова слишкомъ хорошо знала то выраженіе, которое было теперь на лицѣ Устинова, и, сначала поблѣднѣвъ, а потомъ покраснѣвъ,[377] потянулась назадъ.

— Да будетъ ломаться-то. Развѣ я тебя обижу? — сказалъ Устиновъ, обнимая ее и втаскивая въ дверь.

Въ послѣднее время[378] ея подвигъ отказа Нехлюдову, про который она никогда не могла вспомнить безъ улыбки радости, сдѣлали то, что тѣ отношенія къ мущинамъ, которымъ недавно была посвящена ея жизнь, сдѣлались для Масловой невыносимо противными.

А между тѣмъ ея наружность, хотя она теперь перестала отпускать кудряшки и старалась держаться подальше отъ мущинъ, а главное, ея прошедшее, извѣстное всѣмъ, вызывали нескромныя и часто дерзкія приставанія мущинъ. И эти приставанья, прежде льстившія ей, теперь дѣйствовали на нее такъ, что она начинала плакать. Заставляла ее плакать мысль, что они всѣ имѣютъ полное право приставать къ ней, а что она, бывшая проститутка и каторжная, не имѣетъ никакого права обижаться этимъ. И ей становилось жалко себя, жалко, что она хотѣла и не могла быть доброй и честной.

Такъ и теперь она, сказавъ, что ее сестра послала за груднымъ чаемъ, такъ жалостно заплакала, что Устиновъ смягчился и сталъ утѣшать ее. Но утѣшенія его были объясненія и поцѣлуи.

— Ну, что ты, Катенька. Не плачь, — говорилъ онъ.

— Пустите меня, Захаръ Иванычъ, оставьте.

Но онъ не оставлялъ, такъ что она, чтобы вырваться отъ него, сильнымъ жестомъ оттолкнула его и выбѣжала.

Въ коридорѣ она наткнулась на стараго доктора, сопутствуемаго молодымъ. 232

233 — Ну, матушка, если ты здѣсь будешь шашни заводить, я тебя спроважу, — сказалъ старый докторъ. — Что такое? — обратился онъ къ фельдшеру, поверхъ очковъ строго глядя на него.

Фельдшеръ сталъ оправдываться. Докторъ, не дослушавъ его, поднялъ голову такъ, что сталъ смотрѣть въ очки и прошелъ въ палаты. Маслова между тѣмъ быстрыми, неслышными шагами направилась въ свою дѣтскую палату.

Молодой добрый докторъ, замѣтивъ ея слезы, задержалъ ее.

— Да о чемъ же вы плачете? — сказалъ онъ ей.

Она еще пуще заплакала.

— Всякій можетъ, всякій думаетъ.... — заговорила она.

— Да нисколько, не плачьте, не плачьте. Дѣлайте свое дѣло, и все будетъ хорошо. А я скажу ему.

— Да я не хочу, чтобы съ него взыскивали. Онъ не виноватъ, думаетъ что.... А я...

— Ну, ну, хорошо, хорошо, — сказалъ докторъ улыбаясь, — успокойтесь.

Вотъ про это-то столкновеніе говорилъ докторъ, и это то столкновеніе особенно разстроило Маслову. Такъ что, когда она вышла къ Нехлюдову, лицо у нея было грустное и даже сердитое. Присутствіе Нехлюдова не только не смягчало, не радовало ее, но, напротивъ, раздражало, озлобляло. Когда она одна думала о немъ, она думала о немъ съ любовью и благодарностью, но какъ только она видѣла его, всѣ упреки, которые она могла сдѣлать ему, и даже такіе, которые было несправедливо дѣлать ему, возникали въ ней, и она съеживалась и враждебно относилась къ нему. Пока онъ былъ одинъ изъ мущинъ, счеты съ нимъ были простые и короткіе: можно было отъ него взять денегъ побольше, заставить его похлопотать по своему дѣлу и по дѣлу товарокъ, и если онъ все это дѣлалъ, то можно было быть благодарной ему. И она въ первыя свиданія чувствовала къ нему эту благодарность и радовалась его посѣщеніямъ. Но когда онъ вспомнилъ прежнюю любовь, захотѣлъ считаться съ ней, какъ человѣкъ съ человѣкомъ, тогда было другое дѣло, тогда онъ ничѣмъ, никогда не могъ заплатить ей за то, что онъ сдѣлалъ. И она хотѣла дать ему почувствовать это. И не то что она хотѣла дать ему почувствовать это, она не могла иначе относиться къ нему. Какъ только она его видѣла, она становилась непріятна и враждебна ему. И вмѣстѣ съ тѣмъ она любила его, такъ любила, что невольно подчинялась ему, угадывала, что онъ желалъ отъ нея, и дѣлала то самое, чего онъ желалъ отъ нея. Она знала, что ея професiя и все то, что напоминало о ней, ея грубое кокетство было противно ему, и она получила отвращеніе къ своему прошедшему и подавила въ себѣ всѣ поползновенія къ прежнимъ привычкамъ. Знала она также, что онъ хотѣлъ бы, чтобы она работала, служила другимъ, помогала больнымъ дѣтямъ, и она съ радостью дѣлала это. Но233 234 какъ только она его видѣла, она вся ощетинивалась и дѣлала видъ, что она не знаетъ, зачѣмъ ему нужно видѣть ее. Она подошла къ нему и учтиво поклонилась, ничего не говоря, какъ бы исполняя непріятную обязанность.

— Неудача, отказали, — сказалъ Нехлюдовъ.

Она вспыхнула, но ничего не сказала.

— Мы сдѣлали что можно, но ничего не удалось, и я подалъ прошеніе на высочайшее имя, но по правдѣ сказать, не надѣюсь.

— Я давно не надѣюсь.

— Отчего? — спросилъ онъ.

— Такъ....

— Чтожъ, вамъ хорошо тутъ было?

— Чтожъ особенно хорошаго? Дѣлала что велѣли.

— Вы знаете, что въ слѣдующій четвергъ отправка? Я тоже ѣду. Что, вы готовились?

— Мнѣ нечего готовиться.

— Все таки что нибудь нужно.

— Кажется, ничего особеннаго. Благодарствуйте.

Очевидно, она не хотѣла быть простой и откровенной. Нехлюдовъ простился съ ней и вышелъ. Онъ видѣлъ, что она враждебна къ нему болѣе, чѣмъ прежде, и это огорчало его, но не охлаждало въ его отношеніи къ ней. Хотя бы онъ и не могъ объяснить себѣ, какъ и почему это было, онъ чувствовалъ, что въ этой враждебности и холодности къ нему съ того дня, какъ она такъ жестоко упрекала его, онъ видѣлъ, что въ ней прекратилось прежнее непріятное ему кокетливое отношеніе къ себѣ, онъ видѣлъ что въ этой враждебности и холодности къ нему была какая то важная и добрая перемѣна, совершившаяся въ ней.

** № 108 (кор. № 27).

XCIII.

Прошло четыре мѣсяца. Партія, въ которой шла Маслова, еще не дошла до мѣста. Нехлюдовъ все время ѣхалъ за партіей и, какъ это ни было непріятно ему, вездѣ долженъ былъ входить въ общеніе съ властями, чтобы покровительствовать пересылаемымъ, и вездѣ власти оказывали ему вниманіе.[379] Нехлюдову удалось на пути исполнить то, что ему совѣтовала Вѣра Ефремовна — поместить Маслову съ политическими; самъ же онъ съ добродушнымъ Тарасомъ,[380] мужемъ Федосьи, иногда отставалъ отъ партіи, иногда перегонялъ ее, ѣхалъ впередъ на этапъ234 235 и приготовлялъ помѣщеніе. Иногда самъ оставался ночевать въ той деревнѣ, гдѣ былъ этапъ, иногда, когда былъ смирный конвойный, проводилъ вечера съ политическими.

Переѣздъ по желѣзной дорогѣ, на пароходѣ и потомъ шествiе по этапамъ, въ особенности шествіе по этапамъ открыло Нехлюдову такія новыя подробности быта арестантовъ, которыхъ онъ никогда не могъ бы себѣ представить. Чѣмъ больше онъ узнавалъ бытъ этихъ людей, тѣмъ больше онъ убѣждался, что тюрьма, пересылка, каторга — все это какъ бы нарочно выдуманныя учрежденія для производства сгущеннаго до послѣдней степени разврата и порока, которыхъ ни при какихъ другихъ условіяхъ нельзя бы было произвести. Были, казалось, нарочно собраны сотни тысячъ людей самыхъ разнообразныхъ, большей частью[381] точно такихъ же, какъ все обыкновенные люди, живущіе на волѣ, только немного болѣе возбудимые, чѣмъ большинство людей, и къ этимъ людямъ, какъ къ заваренному тѣсту, были присоединены, какъ закваска, съ одной стороны небольшой процентъ[382] невинныхъ, напрасно мучимыхъ людей и съ другой — такой же небольшой процентъ, исключительно развращенныхъ и лишенныхъ человѣческаго образа острогами, озлобленныхъ людей, старыхъ каторжниковъ, бѣглыхъ, бродягъ и т. п. Всѣ эти люди поставлены въ самыя нечеловѣческія условія[383] поруганія, безправія, неволи, страха, полной обезличенности [?], примѣра жестокости и безнравственности своихъ стражниковъ и полной праздности.

<И эта высокая степень[384] разврата и порока была произведена одинаково и въ средѣ арестантовъ и въ средѣ тѣхъ людей, которые содержали, переправляли, усмиряли ихъ, средѣ смотрителей, ихъ помощниковъ, надзирателей, этапныхъ начальниковъ, солдатъ и конвойныхъ.>

Всѣ эти люди были поставлены въ такія неестественныя, нечеловѣческія отношенія и другъ къ другу и къ своимъ стражникамъ, что для того чтобы поддерживать эти отношенія, имъ необходимо было не только запутать въ себѣ главную пружину жизни человѣческой — любовь къ ближнему, но и вызвать въ себѣ все самое звѣрское, что только есть въ человѣкѣ, — [385] жадность къ животнымъ наслажденіямъ, хвастовство, обманъ, потребность одурманенія и заглушенія требованiй разума и сердца.[386]

На этапахъ, въ острогахъ и въ пути Нехлюдовъ видѣлъ235 236 ужасные по своей жестокости поступки арестантовъ, совершенно не свойственные русскому, какъ онъ понималъ его, да и вообще всякому человѣку. Онъ видѣлъ, какъ среди арестантовъ уважалось только то, что обыкновенно презирается: уважались обманъ, ложь, жестокость, насиліе. Онъ видѣлъ нетолько то, какъ арестанты, здоровые, сильные, на тѣсныхъ этапахъ хвалились тѣмъ, что захватывали лучшія мѣста, а больные чахоточные оставались подъ дождемъ, но видѣлъ, какъ[387] арестантъ, сломавшій два ребра мужу, заступившемуся за жену, пользовался сочувствіемъ всѣхъ присутствовавшихъ при дракѣ; видѣлъ страшное безстыдство женщинъ, которыя гордились и хвастались своимъ развратомъ. Видѣлъ ужасныя сцены всякаго, самаго противуестественнаго разврата, узаконеннаго и одобряемаго общественнымъ мнѣніемъ острога. Мало того, острожные люди, очевидно, гордились, хвастались своими дурными поступками.

Нехлюдовъ понялъ теперь то, чего не могъ онъ понять[388] прежде: отчего происходила та спокойная самоувѣренность, самодовольство даже, съ которымъ совершались этими людьми самые ужасные, безчеловѣчные поступки.[389] Происходило это отъ того, что кромѣ внутреннихъ поступковъ, которые совершаетъ каждый человѣкъ для удовлетворенія своихъ физическихъ и духовныхъ потребностей,[390] есть еще большое количество поступковъ, которые каждый человѣкъ совершаетъ для того, чтобы получить одобреніе другихъ людей. И это одобреніе другихъ людей также необходимо людямъ, не достигшимъ высшей степени нравственности, какъ вода, какъ пища. Только человѣкъ, стоящій нравственно очень высоко, можетъ обойтись безъ этаго одобренія людей. Обыкновенные же люди нуждаются въ этомъ одобреніи, не могутъ жить безъ него. Чѣмъ лучше, естественнѣе, свободнѣе жизнь человѣка, тѣмъ большее число поступковъ онъ совершаетъ для удовлетворенія своихъ и другихъ людей потребностей, и, напротивъ, чѣмъ хуже, исскуственнѣе, несвободнѣе живетъ человѣкъ, тѣмъ большее количество поступковъ236 237 совершаетъ онъ для одобренія отъ другихъ людей.[391] Человѣкъ трудящійся и свободный мало заботится о мнѣніи другихъ людей, человѣкъ же праздный, принужденный жить въ однихъ [и] тѣхъ же условіяхъ, съ одними и тѣми же людьми, напротивъ, весь интересъ свой направляетъ на пріобрѣтеніе одобренія другихъ людей, потому что у него отняты всѣ другіе мотивы дѣятельности, и остается только этотъ. Такъ это происходитъ въ средѣ великосвѣтской, въ средѣ корпорацій студенчества, военныхъ,[392] художниковъ, гдѣ тщеславіе развивается до высшей степени и одно, вместѣ съ животными похотями, служитъ источникомъ всѣхъ поступковъ.

Такъ это въ высшей степени происходило и въ средѣ арестантовъ, праздныхъ и лишенныхъ свободы. Поэтому то и происходило то кажущееся сначала страннымъ явленіе, что люди эти, живущіе въ тюрьмѣ, гордились своими преступленіями. Имъ надо было хвалиться и гордиться чѣмъ нибудь передъ людьми. Съ другими людьми, кромѣ какъ съ такими же заключенными, какъ они, у нихъ не было сношеній.[393] Для того же, чтобы похвастаться и получить одобреніе сотоварищей, нужно было совершать такіе поступки, которые считались хорошими въ этой средѣ. Хорошими же считались въ этой средѣ поступки, поддерживающіе войну, непрестанно ведомую этими людьми противъ своихъ враговъ, тѣхъ, которые держутъ ихъ въ тюрьмахъ, перегоняютъ изъ острога въ острогъ, заковываютъ въ кандалы, водятъ въ позорной одеждѣ, брѣютъ головы.

При томъ[394] насиліи, которому они подвергались, арестанты считали съ своей стороны не только законными, но похвальными всякіе обманы и насилія. Они знаютъ, что начальники обираютъ деньги, принадлежащіе имъ, отнимаютъ пожертвованное, заставляютъ на себя работать, крадутъ на одеждѣ, на пищѣ, на дровахъ, на лекарствахъ, моря ссылаемыхъ холодомъ, дурной пищей, непосильной работой. Они все это знаютъ и считаютъ, что такъ и должно быть, и потому считаютъ, что имъ должно, по мѣрѣ силъ поступать также. Особенно же жестоки они бываютъ потому, что они постоянно находятся въ опасности жизни. А въ такомъ положеніи люди неизбѣжно совершаютъ жестокіе поступки. Человѣкъ самый нравственный и деликатный, когда горитъ или тонетъ, наступитъ на горло другому. Арестантъ же всякій почти всегда на краю смерти. И потому237 238 среди арестантовъ по преданiю уже давно установился духъ развратнаго стоицизма и цинизма, вызывающiй ихъ на поступки, для людей, находящихся внѣ этой среды, кажущіеся ужасными. Вотъ это началъ понимать Нехлюдовъ, и это открыло ему многое.

ХСІV.

Главное же, что понялъ Нехлюдовъ, было то, что та страшная жестокость, съ которой обращались съ этими людьми, жестокость, вызываемая тѣмъ положеніемъ, въ которое поставлены были тюремщики, и выражающаяся, главное, въ лишеніи этихъ людей свободы, не могла проходить даромъ, не оставивъ на подвергшихся ей людяхъ страшнаго нравственнаго слѣда. Это понялъ Нехлюдовъ въ особенности послѣ разсказовъ своихъ новыхъ знакомыхъ политическихъ, съ которыми онъ за время пути особенно сблизился. Въ особенности поразилъ его разсказъ одной политической, Ранцевой, 40 лѣтней женщины, матери семейства, о томъ, какъ она была взята и посажена въ одиночную тюрьму; какъ вдругъ изъ обычныхъ условій человѣческихъ отношеній съ людьми, послѣ сношеній съ дѣтьми, мужемъ, прислугой, знакомыми, лавочниками, извощиками вдругъ она очутилась въ рукахъ существъ въ мундирахъ, вооруженныхъ, имѣющихъ подобіе человѣческаго образа, но въ отношеніяхъ съ нею не имѣвшихъ ничего человѣческаго: не отвѣчавшихъ на ея вопросы, требовавшихъ отъ нея покорности и приведшихъ въ темный вонючій коридоръ, въ молчаливый каменный гробъ, въ который ее заперли, давая ей пищу, поддерживая для чего то ея ужасную жизнь. Когда она услыхала эти запирающіяся двери, замки и удаляющіеся шаги, и воцарилась тишина, и часовой, человѣкъ, лишенный всего человѣческаго, не отвѣчая на ея отчаянныя мольбы, ходилъ съ ружьемъ и молча смотрѣлъ на нее, она почувствовала, кромѣ грусти о лишеніи жизни, кромѣ горя о разлукѣ съ дѣтьми, про которыхъ ей жутко было вопоминать здѣсь, кромѣ страха за то, что будетъ, кромѣ отчаянія отъ своего безсилія и безвыходности своего положенія, она почувствовала еще какой то страшный нравственный ударъ, переворотившій все ея миросозерцаніе.

— Я не то что возненавидѣла весь міръ, людей, а стала равнодушна къ нему, перестала вѣрить въ добро людей, перестала вѣрить въ людей, въ Бога. И не отъ того, что меня оторвали отъ семьи, дѣтей, — можетъ быть, кому то нужно было сдѣлать это, потому что у меня были прокламаціи, которыя я взяла къ себѣ, чтобы спасти друзей, не то, что со мной сдѣлали, разувѣрило меня въ людяхъ и въ Богѣ, а то, что есть такія учрежденія, какъ жандармы, полицейскіе, которые могутъ оторвать мать отъ плачущихъ дѣтей и, не отвѣчая ей, сидѣть съ усами и въ мундирѣ и съ спокойными лицами везти ее въ тюрьму, что есть тюремщики, спокойно принимающіе ее, записывающіе238 239 и отправляющіе ее въ одиночную тюрьму, и что есть эта тюрьма, измазанная, почти разваливающаяся, такъ она стара, и такъ нужна, и такъ много въ ней перебывало народа. Это, главное, сразило меня, — разсказывала она.

— И если бы это дѣлалось все машинами, это не такъ бы подѣйствовало на меня, а то живые люди, люди, которые все знаютъ, знаютъ, какъ матери любятъ дѣтей, какъ всѣ любятъ свободу, солнце, воздухъ. Меня больше всего тогда сразило то, — разсказывала она, — что смотритель, покуда меня записывали въ конторѣ, предложилъ мнѣ курить. Стало быть, онъ знаетъ, какъ любятъ люди курить, знаетъ, стало быть, и какъ любятъ матери дѣтей и дѣти мать, и всетаки онъ повелъ меня, мать, отъ моихъ дѣтей въ свой подвалъ и заперъ подъ замокъ, и хотѣлъ чай пить съ своей женой и своими дѣтьми. Этого я не могла перенести и свихнулась.

На этой, особенно чуткой и умѣвшей сознавать свои чувства, Нехлюдовъ съ особенной ясностью понялъ то, что происходило во всѣхъ заключенныхъ, наказываемыхъ. Всѣ почти разочаровались или, скорѣе, теряли вѣру, иногда безсознательную, въ людей и Бога. Люди, вѣровавшіе въ добро людей и въ Бога, переставали вѣрить въ нихъ; люди, ни во что не вѣровавшіе, не задававшіе себѣ вопроса о людяхъ и Богѣ, начинали вѣрить въ зло людей и зло, управляющее міромъ. На политическихъ, которые всѣ, хоть нѣкоторое время, содержались въ одиночныхъ тюрьмахъ, это было особенно замѣтно. Всѣ они, какъ говорила и Ранцева, или почти всѣ были люди свихнувшіеся. Это могло быть незамѣтно сначала, но ни для кого не могло пройти безслѣдно, не оставивъ глубокихъ нравственныхъ слѣдовъ жестокости заключенія (въ особенности сильное страданіе производили новыя усовершенствованныя, отвратительныя по своей жестокости тюрьмы). Всѣ были подломлены: кто составилъ себѣ мистическую свою теорію, кто усвоилъ чужую, кто составилъ невозможный проэктъ уничтоженія существующаго строя, кто просто сталъ пить, кто въ большей или меньшей степени подпалъ маніи величія. Тоже самое происходило и не съ политическими, а съ уголовными (на политическихъ, какъ на людяхъ, привыкшихъ анализировать свои чувства, это было замѣтнѣе). Всѣ они, побывавши въ острогахъ, были люди надломленные, нравственно погубленные. «И дѣйствительно, не могло же пройти безнаказанно такое нарушеніе всѣхъ законовъ божескихъ и человѣческихъ, которое совершалось надъ людьми, называемыми преступниками», думалъ Нехлюдовъ.

XCV.

Но и кромѣ уясненія причинъ нравственнаго состоянія преступниковъ, общеніе во время пути съ политическими, вмѣстѣ съ которыми шла Маслова, открыло Нехлюдову очень многое.239 240 Прежде всего онъ, узнавъ ихъ ближе, совершенно освободился отъ того чувства брезгливаго недоброжелательства, которое имѣлъ къ нимъ, научился уважать высокія свойства и полюбилъ многихъ изъ нихъ. Общей имъ всѣмъ чертой было, кромѣ той надломленности, которая замѣтна во всѣхъ, большое самомнѣніе, и не то чтобы они каждый себѣ приписывали особенное значеніе (и это было, но въ обыкновенныхъ размѣрахъ), но они страшно, въ 1000 разъ, преувеличивали значеніе своихъ дѣлъ и самихъ себя какъ членовъ партіи. Они приписывали себѣ, своему дѣлу то самое значеніе, которое, — они чувствовали по тѣмъ мѣрамъ, которыя принимались противъ нихъ, — приписывало имъ правительство. Имъ казалось, что всѣ подраздѣленія ихъ взглядовъ и ученій имѣютъ большое значеніе для судьбы всего народа. Они употребляли наименованія: Народовольцы, черный передѣлъ, учредительный комитетъ, дезорганизаціонная группа, секція и подсекція такая то, съ полной увѣренностью, что всѣ знаютъ, а если не знаютъ, то должны знать все, что означалось этими словами. Имъ казалось, что, несмотря на то, что сидятъ теперь въ тюрьмѣ, дѣло идетъ и будетъ итти въ томъ самомъ направленіи, въ которое они его поставили. Другая, общая имъ всѣмъ черта было — высокія, предъявляемыя къ себѣ требованія нравственности, согласія жизни съ убѣжденіями, безкорыстія, правдивости, воздержности и готовности къ самопожертвованію. Въ особенности въ этомъ отношеніи поражали его женщины. Такова была и Вѣра Ефремовна, и Ранцева, и Марья Павловна, и хорошенькая, называвшаяся «птичкой», шедшая съ ними Богомилова. Кромѣ того, женщины поразили[395] его еще, не смотря на свою вольность, обыкновенной, естественной, простой цѣломудренностью, примѣровъ которой онъ не видѣлъ и которая поэтому особенно поражала его.

Маслова съ начала пути по этапу жила съ ними, и они полюбили ее.

И Нехлюдову казалось, что и въ ней происходила большая перемѣна подъ вліяніемъ общенія съ этими совершенно новыми для нея людьми.

Нехлюдовъ видался теперь съ нею вмѣстѣ съ другими и замѣчалъ, что въ ней перестало быть прежнее враждебное отношеніе къ нему и что она была проста и часто весела и особенно привязалась къ Марьѣ Павловнѣ, во всемъ подчиняясь ей.

Изъ мущинъ Нехлюдовъ сблизился особенно съ Набатовымъ, всегда бодрымъ, веселымъ, твердымъ и самоотверженнымъ человѣкомъ, проведшимъ половину взрослой жизни въ тюрьмѣ, очень уважалъ твердаго, умнаго и мрачного Еврея Вильгельсмона и жалѣлъ всей душой милаго умирающаго чахоткой

240241

Страница рукописи третьей редакции „Воскресения“.

Размер подлинника

юношу Семенова.[396] Былъ еще красивый Линдеманъ, про котораго никакъ нельзя было понять, зачѣмъ онъ попалъ къ революціонерамъ, — такой онъ былъ легкомысленный, мелочно тщеславный и недалекій человѣкъ. Былъ еще рабочій Кондрашевъ, замѣчательно умный, съ широко разставлениыми, всегда внимательными глазами, и[397] маленькій силачъ Новодворовъ, самый образованный изъ всѣхъ, естественникъ и философъ.

Такъ что всѣхъ ихъ въ этой партіи было политическихъ 4 женщины, 5-я Маслова, и 5 мущинъ. Полная «кадриль», какъ всегда шутя говорилъ Набатовъ.

Какъ и вездѣ, гдѣ вмѣстѣ живутъ женщины и мущины, а тѣмъ болѣе, когда они живутъ такъ тѣсно между собою, какъ живутъ заключенные, и въ особенности послѣ того, какъ большинство изъ нихъ только что вырвалось изъ одиночнаго заключенія, между этими людьми происходили сложные романы.

Романы, происходившiе тутъ, были слѣдующіе; Новодворовъ, пользовавшійся всеобщимъ уваженіемъ, былъ мужемъ Вѣры Ефремовны, но потомъ, какъ это среди нихъ считалось позволеннымъ и естественнымъ, будучи сосланъ врозь отъ нея въ Архангельскій край, сошелся тамъ съ дѣвушкой, которая стала его другой женой. Вѣра Ефремовна осталась безъ мужа и сошлась съ Набатовымъ. Теперь же всѣ мущины, кромѣ Вильгельмсона и Кондрашева, были влюблены въ «птичку». Семеновъ считался ея признаннымъ любовникомъ. Любовь эта была платоническая, но Набатовъ также былъ задѣтъ прелестью птички, и Вѣра Ефремовна страшно ревновала, хотя всѣми силами скрывала свою ревность, потому что ревность признавалась низкой страстью. Новодворовъ же, любимый и всегда успѣвающій у женщинъ, былъ любимъ Богомиловой, но старался не выказать этого, чтобы не огорчить всѣми любимаго и больнаго Семенова.

Марья Павловна, несмотря на свою красоту и привлекательность, была такъ неприступна, что, несмотря на то, что всѣ мущины любили ее, даже и рабочій Кондрашевъ, немножко больше и иначе, чѣмъ они любили другъ друга, всѣ ожидали отъ нея украшенія общей ихъ жизни, но никто не ожидалъ отъ нея любви. Ранцева, несмотря на то, что была еще привлекательна какъ женщина, думала только о своемъ мужѣ, который долженъ былъ пріѣхать къ ней, и была также свободна отъ любви, какъ и Марья Павловна. Въ это общество попала и Маслова. Сначала ее дичились, въ особенности изъ за Нехлюдова, который во всѣхъ возбуждалъ недовѣріе, но скоро полюбили ее и его. По отношенію къ ней, именно потому что знали ея прошедшее, всѣ мущины держались особенно осторожно, чтобы не оскорбить ее, и первое время она не вызвала новыхъ романическихъ241 242 осложнений, но на вторую недѣлю обозначилось особенное отношеніе Вильгельмсона къ Масловой, которое всѣхъ удивило сначала, но потомъ не могло не быть принято какъ совершившійся фактъ. Вильгельмсонъ, дѣвственникъ, врагъ женщинъ, былъ влюбленъ и не скрывалъ этого.

Примирило его съ этими людьми въ особенности то, что онъ не нашелъ въ нихъ ничего того кровожаднаго, жестокаго, которое онъ предполагалъ въ нихъ послѣ всѣхъ убійствъ, предшествовавшихъ 1-му Марта и послѣ самаго 1-го Марта.

Правда, въ теоріи среди нихъ было признано, что иногда можетъ встрѣтиться необходимость убійства, но всѣ они,[398] зa исключеніемъ добродушнѣйшаго Новодворова и Вѣры Ефремовны, считали это ужасной необходимостью и говорили, что ни за что не примутъ участія въ такомъ дѣлѣ. Такъ что въ общемъ они не только не были кровожадны, но, напротивъ, очень кроткіе люди. Упрекъ самоувѣренности, желанія перестроить по своему общество, который Нехлюдовъ прежде дѣлалъ имъ, тоже, онъ призналъ теперь, былъ несправедливъ. Лучшіе изъ нихъ, большинство ихъ, особенно женщины, такова была Марья Павловна, были движимы не желаніемъ что либо измѣнить и устроить, но только однимъ сознаніемъ несправедливости, жестокости правительства, мучающаго, запирающаго, вѣшающаго, и желаніемъ стать на сторону страдающихъ, помогать имъ и, если нельзя, то по крайней мѣрѣ страдать вмѣстѣ съ ними. Это былъ главный мотивъ, и Нехлюдовъ не могъ не сочувствовать ему. Онъ самъ хотѣлъ теперь того же. Особенно памятенъ былъ Нехлюдову одинъ вечеръ на этапѣ, который онъ весь провелъ, благодаря разрѣшенію офицера, съ политическими и на которомъ онъ, во 1-хъ, понялъ вполнѣ жестокость политическихъ и, во 2-хъ, убѣдился, что въ Масловой произошелъ тотъ переворотъ, котораго онъ желалъ и на который не смѣлъ надѣяться.

** № 109 (кор. № 27).

Странно сказать, самые тяжело наказанные изъ нихъ ничего другаго не имѣли въ виду, какъ только распространеніе въ народѣ ясныхъ и здоровыхъ понятій объ его, народа, положеніи. Мечта ихъ, и то самыхъ опасныхъ по понятію правительства — Новодворова и Кондрашева, состояла въ томъ, чтобы составить народную партію. О томъ же, какъ эта народная партія измѣнитъ существующiй порядокъ, постоянно происходили споры. Одни утверждали, что это сдѣлается черезъ представительство — это были самые умѣренные, другіе, что это сдѣлается само собой, всѣмъ народомъ, когда онъ будетъ просвѣщенъ и освобожденъ, третьи, какъ Набатовъ и Вѣра Ефремовна, утверждали, что для этаго, главное, нужно разрушить теперешнее242 243 устройство, а для того есть только средство: терроръ, т. е. убійство самыхъ вредныхъ правительственныхъ лицъ. Хотя нѣкоторые и не согласились съ тѣмъ, что разрушеніе существующаго порядка можетъ быть достигнуто убійствами, какъ 1-ое Марта, всѣ, кромѣ одной Марьи Павловны и Вильгельмсона, отрицавшихъ всякое убійство, признавали убійство шефовъ жандармовъ, царей, генераловъ, губернаторовъ необходимымъ и законнымъ, точно также, какъ признавалось правительственными лицами необходимымъ и законнымъ не только убійство на войнѣ, но и убійство — повѣшеніе, разстрѣляніе — всѣхъ враговъ правительства. Всѣ эти люди находились въ открытой постоянной войнѣ съ правительствомъ, и не изъ мести, хотя, послѣ ужасныхъ жестокостей, производимыхъ надъ ними, въ нихъ могло бы возникнуть чувство мести, но только потому, что, если они убивали, то они дѣлали необходимое дѣло, выкупаемое страшной опасностью, которой подвергался дѣлающій, и потому дѣло хорошее, достойное восхваленія и уваженія установившимся среди нихъ общественнымъ мнѣніемъ, въ которомъ жестокость убійства совершенно была скрыта и незамѣтна, какъ она была скрыта и незамѣтна для солдатъ на войнѣ, только гораздо болѣе скрыта, потому что мотивы были выше — благо народа, рискъ былъ больше, и лица, подлежащiя убійству, были навѣрное дурные и дѣлали дурное уже по тому мѣсту, которое они занимали.

Такъ что въ общемъ это были нетолько не кровожадные, но, напротивъ, очень кроткіе люди. Всѣ они были движимы не только не желаніемъ зла кому бы то ни было, но только однимъ желаніемъ служенія народу и сознаніемъ несправедливости, жестокости правительства къ этому угнетенному народу. Главный мотивъ былъ желаніе перейти на сторону страдающихъ, помогать имъ и, если нельзя, то по крайней мѣрѣ страдать вмѣстѣ съ ними. Это былъ главный мотивъ и Марьи Павловны, и Набатова, и Семенова, и Нехлюдовъ не могъ не сочувствовать имъ, особенно съ тѣхъ поръ, какъ онъ узналъ весь тотъ ужасъ зла, которое совершилось на его глазахъ надъ арестантами, и узналъ внутреннюю жизнь этихъ людей, политическихъ, и все то море страданій, которое пережили они, ихъ погибшіе друзья, ихъ жены, братья, сестры, матери. По тѣмъ политическимъ, которыхъ и про которыхъ онъ узналъ въ этомъ путешествии, онъ понялъ теперь, почему такъ старательно препятствуютъ общенію людей съ воли съ политическими. Нехлюдовъ убѣдился, что это были несомнѣнно лучшіе люди, какъ бы нарочно отбираемые еще со скамей учебныхъ и потомъ на первыхъ шагахъ общественной дѣятельности и отчасти уничтожаемые, отчасти развращаемые, хотя и иначе, чѣмъ уголовные, но развращаемые, загубляемые неволей. Зачѣмъ это? Зачѣмъ отбирают лучшихъ людей и губятъ и оставляютъ худшихъ? Зачѣмъ?

243244

* № 110 (кор. № 27).

ХСVІІІ.

Было 5 часовъ вечера, когда Нехлюдовъ пришелъ въ помѣщеніе политическихъ. Помѣщеніе это состояло изъ двухъ камеръ, одна мужская, другая женская. Обѣ были открыты, и всѣ собрались въ женской.

Въ узкой, аршинъ 8 ширины и 12 длины камерѣ, съ двумя окнами съ желѣзными рѣшетками, были въ два ряда нары и между нарами пустое пространство въ два аршина.[399] Передъ лампой и чашками на ящикѣ сидѣла Ранцева. Проходить на другую сторону стола можно было только черезъ нары.

На одной сторонѣ наръ къ углу лежалъ больной Семеновъ на подушкѣ и прикрытый пледомъ. Нехлюдовъ былъ пораженъ перемѣной къ худшему, происшедшей въ немъ. Въ серединѣ этой стороны наръ была настлана газетная бумага и на ней чайникъ, чашки, стаканы и ложка. По сю сторону лежала Марья Павловна ничкомъ, вытянувъ ноги съ толстыми икрами въ шерстяныхъ чулкахъ, которые она надѣла сухіе, снявъ размокшіе и сушившіеся и испускавшіе паръ у печки ботинки.

Вѣра Ефремовна сидѣла на другой сторонѣ наръ съ ногами и курила.

Маслова въ бѣлой кофтѣ, простоволосая и вся красная, развѣшивала мокрое платье.[400] Вильгельмсонъ раздувалъ печку, сидя на корточкахъ передъ заслонкой.[401] Новодворовъ въ красной рубахѣ сидѣлъ противъ Вѣры Ефремовны и набивалъ папиросы, безпрестанно взглядывая на красивую молодую фигуру миловидной Богомиловой, разчесывавшей свои до плечъ почти не заплетенные черные вьющіеся волосы. Набатовъ въ короткомъ полушубкѣ вошелъ вслѣдъ за Нехлюдовымъ съ большимъ чайникомъ горячей воды и, такъ какъ проходить на другую сторону можно было только черезъ нары, перелѣзъ черезъ ноги Марьи Павловны, лежавшія на дорогѣ, и поставилъ чайникъ.

— Ну, заливайте, а я молока добуду. Гдѣ у насъ бутылки? Здравствуйте, проходите, проходите въ нашъ монплезиръ, — обратился онъ къ Нехлюдову и тотчасъ же опять отворилъ дверь въ камеру къ уголовнымъ.

Комната[402] была вся полна парами отъ горячей воды и отъ мокрыхъ вещей и табачнымъ дымомъ. Изъ сосѣдней камеры слышались несмолкаемый гулъ арестантовъ съ подъигрываніемъ цѣпей, разнообразившіеся взрывами крика или хохота. 244

245 — Вотъ онъ пришелъ, — сказала Вѣра Ефремовна, всегда такъ въ третьемъ лицѣ любившая называть Нехлюдова. — Полѣзайте, тутъ у окна просторно.

Новодворовъ и Вильгельмсонъ ласково, какъ съ старымъ знакомымъ, поздоровавшись съ Нехлюдовымъ, продолжали каждый свое занятіе.

— Что вы такая красная? — сказалъ Нехлюдовъ Масловой.

— Да вѣдь онѣ всю дорогу пѣшкомъ шли, вотъ еще малаго несли, — сказала Вѣра Ефремовна, указывая на сидящаго ребенка въ углу, котораго сначала не замѣтилъ Нехлюдовъ.

— Измокли. Маша такъ совсѣмъ свалилась, — сказала Ранцева, указывая на неподвижныя ноги Марьи Павловны.[403]

— Да я видѣлъ, какъ обогналъ, что онѣ шли пѣшкомъ. Я думалъ — на время.

— Нѣтъ, это цѣлая исторія. Тотъ былъ скверный офицеръ, а этотъ хуже.

— А я думалъ, что онъ лучше тѣхъ, — сказалъ Нехлюдовъ.

— Ахъ, ужасный господинъ. Представьте себѣ. Вывели арестантовъ. Мы ничего не знали. Слышимъ крикъ и плачъ. Оказывается, это арестантъ Петръ — знаете, у котораго жена въ Тюмени умерла, — несъ всю дорогу своего мальчишку. Оказывается, вдругъ вздумалось надѣть на всѣхъ наручники. Онъ сталъ просить. Тотъ заоралъ и велѣлъ мальчика взять. Тогда арестанты заступились. Офицеръ взбѣсился и началъ колотить чѣмъ попало. Говорятъ, одному ребро сломали, оставили на томъ этапѣ. Ну, тутъ наша сердобольная Маша явилась на выручку и взяла мальчика, и онѣ вмѣстѣ съ Катей несли его все время съ партіей.

— Что же, и вы бы отдохнули, — сказалъ Нехлюдовъ Масловой.

— Нѣтъ, мнѣ не хочется, — сказала она, веселыми глазами глядя на Нехлюдова.

— Не хочется, а сама дрожитъ, — сказала Богомилова, — ступай Катя, грѣйся. Я развѣшу.

Но Катя продолжала свое дѣло, и только, какъ всегда, по лицу ея пробѣжало то выраженіе не то недоброжелательства, не то серьезности, которое проявлялось всегда при Нехлюдовѣ, но и это недоброжелательное выраженіе, какъ будто невольное, тотчасъ же изчезло и замѣнилось ласковой улыбкой, и такой простой и спокойной, какой еще не видалъ Нехлюдовъ. Онъ теперь, послѣ недѣли, въ первый разъ увидалъ ее.[404]245

246 Вильгельмсонъ[405] всталъ отъ печки и полѣзъ черезъ нары за бумагой. Шагая по нарамъ, онъ смахнулъ листъ съ табакомъ и разсыпалъ его и потомъ зацѣпился за ноги Марьи Павловны и чуть не упалъ. Всѣ расхохотались.

— Экій неуклюжій,[406] — сказала Ранцева.[407]

— Кто неуклюжій? А, Женя?[408] послышался голосъ Марьи Павловны, и ноги подобрались, и она встала, протирая свои добрые бараньи глаза и добродушно-весело улыбаясь.

— Вот какъ хорошо. И вы тутъ, — обратилась она къ Нехлюдову.[409]

— Да затворяйте же дверь, — обратилась Ранцева къ вошедшему съ молокомъ Набатову. Въ открытую дверь ворвался крикъ отвратительнаго ругательства и еще болѣе густой, тяжелый запахъ, чѣмъ тотъ, который былъ здѣсь.

— Ну, а Катя что нынче выдѣлывала, такъ чудеса, — продолжала Марья Павловна. — Всю дорогу несла малаго.

— Да неправда, несли вы больше моего, — насилу сдерживая улыбку, сказала Маслова.

— Да, а потомъ я свалилась, такъ устала, а она какъ ни по чемъ, вымыла, убрала всю камеру. — Вѣдь тутъ страшная грязь была, какъ мы пришли, да еще платье все мокрое....

— Да вѣдь я привыкла, мое старинное занятіе. Дмитрій Ивановичъ знаетъ, — перебила Катя, уже не сдерживая улыбку и переводя свои косые глаза на Вильгельмсона,[410] придерживавшаго заслонку разгоравшейся печи и жадно смотрѣвшаго[411] и оглядывавшагося то на Катю, то на Нехлюдова.[412]

Вильгельмсонъ, очевидно, былъ весь уже покоренъ любовью, она же была рада, благодарна за эту новую любовь и не знала, какъ ей принять ее. Маслова нынче была особенно радостна еще и потому, что ей удалось[413] примирить озлобленную противъ себя Бочкову, шедшую въ той же партіи,[414] и вызвать въ себѣ246 247 доброе чувство къ этому бывшему врагу. И это испытанное ею чувство непереставая радовало ее, приводило въ особенное праздничное состояніе. Ей очень хотѣлось, чтобы Марья Павловна, и Нехлюдовъ, и Вильгельмсонъ узнали о причинѣ ея радости, вмѣстѣ съ тѣмъ она боялась, какъ бы то, что они узнаютъ то, что она сдѣлала, не испортило того чувства радости, которое она теперь испытывала. Сдѣлала же она слѣдующее самое неважное дѣло, но такое, которое очень радовало ее.

Когда при передачѣ партіи однимъ конвойнымъ офицеромъ другому ее перевели на время пріема назадъ отъ политическихъ къ уголовнымъ, она опять встрѣтилась съ Бочковой. Бочкова была разлучена съ Картинкинымъ; на одномъ изъ этаповъ у нея украли мѣшокъ съ вещами. Сама она была дурна, стара и неласкова, такъ что товарки не любили ее, и она находилась въ бѣдственномъ состояніи. Когда въ тотъ вечеръ, который Маслова провела въ уголовной камерѣ, стали пить чай, Бочкова легла на нары и закрылась кафтаномъ. Маслова взяла свою юбку, платокъ и башмаки, потомъ отсыпала въ двѣ бумажки чаю и сахару и подошла къ Бочковой.

— Тихоновна, — сказала она.

Бочкова поднялась.

— Чего тебѣ?

— Сказывали, васъ обокрали. Возьмите вотъ. У меня есть еще.

Бочкова встала[415] и, взявъ свертки, нѣсколько разъ перевела свои глаза съ лица Масловой на свертки и ничего не сказала. Маслова ушла и[416] больше не видала Бочкову. Теперь, когда вспомнила объ этомъ, ей становилось такъ весело, какъ бывало весело только въ первой молодости, когда она дѣвочкой бѣгала въ горѣлки, даже веселѣе.

* № 111 (кор. № 27).

Послѣ вечерней повѣрки, при чемъ Нехлюдовъ получилъ разрѣшеніе оставаться, выпитыхъ 6-и чайниковъ чая и ужина, состоявшаго изъ молока, яицъ и селедки,[417] шелъ самый незначительный247 248 разговоръ, перескакивавшій съ предмета на предметь, и все больше о событіяхъ настоящаго и о самыхъ большихъ пустякахъ: о сапогахъ, о Петькѣ, объ офицерѣ, объ упавшей лошади, объ одеждахъ — все это пересыпаемое шутками и всѣми понятными намеками и, главное, о научныхъ вопросахъ.

Условія, въ которыхъ находились эти люди, были такъ тяжелы, такъ много было ими пережито мучительнаго, что не любили, боялись вспоминать не только о пережитомъ, но даже и о прошедшей дѣятельности, о томъ, что привело ихъ въ это положеніе. Всѣ постоянно находились въ приподнятомъ, возбужденномъ состояніи, вродѣ того, въ которомъ находятся люди на войнѣ, гдѣ не говорятъ ни о силѣ непріятеля, ни объ ожидающемся сраженіи, ни о ранахъ и смертяхъ. Такъ было и здѣсь. Для того чтобы были въ состояніи переносить мужественно настоящее положеніе, надо было не думать о немъ, развлекаться. И такъ они и дѣлали, никогда не говорили о томъ, что каждый пережилъ, а говорили о пустякахъ. Было даже одно время, что они достали карты и играли въ преферансъ цѣлыми вечерами и ночами. Выигрывать нечего было, потому что всѣ они жили общиной, всѣ ихъ деньги были вмѣстѣ, на это было средство не думать. Потомъ случился горячій споръ, и рѣшили отдать карты уголовнымъ и не играть больше. Такъ что никогда Нехлюдовъ до этого дня не слыхалъ между ними равговоровъ объ ихъ прошедшемъ. Въ этотъ же вечеръ случился такой разговоръ и кончился послѣ веселаго начала вечера очень печально.

** № 112 (кор. № 27).

— Ну вотъ вы, какъ вы стали революціонеромъ?

— Я? А вотъ какъ.

— Ну вотъ разскажите все сначала, какъ было, — сказалъ Нехлюдовъ.

— Хорошо, — улыбаясь сказалъ Вильгельмсонъ. — Ну вотъ. Началось съ того, что ко мнѣ Лихонинъ — чудесный малый — товарищъ (онъ сошелъ съ ума и повѣсился) принесъ пачку прокламацій. Онъ не хотѣлъ меня втягивать, но я зналъ и сочувствовалъ ему. Мнѣ было 20 лѣтъ. И тутъ меня въ первый разъ взяли и свели къ жандарму. Меня допрашивалъ жандармъ. Я только однаго боялся, какъ бы не выдать кого. Послѣ допроса меня отправили въ часть съ городовымъ. Вотъ тутъ въ первый разъ я испыталъ тяжелое чувство, какъ сказать — чувство обиды. Меня прямо, какъ я былъ, свели въ кутузку, гдѣ пьяные. Я сталъ протестовать. Но меня не слушали: «Много васъ тутъ», и заставили ждать. Потомъ пришли за мной и свели въ тюрьму. Смотритель приказалъ сейчасъ же раздѣть меня до гола. Въ комнатѣ было холодно, сыро. Меня раздѣли и обыскали. Обыскали, потомъ принесли арестантскую рубаху, порты, башмаки, халатъ и отвели въ отдѣльную248 249 камеру, заперли и ушли. — Вотъ это была ужасная минута. Обида безсилія и, главное, недоумѣніе — что дѣлается то, чего не должно быть. Тутъ я пережилъ тяжелое, гадкое время. Но жить надо, молодость беретъ свое, — сталъ оглядываться. Камера моя была въ концѣ длиннаго, узкаго и темнаго коридора, въ первомъ этажѣ зданія. Это низкая, сырая, грязная комнатка длиною въ три аршина и шириною въ два, съ однимъ полуокномъ, устроеннымъ очень высоко, съ разбитыми стеклами и съ желѣзной массивной рѣшеткой, вонючая, душная, сырая, грязная, полная клоповъ. Желѣзная кровать съ узкимъ, набитымъ соломой матрацемъ, и такая же подушка, все грязное, вонючее [1 неразбор.], деревянный табуретъ и обглоданный столъ. Ни бѣлья, ни подушки, ни книги, которую я захватилъ съ собой, ничего мнѣ не дали. И такъ я просидѣлъ два съ половиной мѣсяца. Только черезъ недѣлю или двѣ дали библію съ русско-еврейскимъ текстомъ, которую мнѣ купила мать и передала черезъ смотрителя. Она купила двѣ части, но одну часть оставилъ у себя смотритель. Такъ я ее никогда и не получилъ. Привели меня въ 4-омъ часу, это было зимой, такъ что скоро въ камерѣ сдѣлалось совершенно темно, и въ этой темнотѣ, ничего не зная, что, зачѣмъ, за что, я пробылъ часа полтора. Это было ужасное время. Тамъ они живутъ. Даже слышно мнѣ было грохотъ колесъ, крики дѣтей, смѣхъ. А я тутъ. Это нельзя описать. Надо передать. Вечеромъ загремѣла дверь, пришелъ сторожъ изъ солдатъ, вольнонаемный, внесъ лампочку, деревянную парашу и жидкую кашицу и кусокъ чернаго хлѣба. То, что меня хотѣли кормить, знали, что я тутъ, и нарочно хотѣли меня оставить здѣсь, это было ужасно. Я попробовалъ говорить съ сторожемъ: «не полагается говорить». — И больше ничего. А вижу, что онъ человѣкъ, и живой. Если бы онъ былъ машина, было бы легче, а то человѣкъ какъ человѣкъ и ничего противъ меня не имѣетъ, а вотъ входитъ ко мнѣ, отпираетъ и запираетъ, а меня не выпускаетъ. Онъ сказалъ только, что если мнѣ что нужно, то я могу позвать его въ дырку въ двери, но чтобы я не закрывалъ эту дырку, чтобы всегда можно было видѣть, что я дѣлаю. Тоже чтобы не тушилъ огня ночью.

Въ шесть часовъ вечера (время это я узналъ впослѣдствіи) въ коридорѣ послышался шумъ. Это была повѣрка. Дверь камеры отворилась, входили два офицера съ двумя или тремя солдатами (солдаты оружіе оставляли въ коридорѣ), и солдатъ сбросилъ подушку, матрацъ, осмотрѣлъ матрацъ, подоконникъ, рѣшетку и кровать, и потомъ дверь заперли висячимъ замкомъ и уже до утра, до 8-ми часовъ, до новой утренней повѣрки.

Въ первый же вечеръ, вскорѣ послѣ повѣрки, я услыхалъ голоса. Это заключенные подходили къ дверямъ и въ дверное отверстіе начали говорить и спрашивали новости. Узнали про меня, распросили. И потомъ все затихло. Такъ я просидѣлъ 2¹/₂ мѣсяца.

249250

** № 113 (кор. № 27)

Слѣд[ующая] гл[ава].

Начался разговоръ въ концѣ вечера съ того, что вышедшій на дворъ Набатовъ принесъ извѣстіе о томъ, что онъ на стѣнѣ нашелъ карандашомъ надпись Виктора Петлина, который писалъ, что прошелъ 12 Іюня съ уголовными въ Нерчинскъ. Викторъ Петлинъ былъ революціонеръ, котораго зналъ Новодворовъ и особенно близко Вильгельмсонъ, сидѣвшій съ нимъ вмѣстѣ въ Кіевской тюрьмѣ. Петлинъ сошелъ съ ума и былъ оставленъ въ Казани. Всѣ думали, что онъ тамъ. И вдругъ эта его надпись, по которой видно, что его отправили одного съ уголовными.

Извѣстіе это взволновало всѣхъ, въ особенности Семенова, тоже знавшаго Петлина.

— Онъ тогда уже, въ Кіевской тюрьмѣ, сдѣлался боленъ, — сказалъ Вильгельмсонъ. — Мы слышали его крики. Онъ Богъ знаетъ что говорилъ.

— Это послѣ казни этихъ двухъ мальчиковъ, — сказалъ Семеновъ.

— Какой казни? — спросилъ Нехлюдовъ.

— Это было ужасное дѣло, — сказалъ Семеновъ. — Вотъ онъ знаетъ. Разскажи, — обратился онъ къ Вильгельмсону.

Ледъ былъ разбитъ. У всѣхъ сдѣлались серьезныя лица. Всѣ замолкли, только слышенъ былъ гулъ зa дверью, и Вильгельмсонъ сталъ разсказывать.

— Ихъ было три, — началъ онъ, — Розовскій, Лозинскій и третій — забылъ фамилію; но этотъ за нѣсколько дней до конфирмаціи приговора исчезъ изъ тюрьмы и, какъ оказалось потомъ, выдалъ товарищей и былъ за это помилованъ, а эти двое были при насъ. — Я съ Петлинымъ сидѣлъ рядомъ, были приговорены къ казни.

— За что же? — спросилъ Нехлюдовъ.

— Оба они были совсѣмъ неважные преступники, а такъ себѣ, мальчики, взятые за знакомство. Приговорены же они были за то, что, когда ихъ вели подъ конвоемъ, они вырвали у солдата ружье и хотѣли бѣжать. Одному, Лозинскому, было 23 года, а другому, еврею Розовскому, не было 17-ти лѣтъ — совершенный мальчикъ, безусый и безбородый.

— И казнены?

— Да. Это то, главное, и подѣйствовало на Петлина. Онъ сидѣлъ рядомъ съ этимъ Розовскимъ. Мы знали. Ихъ водили въ судъ и, когда привезли, они сами сказали намъ. Мы по вечерамъ, послѣ повѣрки, прямо подходили къ дверямъ и переговаривались. Лозинскій послѣ приговора все время былъ очень сосредоточенъ, читалъ евангеліе и почти пересталъ говорить съ нами. Къ нему приходили его братъ и сестра и обнадѣживали его, что наказаніе смягчатъ, да и мы всѣ были въ250 251 этомъ увѣрены; знали, что никакого преступленія за ними не было. Розовскій же, такъ тотъ былъ и послѣ приговора совершенно веселъ, какъ всегда, и не вспоминалъ о приговорѣ, а, какъ всегда, по вечерамъ становился у дверки и болталъ своимъ тонкимъ голоскомъ о всякихъ пустякахъ. Даже, казалось, онъ сдѣлался особенно болтливъ и глумливъ въ эти дни. Такъ прошло 5 дней. Мы тоже не думали, чтобы могла быть казнь.

Вильгельмсонъ замолчалъ и сталъ закуривать папироску. Всѣ молчали, и всѣ глаза были обращены на него. Нехлюдовъ взглянулъ на Катюшу. Она съ страдальческимъ лицомъ смотрела на Вильгельмсона. За дверью было затишье, которое вдругъ разразилось бранью двухъ голосовъ и плачемъ. «Я тебя... выучу. Не смѣй. Не трошь».

— Ну, — обратилась Марья Павловна къ Вильгельмсону.

— Ну, прошло 5 дней, и разъ вечеромъ сторожъ подошелъ къ моей двери и объявилъ мнѣ съ дрожью въ голосѣ и со слезами на глазахъ, что на дворѣ тюрьмы строятъ висѣлицы. У насъ было тихо, мы не говорили, но я не спалъ всю ночь, и сторожъ раза два подходилъ къ моей двери и разсказывалъ то, что построили уже двѣ висѣлицы, и что привезены палачи и два помощника. Скажетъ, дрогнетъ голосомъ и уйдетъ. Знали ли Лозинскій и Розовскій о томъ, что мнѣ говорилъ сторожъ, не знаю, но думаю, что нѣтъ, потому что сторожъ то, что говорилъ намъ, говорилъ по секрету и просилъ не выдавать его и не говорить товарищамъ. Я не спалъ, разумѣется. Вотъ въ три часа по коридору тюрьмы слышу шумъ. Это смотритель, помощникъ и караулъ прошли въ камеры къ Лозинскому и Розовскому. Тишина была мертвая. И вдругъ слышу, помощникъ смотрителя остановился у камеры Лозинскаго, со мной рядомъ, и почти не сказалъ, а какъ-то торопливо взвизгнулъ: «Лозовскій, вставайте, надѣвайте чистое бѣлье». Что то зашевелилось, и слышался голосъ Лозинскаго, странный, спокойный голосъ: «Развѣ казнь утверждена?» Потомъ слышу, какъ двери камеры его отворились, что то поговорили. Это Лозинскій просился проститься съ товарищами. Смотритель разрѣшилъ, и Лозинскій пошелъ въ другую отъ меня сторону. Пока онъ обходилъ камеры съ другаго конца коридора, я стоялъ у оконца дверей и видѣлъ смотрителя, его помощника, офицеровъ, сторожей, которые всѣ стояли у моей камеры; всѣ они были блѣдны, какъ мертвецы, и у смотрителя — здороваго, краснощекаго рябого, въ обыкновенное время звѣроподобнаго человѣка, теперь тряслась нижняя губа, и онъ вертѣлъ судорожно портупею, когда я услыхалъ приближающіеся шаги Лозинскаго. Когда онъ подошелъ, всѣ съ ужасомъ отступили и дали ему дорогу. Лозинскій подошелъ къ моей камерѣ и молча остановился. Лицо у него было осунувшееся, черное. «Вильгельмсонъ, есть у ва... папиросы?» Я не успѣлъ достать, какъ помощникъ смотрителя поспѣшно досталъ портсигаръ и подалъ ему. Ни я, ни Лозинскій251 252 говорить ничего не могли. Я только помню ужасное выраженіе лица Лозинскаго и его одну фразу: «Ухъ, какъ скверно. Какъ жестоко, несправедливо! Я вѣдь ничего не сдѣлалъ... ничего не сдѣлалъ злаго». Онъ нервно курилъ, быстро выпуская дымъ и, отворачиваясь отъ ожидавшей его стражи, смотрѣлъ въ мою камеру. Въ это время по коридору почти бѣгомъ пробѣжалъ къ Лозинскому Розовскій, и я слышалъ его неестественный веселый голосъ: «А я еще выпью грудного чаю, который мнѣ прописалъ вчера докторъ». Эти слова были какъ бы лозунгомъ, который прервалъ страшную тишину, и помощникъ смотрителя тѣмъ же взвизгиваніемъ прокричалъ: «Розовскій, что за шутки! Идемъ!» — «Идемъ, идемъ!» машинально повторили человѣка два изъ сопутствующихъ, и Лозинскій, кивнувъ мнѣ головой, быстро, почти бѣгомъ, вслѣдъ за Розовскимъ въ сопровожденіи всей стражи пошелъ по коридору. Больше я ничего не видѣлъ и не слышалъ. Цѣлый день въ коридорѣ была гробовая тишина, и у меня въ ушахъ все только звучалъ молодой звонкій голосъ Розовскаго: «еще выпью груднаго чаю», и его молоденькіе шаги мальчика, весело и бодро бѣжавшаго по коридору.

Впослѣдствіи я узналъ, что поваръ однихъ дальнихъ моихъ родственниковъ, бывшій съ своими господами въ городѣ, пошелъ посмотрѣть на эту казнь, — онъ былъ родственникомъ одного изъ сторожей, — такъ какъ частному лицу нельзя было быть во дворѣ тюрьмы. Когда онъ увидѣлъ казнь, онъ вышелъ изъ двора и, не заходя домой, сѣлъ на поѣздъ и уѣхалъ въ деревню. Два дня его видѣли бродившаго и говорившаго, какъ сумашедшаго, вдоль рѣки. На третій день онъ утопился.

Петлинъ пережилъ все это сильнѣе моего, потому что сидѣлъ рядомъ съ Розовскимъ и сблизился съ нимъ.

Всѣ молчали.

* № 114 (кор. № 27).

Почтамтъ была низкая со сводами комната. За конторкой сидѣли чиновники и выдавали толпящемуся народу. Одинъ чиновникъ, согнувъ на бокъ голову, не переставая стукалъ печатью по какимъ то конвертамъ, на лавкѣ деревянной сидѣлъ солдатъ и перебиралъ конверты изъ портфеля. Нехлюдовъ сѣлъ съ нимъ рядомъ и вдругъ[418] почувствовалъ, что онъ страшно усталъ — усталъ не только отъ того, что онъ не спалъ, да и много ночей не спалъ, какъ люди, и трясся на перекладной, но усталъ отъ жизни, отъ напряженія чувства.

«Теперь она помилована,[419] она пойдетъ за Вильгельмсона,252 253 она любитъ его. А я останусь одинъ и съ тѣми неразрѣшимыми вопросами, которые стоятъ предо мною».

— Пожалуйте расписаться.

Нехлюдовъ всталъ, насилу волоча ноги, расписался, потомъ вернулся въ гостинницу и заснулъ. Когда онъ проснулся, уже было темно, 6-й часъ, и время ехать на обѣдъ къ Губернатору.

** № 115 (кор. № 27).

Острогъ съ первыхъ же шаговъ послѣ свѣта, чистоты и избытка, того, что было въ домѣ губернатора, произвелъ на Нехлюдова еще болѣе, чѣмъ обыкновенно, тяжелое впечатлѣніе. Смотритель, прочтя записку, тотчасъ же сталъ называть Нехлюдова «Ваше сіятельство» и предложилъ ему и англичанину во всемъ свои услуги.

— У насъ не совсѣмъ благополучно, — сказалъ онъ, — сходятся съ двухъ трактовъ партіи, и бываетъ переполненіе. Замокъ построенъ на 700 душъ — у насъ теперь 1720. Такъ что болѣютъ. Куда же прикажете — къ пересыльнымъ или угодно пройти къ каторжнымъ?

Англичанинъ пожелалъ пройти прежде къ каторжнымъ, и они вошли въ коридоръ.

Нехлюдовъ привыкъ уже къ острожнымъ запахамъ испражненій, мочи и дегтя, но и его ошеломила особенная удушливость воздуха въ этомъ коридорѣ. Въ то время какъ они входили, въ самомъ коридорѣ прямо на полъ мочились два человѣка въ однихъ рубахахъ и порткахъ. Смотритель крикнулъ на нихъ, и они, гремя кандалами, вернулись въ камеру. Въ камерѣ нары были въ серединѣ, и арестанты лежали голова съ головами, какъ сельди въ боченкѣ. И въ небольшой камерѣ ихъ было человѣкъ 70. Вонь была ужасная. Всѣ, гремя цѣпями, вскочили и встали у наръ, блестя своими бритыми полуголовами; остались лежать только двое. Одинъ былъ молодой человѣкъ красный, очевидно въ жару, другой старикъ, тоже сильно больной. Англичанинъ спросилъ, давно ли заболѣлъ молодой арестантъ. Смотритель сказалъ, что съ утра,[420] старикъ же уже давно хворалъ животомъ. Англичанинъ неодобрительно покачалъ головой и сказалъ, что онъ желалъ бы сказать этимъ людямъ нѣсколько словъ, и попросилъ Нехлюдова перевести то, что онъ скажетъ. И онъ началъ рѣчь. Рѣчь его состояла въ томъ, что Христосъ, жалѣя людей, далъ всѣмъ возможность спасенія.[421] 253

254 — О, скажите имъ, что Христосъ жалѣлъ ихъ и любилъ. Въ этой книгѣ, скажите имъ, все это сказано.

Онъ вынулъ изъ ручнаго мѣшка переплетенный Новый завѣтъ, и жадныя, жесткія, широкія руки изъ-за посконныхъ рукавовъ потянулись къ нему, отталкивая другъ друга. Онъ роздалъ 6 евангелій, и они пошли дальше.

Въ другой камерѣ пѣли пѣсни такъ, что не слыхали грохота отворяемыхъ дверей. Смотритель постучалъ въ дверь.

— Я те запою! — крикнулъ, — смирно!

Опять, какъ только отворили дверь, какъ и въ первой камерѣ, всѣ вскочили и стали, вытянувъ руки, передъ нарами. Англичанинъ точно также сказалъ ту же рѣчь и также далъ 6 евангелій. Въ третьей камерѣ слышались крики и возня. Смотритель хотѣлъ выступить впередъ, но Англичанинъ попросилъ позволенія посмотреть въ оконце двери потихоньку. Смотритель согласился было, но послышались удары, драки, шлепанья и ревъ, и смотритель застучалъ и закричалъ.

— Смирно!

Дверь отворили, опять всѣ вытянулись у наръ, кромѣ двоихъ, которые вцѣпились другъ въ друга, одинъ за волосы, другой зa бороду. Надзиратель бросился къ нимъ, и только тогда они пустили другъ друга. У одного была вся щека красная, у другого текли сопли, слюни и кровь, которые онъ утиралъ рукавами кафтана.

— Староста!

Выступилъ знакомый Нехлюдову Ѳедоровъ. Крестьянин Ѳедоровъ еще въ Москвѣ вызывалъ къ себѣ Нехлюдова и обращался къ нему съ просьбой подать кассаціонное прошеніе. Нехлюдовъ тогда у него былъ въ одиночной камерѣ и былъ пораженъ больше всего прелестью, иначе нельзя сказать, этого человѣка. Онъ засталъ его стоящимъ у окна и расчесывающимъ гребенкой свои вьющіеся намасленные волосы. Это былъ немного выше средняго роста хорошо сложенный человѣкъ съ маленькой бородкой и съ прекрасными глазами, очень бѣлый и весь въ веснушкахъ. <Какъ потомъ узналъ Нехлюдовъ, онъ былъ соблазнитель женщинъ и въ окно знаками бесѣдовалъ съ отвѣчавшими ему женщинами.>[422] Глаза его всегда улыбались, и прекрасный ротъ складывался въ заразительную улыбку. Дикція у него была такая, которая невольно заставляла себя слушать, какъ музыка. Всякое слово, которое онъ говорилъ, было пріятно слышать, и говорилъ онъ прекрасно. Разговоръ съ нимъ тогда очень поразилъ Нехлюдова той простотой, съ которой онъ говорилъ про причину своего ареста, убійство съ ужасными подробностями, которыя могъ замѣтить только человѣкъ, совершавшій убійство съ полнымъ спокойствіемъ. 254

255 — И не нужно бы мнѣ дѣлать это. Да такая линія вышла.

— Неужели вамъ не страшно было и не жалко?

— Какъ не жалко? Вѣдь тоже человѣкъ. Да вѣдь тогда не понималъ, — сказалъ онъ, и глаза его смѣялись.

Нехлюдовъ убѣдился тогда, что этому человѣку нельзя помочь, и такъ и объявилъ ему, но его заинтересовало другое. Ему захотѣлось испытать, нельзя ли вызвать въ этомъ человѣкѣ раскаяніе и хорошія чувства. Этотъ человѣкъ, также и нѣкоторые такіе же другіе, былъ для Нехлюдова образцомъ тѣхъ въ корнѣ извращенныхъ людей и потому опасныхъ людей, которыхъ приводили всегда защитники наказанія въ доказательство необходимости огражденія отъ нихъ общества.

Ѳедоровъ хорошо былъ грамотный. Нехлюдовъ давалъ ему книги, и онъ все прочитывалъ и помнилъ все содержаніе, но, очевидно, не принималъ ихъ въ серьезъ, а только какъ препровожденіе времени. Отъ евангелія и всѣхъ нравоучительныхъ книгъ онъ прямо отказывался. Нехлюдовъ не понималъ сначала, почему онъ это дѣлалъ, но потомъ, послѣ одного разговора съ нимъ, понялъ. Еще и прежде Нехлюдовъ замѣчалъ, что этотъ умный и даровитый человѣкъ интересовался только двумя рода вещами: всѣмъ тѣмъ, что относилось до жизни въ острогѣ, на этапахъ, на каторгѣ, до острожнаго начальства и въ особенности, какъ замѣтилъ Нехлюдовъ и какъ потомъ онъ самъ признался ему, — до всего того, что нужно было знать для того, чтобы приготовить свой побѣгъ, и еще тѣмъ, что уносило его въ область фантазіи, въ жизнь богатыхъ, свободныхъ людей, особенно въ Парижѣ. (Онъ особенно любилъ французскіе романы, которые были для него волшебныя сказки, развлекавшiя его тоску.) Все же, что касалось до своей, до внутренней жизни, не интересовало его: ему негдѣ, не на чемъ было въ тюрьмѣ, на этапѣ, въ каторгѣ приложить эти правила жизни. Такъ онъ думалъ по крайней мѣрѣ. Онъ зналъ въ общихъ чертахъ евангельскіе принципы прощенія, единенія, взаимной помощи, любви и не только не отрицалъ ихъ, но считалъ очень хорошими и одно время послѣ послѣдняго убійства былъ очень близокъ къ нимъ, но теперь онъ считалъ ихъ неприложимыми и потому дѣлался особенно строгъ и холоденъ — и глаза его переставали смѣяться, когда дѣло касалось доброй жизни.

— Это намъ теперь нейдетъ, — сказалъ онъ разъ Нехлюдову, отдавая ему евангеліе и Подражаніе Христу, которое онъ бралъ. — Вотъ Рокамболь — этотъ потѣшилъ.

Въ послѣдній разъ, на одномъ изъ этаповъ, Нехлюдовъ долго разговаривалъ съ нимъ, и Ѳедоровъ разсказалъ ему свое послѣднее преступленіе, за которое онъ и шелъ на 12-лѣтнюю каторгу, и этотъ разсказъ оставилъ въ Нехлюдовѣ страшное и сильное впечатлѣніе.

— Это было въ нашемъ городѣ Черни, энаете, Тульской губерніи, дрянной городишка такой. Заболтался я тамъ съ255 256 товарищами, такими же прощалыгами, какъ и я. Я съ кожевеннаго завода ушелъ. Ну, гуляли, пропились совсѣмъ. А тутъ у солдата его полюбовница — у нихъ мы квартировали — подбила пойти ограбить. Чиновничишка отставной былъ такой, съ тремя дочерьми жилъ — одна вдова, одна дѣвка, а одна, мужняя жена; жилъ на отлетѣ вѣ домишкѣ. Выпили на послѣднее для храбрости и пошли. Влѣзли въ окно, стали допрашивать объ деньгахъ. Я за старика взялся, а солдатъ за переборку пошелъ къ дочери его замужней. Она рвется, кричитъ, вырвалась, да мимо меня въ дверь. Я старика прикончилъ, а тотъ, солдатъ, дѣвку ломаетъ. «Вишь, — я говорю, — съ дѣвкой не сладитъ». А она какъ завизжитъ. Зарѣзалъ онъ и ее и сталъ шарить по комодамъ. А я взялъ лампочку, зашелъ за перегородку, вижу ребеночекъ въ люлькѣ закатывается, соска изъ ротика выскочила. Я ему сосочку далъ — такъ и впился, засосалъ, — а самъ пошелъ къ сундуку. Глядь, а по сю сторону она лежитъ, не шкнетъ, только во всѣ глаза смотритъ.

— Кто она?

— А третья, вдовая. Испугалась и молчитъ, только глядитъ мнѣ въ самые глаза. Что дѣлать? Поставилъ я лампочку на сундукъ, а ножъ въ рукѣ. «Братъ, не губи души...»

Голосъ Ѳедорова задрожалъ, и онъ не могъ говорить.

— Какъ сказала она это, а сама не шевелится, только глазами меня жжетъ — вижу я, что сейчасъ разслабну, схватилъ ее за руки — прикончилъ. Тутъ ничего, все какъ должно, захватили одежи, деньги и ушли. Только не могъ я ея глазъ забыть и какъ она просила. Два дня пилъ, и хмѣль не бралъ. Все въ канавѣ лежалъ. На третій пошелъ въ полицію — объявилъ. — Онъ долго молчалъ. — Только не надо бы мнѣ объявляться, а уйти куда, какъ Симеонъ разбойникъ, въ монастырь... Ну, а въ этомъ монастырѣ не покаешься.

<Нехлюдовъ видѣлъ, что человѣкъ этотъ былъ на порогѣ раскаянія, но судъ, арестантство, каторга помѣшали — разстроили его.

Въ продолженіи этапнаго похода Нехлюдовъ нѣсколько разъ видалъ его и видѣлъ, что онъ имѣлъ большое вліяніе на арестантовъ и все больше и больше ожесточался.

Теперь Ѳедоровъ былъ совсѣмъ другой человѣкъ.>[423]

* № 116 (кор. № 27).

Слѣдующая глава.

Въ слѣдующую камеру уже Нехлюдовъ попросилъ Смотрителя заглянуть не тревожа арестантовъ. Въ этой камерѣ не было тише, чѣмъ въ первыхъ трехъ. Камера также была полна256 257 народомъ. Сначала трудно было разглядѣть всѣхъ, потому что передъ окошечкомъ не переставая мелькали два взадъ и впередъ ходившіе арестанта. Они ходили въ своихъ халатахъ босикомъ молча, не глядя другъ на друга, быстро, быстро, какъ звѣри въ клѣткѣ. Одинъ былъ черный, похожъ на цыгана, другой — маленькій, рыжій, уже не молодой и бритый.[424] Изъ зa этихъ движущихся людей виднѣлись десятки еще копошащихся людей. Нехлюдовъ не могъ дольше смотрѣть это и не пошелъ зa Англичаниномъ, который опять вышелъ и опять раздавалъ свои евангелія. Прошелъ еще одну и еще и еще. И всѣ были полны, и во всѣхъ были опозоренные, озвѣренные люди, несчастные и больные.

«Боже мой, сколько ихъ», думалъ Нехлюдовъ.

Въ концѣ коридора онъ подошелъ къ мертвецкой, къ пустой камерѣ, въ которую клали умершихъ.

Въ то время какъ они подходили къ этой мертвецкой съ одного конца, съ другого конца несли въ нее на носилкахъ мертвое тѣло. Нехлюдовъ вслѣдъ зa нимъ вошелъ въ мертвецкую: тамъ лежали на нарахъ уже 7 или 8 труповъ, всѣ прямо держа босыя ноги и глядя въ потолокъ. Сторожа погнули носилки и ссыпали мертвеца, потянувъ его за руки и ноги. Мертвое тѣло, какъ деревянное, звякнуло, и особенно голова, о доску наръ. Сторожа, потянувъ за ногу, уложили его паралельно съ другими. Это было сильное тѣло человѣка, съ маленькой острой бородкой и съ глубоко подъ выступами лба ушедшими глазами, изъ которыхъ одинъ былъ полуоткрыть. Тѣло было закоченѣвше: руки, очевидно, были сложены на груди, но разошлись, особенно одна, и торчали передъ грудью, ноги босыя, съ большими оттопыренными пальцами, тоже разошлись и торчали ступнями врозь. Сторожа остановились съ носилками, ожидая дальнѣйшихъ приказаній начальства. Нехлюдовъ же невольно сталъ разсматривать трупы. 257

258 Одна, съ края, была женщина. Лицо у нея было желтое, какъ шафранъ.

— Это безпаспортная, — сказалъ смотритель, — а это пересыльные, а это вотъ — каторжные двое.

— Чтожъ кандалы не сняли?

— Каждый день человѣкъ по семи, — прибавилъ онъ, покачивая головой. — Изъ какой камеры? — спросилъ у сторожей Смотритель.

— Изъ № 17, ваше благородіе, — отвѣтилъ Надзиратель.

Съ противоположнаго края вторымъ лежалъ трупъ въ синей рубахѣ, что то напомнившей Нехлюдову. И только что онъ вспомнилъ, на комъ онъ видѣлъ такого цвѣта рубаху, онъ узналъ и трупъ. Это былъ худой, худой Семеновъ, босой, и не съ сложенными, какъ у другихъ, а съ вытянутыми по бедрамъ, изсохшими руками. Восковое лицо, большой носъ, закрытые глаза и мертвая радость, тишина и спокойствіе на вчера еще такомъ несчастномъ, раздраженномъ лицѣ.

— Когда же онъ умеръ? Это политическій.

— Дорогой померъ. Его мертваго съ подводы сняли, — отвѣчалъ смотритель. — Угодно теперь къ пересыльнымъ?

Нехлюдовъ попросилъ Смотрителя, не можетъ ли онъ видѣть политическихъ, и получивъ рѣшительный отказъ, передалъ ему бумагу объ освобожденіи Масловой и, простившись съ Англичаниномъ, вышелъ изъ острога и уѣхалъ въ гостинницу.

* № 117 (кор. № 27).

Нехлюдовъ остановился, замеръ, уставивъ глаза на стоявшій передъ нимъ подсвѣчникъ, и давно неиспытанный имъ восторгъ охватилъ его душу. Точно онъ послѣ долгаго томленія и страданій нашелъ вдругъ успокоеніе и тихую радость.

«Боже мой, — проговорилъ онъ мысленно, — да вѣдь вотъ оно разрѣшеніе всего. И какъ просто! И какъ несомнѣнно! И какъ благотворно. И всѣ вѣдь мы знаемъ это. Вѣдь это только то, чтобы искать соринку въ глазу брата съ бревномъ въ своемъ глазу. Вѣдь это только киданіе камней въ грѣшницу людьми, которые не видятъ своихъ грѣховъ или забыли ихъ. Кто мы, чтобы казнить, устранять, исправлять?»

И съ Нехлюдовымъ случилось то, что постоянно повторяется съ людьми думающими и потому усвоивающими новыя мысли. Случилось то, что мысль, представлявшаяся ему сначала какъ странность, какъ отчаянный парадоксъ, все чаще и чаще находя себѣ подтвержденіе въ жизни, наконецъ выяснилась какъ самая простая, несомнѣнная истина.

Такъ выяснилась ему теперь мысль о томъ, что люди не могутъ ни наказывать, ни исправлять, ни даже устранять иначе, какъ совершая самое страшное преступленіе, т. е. убивая. Выяснилось, что все то зло, которому онъ былъ свидѣтелемъ, которое разводитъ и разноситъ зло въ мірѣ, а именно судъ и наказаніе,258 259 происходитъ только отъ того, что люди хотятъ дѣлать невозможное дѣло: будучи злы, исправлять зло. Все зло происходитъ отъ того, что люди хотятъ исправлять порочныхъ людей. Зная же то, что они сами порочны и потому, очевидно, не могутъ исправлять, они придумали такія формы, такія положенія, законы и потомъ подраздѣленія властей, при которыхъ имъ кажется, что порокъ самъ собою, проходя черезъ всѣ эти формы, будетъ наказанъ, исправленъ, или устранены порочныя лица. Въ сущности же все это устройство, отъ сената и до тюремщика и конвойнаго солдата, достигаетъ только одной цѣли: раздробляя отвѣтственность, дѣлаетъ возможнымъ для людей, уже просвѣщенныхъ свѣтомъ добра и любви, дѣлать самыя ужасныя, звѣрскія дѣла жестокости, на которыя не былъ бы способенъ и такъ презрительно называемый дикій человѣкъ. Теперь ему стало ясно, отчего весь тотъ ужасъ, который онъ видѣлъ. И ясно стало, что надо дѣлать. Отвѣтъ, который онъ не могъ найти, ясно возсталъ передъ нимъ. Тотъ самый, который далъ Христосъ Петру.

** № 118 (кор. № 27).

Эпилогъ.

Романъ Нехлюдова съ Катюшей кончился и кончился совсѣм не такъ, какъ онъ ожидалъ, и безъ всякаго сравненія лучше чѣмъ онъ не только могъ ожидать, но и могъ себѣ представить.

На другой день послѣ посѣщенія острога съ Англичаниномъ Нехлюдовъ утромъ же поѣхалъ въ острогъ, чтобы узнать отъ Масловой объ ея дальнѣйшихъ намѣреніяхъ.[425] Въ сибирскомъ острогѣ, также какъ во всѣхъ россійскихъ тюрьмахъ, была контора съ тѣми же мѣрками, иконами, шкапомъ и столомъ. И такая же она была мрачная и грязная, и такой же былъ писарь и надзиратель.

Нехлюдова уже знали какъ знакомаго губернатора и потому, хотя также строго отказали ему въ свиданіи съ политическими, Маслову тотчасъ же привели къ нему.

Маслова вообще за послѣднее время очень перемѣнилась. Она похудѣла, пропала прежняя припухлость и бѣлизна лица. Она загорѣла и какъ бы постарѣла и имѣла видъ не молодой женщины. Теперь же, когда она пришла въ контору, ужъ не въ арестантскомъ одѣяніи, а въ синей кофтѣ и такой же юбкѣ, — это Марья Павловна одѣла ее, выпросивъ эту одежду у Богомиловой, — и простоволосая, настолько гладко причесанная, насколько это было возможно при ея черныхъ вьющихся волосахъ, она показалась Нехлюдову еще болѣе измѣнившейся.

Выраженіе лица у нея было спокойное, твердое и серьезное, но черные глаза особенно блестѣли. 259

260 — Получили? — спросилъ Нехлюдовъ. Она только нагнула голову. — Поздравляю васъ, слава Богу, — сказалъ онъ, подавая ей руку.

Она пожала его руку, но опять Нехлюдовъ увидалъ на лицѣ ея обычное при встрѣчѣ съ нимъ выраженіе какъ бы недовольства или враждебности къ нему, и это выраженіе огорчало Нехлюдова.

«Неужели она все не можетъ простить?» думалъ онъ.

А между тѣмъ она нетолько давно уже простила его, но любила его уже давно больше и лучше, чѣмъ когда нибудь любила прежде.

То выраженіе, которое Нехлюдовъ принималъ за недовольство или за недоброжелательство, было выраженіе напряженности воли, чтобы не дать подняться въ себѣ прежнему чувству любви къ нему, сожалѣнія въ томъ, что она не можетъ быть его женой. Разъ навсегда при второмъ свиданіи съ нимъ, отчасти по чувству оскорбленія за прошлое, отчасти по привычкѣ ставить его какимъ то высшимъ существомъ, она отказалась принять его жертву, и этотъ ея поступокъ поднялъ ее самое въ своихъ глазахъ, и потому она не хотѣла измѣнить своему рѣшенію. Теперь, когда она была свободна, она боялась, что онъ по своему упорству повторитъ свое предложеніе, и хмурилась, потому что готовилась опять отказаться отъ его жертвы.[426]

— Я говорилъ съ смотрителемъ, вы теперь можете выдти на волю. Я приготовилъ.

Она перебила его.

— Я не выйду. Я пришла арестоваться, — сказала она, вся покраснѣвъ и рѣшительно приподнявъ голову.

— Что же?

— Да я съ Николай Иванычемъ (Вильгельмсономъ) пойду.

— Такъ рѣшено? — сказалъ Нехлюдовъ, и странное чувство радости за ея хорошее будущее и за свое освобожденіе и вмѣстѣ съ тѣмъ обиды и ревности, особенно къ несимпатичному ему Вильгельмсону, кольнуло его.

— Что жъ, это очень хорошо, — сказалъ онъ. — Только вы, пожалуйста, дайте мнѣ возможность еще быть полезнымъ вамъ.

— Намъ, — она сказала это «намъ» и странно, какъ бы испытующе взглянула на него, — ничего не нужно. Николай Иванычу такъ мало нужно. А я вамъ уже и такъ всѣмъ обязана. Если бъ не вы..... — она хотѣла сказать о томъ, что не вышло бы помилованія, но побоялась другаго смысла, который могла имѣть ея фраза, и остановилась.

— Наши счеты Богъ сведетъ, — сказалъ Нехлюдовъ. — Я

260261

Одна из ранних корректур печатавшегося в „Ниве“ текста „Воскресения“.

Размер подлинника

столько пережилъ благодаря своему.... Ну, и будетъ говорить! — У него навернулись слезы.

— Нѣтъ, вы меня простите, если я не такъ поступила, какъ вы желали, — сказала она.

— Скажите мнѣ правду, — не отвѣчая ей, сказалъ Нехлюдовъ, — вы искренно любите Вильгельмсона?

— Да. Я вѣдь не знала никогда такихъ людей. Это совсѣмъ особенные люди. И Николай Иванычъ совсѣмъ особенный. И я благодарна ему такъ зa его любовь. И онъ столько перенесъ. И онъ большой и такой хорошій.

— Ну, а Марья Павловна? — спросилъ Нехлюдовъ.

— Марья Павловна не человѣкъ, а ангелъ. Если бы не она, я не знаю, что бы со мной было.

Поговоривъ еще о Семеновѣ, объ его смерти, они разстались, и съ тѣхъ поръ Нехлюдовъ не видалъ Маслову.

————

Катюша вышла замужъ и живетъ съ мужемъ въ ссыльномъ городѣ. У нихъ ребенокъ. Нехлюдовъ живетъ въ Москвѣ и пишетъ книгу объ уголовномъ законѣ. Онъ сталъ другимъ человѣкомъ. Взгляды его на жизнь, на людей и, главное, на себя совершенно измѣнились, и онъ уже не можетъ возвратиться къ прежнимъ. Измѣнилось, главное, его отношеніе къ себѣ и къ цѣли своей жизни: онъ пересталъ быть довольнымъ собою и предполагать, что имѣетъ какія то права на счастье и уваженіе другихъ людей, и пересталъ видѣть суть жизни въ своемъ благѣ, а видитъ ее въ служеніи людямъ. Но опять понемногу, понемногу жизнь затягиваетъ его своею паутиной и своимъ соромъ. Новое чувство самоуваженія, основаннаго теперь уже не на своемъ положеніи, а на важности понятой имъ и проводимой въ жизнь идеи, захватило его, и его рядомъ съ пользой, которую онъ принесетъ человѣчеству, интересуетъ и мысль о томъ, что это онъ сдѣлаетъ это великое дѣло.

И опять онъ сталъ доволенъ собой и сталъ думать о славѣ людской, и на сколько доволенъ собою и на сколько сталъ думать о славѣ людской, на столько сталъ хуже, на столько меньше сталъ полезенъ людямъ.

Что выйдетъ изъ его книги и изъ его жизни, въ какой формѣ будетъ слѣдующій нравственный толчокъ и новый подъемъ духа, если онъ будетъ, — покажетъ будущее.

** № 119 (кор. № 53).

XLVI.

Въ это время въ женской разгороженной рѣшетками посѣтительской происходило слѣдующее. Непомнящій бродяга, худощавый сильный человѣкъ съ сѣдѣющей бородой, снявши261 262 кафтанъ и порты, стоялъ въ одномъ суровомъ бѣльѣ передъ скамейкой, съ обѣихъ сторонъ которой стояло по два надзирателя. Широкій въ груди и плечахъ мускулистый надзиратель Петровъ съ синякомъ надъ глазомъ, засучивъ рукава мундира, отбиралъ розги, привѣшивая ихъ въ жилистой, красной рукѣ. Васильевъ же съ лохматой и курчавой черной головой стоялъ у стѣны въ халатѣ въ накидку и съ нахмуренными бровями смотрѣлъ въ землю. Глядѣвшій въ окно смотритель оглянулся и, увидавъ, что все готово, сказалъ:

— Чего же стоишь? Ложись.

Бродяга спустилъ штаны, они упали, онъ выступилъ изъ нихъ и изъ котовъ и самъ подошелъ къ скамьѣ. Надзиратели подхватили его подъ руки и положили на скамейку. Ноги арестанта спускались съ обѣихъ сторонъ скамейки. Одинъ надзиратель поднялъ ноги вверхъ и легъ на нихъ, другіе два ухватили арестанта за руки и прижимали къ скамьѣ, четвертый поднялъ рубаху до самыхъ кострецовъ, оголивъ выдающіеся изъ-подъ желтой кожи ребра, жолобъ станового хребта и поясницу съ выгибомъ и твердые мускулистыя ляжки кривыхъ ногъ. Петровъ, широкій въ груди и плечахъ, мускулистый надзиратель, выбравъ одинъ изъ приготовленныхъ пучковъ, поплевалъ въ руки и, крѣпко сжимая связанные комли березовыхъ прутьевъ, со свистомъ взмахивая, сталъ ударять ими по обнаженному тѣлу. При каждомъ ударѣ бродяга гукалъ и встряхивался, удерживаемый насѣвшими на него надзирателями. Васильевъ, блѣдный, стоялъ, изрѣдка вскидывая глазами на то, что было передъ нимъ, и опять опуская ихъ. На желтомъ заду бродяги уже выступили пересѣкающіеся линіи кровоподтековъ, и гуканье его переходило уже въ стоны.

Но Петровъ, которому подбили глазъ въ той дракѣ, когда вели Васильева въ карцеръ, отплачивалъ свою обиду, ударяя такъ, что концы розогъ отлетали, и на желтыхъ ягодицахъ и бедрахъ бродяги стала мазаться красная кровь.

Когда бродягу пустили и онъ, дрожа нижней челюстью, обтирая полою рубахи кровь, сталъ подтягивать шнурокъ посконныхъ штановъ, старшій надзиратель взялся за халатъ Васильева.

— Снимай, — сказалъ онъ.

Васильевъ какъ-будто улыбнулся, оскаливъ из-за черной бородки свои бѣлые зубы, и все умное, энергическое лицо его исказилось. Онъ, разрывая шнурки одежды, скинулъ ее и легъ, заголивъ свои красивые, тонкіе, прямые, мускулистые ноги.

— Нѣтъ на васъ... — проговорилъ онъ начало какой-то фразы и вдругъ оборвалъ, стиснувъ зубы и готовясь къ удару.

Петровъ бросилъ отрепанные розги, взялъ изъ приготовленныхъ на окнѣ розогъ новый пукъ, и началось новое истязаніе. Съ первыхъ же ударовъ Васильевъ закричалъ. 262

263 — Охъ!.. О! — и сталъ биться такъ, что надзиратели, спустившись на колѣни, повисли на его плечахъ и покраснѣли отъ усилій.

— Тридцать, — сказалъ смотритель, когда было еще 26.

— Никакъ нѣтъ, ваше высокородіе, 26.

— Тридцать, тридцать, — морщась, дергая бородку, сказалъ смотритель.

Васильевъ не всталъ, когда его пустили.

— Ну, вставай, — сказалъ одинъ изъ надзирателей и поднялъ его.

Васильевъ поднялся, но зашатался и упалъ бы, если бы его не поддержали надзиратели. Онъ тяжело и коротко дышалъ. Блѣдные губы его тряслись, издавая странный звукъ, похожій на тотъ, которымъ забавляютъ дѣтей, играя губами.

Колѣнки его дрожали и стукались одна о другую.

— Будешь надзирателей въ морду бить, — проговорилъ Петровъ, бросая розги и стараясь подбодрить и оправдать себя, но на душѣ у него было нехорошо, и онъ, отворотивъ назадъ на волосатые руки отвороченные рукава мундира и отеревъ грязнымъ носовымъ платкомъ выступившій на лбу потъ, вышелъ изъ посѣтительской.

— Въ больницу, — сказалъ смотритель, морщась и откашливаясь, точно онъ проглотилъ что нибудь горькое и ядовитое, сѣлъ на подоконникъ и закурилъ папиросу.

«Пойти домой?» подумалъ онъ, но вспомнилъ слышанные уже третій день и все утро нынче быстрые переборы венгерскихъ танцевъ въ аранжировкѣ Листа, и на душѣ у него стало еще мрачнѣе. Въ это время ему доложили о Нехлюдовѣ. «И чего все ѣздитъ? что ему нужно», подумалъ смотритель и, тяжело вздыхая, вышелъ въ сѣни.

** № 120 (кор. № 53).

XLVII.

«Да, какъ я жалокъ и мелокъ съ своей жертвой», думалъ Нехлюдовъ, выходя изъ острога, весь поглощенный впечатлѣніемъ этого свиданья съ Масловой. Онъ почувствовалъ только теперь всю глубину той раны, которую онъ нанесъ ей. Если бы онъ не попытался загладить, искупить свой поступокъ, онъ никогда не почувствовалъ бы всей преступности его; мало того, и она бы не чувствовала всего зла, сдѣланнаго ей. Только теперь это все вышло наружу во всемъ своемъ ужасѣ. Онъ увидалъ теперь только то, что онъ сдѣлалъ съ душой этой женщины.

«Да, теперь то, хочетъ она или не хочетъ этого, я буду служить ей, какъ можетъ служить мужъ женѣ, братъ сестрѣ», думалъ онъ, выходя изъ острога и совершенно забывъ все то, что онъ видѣлъ и про что слышалъ нынче.

На самомъ выходѣ къ нему подошелъ блѣдный молодой263 264 человѣкъ въ картузѣ и плохенькомъ пальто и таинственно передалъ записку.

— Вы князь Нехлюдовъ?

— Я, а что?

— Тутъ политическая одна есть, она вотъ просила передать, — сказалъ юноша, подавая ваписку и, приподнявъ картузъ, поспѣшно ушелъ, очевидно боясь попасться.

Отойдя отъ острога, Нехлюдовъ развернулъ клочекъ свернутой сѣрой бумажки. На бумажкѣ было написано карандашомъ бойкимъ почеркомъ безъ еровъ слѣдующее: «Помня вашу симпатичную и отзывчивую личность, я обрадовалась, узнавъ, что вы посѣщаете острогъ, интересуясь одной уголовной личностью. Я желала бы быть полезной вамъ и потому совѣтовала бы вамъ перевести ее въ отдѣленіе политическихъ. Это изъяло бы ее изъ вредныхъ вліяній. Просите свиданіе со мной. Вамъ дадутъ, а я передамъ вамъ много важнаго и для вашей протеже и для нашей группы. Благодарная вамъ Вѣра Богодуховская».

«Богодуховская! Вѣра Богодуховская, — что такое — не помню; Вѣра, Вѣра Петровна, Михайловна, Евгеньевна — пробовалъ Нехлюдовъ — Ахъ, Вѣра Ефремовна!»

И, вспомнивъ Вѣру Ефремовну, Нехлюдовъ вдругъ обрадовался. На него пахнуло такой далекой молодостью и изъ этой нехорошей молодости хорошей минутой, связанной съ Вѣрой Ефремовной.

Нехлюдовъ ясно, живо вспомнилъ, какъ онъ узналъ ее. Было это вотъ какъ. Въ ту зиму его безумной роскошной военной жизни, тотчасъ послѣ кампаніи, передъ маслянницей пріѣхалъ въ Петербургъ французъ, второй секретарь посольства. Нехлюдовъ познакомился съ нимъ и полюбилъ его энергію, веселость, остроуміе и ограниченное и благовоспитанное добродушіе.

Французу хотѣлось воспользоваться самыми русскими удовольствіями, а что же могло быть болѣе русскаго, какъ медвѣжья охота? Въ эту зиму кромѣ того медвѣжья охота была въ модѣ, въ особенности потому, что одного гвардейца помялъ медвѣдь. Поѣздка была очень веселая. Ихъ было три гвардейца, одинъ студентъ и два француза. Весело было и въ желѣзной дорогѣ, въ отдѣльномъ вагонѣ, гдѣ они играли въ карты, пили, пѣли, разсказывали анекдоты и хохотали, и еще веселѣе было во время переѣздовъ съ желѣзной дороги въ глубь лѣсовъ и изъ одной деревни въ другую — переѣзды иногда въ 20—30 верстъ. Переѣзды эти совершались почти всегда ночью; днемъ охотились, а ночью въ четырехъ-пяти саняхъ, заложенныхъ крестьянскими лошадками парами — гусемъ, ѣхали 20—30 верстъ лѣсомъ. Въ каждыхъ саняхъ сидѣли по двое господъ и возница и въ заднихъ саняхъ — лакей и обкладчикъ, знаменитый медвѣжатникъ Осипъ, поджарый, легкій, безбородый мужикъ, побившій на своемъ вѣку болѣе сотни медвѣдей. 264

265 Нехлюдовъ иногда ѣхалъ съ французомъ — они болтали или дремали, иногда, что онъ тоже очень любилъ, съ Осипомъ. Осипъ перебѣгалъ отъ саней къ санямъ, по колѣно въ снѣгу, разсказывалъ про медвѣдей и деревенскую жизнь или дремалъ, и Нехлюдовъ, какъ всегда бываетъ дорогой на лошадяхъ ночью, смотрѣлъ, слушалъ, думалъ и мечталъ. Вереница саней парами въ молочной темнотѣ двигалась безъ шума, рысцой, по узкой дорогѣ, все въ хвойныхъ лѣсахъ, иногда въ высокихъ, иногда низкихъ, съ елками, сплошь задавленныхъ бѣлымъ снѣгомъ. Иногда выѣзжали на бѣлую полянку. И опять засыпанный снѣгомъ лѣсъ, опять тишина.

Нехлюдову вспомнилось теперь больше всего это счастливое чувство сознанія своего здоровья, силы и беззаботности; легкія, напруживая полушубокъ, дышатъ удивительнымъ воздухомъ, на лицо сыплется съ задѣтыхъ дугой вѣтокъ снѣгъ, тѣлу тепло, лицу свѣжо, дышется полной грудью, и на душѣ ни заботъ, ни упрековъ, ни страховъ, ни желаній, кромѣ одного страха и заботы, что спугнутъ съ берлоги медвѣдя, и одного желанія, чтобы вышелъ, вышелъ на него, какъ въ послѣдній разъ, черный, по брюхо въ снѣгу. Въ темнотѣ блеснетъ огонекъ — закуриваетъ кто нибудь. Запахъ хорошаго табака. Самъ закуришь и опять ѣдешь, вглядываясь въ снѣжную глушь лѣса, и думаешь о лосяхъ, которые тамъ ходятъ, утопая въ снѣгу, о медвѣдяхъ, лежащихъ въ дремучей лѣсной берлогѣ съ отдушиной. Перекликаешься съ товарищами. Всѣмъ весело. Всѣ ждутъ веселья. И вотъ деревня — темно. Мужики уже полегли спать, но передовые пріѣхали — ожидаютъ. На улицѣ встрѣчаютъ съ зажжеными лучинами, ярко освѣщающими несущихъ; отведена большая изба, хозяева ласково встрѣчаютъ. Всѣ кажутся веселыми, довольными. Обкладчикъ говорить, что съ вечера повѣрялъ обходъ, медвѣдь цѣлъ, выхода нѣтъ, значитъ, не трогался съ берлоги. На завтра выѣзжать рано, до свѣта. Закусываютъ, выпиваютъ. Кто лежитъ, кто сидитъ, до разсвѣта играютъ въ карты. На утро охота, обкладъ и всѣ волненія охоты. Это все вспомнилось Нехлюдову и вспомнилось, какъ послѣ счастливой охоты большая черная медвѣдица вышла на француза, какъ онъ ранилъ, а Нехлюдовъ добилъ ее. Вернулись и только хотѣли сѣсть обѣдать, какъ хозяинъ пришелъ сказать, что пришла дьяконова дочка, хочетъ видѣться съ княземъ Нехлюдовымъ. Начался хохотъ, вопросы — хорошенькая ли. Нехлюдовъ тоже былъ въ такомъ же, какъ и товарищи, неряшливомъ духѣ, но грубая шутка одного офицера подчеркнула ему недоброту ихъ отношенія къ этой какой то дочери дьякона. Онъ сдѣлалъ серьезное лицо и пошелъ къ дьяконицѣ въ хозяйскую хату.

— Вотъ, Вѣра Ефремовна, поговори съ ними, — сказала старуха хозяйка, — это самый князь. А я уйду.

Въ комнатѣ была дѣвушка въ войлочной шлялѣ, въ шубкѣ,265 266 жилистая, съ худымъ некрасивымъ лицомъ, въ которомъ были одни глаза съ поднятыми надъ ними бровями. Дѣвушка, очевидно, очень сконфузилась, но конфузъ только озлобилъ ее.

— Чѣмъ могу вамъ служить? — сказалъ Нехлюдовъ.

— Я... я... Видите ли, вы богаты, вы швыряете деньгами на пустяки, на охоту. Я знаю. А я хочу только одного, хочу быть полезной людямъ и ничего не могу, потому что ничего не знаю.

— Что же я могу сдѣлать?

— Я хотѣла на курсы, и меня не пускаютъ. Не то что не пускаютъ, они пускаютъ, но надо средства. Дайте мнѣ, и я кончу курсъ и заплачу вамъ.

Глаза были правдивые, добрые, и все выраженіе и рѣшимости и робости было такъ трогательно, что Нехлюдовъ, какъ это бывало съ нимъ, вдругъ перенесся въ ея положеніе, понялъ ее и пожалѣлъ.

— Я думаю, богатые люди бьютъ медвѣдей, мужиковъ поятъ — все это дурно. Отчего бы имъ не сдѣлать добро? Мнѣ нужно бы только 80 рублей. А не хотите, мнѣ все равно, — гнѣвно сказала она, невыгодно для себя объяснивъ упорный и серьезный взглядъ, который Нехлюдовъ устремилъ на нее.

— Напротивъ, я очень благодаренъ вамъ, что вы мнѣ дали случай... Когда она поняла, что онъ соглашается, она вдругъ покраснѣла и замолкла. — Я сейчасъ принесу, — сказалъ Нехлюдовъ.

Онъ вышелъ въ сѣни и тутъ же засталъ офицера, который подслушивалъ ихъ разговоръ. Онъ, не отвѣчая на шутки товарищей, досталъ изъ сумки деньги и понесъ ей.

— Пожалуйста, пожалуйста не благодарите. Я васъ долженъ благодарить.

Нехлюдову пріятно было теперь вспомнить все это, пріятно было вспомнить, какъ онъ чуть не поссорился съ офицеромъ, который хотѣлъ сдѣлать изъ этаго дурную шутку, какъ милый французъ, несмотря на свое легкомысліе, поддержалъ его и какъ онъ еще ближе сошелся съ нимъ, и какъ вся охота была счастливая и веселая, и какъ, возвращаясь назадъ, когда онъ укутывался въ шубу, которая вся была засыпана, такъ же какъ и шапка или лошади, шедшимъ мягкимъ снѣгомъ, ѣхали назадъ опять подъ сплетавшимися вѣтвями по нескончаемому лѣсу, изрѣдка вспоминая о радости глазастой, жилистой Вѣры Ефремовны, и какъ ему хорошо было. Черезъ четыре года онъ получилъ отъ Вѣры Ефремовны письмо безъ еровъ съ благодарностью и 100 рублями, но которые, если они ему не нужны, она просила вернуть ей на добрыя дѣла. Нехлюдовъ отослалъ ей назадъ эти 100 рублей и потомъ совсѣмъ забылъ о существованіи Вѣры Ефремовны до нынѣшняго дня.

Очевидно, Вѣра Ефремовна была революціонерка и за какія нибудь революціонные дѣла была въ тюрьмѣ.

Революціонеры и всегда возбуждали въ Нехлюдовѣ чувство266 267 непріязни и гадливости, которое усилилось особенно послѣ перваго марта. Но Вѣру Ефремовну онъ все таки рѣшилъ непремѣнно повидать и помочь ей, если можно.

* № 121 (кор. № 52).

«Вѣдь это подлость и ложь, — сказалъ онъ себѣ. — Развѣ я не вижу, что вся причина всей этой бѣдности, всѣхъ страданій та, что я считаю себя вправѣ владѣть землею? Если хочешь сдѣлать то, что требуетъ справедливость и совѣсть, то не въ наймы отдавай землю, а такъ отдай, всю отдай, откажись отъ своего незаконнаго права. Но какъ это сдѣлать? Отдать такъ, какъ я тогда это сдѣлалъ съ отцовской землей. Тогда вправду говорили о томъ, что мужики не поправились, а только больше пили».

* №122 (кор. №60).

— Нѣтъ, братъ, шалишь! Должно, пронюхалъ, что отъ царя отборка земли выходитъ, такъ дай, молъ, отпишу.

— Эхъ, не дадутъ они ему мужика поднять, убьютъ, какъ того, батюшку!

* №123 (кор. №52).

XLIV.

Къ утру только Нехлюдовъ заснулъ и потому на другой день проснулся поздно.

Въ полдень шесть выбранныхъ мужиковъ, приглашенныхъ приказчикомъ, пришли въ яблочный садъ подъ яблоки, гдѣ у приказчика былъ устроенъ столъ и лавочки.

Изъ шести пришедшихъ мужиковъ больше всѣхъ обращалъ на себя вниманіе Ермилъ Антоновъ, широкій красивый старикъ съ завитками полусѣдой бороды, какъ у Моисея Микель Анджело, и сѣдыми густыми вьющимися волосами вокругъ загорѣлаго и оголившагося коричневаго лба. На немъ былъ новый кафтанъ, большая шапка и сапоги. Это былъ когда-то богатый мужикъ-ямщикъ, гонявшій пять троекъ на почтѣ. Онъ держалъ пять надѣловъ на четыре сына. Это былъ человѣкъ не быстраго ума, но серьезный, представительный и строгій. Второй былъ маленькій, кривой, Степанъ Пелагеюшкинъ, печникъ. Это былъ когда-то пѣсенникъ, весельчакъ, шутникъ, по дому хозяинъ и человѣкъ расчетливый. Онъ былъ одѣтъ въ плохую поддевку и плохіе сапоги. Третій былъ Онисимъ Жидковъ, высокій, худой, остроносый, съ маленькой бородкой, здоровый работникъ и умный человѣкъ и грамотный. На этомъ была поддевка суконная и сапоги бураками. Четвертый, Петръ Камушкинъ, былъ тотъ самый беззубый старикъ, который на сходкѣ закричалъ рѣшительный отказъ на всѣ предложенія Нехлюдова. Этотъ267 268 старикъ былъ первымъ хозяиномъ въ деревнѣ.[427] Между тѣмъ онъ не умѣлъ считать дальше двадцати. На немъ былъ черный кафтанъ и новые лапти и онучи. Пятый былъ невысокій свѣжій старикъ съ бѣлой бородой и хитрыми улыбающимися глазами. Это былъ Осипъ Наумычъ, пчеловодъ, считавшійся колдуномъ, ловкій на всякое дѣло, деспотъ, но зато и самоувѣренный и хвастливый свыше своихъ способностей. Шестой былъ Михайла Фоканычевъ, сморщенный старикъ, высокій, хромой, съ клинообразной бородкой и добродушнымъ лицомъ. Это былъ тоже пчеловодъ.[428] Онъ былъ въ башмакахъ и высоко и туго умотанныхъ бѣлыхъ онучахъ.

Нехлюдовъ въ этотъ разъ не чувствовалъ никакого смущенія, потому ли, что крестьянъ было меньше, или потому, что онъ былъ занятъ не собой, a дѣломъ.

* № 124 (рук. № 63).

Съ тѣхъ поръ какъ она все высказала Нехлюдову и отвергла его, она[429] постоянно колебалась между страстной любовью и такой же ненавистью къ нему. Она согласилась поступить въ больницу только потому, что онъ хотѣлъ этого, и осталась въ ней потому, что знала, что это было пріятно ему. Ей было не хорошо. А въ больницѣ даже хуже, чѣмъ было въ камерѣ. Хуже было отъ того, что, кромѣ того, что былъ тяжелый трудъ, отъ котораго она отвыкла, не было товарокъ, къ которымъ она привыкла, въ особенности же отъ того, что сидѣлки, зная, кто она была, презрительно чуждались ея; мущины же, фельдшеръ и сторожа, также презрительно, какъ тѣ, чуждались, но искали съ ней сближенія.[430] Но она оставалась тутъ потому, что онъ хотѣлъ этого. Она радовалась тому, что показалась ему въ больничномъ фартукѣ. 268

269 И вмѣстѣ съ тѣмъ она ненавидѣла его. Особенно ненавидѣла тогда, когда видѣла и когда онъ повторялъ свое предложеніе. Разъ понявъ это предложеніе какъ оскорбленіе, какъ желаніе воспользоваться ею духовно, она не могла иначе смотрѣть на него.

** № 125 (кор. № 63).

Въ это самое время въ одномъ изъ казематовъ,[431] въ разорванномъ на груди платьѣ, растрепанная, съ выпученными глазами женщина визжала отчаяннымъ голосомъ и билась головой то о стѣну, то о дверь. Часовой заглядывалъ въ дырку, отходилъ и продолжалъ ходить. И какъ только глазъ его показывался въ дыркѣ, визгъ усиливался.

— Не смотри, лучше убей меня, дай ножъ, дай яду. Не могу, не могу!

Послышались шаги. Дверь въ коридоръ отворилась, и вошелъ человѣкъ въ офицерскомъ мундирѣ съ двумя сторожами. Въ сосѣднихъ камерахъ появились глаза въ дыркахъ дверей, но офицеръ, проходя, защелкивалъ ихъ.

— Разбойники, мучители! — послышалось изъ одной; въ другой колотили въ дверь кулаками.

Офицеръ былъ блѣденъ. Хотя это повторялось часто, всегда это было страшно и тяжело. Какъ только дверь къ истерической женщинѣ отворили, она бросилась къ ней и хотѣла выйти.

— Пустите меня, пустите, — визжала она, одной рукой схватывая растерзанное платье на груди, другой откидывая зa ухо пряди жидкихъ волосъ съ пробивавшейся въ нихъ сѣдиною.

— Вы вѣдь знаете, что нельзя; глупости не говорите, — сказалъ офицеръ, стоя въ дверяхъ.

— Пустите или убейте! — кричала она, отталкивая его.

— Оставьте, — строго сказалъ офицеръ, но она не слушалась.

Офицеръ кивнулъ сторожамъ, и они схватили ее. Она завизжала еще громче.

— Перестаньте, хуже будетъ.

Она продолжала кричать.[432]

— Замолчите!

— Не замолчу. А-а-а!

Но тутъ крикъ ея вдругъ замѣнился мычаніемъ и потомъ совсѣмъ затихъ. Одинъ сторожъ схватилъ ее за руки и связалъ ихъ, другой всунулъ ей въ ротъ жгутъ полотна и завязалъ его сзади головы, чтобы она не сорвала его.

Выскакивавшими изъ орбитъ глазами она смотрѣла на[433] сторожей и на офицера, все лицо ея дергалось, изъ носа ея269 270 вырывалось шумное дыханіе, плечи ея поднимались до ушей и спускались.

— Нельзя такъ скандалить, говорено было. Сама виновата, — сказалъ офицеръ и ушелъ.

Куранты тонкимъ голосомъ выводили: «Коль славенъ нашъ Господь въ Сіонѣ»,[434] въ соборѣ у гробницъ царей горѣли свѣчи, и стоялъ караулъ.

** №126 (рук. №71).

— Совсѣмъ расшатаны нервы. Едва ли когда оправится. Обработали — сказалъ двоюродный братъ.

— Ничего, поправится, — сказала Колоколова, — только бы поскорѣе въ деревню къ отцу. Онъ управляющій имѣніемъ въ Псковской губерніи, — обратилась она къ Нехлюдову.

— За то что чиста, самоотверженна, за то и погибла. Будь пошла, груба, животна, — эта будетъ жить, какъ разъ придется по средѣ, — сказалъ двоюродный братъ.

Изъ двери, куда ушла Лидія, вышла мать и, объявивъ, что Лида успокоилась, прошла въ кухню, гдѣ у нея, она боялась, уже перестояло въ шкапу тѣсто для праздничнаго пирога. Вслѣдъ за нею вышла и Лидія.

— Простите меня, я взволновалась, — сказала она, встряхнувъ головой и все оправляя за ухо прядь волосъ. — Такъ вы передайте Вѣрочкѣ, — сказала она смѣясь, — вы вѣдь увидите ее?

— Надѣюсь.

— Что вотъ я вышла здорова, бодра, поправившись, — говорила она, все странно смѣясь, — отвыкла курить и поѣду въ деревню. Да я вамъ дамъ письмо. Можно? Мы злоупотребляемъ вашей добротой. — И она опять засмѣялась. — Вѣрочку, пожалуйста.... — начала было она, но въ это время въ комнату точно ворвались двѣ дѣвушки въ шляпкахъ и одинъ студентъ, и всѣ заговорили сразу, радостно смѣясь и цѣлуясь съ Лидочкой. На всѣхъ лицахъ былъ восторгъ. Нехлюдовъ поспѣшилъ проститься и вышелъ, провожаемый матерью, на чистый выходъ.

— Видите, какая всѣмъ радость, — говорила она. — У насъ праздникъ изъ праздниковъ, я и пирогъ имянинный сдѣлала. Вѣкъ будемъ васъ помнить. Благодѣтель вы нашъ, — говорила она.

«И эта слабая, добрая, ко всѣмъ благорасположенная, съ кроткими глазами и растрепанными волосами дѣвушка — государственная преступница, опасный врагъ, опасный врагъ, которую надо хватать, допрашивать, мучать, запирать въ толстостѣнные казематы крѣпости, караулить часовыми съ заряженными ружьями, для безопасности государства! — думалъ270 271 Нехлюдовъ, возвращаясь съ Васильевскаго Острова. — Какой вздоръ! И какое ужасное и жестокое недоразумѣніе».

** 127 (рук. № 72).

— Я и не сказала, — вставила Лидія, нервно теребя прядь, которая и не мѣшала ей, оглядывая тетку, двоюроднаго брата и гимназиста.

Нехлюдовъ вслѣдъ за нею перевелъ свой взглядъ на присутствующихъ. Мать, очевидно плохо понимавшая, въ чемъ было дѣло, просто радовалась на вернувшуюся дочь, двоюродный братъ и гимназистъ оба улыбались. Въ особенности гимназистъ улыбался такъ, какъ будто онъ только что совершилъ какой-нибудь подвигъ.

— Только Петровъ меня запуталъ, — сказала Лидія, краснѣя и волнуясь.

— Кто это Петровъ?

— А главный сыщикъ, жандармъ. Онъ такой хитрый, что невозможно устоять противъ него.

— Да ты не говори про это, Лидочка, — сказала мать.

— Отчего же? Я хочу разсказать. Пускай князь Вѣрѣ Ефремовнѣ разскажетъ.

Лидія уже не улыбалась, a краснѣла и все чаще теребила свою прядь.

— Да вѣдь ты всегда волнуешься, когда говоришь про это.

— Нисколько.... Оставьте, мамаша. Запуталъ онъ меня тѣмъ, что призвалъ и началъ разсказывать все, что я дѣлала лѣтомъ, и про всѣхъ моихъ знакомыхъ, и про тетю, и про того господина, который передалъ бумагу. И все вѣрно такъ, что я вижу, что онъ все знаетъ. Потомъ всталъ передъ образомъ и говоритъ: «Послушайте, барышня милая, вы боитесь меня. А я, — вотъ вамъ Богъ, — вы не вѣрите, а я вѣрю и боюсь, — самъ крестится на образъ, — что то, что вы мнѣ скажете, никому повредить не можетъ, а напротивъ: сомнѣваемся и держимъ невинныхъ... — говорила Лидія, блестя глазами и все чаще, чаще теребя волосы, — а вы скажите только, что вѣрно то, что я говорю; даже не скажите, а только не отрицайте того, что я скажу, и вы прямо освободите людей, которыхъ мы теперь напрасно мучимъ, и васъ тоже, милая барышня. Мнѣ васъ вѣдь ужасно жалко». И представьте себѣ, такъ заговорилъ меня, что я промолчала, когда онъ назвалъ тетю и ту личность.

** № 128 (рук. № 72).

— Да, это должно быть ужасно, — сказалъ Нехлюдовъ.

— Ужасно не то, — сказала тетка, задумчиво глядя передъ собой, — не то, что вы одиноки, не то, что съ вами грубо обращаются, дурно кормятъ, дурной воздухъ, вообще всякія лишенія. Если бы ихъ было втрое больше, это было бы ничего — я испытала это, но ужасенъ тотъ нравственный шокъ, который271 272 получаешь, когда попадаешь въ руки этихъ людей. Этотъ шокъ не проходитъ даромъ. Меня взяли первый разъ отъ любимаго мною мужа и ребенка, и я была беременна. — Не то было страшно, что меня разлучили со всѣми, кого я любила, и лишили свободы, но страшно было то, что я вдругъ почувствовала, что я перестала быть человѣкомъ съ людьми, а очутилась въ рукахъ существъ въ мундирахъ, вооруженныхъ, имѣющихъ подобіе человѣческаго образа, но не имѣющихъ и не могущихъ имѣть со мной никакихъ человѣческихъ отношеній. Я хочу проститься съ дочкой, мнѣ говорятъ, чтобы я шла и садилась на извощика съ жандармомъ. Я спрашиваю, куда меня везутъ, зa что, мнѣ не отвѣчаютъ и везутъ меня и приказываютъ идти туда или сюда. Когда меня ввели въ темный вонючій коридоръ, молчаливый каменный гробъ, и я услыхала запирающіяся двери, замки и удаляющіеся шаги, и воцарилась тишина, и часовой, человѣкъ, лишенный всего человѣческаго, не отвѣчая на мои отчаянныя мольбы, ходилъ съ ружьемъ и молча смотрѣлъ на меня, я почувствовала, кромѣ горя о разлукѣ съ дѣтьми, кромѣ страха зa то, что будетъ, кромѣ отчаянія отъ своего безсилія и безвыходности своего положенія, я почувствовала еще какой-то страшный нравственный ударъ, переворотившій все мое міросозерцаніе. Я перестала вѣрить въ добро людей, перестала вѣрить въ людей, перестала вѣрить въ Бога. И не оттого, что меня оторвали отъ семьи, дѣтей, — можетъ быть, кому то нужно было сдѣлать это, потому что я раздавала фабричнымъ прокламацiи; не то, что со мной сдѣлали, разувѣрило меня въ людяхъ и въ Богѣ, а то, что есть такія учрежденія, какъ жандармы, полицейскіе, которые могутъ оторвать мать отъ плачущихъ дѣтей и, не отвѣчая ей, сидѣть съ усами и въ мундирѣ и съ спокойнымъ лицомъ везти въ тюрьму, что есть тюремщики, спокойно принимающiе ее, записывающіе и отправляющіе ее въ одиночную тюрьму, и что есть эта тюрьма, почти разваливающаяся, такъ она стара и такъ нужна, и такъ много перебывало въ ней народа.

Если бы это дѣлалось все машинами, это не такъ бы дѣйствовало на людей, а то живые люди, люди, которые все знаютъ, знаютъ, какъ матери любятъ дѣтей, какъ всѣ любятъ свободу, солнце, воздухъ. Меня болѣе всего тогда сразило то, что жандармъ, покуда меня записывали, предложилъ мнѣ курить. Стало быть, онъ знаетъ, какъ любятъ люди курить, знаетъ, стало быть, и какъ любятъ матери дѣтей и дѣти мать, и всетаки онъ повелъ меня — мать — отъ моихъ дѣтей въ сырой подвалъ и заперъ подъ замокъ и пошелъ чай пить съ своей женой и своими дѣтьми. Этого нельзя перенести безнаказанно, и кто не испыталъ, тотъ не можетъ понять этого. Я съ тѣхъ [поръ] посѣдѣла и стала терористкой, а Лидочка — этотъ ребенокъ — свихнулся и не знаю, чѣмъ кончитъ. Только ужасно жалко и больно мнѣ, что я была причиной.

272273

* № 129 (кор. № 80).

XXXVII.

Времени до отхода поѣзда еще было болѣе часа, и Нехлюдовъ пошелъ за арестантами. Когда арестанта подвезли къ участку и стали снимать съ пролетки, онъ былъ мертвъ.

Нехлюдовъ убѣдился, что онъ умеръ, не столько потому, что лицо арестанта стало синевато-блѣдное, сколько по той перемѣнѣ, которая произошла въ лицахъ городового и конвойнаго, несшихъ его. На лицахъ обоихъ была серьезность и озлобленіе.

— Бери, что ль, — сердито крикнулъ привезшій городовой, сходя съ пролетки, на вышедшихъ товарищей. — У меня, братъ, и руки и ноги зашлись.

Одинъ городовой влѣзъ на пищавшую, качавшуюся пролетку и взялъ опять мертваго подъ мышки, другой поднялъ спустившіяся безжизненно ноги, и привезшій городовой сошелъ на землю, разминая ноги. Мертваго внесли въ пріемный покой и по указанію фельдшера положили на пустую койку. Два больныхъ въ халатахъ сидѣли на койкахъ и испуганно смотрѣли на вошедшихъ. Третій въ одномъ бѣльѣ содержавшiйся тутъ же сумашедшій быстрыми шагами подошелъ къ умершему и началъ быстро, быстро говорить, подмигивая и дѣлая быстрые жесты.

— Прошу, прошу, прошу, — твердилъ онъ, — всѣмъ будетъ поровну, и ни для кого никакихъ исключеній: Государю Императору, митрополитамъ и министрамъ.

И онъ вдругъ расхохотался.

* № 130 (рук. № 92).

Часть III.

Глава I.

Прошло три мѣсяца, во время которыхъ Нехлюдовъ, слѣдуя зa ссыльными, проѣхалъ около пяти тысячъ верстъ.

До Тюмени Нехлюдовъ видѣлся съ Катюшей только три раза: въ Нижнемъ, передъ посадкой арестантовъ на пароходъ-баржу съ обтянутой рѣшеткой палубой, въ Перми на пристани и потомъ въ Екатеринбургѣ въ конторѣ тюрьмы. Остальное же время онъ совсѣмъ не видалъ ее и мучался мыслью о тѣхъ тяжелыхъ условіяхъ, въ которыхъ она была въ сообществѣ каторжныхъ женщинъ. Особенно это мучало его потому, что въ Перми Тарасъ, узнавъ о тѣхъ нападкахъ, которымъ подвергались женщины, особенно молодыя, въ общихъ семейныхъ камерахъ отъ мужчинъ и арестантовъ и конвойныхъ, пожелалъ арестоваться, чтобы защищать жену. Смутило Нехлюдова еще и то, что въ тѣ короткія свиданія, которыя онъ имѣлъ съ Катюшей въ Нижнемъ, Перми и Екатеринбургѣ, она была сдержано грустна,273 274 коротко отвѣчала на всѣ его вопросы, говорила, что ей хорошо и ничего не нужно, и только просила похлопотать о больной женщинѣ. Онъ подозрѣвалъ, что ей было очень тяжело, и она не хотѣла жаловаться ему. И въ дѣйствительности ей было очень тяжело, въ особенности отъ тѣхъ ставшихъ ей противными приставаній мущинъ, отъ которыхъ такъ унизительно, мучительно и трудно было постоянно отбиваться. Но именно про эта то она и не хотѣла говорить съ нимъ и потому была грустна и неразговорчива.

Въ Тюмени Нехлюдовъ выхлопоталъ переводъ ея въ одно отдѣленіе съ политическими, шедшими отдѣльно отъ уголовныхъ и пользовавшимися и лучшимъ помѣщеніемъ, и содержаніемъ, и обращеніемъ. И съ этого времени положеніе Масловой стало лучше. Но видѣться съ нею Нехлюдову не удавалось до самого Томска.

Только съ того времени, когда изъ Томска вмѣстѣ съ 9-ю политическими и партіей уголовныхъ Маслова была отправлена этапомъ дальше, Нехлюдовъ сталъ чаще видаться съ нею.

На этапахъ и полуэтапахъ, куда онъ пріѣзжалъ на почтовыхъ, обгоняя партію, Нехлюдовъ останавливался на постояломъ дворѣ, ожидая партіи. Когда же она приходила, онъ шелъ къ конвойному офицеру и просилъ его о разрѣшеніи посѣтить политическихъ. Если офицеръ разрѣшалъ такое посѣщеніе, то Нехлюдовъ приходилъ въ этапную тюрьму и иногда проводилъ вечера, а иногда и цѣлые дни, во время дневокъ съ кружкомъ политическихъ, съ которыми шла Маслова. Если офицеръ былъ сердитъ или неподкупенъ, что было очень рѣдко, и онъ не получалъ разрѣшенія, то онъ, расположившись въ селѣ, читалъ, писалъ письма, переписывался съ заключенными и бесѣдовалъ съ жителями, ожидая перемѣны начальника. И такъ проѣхалъ онъ 5000 верстъ впродолженіи 3-ехъ мѣсяцевъ.

Связь Нехлюдова съ Масловой за это время не только не измѣнилась, — онъ точно также считалъ себя связаннымъ съ нею и былъ готовъ жениться на ней, — но только усилилась, хотя она точно также рѣшительно отказывалась отъ этого. Нехлюдовъ испытывалъ теперь къ Масловой не то чувство, которое онъ испытывалъ, когда невиннымъ юношей игралъ съ нею въ горѣлки, и не то страстное звѣрское чувство, которое испыталъ потомъ, когда погубилъ ее; ничего теперь не было похожаго на тѣ чувства, но было чувство гораздо болѣе тихое, но зато неизмѣнное и постоянно растущее. Онъ любилъ ее теперь только для нея, желая ей[435] только того, чтобы ей было хорошо и физически и, главное, нравственно, чтобы она не чувствовала болѣе мучавшаго ея стыда, чтобы она желала и любила одно хорошее.274

275 Мысль о томъ, что ей голодно, холодно, что она измучалась, что ей не даютъ спать, оскорбляютъ ее, мучала его, и онъ старался всячески матеріально помогать ей, но больше всего было ему тяжело, еще больше мучала его мысль объ внутреннемъ разладѣ самой съ собой, того самаго, вслѣдствіи котораго она прибѣгала къ вину,[436] и онъ всѣми силами души желалъ ей успокоенія и, главное, того, чтобы она любила и желала истинно хорошаго. Во время переѣзда Нехлюдовъ видѣлъ, какъ осуществлялось то, чего онъ желалъ, и наблюденіе надъ этой перемѣной поддерживало все время его духовный подъемъ и доставляло ему большую, не перестающую радость, вызывая въ немъ неиспытанное имъ прежде чувство любви нетолько къ ней, но любви для любви, любви ко всѣмъ тѣмъ людямъ, съ которыми его сводила судьба, начиная отъ каторжника идіота и до конвойныхъ офицера и солдата, съ которыми приходилось имѣть дѣло; и чувство это любви не для себя, а для людей, которое онъ испыталъ, въ первый разъ увидавъ ее въ тюрьмѣ и потомъ съ новой силой, простивъ ее за ея воображаемое имъ и не существовавшее паденіе съ фельдшеромъ, все усиливалось и усиливалась въ немъ.

* № 131 (рук. № 93).

Отношенія между нею и Нехлюдовымъ по внѣшности оставались тѣже: онъ точно также считалъ себя обязаннымъ помогать ей и былъ готовъ жениться на ней; она точно также съ умиленной благодарностью принимала его помощь и точно также отказывалась отъ его жертвы. Разница была только въ томъ, что жизнь ея, казавшаяся ей прежде погубленной и конченной, была теперь полна новыми интересами и что рѣшеніе ея отказаться отъ его жертвы было уже не временнымъ порывомъ оскорбленнаго самолюбія, въ которомъ она раскаивалась, а спокойное, непоколебимое рѣшеніе, которое она теперь не могла, да и не хотѣла бы измѣнить, потому что понимала, для чего она это дѣлала. Съ его же стороны разница была въ томъ, что чувство, которое Нехлюдовъ испытывалъ теперь къ ней, не имѣло ничего общаго ни съ тѣмъ поэтическимъ увлеченіемъ, которое онъ испытывалъ, когда невиннымъ юношей игралъ съ ней въ горѣлки, ни съ тѣмъ[437] звѣрскимъ чувствомъ, которое онъ испыталъ потомъ, когда погубилъ ее, ни съ тѣмъ чувствомъ самобичеванія и самолюбованія, которое онъ испытывалъ, когда послѣ суда предложилъ ей жениться на ней. Онъ любилъ ее и теперь совершенно иною, тихою, неизмѣнною, но постоянно растущею любовью, въ которой главный интересъ составляло не его, а ея благо.

275276

* № 132 (рук. № 90).

II.

Узнавъ ближе политических, Нехлюдовъ не только освободился отъ того чувства недоброжелательства, осужденія и презрѣнія даже, которые онъ имѣлъ къ нимъ съ 1-го Марта, но увидалъ, что большинство изъ нихъ были несомнѣнно лучшіе люди своего круга. Нѣкоторые же изъ нихъ — люди исключительные, не только по большимъ способностямъ, но и по своей нравственной высотѣ, такіе, какихъ онъ не встрѣчалъ въ своемъ кругу. И онъ полюбилъ многихъ изъ нихъ.[438] Кромѣ тѣхъ 9-хъ, съ которыми[439] шла Маслова, Нехлюдовъ узналъ многихъ изъ нихъ въ Тюмени, гдѣ можно было видѣться съ ними, и со многими разстался какъ съ друзьями.

Сначала его отталкивала отъ нихъ общая имъ всѣмъ черта большого самомнѣнія. Не то, чтобы они каждый себѣ приписывали особенное значеніе (и это было, въ особенности въ нѣкоторыхъ, которые своимъ революціонерствомъ дѣлали себѣ общественное положеніе), но они очень преувеличивали значеніе своего дѣла и самихъ себя какъ участниковъ этого, по ихъ понятіямъ, огромной важности ихъ дѣла. Они приписывали своему дѣлу и себѣ то самое значеніе, которое, — они чувствовали по тѣмъ мѣрамъ, которыя принимались противъ нихъ, — приписывало ихъ дѣлу и имъ[440] русское правительство. Если бы дѣло ихъ не было особенно важно, правительство не держало ихъ въ тюрьмахъ и не ссылало бы тысячами и не казнило бы десятками, невольно соображали они и потому были твердо увѣрены, что ихъ дѣло имѣетъ большое значеніе для судьбы всего русскаго народа. Они употребляли разныя смѣшныя наименованія своихъ обществъ и ихъ подраздѣленій: народовольцы, чернопередѣльцы, учредительный комитетъ, дезорганизаціонная группа, секція такая то и подъсекція такая-то, и были вполнѣ увѣрены, что все это были учрежденія огромной важности, тогда какъ въ дѣйствительности всѣ эти группы и секціи состояли большею частью изъ двухъ, трехъ молодыхъ людей и революціонно кокетничающихъ съ ними двухъ-трехъ дѣвицъ, имѣющихъ самое неопредѣленное представленіе о томъ, въ чемъ состояла ихъ цѣль и что имъ надо было дѣлать. Одно, что они знали всѣ и въ чемъ твердо были увѣрены, это то, что они люди очень опасные и важные, въ чемъ и подтверждало ихъ то, что ихъ безпрестанно схватывали и сажали, какъ Лидію Шустову, въ крѣпость и держали тамъ мѣсяцами въ строгомъ одиночествѣ. 276

277 Эта черта самомнѣнія сначала отталкивала Нехлюдова, но потомъ онъ увидалъ, что рядомъ съ этимъ самомнѣніемъ, которое поддерживалось жестокими мѣрами правительства и которое необходимо имъ было имѣть, чтобы быть въ состоянiи переносить тяжесть своего положенія, въ большинствѣ ихъ была искренняя потребность самоотверженія и жертвы не только благами жизни, но и самой жизнью. Желаніе жертвы вызывалось и тѣмъ высокимъ идеаломъ служенія народу, который ставился этой дѣятельности, и простымъ, знакомымъ Нехлюдову по военному времени желаніемъ опасности, риска, игры своею жизнью. Въ большинствѣ — были и исключенія — Нехлюдовъ долженъ признать это, это были самые обыкновенные люди, среди которыхъ, правда, были, какъ и вездѣ, люди ниже, но и были и много выше средняго уровня. Отличало ихъ отъ обыкновенныхъ людей то, что люди, бывшіе по нравственнымъ свойствамъ ниже средняго уровня, были особенно непріятны своею гордостью и презрѣніемъ ко всему міру людей, не раздѣляющихъ ихъ убѣжденій, люди же, стоявшіе нравственно выше средняго уровня, были особенно трогательны тѣми лишеніями и страданіями, которыя они несли, именно вслѣдствіи того, что они были лучше другихъ людей и хотѣли жить не для себя, а для другихъ.

Таковы были изъ тѣхъ людей, съ которыми на пути сошелся Нехлюдовъ, Семеновъ, Вильгельмсонъ и отчасти Набатовъ и изъ женщинъ Марья Павловна и отчасти Ранцева. Женщины же, хорошія женщины изъ этаго круга, въ противоположность той невольной распущенности, которая встрѣчалась среди этихъ людей, отрицавшихъ старыя формы брака и не установившихъ новыя, — хорошія женщины изъ этаго круга поразили Нехлюдова такими чертами полнаго, спокойнаго и твердаго цѣломудрія, которыхъ онъ до сихъ поръ не находилъ среди молодыхъ женщинъ. Женщины эти, казалось, уничтожили въ себѣ всѣ половыя свойства и были всѣ преданы только дѣлу, и не только революціонному дѣлу, но дѣлу служенія людямъ вообще, гдѣ бы ни встречалось страданіе и гдѣ бы не была возможность помочь ему. Такова была Марья Павловна, въ которой при ея женской красотѣ эта черта была особенно поразительна. Таковы были и нѣкоторыя другія, съ которыми Нехлюдовъ познакомился въ Тюмени. Такова была и Ранцева, несмотря на то, что у нея были мужъ и ребенокъ.

* № 133 (рук. № 90).

IV.

Одно, что не нравилось Нехлюдову во всѣхъ почти политическихъ и отдаляло отъ нихъ, это было ихъ отношеніе къ своимъ сотоварищамъ по заключенію уголовнымъ и вообще къ народу, къ черному рабочему народу, тому самому, для котораго277 278 политическіе приносили въ жертву свои жизни. Теоретически они считали единственной цѣлью своей жизни благо народа, практически же они большей частью мало знали народъ, отчего презирали его и особенно старательно чуждались общенія съ тѣми представителями народа, которые шли рядомъ съ ними въ видѣ уголовныхъ.

Нехлюдову это было особенно замѣтно, потому что со времени своего отъѣзда въ третьемъ классѣ, когда онъ почувствовалъ радость вступленія въ большой свѣтъ изъ того малаго, въ которомъ онъ жилъ до этого, эта жизнь въ большомъ свѣтѣ не переставая наполняла его жизнь все большимъ и большимъ интересомъ и все болѣе и болѣе открывала ему истинное устройство того міра, въ которомъ онъ жилъ.

Въ продолженіи всего пути онъ[441] старался (что онъ могъ дѣлать черезъ Тараса) вникать въ жизнь уголовныхъ, насколько возможно сближаться съ ними и помогать имъ. Но чѣмъ больше онъ узнавалъ этихъ людей, тѣмъ больше онъ видѣлъ невозможность сближенія съ ними и тѣмъ болѣе ужасался на ужасную развратную жестокость, худшую гораздо, чѣмъ между зверей, которая была царствующею и обычною въ этой средѣ. Всѣ попытки его сближенія съ этими людьми (иногда конвойные допускали его на дворы этаповъ, гдѣ лѣтомъ располагались арестанты, и онъ могъ подолгу бесѣдовать съ ними), всѣ попытки сближенія кончались неудачей. На него смотрѣли какъ на кошелекъ, изъ котораго нужно выманить какъ можно больше денегъ, онъ же самъ разъ навсегда былъ причисленъ къ господамъ, отъ которыхъ нечего ждать добра, и не представлялъ никакого интереса.

Если онъ давалъ деньги, то эти деньги шли на игру, на вино, на табакъ; книги, которыя онъ давалъ (онъ закупилъ въ Казани), шли большей частью на цигарки. Нехлюдовъ видѣлъ и зналъ, что въ числѣ арестантовъ были простые, хорошіе, просто несчастные люди, но эти люди нетолько не были замѣтны, но притворно подчинялись тону, который давали всей массѣ главари-бродяги и выдающіеся своимъ знаніемъ острожной жизни, порочностью, ловкостью и отчаянностью арестанты. Какъ и во всѣхъ обществахъ, нетолько въ закрытыхъ заведеніяхъ, но и на волѣ, властвовали и управляли всѣми остальными худшіе люди. Ими были установлены правила, которымъ всѣ должны были подчиняться, они же приводили въ исполненіе эти правила, если они не исполнялись, и они же устанавливали общественное мнѣніе, которое незамѣтно, но сильнѣе всего другого вліяло на всѣхъ живших и поступавшихъ въ эту среду. Такъ что общій складъ жизни всѣхъ этихъ людей былъ ужасенъ278 279 въ нравственномъ отношенiи и долженъ былъ отталкивать, но дѣйствительное состояніе людей, жившихъ въ этой средѣ, было не безнравственное, какъ оно представлялось, а, напротивъ, очень жалкое. Хорошіе люди какъ бы принуждались тутъ быть безнравственными, и это то особенно трогало и привлекало къ нимъ Нехлюдова.

** № 134 (рук. № 92).

X (10).

Двѣ изъ женщинъ были знакомы Нехлюдову. Одна была Вѣра Ефремовна, по совѣту которой онъ устроилъ Маслову съ политическими. Другая была Марья Павловна, та самая красивая, сильная дѣвушка съ бараньими глазами, съ которой онъ говорилъ во время свиданія въ тюрьмѣ. Незнакомыя же женщины были: молоденькая, хорошенькая и кокетливая дѣвушка, дочь щеточнаго фабриканта Грабецъ, вѣрно прозванная товарищами «птичкой» и кружившая всѣмъ головы, и замужняя женщина-врачъ Ранцева, разлученная съ ребенкомъ и мужемъ-революціонеромъ, оставшимся въ Россіи.

Вѣра Ефремовна была представительница самаго распространеннаго типа революціонерокъ — женщинъ, незамѣтно для себя и бессознательно отдающихся самымъ эгоистическимъ побужденіямъ, съ свойственной женщинамъ умственной неясностью и ловкостью объясняя эти эгоистическіе поступки самыми возвышенными отвлеченными мотивами. Они поступали точно также, какъ поступаютъ многіе и многіе мущины и женщины изъ бѣднаго крестьянства или мѣщанства въ монастыри, мѣняя свое сѣрое трудовое, суровое положеніе на положеніе, обставленное большими удобствами и, главное, вмѣстѣ съ тѣмъ объясняемое самыми возвышенными стремленіями. Вѣрѣ Ефремовне предстояло въ лучшемъ случаѣ выйти замужъ за причетника и провести всю жизнь въ захолустьѣ; Грабецъ точно также предстояло стояніе за прилавкомъ и продажа щетокъ въ губернскомъ городѣ. Вмѣсто этого онѣ обѣ увидали Петербургъ, сблизились съ умными, учеными людьми; главное же — сами себя увѣрили, что они оставили семью и пошли въ Петербургъ ради любви и къ наукѣ, и къ народу, и ко всѣмъ возвышеннымъ предметамъ, о которыхъ они узнавали въ Петербургѣ. Обѣ въ сущности нисколько не интересовались ни наукой (хотя обѣ были способны къ ученію), ни еще менѣе народомъ, ни соціализмомъ и еще менѣе добродѣтелью, но обѣ свои дѣвичьи порывы и мечты, въ основѣ которыхъ лежало желаніе любви, представили и другимъ и себѣ въ видѣ желанія служенія человѣчеству. Вѣра Ефремовна получила первый толчекъ на этомъ пути отъ книгъ и журналовъ, которые привезъ сынъ священника, а Птичка — прямо отъ студента, ходившаго къ ней въ лавку. Обѣ онѣ отлично, по-женски, умѣли притворяться279 280 передъ мущинами и говорить съ ними, льстя имъ такъ, чтобы мущины вѣрили, что они заняты тѣмъ же дѣломъ, какъ и мущины, и понимали ихъ. Только съ той разницей, что мысли Птички и желанія ее образовываться и служить народу и жертвы, которыя она, молоденькая, хорошенькая птичка, принесла для этаго, казались очень трогательны, и мущины умилялись надъ ними. Тѣже мысли, слова и поступки отъ некрасивой, съ желтымъ цвѣтомъ лица и жилистой шеей, казались не особенно важны и вызывали большею частью ласковую насмѣшку надъ преданностью «отчаянной Вѣрочки». Въ глубинѣ же души имъ нужно было только установить отношеніе къ мущинамъ; Птичкѣ — плѣнить ихъ, заставить ихъ любить себя, Вѣрѣ Ефремовнѣ — самой любить тѣхъ, кого избирало ея влюбчивое сердце. И мущины вѣрили имъ, и всѣ влюблялись въ Птичку и снисходительно позволяли себя любить Вѣрѣ Ефремовнѣ. Такъ ей позволилъ себя любить Новодворовъ, когда никого другаго не было, и рѣшилъ, что такъ какъ онъ больше не любитъ ее и не честно обманывать, разорвалъ съ нею сношенія. Она же стала влюбляться въ другихъ. Птичка же съ успѣхомъ продолжала влюблять въ себя.

Совсѣмъ другія двѣ женщины были Ранцева и Марья Павловна, которая взяла подъ свое особенное покровительство Маслову. Ранцева была дочь профессора и еврейки, очень даровитая, здоровая и пріятно некрасивой умной наружности. Она съ молодыхъ лѣтъ, еще въ гимназіи, полюбила товарища своего брата Васильева, однаго изъ даровитѣйшихъ студентовъ Петербургскаго университета, ставшаго потомъ революціонеромъ. Емилія — такъ звали Ранцеву — была влюблена только два раза: одинъ разъ, когда ей было 12 лѣтъ, она влюбилась въ пріятеля своего отца, уже немолодаго ученаго, и хотѣла отравиться, когда узнала, что онъ женится. Любовь эта прошла, и 16 лѣтъ она влюбилась въ Васильева и отдалась ему тогда же вполнѣ вся всею душой. Любя его, она поняла все то, что онъ любилъ, и старалась быть тѣмъ, что онъ любилъ, и любить то, что онъ любилъ, и только то, что онъ любилъ. Онъ любилъ науку, и она стала любить науку, пошла на медицинскіе курсы. Онъ полюбилъ революцію, и она полюбила тоже. Она была умна и потому не рабски подражала ему, а проникалась его духомъ и жила, руководясь этимъ духомъ. Такъ любя его, она нетолько не мѣшала ему, желая всегда быть съ нимъ, когда онъ отдался революціи, но охотно удалилась отъ него, взяла мѣсто въ земствѣ и тамъ дѣлала свое врачебное дѣло и вмѣстѣ съ тѣмъ распространяла и словами и книгами тѣ идеи, которымъ онъ посвятилъ себя. У ней былъ одинъ ребенокъ. Больше они, какъ воинствующіе люди, не хотѣли имѣть. Этаго ребенка она сильно любила, но такъ, что всегда готова была пожертвовать не имъ, а своей близостью къ нему, радостью, которую онъ доставлялъ ей, — пожертвовать не революціи,280 281 какъ она говорила себѣ, но мужу, какъ это было въ дѣйствительности. Она не на словахъ, не потому, что такъ прокричалъ дьяконъ, когда они вѣнчались: «Жена да повинуется мужу», но потому, что она любила его не тѣломъ, но душой, любила его душу и потому радостно, свободно и незамѣтно для себя повиновалась ему. Если бы онъ не былъ тѣмъ человѣкомъ, котораго она считала добрымъ, умнымъ, которому можно безошибочно повиноваться, она бы не полюбила, а не полюбивъ, не вышла замужъ. А разъ полюбивъ и выйдя замужъ, она жила руководясь имъ, и ей это было легко и радостно. Теперь она была разлучена съ нимъ, тѣлесно разлучена съ ребенкомъ, но ей это было нетяжело, потому что она знала, что она несетъ все это для него, для того дѣла, которому онъ отдалъ свою жизнь, знала, что онъ одобряетъ ее,[442] и ей было легко. Одно, что было тяжело ей, это — не знать про него. Онъ всякую минуту могъ быть взятъ и потому письма отъ него составляли для нея главный интересъ жизни. Нехлюдовъ помогалъ ей въ этомъ. Въ жизни же съ товарищами она была спокойна, добра и ровно ласкова со всѣми. Нехлюдовъ узналъ ее за время путешествія, полюбилъ, какъ сестру. Она представлялась ему идеаломъ женщины-жены; идеалъ же женщины-человѣка Нехлюдовъ, чѣмъ больше онъ узнавалъ ее, признавалъ въ другой ссыльной — въ Марьѣ Павловнѣ, въ красавицѣ съ бараньими глазами.

Марья Павловна была единственной дочерью, — были братья, — заслуженнаго и богатаго генерала и была воспитана, какъ воспитываются дѣвушки этаго круга: языки, музыка, — она играла на віолончели, — живопись, танцы, балы. Съ молоду это была своевольная, капризная дѣвчонка, измучавшая шестерыхъ смѣнившихся гувернантокъ. Главная непокорность ея состояла въ томъ, что она предпочитала кухню, конюшню, общество мальчишекъ «благороднымъ» занятіямъ. Часто она заступалась за обиженныхъ, грубо браня, но часто и сама обижала. Весь свѣтскій кругъ ея матери былъ ей противенъ, и она съ какимъ-то злорадствомъ собирала свѣдѣнія о прежней дурной и жестокой жизни своего отца. Когда ей минуло 16 лѣтъ, она вдругъ стала молиться Богу и объявила, что пойдетъ въ монастырь. Тетка свозила ее въ монастырь, но монастырь разочаровалъ ее, и вдругъ вся религіозность ея соскочила, и она стала совершенной атеисткой. Учитель физики посвятилъ ее въ революціонные интересы. Какъ только она узнала про ту несправедливость распредѣленія богатства, про страданія бѣдныхъ и, главное, про страданія людей за революціонную дѣятельность, прелесть самоотверженія и служенія угнетеннымъ, которую она испытывала урывками, бессвязно, явилась ей во всей прелести, и она страстно пожелала отдаться ей. Она просилась281 282 на курсы, ее не пустили. Она жалѣла мать и хотѣла заглушить въ себѣ это желаніе, но, разъ понявъ страданіе массъ и то, что ихъ благосостояніе, роскошь основаны на этомъ страданіи, она не могла уже жить спокойно дома. Обѣдъ съ слугами, видъ повара въ колпакѣ, уборка комнатъ горничными и, хуже всего, выѣзды, кучера на морозѣ — все это заставляло ее такъ страдать, что она не могла больше выдерживать и рѣшила бѣжать изъ дома. Такъ она и сдѣлала. Сошлась съ Бардиной, жила на фабрикѣ, потомъ была учительницей. Какъ и всегда, когда еще она ничего не сдѣлала такого, за что бы можно было казнить ее, ее взяли, посадили въ тюрьму. Тутъ она узнала всю ту жестокость, которая употреблялась противъ людей, которые, какъ она думала, также, какъ она, желали только служить людямъ, и она отдалась служенію революціи. Ее служеніе состояло преимущественно въ томъ, чтобы помогать страдающимъ, выручать ихъ, но она не отказывалась отъ общенія съ террористами, хотя не соглашалась съ ними. Она вообще мало рассуждала, а больше дѣлала. Послѣ обыска на конспиративной квартирѣ, гдѣ въ темнотѣ былъ раненъ полицейскій, и она приняла выстрѣлъ на себя, ее опять посадили и судили. Въ это послѣднее свое пребываніе въ одиночной тюрьмѣ она первый разъ внимательно прочла Евангеліе, и это чтеніе поразило ее и было для нея второй ступенью сознанія. Послѣ неясныхъ стремленій къ низшимъ и служенія имъ въ дѣтствѣ революціонное ученіе уяснило ей, чего ей было нужно: нужно было уничтожить преимущество богатства и поднять бѣдныхъ. Чтеніе Евангелія въ тюрьмѣ объяснило ей, что не только это нужно было, но что нужно было жить не для себя, а для другихъ. И съ этой поры, какъ ни узокъ былъ ея кругъ дѣятельности въ тюрьмѣ, она жила такъ. Новодворовъ со своимъ шуточнымъ отношеніемъ ко всему говорилъ, что Марья Павловна предается спорту благотворенія. И это была правда. Весь интересъ ея жизни состоялъ, какъ для охотника найти дичь, въ томъ, чтобы найти случай служенія другому. И этотъ спортъ сдѣлался привычкой, сдѣлался дѣломъ жизни. Если всякій человѣкъ можетъ жить для себя или для служенія другимъ, и всякій человѣкъ болѣе или менѣе служить и себѣ и другимъ, и есть такіе несчастные уроды, которые служатъ только себѣ, то есть и такіе, которые служатъ только другимъ, и такова была теперь Марья Павловна.

** № 135 (рук. № 95).

Марья Павловна, обратившая на себя вниманіе Нехлюдова еще въ тюрьмѣ, здѣсь, когда онъ ближе узналъ ее, еще болѣе поразила его своей нравственной высотой. Марья Павловна Щетинина была единственной дочерью заслуженнаго и богатаго генерала и воспитывалась дома такъ, какъ воспитываются дѣвушки высшаго круга: языки, музыка, живопись,282 283 танцы[443] и гимназическій курсъ наукъ. Всему этому ее учили, и всему этому она съ отвращеніемъ выучилась настолько, насколько этаго отъ нея требовали, охотно же выучилась она только всякимъ физическимъ упражненіямъ: конькобѣжеству, гимнастикѣ, греблѣ и вслѣдствіи этаго развила въ себѣ большую физическую силу.

Вообще любила она все то, что ей запрещали любить: общеніе съ прислугой, съ горничными, кухарками, кучерами, крестьянскими дѣтьми. Она измучала 6 смѣнившихся гувернантокъ, немогшихъ отучить ее отъ подобныхъ вкусовъ, и предпочитала конюшню гостиной. Предпочитала она конюшню гостиной, во первыхъ, потому, что она была чрезвычайно правдива, съ дѣтства никогда не лгала, a смѣло признавалась въ томъ, что сдѣлала, а въ гостиныхъ она видѣла притворство и ложь, которыхъ не было въ кухнѣ и конюшнѣ, а во вторыхъ, потому, что съ дѣтства привыкла видѣть, что десять людей — кучера, повара, лакеи, горничныя — служатъ ихъ семьѣ, которая ничего не дѣлаетъ. Она считала, что это такъ должно быть, но изъ этихъ двухъ лагерей: однихъ — работающихъ, а другихъ ничего не дѣлающихъ, строго взыскивающихъ съ работающихъ, она нравственнымъ чутьемь чуяла преимущество работающаго лагеря и льнула къ нему. И потому всякая несправедливость по отношенію людей этаго лагеря возмущала ее и вызывала въ ней гнѣвъ, который скоро проходилъ, но который она не умѣла сдерживать. Всѣ попытки сдѣлать изъ нея барышню не удались. Одинъ разъ она поѣхала на балъ, но съ тѣхъ поръ рѣшительно отказалась и вела дикую и грубую жизнь, какъ говорили про нее гувернантки.

Такъ продолжалось до 16 лѣтъ. Въ 16 лѣтъ она лѣтомъ въ деревнѣ собрала крестьянскихъ дѣтей и стала учить ихъ грамотѣ.[444]283

284 Тутъ, за этими уроками, она въ первый разъ испытала радость общенія съ крестьянскими дѣтьми, полюбила ихъ, особенно нѣкоторыхъ, и въ первый разъ узнала отъ этихъ дѣтей, напускавшихъ на нее вшей, ту страшную пучину, отдѣляющую ту безумную роскошь, въ которой она жила, отъ нищеты всего народа. Чувство ея любви къ дѣтямъ было такъ сильно и ново, что она вся отдавалась ему и заглушала въ себѣ чувство негодованія передъ той нищетой, въ которой былъ народъ. Она какъ бы нарочно, чтобы не развлекаться отъ любимаго занятія, закрывала на это глаза. Но въ это самое лѣто пріѣхавшій изъ провинціальнаго университета троюродный братъ, сынъ бѣдныхъ родителей, посвятилъ ее въ ученіе Земли и Воли,[445] и та смутно чувствуемая несправедливость и жестокость того положенія, въ которомъ она была, вдругъ была сознана ею. И вся ея жизнь вдругъ перевернулась. Продолжать жить такъ, какъ она жила, стало невозможно ей. Студентъ разсказалъ ей про людей, которые жертвовали всѣмъ: и состояніемъ, и свободой, и жизнью только за то, чтобы[446] дать всѣмъ тѣмъ бѣднымъ и грубымъ людямъ, которыхъ она узнала, возможность достаточной и просвѣщенной жизни.[447]

Разъ понявъ, что ея благосостояніе, роскошь, основаны на лишеніяхъ и страданіяхъ народа и что есть средство противодѣйствовать этому, она не могла ужъ жить спокойно дома, въ особенности въ городѣ, куда съ осени она переѣхала съ отцомъ. Обѣдъ съ слугами, видъ повара въ колпакѣ, уборка комнатъ горничными, хуже всего — выѣзды, дорогія платья, кучера на морозѣ — все это заставляло ее такъ страдать, что она не могла болѣе выдерживать, и[448] послѣ бурныхъ сценъ съ отцомъ убѣжала изъ дома и уѣхала въ провинцію и вступила въ кружокъ Земли и Воли.

Ея женская красота, обращающая на себя вниманіе, очень мѣшала ей. Въ нее влюблялись и, кромѣ того, она, просто одѣваясь и ходя одна, подвергалась грубымъ нападкамъ мущинъ. Но спасало ее отъ влюбленій съ одной стороны ея[449] совершенное отрицаніе всякихъ влюбленностей, на которыя она смотрѣла только съ комической точки зрѣнія, съ другой — большая физическая сила. 284

285 Тотчасъ же по вступленіи ея въ кружокъ революціонеровъ одинъ изъ выдающихся членовъ влюбился въ нее и предложилъ ей свободный бракъ. Она расхохоталась и объявила ему съ такой убѣдительностью, что онъ дуракъ, если можетъ заниматься такой ерундой, какъ она называла всегда влюбленіе, что онъ уже больше не повторялъ своей попытки, и репутація ея непромокаемости въ этомъ отношеніи настолько установилась, что знавшіе ее ужъ не обращались къ ней съ любовными предложениями. Отъ приставаній же ее спасала ее большая физическая сила, помогала ей при грубыхъ на нее нападеніяхъ тѣмъ, что рѣдкій мущина былъ сильнѣе ея. Одинъ разъ на улицѣ господинъ присталъ къ ней и, не смотря на ея строгій отпоръ, взялъ ее за талію. Она повернулась и схватила его за шиворотъ, встряхнула и такъ толкнула его нѣсколько разъ о фонарный столбъ,[450] что онъ только объ одномъ просилъ, чтобы она его выпустила.

Уйдя изъ дома, она прежде всего поступила вмѣстѣ съ другой революціонеркой на суконную фабрику, но скоро онѣ обѣ ушли, не выдержавъ тяжелыхъ условій, и Марья Павловна пошла въ деревню, гдѣ учила дѣтей и взрослыхъ, но[451] была арестована, но скоро выпущена по недостаточности уликъ. Руководитель партіи оставилъ ее въ городѣ, гдѣ она занималась въ тайной типографіи. Находясь во время обыска на конспиративной квартирѣ, гдѣ въ комнатѣ былъ раненъ полицейскій, она приняла выстрѣлъ на себя. Ее опять посадили, судили и присудили къ каторгѣ.

Какъ справедливо, что всякое злое дѣло, роняя человѣка въ его собственномъ мнѣніи, проторяетъ (если только онъ не раскается) дорожку къ еще болѣе злымъ дѣламъ, также справедливо и то, что всякій самоотверженный поступокъ, поднимая человѣка въ его собственномъ сознаніи, вызываетъ его, если онъ не возгордится своимъ поступкомъ, на желаніе совершенія еще болѣе добрыхъ дѣлъ. Такъ это было съ Марьей Павловной. Радостное сознаніе того, что она пожертвовала собой для общаго блага, какъ бы подчеркнуло для нея прелесть самоотверженія просто для самоотверженія. И съ этой поры, какъ ни узокъ былъ кругъ ея дѣятельности въ тюрьмѣ, на этапахъ, она пользовалась всякимъ случаемъ сдѣлать усиліе, жертву, для того чтобы сдѣлать доброе другимъ. Одинъ изъ теперешнихъ товарищей285 286 ея, Новодворовъ, шутя говорилъ, что Марья Павловна предается спорту благотворенія. И это была правда. Весь интересъ ея жизни состоялъ теперь, какъ для охотника найти дичь, въ томъ, чтобы найти случай служенія другимъ. И этотъ спортъ сдѣлался привычкой, сдѣлался дѣломъ жизни.

Всякій человѣкъ болѣе или менѣе служитъ и себѣ и другимъ. Одни большую часть своей дѣятельности направляютъ на служеніе себѣ и меньшую на служеніе другимъ, другіе, наоборотъ, меньшую употребляютъ на служеніе себѣ, а большую на служеніе другимъ. И если есть несчастные уроды, которые служатъ только себѣ, то есть и такіе исключительныя существа, которые сознательно служатъ только другимъ, и такова была теперь Марья Павловна.

* № 136 (рук. № 98).

Марья Павловна Щетинина была дѣвушка высшаго круга. Теперь на ней ничего этаго не было видно. Это можно было узнать только по разсказамъ и потому, что она хорошо говорила на двухъ языкахъ. Теперь это было всегда готовое на служеніе другимъ добродушное существо,[452] не смотря на обращающую на себя вниманіе красоту лица и тѣла, совершенно равнодушное къ производимому на мущинъ своею внѣшностью впечатлѣнію. Она обувалась и одѣвалась не только просто, но бѣдно, въ особенности потому, что отдавала съ себя другимъ все, что присылалъ ей ея богатый братъ. Она была дочь богатаго генерала, мать ея умерла еще рано,[453] и на 20-мъ году ушла изъ дома и отдалась революціонной дѣятельности. Недовольство своимъ привилегированнымъ положеніемъ проявлялось въ ней съ первой молодости. Еще ребенкомъ она испытывала отвращеніе къ господской жизни и безсознательно изъ двухъ лагерей: однихъ работающихъ, а другихъ ничего не дѣлающихъ и строго взыскивающихъ съ работающихъ не могла не предпочитать работающихъ и безсознательно льнула къ нимъ. Обѣдъ съ слугами, повары у плиты, уборка комнатъ горничными, хуже всего дорогія платья, кучера на морозѣ и выѣзды, на которыхъ ей было скучно, — все это заставляло ее страдать.[454] Революціонное ученіе народничества, съ которымъ ее познакомилъ учитель физики, ничего не открыло ей новаго, но привело въ сознаніе то, что было въ чувствѣ. Ей вдругъ стало ясно, что все то, чего286 287 она стыдилась — своихъ грубыхъ вкусовъ, — было хорошо, а все то, чего она не могла достигнуть — спокойной роскошной жизни, — было дурно.[455]

Она сошлась съ курсистками и революціонерами и стала посѣщать ихъ собранія. Отецъ запретилъ ей.[456] Это возмутило ее тѣмъ болѣе, что въ послѣднее время она узнала про безнравственную жизнь старика отца. Она объявила ему, что если онъ запрещаетъ ей общеніе съ тѣми людьми, которые ей дороги, она уйдетъ изъ дома. И дѣйствительно ушла и уѣхала съ товаркой въ провинцію[457] въ кружокъ народниковъ и тамъ сначала поступила работницей на фабрику, а потомъ, не выдержавъ долго, переѣхала[458] въ деревню, гдѣ стала учить крестьянскихъ дѣтей. Ея обращающая на себя вниманіе физическая красота много доставляла ей непріятностей.[459] Въ нее очень часто влюблялись и дѣлали ей предложеніе, и всякій разъ она выражала удивленіе, что въ то время какъ было столько важнаго и интереснаго дѣла, можно было заниматься такими глупостями, какъ любовь, и [она питала] непреодолимое отвращеніе и гадливость къ тому, что скрывалось подъ этимъ чувствомъ. Такъ что близкіе ей люди знали это и уже не тревожили ее въ этомъ отношеніи, и въ знакомомъ кружкѣ это спасало ее отъ непріятности любовныхъ предложеній. Но отъ незнакомыхъ она часто подвергалась грубымъ нападкамъ, въ особенности потому, что она одѣвалась по мѣщански. Отъ этихъ людей ее спасала большая физическая сила. Одинъ разъ на улицѣ офицеръ присталъ къ ней и до тѣхъ поръ не отставалъ, пока она, разсердившись, не схватила его за воротъ пальто и такъ встряхнула и толкнула о фонарный столбъ, что онъ радъ былъ, когда она пустила его. 287

288 Попала она подъ судъ и ссылалась въ каторгу на Кару за то, что, пріѣхавъ въ городъ, остановилась на квартирѣ, гдѣ была тайная типографія. Она приняла на себя выстрѣлъ, который былъ сдѣланъ въ темнотѣ однимъ изъ революціонеровъ въ жандармовъ, дѣлавшихъ обыскъ. На вопросъ, кто стрѣлялъ, не смотря на то, что она и не видала револьвера, она сказала, что это была она, спасая этимъ знаменитаго революционера, который былъ приговоренъ только къ ссылкѣ и оттуда бѣжалъ заграницу. Какъ справедливо, что всякое злое дѣло, роняя человѣка въ его собственномъ мнѣніи, проторяетъ (если онъ только не раскается) дорожку къ еще болѣе злымъ дѣламъ, также справедливо и то, что всякій добрый самоотверженный поступокъ, поднимая человѣка въ его собственномъ сознаніи, вызываетъ его на желание совершенія еще болѣе добрыхъ и самоотверженныхъ дѣлъ. Такъ это было съ Маріей Павловной. Радостное сознаніе, что она пожертвовала собою для общаго блага, какъ бы подчеркнуло для нея прелесть самоотверженія просто для самоотверженія. Кромѣ того, дожидаясь суда, она въ тюрьмѣ, гдѣ не давали никакихъ книгъ, кромѣ Новаго Завѣта, въ первый разъ прочла тамъ нагорную проповѣдь.[460] Съ этой поры, какъ не узокъ былъ кругъ ея дѣятельности въ тюрьмѣ, на этапахъ, она пользовалась всякимъ случаемъ сдѣлать усиліе, жертву, для того чтобы сдѣлать доброе другимъ.

* № 137 (рук. № 93).

Таковы были женщины, съ которыми путешествіе сблизило Маслову.

Изъ мущинъ же самымъ важнымъ лицомъ считался магистръ естественныхъ наукъ, смѣлый революціонеръ,[461] сынъ купца Новодворовъ.[462]

Новодворовъ считался всѣми тѣми, кто его зналъ, чрезвычайно умнымъ человѣкомъ. И онъ дѣйствительно долженъ былъ быть признанъ человѣкомъ огромнаго ума, если подъ умомъ разумѣть количество усвоенныхъ чужихъ мыслей. Если же подъ умомъ разумѣть способность самобытно смотрѣть на вещи, съ новой, своей, исключительной стороны и, вѣря себѣ, дѣлать выводы изъ своего умственнаго опыта, то онъ былъ не очень уменъ. Способность ума была въ немъ скорѣе ограничена и неразвита вслѣдствіи привычки запоминать чужія мысли. Съ самыхъ первыхъ шаговъ жизни Новодворовъ, еще будучи Степашей, имѣлъ огромный успѣхъ и представлялся и родителямъ и учителямъ въ гимназіи чудомъ ума. И дѣйствительно, движимый самолюбіемъ, онъ быстро достигалъ всего того, за что брался и въ умственномъ, т. е. въ обогащеніи памяти чужими мыслями, развивался и шелъ288 289 впередъ вплоть до конца университета и до магистерскаго экзамена и диспута. Но тутъ онъ остановился въ своемъ умственномъ развитіи въ этомъ направленіи, также какъ люди останавливаются на извѣстномъ предѣлѣ въ физическомъ.[463] Сначала увеличенiе идетъ очень быстро, потомъ, какъ это бываетъ съ атлетами, останавливается и, наконецъ, спускается. Новодворовъ испыталъ это въ то время, какъ онъ кончалъ магистерскiй экзаменъ.[464] Дальше въ этомъ направленіи некуда было идти. Онъ зналъ все, что было написано по избранному имъ предмету. Оставалось только прочитывать то, что вновь писалось по тому же предмету. Надо было удовольствоваться ролью пятистепеннаго ученаго. Оставленiе при университетѣ и обѣщаніе кафедры удовлетворило его не на долго. Ему нужно было первенство, то самое, которое онъ имѣлъ въ гимназіи и въ университетѣ и передъ преподавателями и передъ товарищами, а этаго первенства въ профессорствѣ не только не было, но было совершенно обратное. Въ диссертаціи онъ рискнулъ высказать не чужія, а свои мысли о пангенезисѣ. Диссертація его, напечатанная въ журналѣ, была осмѣяна. И въ это время поднялась студенческая исторія, въ которой онъ, съ цѣлью полученія кафедры, примкнулъ къ противникамъ студенческаго движенія и подвергся нападеньямъ всей либеральной партіи. Тогда онъ поѣхалъ заграницу и послѣ свиданія съ главарями революціоннаго движенія вдругъ перемѣнилъ свои взгляды и вернулся революціонеромъ и скоро занялъ удовлетворявшее его самолюбіе положеніе руководителя партіи. Многіе изъ знавшихъ его удивлялись той перемѣнѣ, которая произошла въ немъ, но перемѣна эта была вполнѣ естественна. Всѣ высказываемыя имъ мысли, и прежде и теперь, были не его мысли, не были связаны съ его внутренней жизнью, а были запомнены имъ къ достиженію извѣстной цѣли. Цѣль измѣнилась, понадобились для достижения ея другія мысли, и потому очень естественно, что онъ запомнилъ эти мысли и высказывалъ ихъ, какъ онъ умѣлъ, съ большой убѣдительностью.

Прежде это были мысли о ножкахъ каракатицы и пангенезисѣ, теперь это были мысли о прибавочной стоимости и желѣзномъ законѣ. Вообще обо всемъ, о чемъ онъ говорилъ, онъ высказывался съ большою убѣжденностью, преимущественно потому, что съ большою узостью взгляда и, главное, съ сознаніемъ совершенной непогрѣшимости, которое дѣйствовало на слушателей. Онъ очень многое зналъ благодаря своей огромной памяти и потому привыкъ окончательно рѣшать всякіе научные289 290 вопросы и точно также рѣшалъ и вопросы нравственные и художественные. Поступки и художественныя произведенія, какія бы то ни было, не возбуждали въ немъ никакихъ чувствъ, помимо того, что они были ему выгодны или невыгодны. Ни про какой поступокъ, если только онъ не касался его лично и онъ не зналъ о немъ мнѣнія авторитетовъ, хорошъ онъ или дуренъ, точно также онъ не могъ сказать ни про пѣсню, ни про картину, ни про стихотвореніе — хорошо оно или дурно; но онъ считалъ своей обязанностью образованнаго человѣка высказывать о нихъ сужденіе, и онъ рѣшительно высказывалъ ихъ, соображаясь съ тѣмъ, что онъ читалъ въ признаваемыхъ имъ хорошихъ книжкахъ. Тогда уже мнѣніе его было непоколебимо. Такъ что онъ былъ совершенно непроницаемъ ни для какихъ живыхъ мыслей. Въ особенности если ему уже случалось высказать о предметѣ свое мнѣніе, это мнѣніе казалось ему священнымъ уже потому, что оно было высказано имъ.

Ко всѣмъ людямъ, мущинамъ, онъ относился какъ къ соперникамъ во всѣхъ отношеніяхъ и охотно поступилъ бы съ ними, какъ старые самцы обезьяны поступаютъ съ молодыми, если бы могъ. Онъ вырвалъ бы весь умъ, всѣ способности у другихъ людей, только бы они не мѣшали проявленiю его способностей. Нехлюдовъ былъ ему въ высшей степени противенъ, и онъ постоянно старался дѣлать ему непріятное. Хорошо же онъ относился къ людямъ только тогда, когда они служили ему, преклонялись передъ нимъ. Такъ онъ относился къ опропагандированному имъ рабочему Кондратьеву, который шелъ теперь съ нимъ въ Якутскую область.

Съ женщинами же, хотя онъ принципіально и былъ за женскій вопросъ, онъ обращался презрительно, считая ихъ всѣхь въ глубинѣ души глупыми и ничтожными, за исключеніемъ тѣхъ, въ которыхъ онъ былъ влюбленъ и пока онъ былъ влюбленъ въ нихъ. И съ тѣми, въ кого онъ былъ влюбленъ, былъ восторженно сантименталенъ.[465] Къ здоровью своему онъ былъ очень заботливъ и до послѣдней степени мнителенъ, не смотря на очень сильное сложеніе и здоровье. Всякую религію онъ считалъ атавизмомъ, варварствомъ; понятіе Бога ненавидѣлъ и признавалъ истиннымъ только дарвинизмъ и законы матеріальнаго міра. На положеніе свое теперь, на пути въ каторгу, онъ смотрѣлъ то съ гордостью мученика и опаснаго врага правительства, который еще покажетъ себя, — онъ все старался бѣжать, — то чаще всего какъ на ужасную ошибку.[466] 290

291 Человѣкъ этотъ, съ самаго вступленія Масловой въ ихъ кружокъ, сталъ смотрѣть на нее нехорошимъ, который она очень хорошо знала, взглядомъ, но потомъ, подъ вліяніемъ серьезной защиты Ранцевой, онъ оставилъ ее и обратилъ свои чувства въ сторону Птички; Маслову же онъ дружелюбно-шуточно прозвалъ donna Catharina. Маслова уважала его, боялась и не любила.

* № 138 (рук. № 89).

Съ остальными тремя Нехлюдовъ не могъ общаться душевно, хотя отношенія между нимъ и ими были хорошія. Изъ остальныхъ трехъ самый оригинальный былъ плѣшивый бородатый Вильгельмсонъ, тотъ черный мрачный человѣкъ съ глубоко подъ лбомъ ушедшими глазами, котораго Нехлюдовъ замѣтилъ еще въ конторѣ, гдѣ онъ въ первый разъ увидалъ политическихъ. Вильгельмсонъ былъ сынъ небогатаго помѣщика. Онъ по студенческой исторіи былъ выгнанъ съ перваго курса. Рѣшилъ пойти въ народные учителя. Его арестовали за вольныя мысли, которыя онъ передавалъ ученикамъ и связи съ народниками и сослали въ дальній уѣздный городъ Архангельской губерніи. Тамъ онъ жилъ одинъ, питаясь однимъ зерномъ, и составилъ себѣ философскую теорію о необходимости матерьяльно воскресить всѣхъ умершихъ.

Вмѣстѣ съ этимъ онъ не переставая возмущался на насилія, которыя производились надъ его друзьями, и бѣжалъ, былъ пойманъ въ конспиративной квартирѣ, гдѣ былъ типографскій станокъ. Его сослали въ Якутскую область.

Нехлюдовъ не то что не полюбилъ его, но никакъ не могъ сойтись съ нимъ, въ особенности, что со всѣми добрый Вильгельмсонъ былъ особенно недоброжелателенъ и строгъ къ Нехлюдову. Въ жизни Вильгельмсонъ былъ аскетомъ. Питался однимъ хлѣбомъ и былъ дѣвственникъ. Несимпатичны же были Нехлюдову Новодворовъ и Кондрашевъ.

* № 139 (рук. № 91).

Пятый и послѣдній, Семеновъ, былъ единственный сынъ заслуженнаго генерала, помѣщика южныхъ губерній. Это былъ даровитый, прекрасно воспитанный юноша, котораго ожидала во всѣхъ отношеніяхъ блестящая карьера. Кромѣ того, что онъ прекрасно говорилъ на 3-хъ языкахъ, у него былъ задушевный баритонъ, которымъ онъ прекрасно владѣлъ, такъ что онъ былъ балованный счастливецъ. Всѣ, кто его зналъ, любили его. Еще въ университетѣ онъ попалъ въ революцiонный кружокъ и отчасти изъ самолюбія — онъ всегда выдавался среди товарищей, — отчасти изъ дружбы, главное же, изъ желанія жертвы и подвига страстно отдался дѣлу служенія задавленному народу. Деятельность его состояла въ томъ, что онъ, благодаря своей привлекательности, вербовалъ въ самыхъ разнообразныхъ291 292 кругахъ членовъ революціонной партіи, составлялъ прокламаціи, распространялъ ихъ и давалъ большія деньги на революціонное дѣло. Онъ отдалъ свое 100-тысячное состояніе, его арестовали, судили и приговорили къ ссылкѣ. Онъ бѣжалъ, ранивъ жандарма, его приговорили къ смертной казни, замѣнивъ ее бессрочной каторгой, и продержали два года въ тюрьмѣ. Въ тюрьмѣ у него сдѣлалась обычная тюремная чахотка, и теперь его, съ кавернами въ легкихъ и ночными потами, худѣющаго и кашляющаго кровью, вели на каторгу въ Кару.

Это былъ человѣкъ теперь самыхъ разнообразныхъ настроеній: то онъ бывалъ необыкновенно веселъ, нѣженъ, и добръ, то мраченъ и озлобленъ, но и въ томъ и въ другомъ состояніи онъ неизбѣжно заражалъ другихъ своимъ настроеніемъ, такъ онъ былъ искрененъ и, несмотря на свою болѣзнь, привлекателенъ и физически и нравственно.[467] Нехлюдовъ нѣжно, какъ меньшаго брата, полюбилъ его.

*, ** № 140 (рук. № 92).

Другой, тоже очень уважаемый, хотя и менѣе Новодворова, политическій ссыльный былъ Анатолій Крыльцовъ.

Анатолій Крыльцовъ былъ также способенъ, какъ и Новодворовъ, но отличался отъ него одной, кажущейся незамѣтной, но рѣзко отличавшей его отъ Новодворова чертой: онъ не высоко цѣнилъ себя и потому высоко цѣнилъ другихъ и понималъ ихъ и потому постоянно росъ и совершенствовался самъ.

Анатолій Крыльцовъ былъ единственный сынъ заслуженнаго генерала, помѣщика южныхъ губерній. Отецъ его умеръ. Оставалась одна мать, даровитая женщина, страстно любившая сына. Юношу ожидала во всѣхъ отношеніяхъ блестящая карьера. Кромѣ того, что онъ былъ красивъ, прекрасно воспитанъ и любезенъ, т. е. вызывалъ любовь къ себѣ, онъ былъ необыкновенно способенъ къ умственнымъ занятіямъ. Онъ шутя кончилъ первымъ кандидатомъ математическаго факультета и, не приписывая никакого значенія ни своимъ знаніямъ, ни своему диплому, который онъ пріобрѣлъ больше для матери, поступилъ вновь на естественный факультетъ. На второмъ курсѣ естественнаго факультета онъ попалъ въ революціонный кружокъ и отчасти изъ самолюбія — онъ всегда выдавался среди товарищей, — отчасти вслѣдствіи негодованія противъ грубаго насилія правительства, отчасти изъ дружбы, главное же, изъ чувства собственнаго достоинства, желанія показать, что онъ не боится и готовъ на жертву, онъ отдался революціонной дѣятельности. Дѣятельность его состояла въ томъ, что онъ, благодаря своей привлекательности, вербовалъ въ самыхъ разнообразныхъ кругахъ членовъ революціонной партіи, покупалъ запрещенныя292 293 книги и давалъ ихъ читать и давалъ деньги на революціонное дѣло. Его арестовали и посадили въ тюрьму, гдѣ содержались политические. Это было въ самое жаркое время борьбы правительства съ революціонерами: были убиты Кропоткинъ, Мезенцевъ, были открыты подкопы, и половина Россіи была на военномъ положеніи.

Въ томъ университетскомъ городѣ, въ политическомъ отдѣленіи тюрьмы, въ которую былъ посаженъ Крыльцовъ, властвовалъ отъ природы недалекій и ненравственный Генералъ-адъютантъ, совершенно одурѣвшій отъ данной ему власти и желанія отличиться рѣшительными мѣрами.

Въ тюрьмѣ въ одно время съ Крыльцовымъ сидѣло человѣкъ 10 политическихъ. Они всѣ по обычаю тюрьмы перестукивались. Крыльцовъ скоро понялъ [1 неразобр.], разсказалъ, кто онъ, и ему разсказали его сосѣди, кто они. Въ тюрьмѣ этой, какъ и во всѣхъ этихъ ужасныхъ учрежденіяхъ, было то, что чѣмъ выше было начальство (и потому, что оно болѣе развращено, и потому, что оно не видитъ всей жестокости творимыхъ ими дѣлъ), тѣмъ оно было жесточе, и чѣмъ ниже, ближе къ самому дѣлу, тѣмъ добрѣе. Такъ было и здѣсь. Начальство требовало строгой одиночности, а сторожа допускали не только перестукиваніе, но и выпускали нѣкоторыхъ изъ содержимыхъ въ коридоръ. Они подходили къ двернымъ окошечкамъ и разговаривали, передавали новости города, пѣли иногда хоромъ. Изъ всѣхъ, сидѣвшихъ тогда въ тюрьмѣ, Крыльцовъ больше всѣхъ обратилъ вниманіе и сблизился съ знаменитымъ революціонеромъ, который бѣжалъ потомъ, и съ другимъ, очень нервнымъ человѣкомъ, котораго онъ встрѣчалъ на волѣ и который сошелъ съ ума въ этой тюрьмѣ. Ближе же къ нему сидѣвшіе три заключенные по одному дѣлу менѣе занимали его. Одинъ былъ бывшій студентъ, человѣкъ странный, говорившій всегда какими то загадочными выраженіями, потомъ Полякъ, совсѣмъ молодой человѣкъ, Лозинскій, и мальчикъ, черненькій Еврей, которому на видъ казалось лѣтъ 15, но которому и въ дѣйствительности было только 17 лѣтъ. Оба эти молодые человѣка, Лозинскій и Розовскій, такъ звали еврейчика, были такъ молоды и жалки, что сторожа пускали ихъ ходить по коридору, и они часто подходили къ двери Крыльцова и говорили съ нимъ. Крыльцовъ давалъ имъ папиросы, они разсказывали ему про то, что знали. Взяты они были за то, что передавали брошюры. Дѣло это было не важное, и за это ихъ могли только сослать, но случилось, что когда ихъ повели 3 солдата, то тотъ, бывшій студентъ, который сидѣлъ теперь съ ними, подговорилъ ихъ броситься на солдатъ, отнять ружья и бѣжать. Это не удалось, и ихъ должны были судить за покушеніе на нападеніе съ оружіемъ и приговорили двоихъ, Лозинскаго и Розовскаго, къ смертной казни. Тотъ же, бывшій студентъ, куда-то изчезъ. Какъ потомъ узнали, онъ выдалъ товарища, и его выпустили. 293

294 Вернувшись изъ суда, Лозинскій и Розовскій сами разсказали сотоварищамъ рѣшеніе суда. Товарищи успокаивали ихъ, что преступленiе такъ не важно, что ни въ какомъ случаѣ не конфирмируется рѣшеніе генералъ губернаторомъ.[468] И еврейчикъ Розовскій совершенно успокоился и, какъ всегда, по вечерамъ послѣ повѣрки подходилъ по сводному коридору къ двери Крыльцова, курилъ папиросы, которыя онъ давалъ ему.[469] Лозинскій же, бѣлокурый, кудрявый, съ широкимъ лбомъ и синими глазами и бѣлой крѣпкой шеей, красивый юноша, сдѣлался очень сосредоточенъ, читалъ евангеліе и прощался съ сестрой и братомъ, которые приходили къ нему. Все это разсказывалъ Крыльцову Розовскій своимъ тонкимъ голоскомъ съ еврейскимъ акцентомъ. Оба съ Крыльцовымъ осуждали Лозинскаго за его сантиментальность. Разговоры съ беззаботнымъ, веселымъ Розовскимъ и начавшійся допросъ знаменитаго революціонера, который тоже каждый день передавался Крыльцову перестукиваніемъ, такъ заняли Крыльцова, что онъ совсѣмъ забылъ думать о приговорѣ надъ двумя юношами. Вдругъ, 5 дней послѣ того, какъ Розовскаго и Лозинскаго водили на судъ, добродушный, недавно поступившій сторожъ принесъ Крыльцову купленный табакъ и чай и, отдавъ вещи и сдачу, остановился, хотѣлъ что то сказать, началъ, прокашлялся и остановился.

— Что ты? — спросилъ Крыльцовъ.

— Да полно, сказывать ли? — Онъ вздохнулъ и тряхнулъ головой.

— Объ комъ, обо мнѣ?

— Нѣтъ, объ васъ ничего, а должно ребятамъ конецъ.

— Какимъ ребятамъ?

— А полячку съ еврейчикомъ.

— Какъ? Какой конецъ?

— Плотники пришли, строятъ.

— Какіе плотники? что?

— Шафотъ устанавливаютъ тутъ на дворѣ на нашемъ. Не хотѣлъ сказывать. Только не говорите никому. Пуще всего имъ не надо сказывать, — добавилъ сторожъ дрожащимъ голосомъ и ушелъ.

Крыльцовъ слышалъ, какъ шаги его простучали подъ сводами, какъ онъ подошелъ еще въ конецъ къ окошечку сотоварища и, вѣроятно, тоже разсказывалъ.

Обыкновенно перестукивались обо всѣхъ важныхъ новостяхъ тюрьмы, но теперь ни Крыльцовъ не стучалъ, ни къ нему не стучали — это было слишкомъ страшно и потомъ почему то боялись, также какъ и сторожъ, чтобы не узнали тѣ, кого это касалось. Вѣроятно, они не знали. Чувства ужаса, злобы, безсилія и отчаянія весь вечеръ волновали Крыльцова и умѣрялись294 295 только надеждой, что этаго не будетъ, что что-нибудь случится и помѣшаетъ этому. Въ коридорахъ и въ камерахъ весь вечеръ была страшная тишина. — Только сторожъ послѣ повѣрки еще разъ подошелъ къ оконцу Крыльцова. Крыльцовъ еще издалека услыхалъ его и вскочилъ съ постели и подошелъ къ двери и шопотомъ — видно, ему надо было подѣлиться съ кѣмъ-нибудь своимъ волненіемъ — сообщилъ ему, что привезли палачей изъ Москвы и что устанавливаютъ двѣ висѣлицы.

— Мимо нихъ и пройти боюсь, — сказалъ онъ.

Крыльцовъ понялъ, что, них значитъ: Лозинскаго и Розовскаго.

— Вотъ до чего доводятъ, — сказалъ сторожъ и какъ будто икнулъ, отошелъ отъ двери на цыпочкахъ, а потомъ пошелъ во всю ногу. Только что сторожъ отошелъ, Розовскій, камера котораго была напротивъ наискоски, закричалъ своимъ тонкимъ голосомъ:

— Что онъ вамъ разсказывалъ, Крыльцовъ?

— Ничего, онъ объ табакѣ, — отвѣтилъ Крыльцовъ.

Все затихло, Крыльцовъ не спалъ всю ночь. И только что задремалъ передъ утромъ, какъ услыхалъ желѣзный звукъ отпираемой двери и шаги не одного, а многихъ людей. Это были смотритель, его помощникъ и караулъ. Они прошли къ камерѣ Лозинскаго и Розовскаго и остановились противъ нихъ. Тишина была мертвая. Вдругъ среди этой тишины раздался особенный, не похожій на его обыкновенный, голосъ помощника.

— Лозинскій, — какъ будто взвизгнулъ онъ, — вставайте. Надѣвайте чистое бѣлье, — сказалъ онъ уже проще.

И опять все затихло. Крыльцовъ, прижавшись головой къ отверстію, ловилъ всѣ звуки. Кто-то изъ караульныхъ кашлянулъ. Дверь Лозинскаго дрогнула, очевидно онъ прислонился къ ней, и послышался его странно спокойный голосъ, произносящей страшные слова:

— Развѣ казнь утверждена? — сказалъ онъ.

Крыльцовъ не слыхалъ, что ему отвѣтили. Но вслѣдъ зa этимъ загремѣлъ замокъ двери его камеры, дверь завизжала, и они, войдя въ камеру, поговорили тамъ, чего не могъ разслышать Крыльцовъ. Потомъ дверь опять отворилась, и Крыльцовъ услыхалъ знакомые элегантные спокойные шаги Лозинскаго, который вышелъ и пошелъ къ дверямъ камеръ товарищей, какъ понялъ Крыльцовъ, прощаться съ ними. Онъ пошелъ сначала въ другую отъ Крыльцова сторону. Смотритель же между тѣмъ, его помощникъ, офицеръ и сторожа — всѣ отошли отъ его камеры и остановились прямо противъ камеры Крыльцова, которая была рядомъ съ камерой Еврейчика Розовскаго. Крыльцовъ стоялъ у оконца своей камеры, видѣлъ при свѣтѣ лампы лицо смотрителя — здороваго, краснощекаго, рябого, въ обыкновенное время звѣроподобнаго человѣка. Теперь лицо это было блѣдно, нижняя губа тряслась, и онъ судорожно295 296 вертѣлъ портупею своей шашки, ожидая возвращенія Лозинскаго. Всѣ молчали, такъ что Крыльцовъ издалека услыхалъ приближающіеся теперь шаги Лозинскаго. Крыльцовъ не видалъ еще Лозинскаго, но узналъ, что онъ подходитъ, потому что всѣ стоявшіе въ коридорѣ какъ будто испуганно отступили и дали ему дорогу. Лозинскій подошелъ къ камерѣ Крыльцова и молча остановился. Подъ прекрасными, мутно смотрящими теперь глазами, было черно, и все лицо какъ будто осунулось внизъ.

— Крыльцовъ, есть у васъ папиросы? — сказалъ онъ точно не своимъ горловымъ голосомъ.

Крыльцовъ не успѣлъ достать свои папиросы, какъ помощникъ смотрителя поспѣшно досталъ портсигаръ и подалъ ему. Онъ взялъ одну, расправилъ, закурилъ, посмотрѣлъ на Крыльцова. Крыльцовъ съ ужасомъ смотрѣлъ на этаго сильнаго, полнаго жизни человѣка и не вѣрилъ тому, что было, и ничего не понималъ.

— Скверно, Крыльцовъ. И такъ жестоко и несправедливо. — Онъ нервно курилъ, быстро выпуская дымъ.

— Я вѣдь ничего не сдѣлалъ... Я... — онъ нахмурился самъ на себя и топнулъ ногой и замолчалъ.

Крыльцовъ тоже молчалъ, не зная что сказать. Въ это время по коридору почти бѣгомъ пробѣжалъ къ Лозинскому черноватенькій Розовскій съ своимъ дѣтскимъ личикомъ.

— A мнѣ вчера докторъ прописалъ грудной чай, — послышался его неестественный веселый тонкій еврейскій голосъ. — Я еще выпью. И мнѣ папироску, Крыльцовъ.

— Что за шутки! Розовскій! Идемъ, — опять тѣмъ же визгливымъ голосомъ, очевидно съ трудомъ, выговорилъ смотритель. Лозинскій отошелъ, и на мѣсто его у окна показались черные, влажно блестящіе глаза Розовскаго и его искривленное неестественной улыбкой, испуганное сѣрое лицо. Онъ ничего не сказалъ и не взялъ папиросы, а, только кивнувъ головой въ шапкѣ торчащихъ черныхъ волосъ, почти бѣгомъ, вслѣдъ за Лозинскимъ и смотрителемъ, пошелъ по коридору. Стража шла за ними. Больше Крыльцовъ ничего не видѣлъ и не слышалъ. Въ коридорѣ была гробовая тишина, а у него въ ушахъ все только звучалъ молодой звонкій голосъ Розовскаго: «еще выпью грудного чаю» и звукъ его шаговъ, мальчика, бѣжавшаго по коридору. Теперь ихъ вѣшали. Утромъ пришелъ сторожъ и разсказалъ прерывающимся голосомъ, какъ все свершилось. Лозинскій, красавецъ Лозинскій не противился, а только крестился всей ладонью и только послѣднюю минуту сталъ биться. Розовскій же не давался, визжалъ, плакалъ, все платье на немъ оборвали, таща его къ висѣлицѣ, а уже когда повисъ, только три раза вздернулъ плечами. Сторожъ представилъ, какъ онъ вздернулъ плечами, и махнулъ рукой.

Когда Крыльцова увидѣлъ послѣ этаго его товарищъ, онъ удивился, что въ густыхъ и мягкихъ вьющихся волосахъ его296 297 было много сѣдыхъ. Сторожъ же тотъ, который объявлялъ Крыльцову о томъ, что дѣлалось, и видѣлъ, какъ вѣшали, былъ смѣненъ и, какъ потомъ узналъ Крыльцовъ, вечеромъ того дня убѣжалъ въ поле и тамъ былъ взятъ мужиками и приведенъ въ городъ сумашедшимъ.

Когда Крыльцова выпустили, онъ тотчасъ же поѣхалъ[470] въ Петербургъ и примкнулъ къ дезорганизаціонной группѣ, имѣвшей цѣлью уничтоженіе существующаго правительства. Для того чтобы уничтожить его, было только два средства: завладѣть войсками и терроризировать правительство такъ, чтобы оно само отказалось отъ власти и призвало народъ. Крыльцовъ принялъ участіе въ той и въ другой дѣятельности. Его опять арестовали, судили и приговорили къ смертной казни, замѣнивъ ее безсрочной каторгой, и продержали два года въ тюрьмѣ. Въ тюрьмѣ у него сдѣлалась обычная тюремная чахотка, и теперь его, съ кавернами въ легкихъ и ночнымъ потомъ, худѣющаго и кашляющаго кровью, вели на каторгу въ Кару.

Тогда какъ Новодворовъ хотя въ душѣ и раскаивался часто въ томъ, что онъ сдѣлалъ, онъ на словахъ постоянно выражалъ вѣру въ важность революціоннаго дѣла, надежду на то, какъ то, что сдѣлано имъ, принесетъ плоды, какъ онъ вновь вернется и какъ станетъ теперь дѣйствовать, составлялъ руководство для оставшихся о томъ, какъ они должны вестись, давая чувствовать свое значеніе въ этомъ дѣлѣ.

Крыльцовъ, напротивъ, никогда ни на минуту не сомнѣвался въ томъ, что дѣла революціи проиграны, признавалъ себя побѣжденымъ, но вмѣстѣ съ тѣмъ зналъ, что онъ не могъ поступать иначе, какъ такъ, какъ онъ поступалъ, не раскаивался и жалѣлъ не о томъ, что онъ побѣжденъ, а просто о томъ, что кончалась его личная здѣсь жизнь, которую онъ любилъ; любилъ же онъ жизнь въ особенности потому, что онъ любилъ всѣхъ людей, видѣлъ въ нихъ не соперниковъ, а или помощниковъ или сотоварищей несчастья и[471] былъ любимъ именно за то, что онъ былъ всѣмъ товарищъ и помощникъ. Къ женщинамъ онъ относился особенно осторожно, потому что боялся своей чувственности, которую онъ не любилъ и съ которой постоянно боролся, и женщины чувствовали въ немъ и страсть и сдержанность и любили его за это. Теперь, на пути, онъ не переставая боролся съ дурнымъ чувствомъ къ Масловой. Въ борьбѣ этой поддерживала его Марья Павловна, съ которой онъ былъ братски друженъ и мнѣніемъ которой онъ особенно дорожилъ. Но кромѣ297 298 всѣхъ этихъ внѣшнихъ интересовъ, у Крыльцова былъ еще одинъ внутренній, задушевный интересъ: это былъ вопросъ, кончена ли его жизнь или нѣтъ. Его такъ занималъ и мучалъ вопросъ о томъ, кончена ли жизнь, правда ли, что у него неизлѣчимая чахотка, при которой ему остается, въ тѣхъ условіяхъ, въ которыхъ онъ жилъ, жизни два, три мѣсяца, или это неправда. Вопросъ этотъ такъ занималъ его — онъ рѣшалъ его по нѣскольку разъ на дню различно, — что онъ никогда не думалъ о томъ, чего онъ такъ страшно боялся, — о смерти: о томъ, что это такое та смерть, къ которой онъ шелъ быстрыми шагами. Это колеблющееся въ немъ пламя жизни придавало еще большую прелесть его и такъ отъ природы любезной (привлекательной) и физически и нравственно натурѣ.

* № 141 (рук. № 92).

Набатовъ обратилъ на себя вниманіе необыкновенными способностями въ сельской школѣ. Учитель устроилъ ему помѣщеніе въ гимназію. Въ гимназіи, давая уроки съ 5 класса, онъ блестяще кончилъ курсъ съ золотой медалью. Еще въ 7-мъ классѣ онъ рѣшилъ не идти въ университетъ, а идти въ народъ, изъ котораго онъ вышелъ, чтобы просвѣщать своихъ крестьянскихъ братьевъ. Онъ такъ и сдѣлалъ, поступивъ писаремъ въ село. Въ селѣ, кромѣ исполненія своихъ обязанностей, онъ читалъ крестьянамъ «Сказку о трехъ братьяхъ», «Хитрую механику», объяснялъ имъ обманъ, въ которомъ ихъ держатъ, и старался уговорить ихъ устроить комуну. Его арестовали, продержали въ тюрьмѣ 8 мѣсяцевъ и, не найдя уликъ, выпустили.[472] Освободившись отъ тюрьмы, онъ тотчасъ же пошелъ въ другую деревню и, устроившись тамъ учителемъ, дѣлалъ тоже самое. Его опять взяли и опять продержали годъ. Благодаря ловкости и сдержанности при допросахъ и внушающей довѣріе прямотѣ и добродушiю, которыми онъ дѣйствовалъ на своихъ судей, его опять выпустили, и онъ, оставивъ въ тюрьмѣ революціонныя связи, опять пошелъ въ народъ, устроилъ общинную слесарню и поттребительное товарищество. Его опять взяли и въ этотъ разъ,[473] продержавъ 7 мѣсяцевъ, приговорили къ ссылкѣ, такъ что онъ провелъ половину взрослой жизни въ тюрьмѣ.

* № 142 (рук. № 92).

Другой человѣкъ изъ народа, Маркеллъ Кондратьевъ, былъ человѣкъ иного склада. Это былъ человѣкъ, родившійся въ каморкѣ на фабрикѣ. Въ фабричной школѣ онъ выказалъ большія способности и былъ первымъ ученикомъ. По праздникамъ онъ бѣгалъ съ ребятами въ садъ фабриканта за яблоками, на298 299 Рождество ходилъ на елку, устроенную женой фабриканта, гдѣ ему съ ребятами дарили копѣечные гостинцы, и съ 12 лѣтъ, глядя на жизнь директоровъ и служащихъ, почувствовалъ всю несправедливость положенія рабочаго.

Идеалы соціалистическіе представлялись ему въ очень смутной формѣ, въ родѣ того, какъ представляется царство небесное вѣрующимъ. То, что, по его мнѣнію, нужно было дѣлать для достижения этого идеала, было также ясно, какъ и то, что, по мнѣнію вѣрующаго, нужно дѣлать для достиженія царства Божьяго. Нужно было разрушать все существующее, въ особенности капиталистическiя учрежденiя, въ которыхъ ему представлялось все зло. Точно также онъ относился и къ религіи. Понявъ съ помощью революціонерки нелѣпость той вѣры, въ которую онъ вѣрилъ, и съ усиліемъ и сначала страхомъ, а потомъ съ восторгомъ освободившись отъ нея, онъ удовлетворился радостью разрушенія, — не уставалъ, когда случалось, смѣяться надъ попами и осуждать ихъ, но изъ за этихъ развалинъ разрушенія и не видѣлъ необходимости воздвиженія чего нибудь новаго на мѣсто разрушеннаго. Онъ и не замѣтилъ, какъ его прежнія убѣжденія, принятыя на вѣру, замѣнились новыми соціалистически-революціонными убѣжденіями, точно также, какъ и тѣ, принятыми только на вѣру. Разница съ прежними была та, что эти были разумнѣе прежнихъ, и еще та, что тѣ не вызывали недобрыхъ чувствъ, а эти вызывали ихъ. Какъ въ соціальномъ, такъ и въ религіозномъ отношеніи имъ руководили теперь чувства[474] только негодованія, зависти, потребности[475] возмездія за все вынесенное зло его предками, имъ самимъ и безчисленными товарищами въ Россіи и за границей.

* № 143 (рук. № 92).

Всѣ эти люди пережили такъ много тяжелаго, и такъ страшно было ихъ будущее, что они боялись вспоминать о прошедшемъ, о томъ, что привело ихъ въ это положеніе, и также боялись думать о томъ, что въ будущемъ ожидаетъ ихъ. Всѣ постоянно находились въ приподнятомъ, возбужденномъ состояніи, въ родѣ того, въ которомъ находятся люди на войнѣ, гдѣ не говорятъ ни о томъ, изъ за чего ведется война и зачѣмъ приняли участіе въ ней, ни о предстоящемъ сраженіи и объ ожидающихъ ранахъ и смертяхъ. Такъ было и здѣсъ. Для того чтобы быть въ состоянiи переносить мужественно настоящее положеніе, надо было не думать о немъ, развлекаться. И такъ они и дѣлали. Они развлекались и веселились разговоромъ, и влюбленіемъ, и даже картами. Послѣ чаю Новодворовъ и птичка подсѣли къ Семенову и, доставъ карты, бумагу и карандашъ, устроили преферансъ. Выигрывать нечего было, потому что всѣ они жили общиной299 300 всѣ ихъ деньги были вмѣстѣ, но они почти каждый вечеръ играли на деньги и очень горячились, выигрывая и проигрывая. Нынче они тоже собрались играть. Кондратьевъ по обыкновению досталъ книгу Капиталъ Маркса и собрался читать у лампы. Но ни тѣмъ не удалось играть, ни Кондратьеву читать. Завязался разговоръ, не утихавшій до полуночи. Ранцева шила, накладывала заплату на куртку Набатова, слушая разговоръ. Вѣра Ефремовна перемывала посуду, Марья Павловна укладывала спать Федьку, который не переставая болталъ. Сначала разсказывалъ Нехлюдовъ про политическія новости, которыя онъ прочелъ въ газетѣ въ волостномъ правленіи. Потомъ всѣхъ занялъ Федька, который, напившись чаю, потребовалъ молиться Богу, при чемъ Ранцева разсказала, какъ ея маленькій сынъ, котораго нянька научила молиться Богу, подходилъ къ образу и стучалъ его, спрашивая: «Богъ! вы слышите?» Всѣ весело смѣялись.

* № 144 (рук. № 92).

Новодворовъ былъ женатъ церковнымъ бракомъ дѣйствительно на Вѣрѣ Ефремовнѣ. Они сошлись, когда оба были въ ссылкѣ. Родился одинъ ребенокъ, умеръ, и послѣ этого Новодворовъ объявилъ ей, что онъ болѣе не любитъ ее и призналъ и себя и ее вполнѣ свободными. Теперь Новодворовъ былъ, очевидно, влюбленъ въ Богомилову и предлагалъ ей бракъ, и она, ссылаемая только на поселеніе, колебалась — идти или не идти за нимъ, тѣмъ болѣе что она не любила его, а только была польщена его любовью. Она кокетничала.

* № 145 (рук. № 92).

Большинство тѣхъ ссыльныхъ въ Якутскую область и на каторгу людей, которыхъ узналъ Нехлюдовъ, начинали съ того, что, руководимые самыми естественными желаніями хорошихъ молодыхъ людей въ одно и тоже время дѣлать самое лучшее и полезное дѣло и вмѣстѣ съ тѣмъ отличиться, стали заниматься общими вопросами не своей [жизни], а народнаго блага. Сначала они учились, доставали книги, переписывали, читали ихъ и сообщали другимъ свои мысли и знанія. Въ началѣ своей дѣятельности большинство этихъ людей и не думало о революціи. Но правительство, подозрѣвая революціонныя стремления, схватывало ихъ, запирало, истязало и, главное, мѣшало дѣлать начатое и признаваемое несомнѣнно хорошимъ дѣло, и люди эти невольно были приводимы къ желанію избавиться отъ того, что мѣшало имъ. Средство избавиться была революція, и ихъ дѣятельность, чисто умственная, переходила въ практическую, и начиналась война съ правительствомъ.

* № 146 (рук. № 91).

— А помнишь татарина? Ружьемъ стрѣлялъ, плечамъ цѣловалъ, реформа кончалъ, — сказалъ Крыльцовъ, и Набатовъ съ300 301 своей необыкновенной памятью пересказалъ весь веселый разсказъ Щедрина о путешествіи персидскаго шаха.

Его перебивали, смѣялись и забыли карты. Всѣ стянулись около лампы на нарахъ. Симонсонъ между тѣмъ подошелъ къ Нехлюдову и, прямо глядя ему въ глаза своимъ дѣтски невиннымъ взглядомъ, сказалъ:

— Пойдемте сюда. Мнѣ поговорить надо съ вами.

Онъ подошелъ къ окну и сѣлъ на нары, заплетя ногу за ногу. Нехлюдовъ сѣлъ рядомъ съ нимъ, тотчасъ же догадавшись, о чемъ онъ хочетъ говорить съ нимъ.

— Я смотрю на васъ, — сказалъ онъ, — вродѣ какъ на опекуна Екатерины Михайловны. Вы, по крайней мѣрѣ, взяли на себя заботу о ней и связаны съ ней, какъ она мнѣ говорила, вашимъ прошедшимъ, и...

Онъ остановился и обратился къ Катюшѣ, сидѣвшей подлѣ дѣвочки и похлопывавшей ее рукой, какъ усыпляютъ дѣтей.

— Екатерина Михайловна, — сказалъ онъ ей, — могу я все сказать Дмитрію Ивановичу?

— Да, разумѣется, можете, — сказала она, краснѣя и тяжело вздыхая.

— Такъ считая васъ связаннымъ съ нею и вашимъ общимъ прошедшимъ и вашими обѣщаніями, я считаю себя обязаннымъ объявить вамъ наше съ ней рѣшеніе и просить вашего согласія.

— То есть, что же? — спросилъ Нехлюдовъ, хотя ужъ зналъ что.

— То, что я въ первый разъ въ жизни люблю женщину, хочу соединить свою судьбу съ нею, и эта женщина — Екатерина Михайловна. Я спрашивалъ ее, хочетъ ли, можетъ ли она соединить свою судьбу съ моею, быть моей женой. Она сказала — да. Но подъ условіемъ вашего согласія. И вотъ я прошу его.

— Я не имѣю на это права, — сказалъ Нехлюдовъ. — Не то чтобы я не хотѣлъ, я предложилъ Катюшѣ загладить свою вину и вотъ и продолжаю быть готовымъ на бракъ.

— Но она рѣшительно не хочетъ этаго. Мотивовъ ея я не знаю — догадываюсь и высоко цѣню. Но все-таки рѣшеніе ея неизмѣнно. Подойди къ намъ.

Катюша встала и подошла къ нимъ. Она стояла посереди наръ и смотрѣла то на того, то на другаго. Она очень перемѣнилась, похудѣла, прежняя припухлость и бѣлизна лица совсѣмъ изчезла. Она загорѣла, какъ бы постарѣла и имѣла видъ немолодой женщины.

** № 147 (кор. № 115).

— Ну, однако надо мнѣ съ вами поговорить, — сказала Марья Павловна, обращаясь къ Нехлюдову. И Марья Павловна встрѣтилась взглядомъ съ густо покраснѣвшей Катюшей. — Пойдемте сюда. 301

302 Марья Павловна пошла впередъ, въ дверь сосѣдней каморки — женской.

— У насъ событіе, — сказала она, какъ всегда, по дѣтски наивно усаживаясь движкомъ глубже на нарахъ и откидывая съ глазъ волоса своей красивой тонкой рукой. — Вы догадываетесь?

— Можетъ быть, что догадываюсь. О Симонсонѣ?

— Да, — улыбаясь сказала Марья Павловна. — Видите ли, отъ васъ зависитъ.

— Отчего отъ меня?

— Отъ того, что ея рѣшеніе отказаться отъ васъ окончательно и безповоротно. И не надо говорить ей про это. Какъ только скажешь ей про это, она плачетъ.

— Да, — нахмурившись сказалъ Нехлюдовъ. — Но любитъ ли она его?

— Она? Не знаю. Думаю, что да, что она польщена его любовью. И главное, что она, принявъ его предложеніе, сжигаетъ свои корабли съ вами.

— Такъ что жъ я? — спросилъ Нехлюдовъ.

— А вы просто какъ человѣкъ ей близкій. Онъ хочетъ, чтобы вы выразили свое согласіе.

— Какъ это все странно!

— Да и мнѣ жалко Владиміра, — говорила Марья Павловна, — Онъ былъ такъ свободенъ. И теперь эта страсть, какая то странная, нелѣпая, такъ захватила его, что онъ не можетъ побѣдить ее. Я ужъ пробовала говорить, но это безполезно. Онъ...

Въ это время Симонсонъ вошелъ въ дверь и подошелъ къ Нехлюдову и, прямо глядя ему въ глаза своимъ дѣтски-невиннымъ взглядомъ, сказалъ:

— Какъ я знаю, вы связаны съ ней.[476] — Онъ остановился и[477] какъ бы задумался. — Такъ считая васъ связаннымъ съ нею и вашимъ общимъ прошедшимъ и вашимъ обѣщаніемъ, я считаю себя обязаннымъ объявить вамъ мое отношеніе къ ней.

— То есть, что же? — спросилъ Нехлюдовъ, невольно любуясь той простотой, правдивостью и чистотой, которая выражалась и въ лицѣ и въ словахъ Симонсона.

— То, что я люблю Катерину Михайловну.

— Я пойду позову ее, — сказала Марья Павловна и, вставъ, ушла въ дверь.

— Я спросилъ ее, хочетъ ли она соединить свою судьбу съ моей, быть моей женой, — продолжалъ Симонсонъ, — она сказала — да, но[478] я знаю, что ей важно ваше согласіе. 302

303 — Какое же я имѣю право соглашаться и не соглашаться? — сказалъ Нехлюдовъ.[479]

— Ей это нужно, — сказалъ Симонсонъ. — Да вотъ и она. Катюша вошла и остановилась передъ ними съ взволнованнымъ и рѣшительнымъ лицомъ. Сдерживая дыханіе, она смотрѣла своими блестящими черными глазами то на того, то на другаго. Видно было, что для нея наступила рѣшительная минута. И она чувствовала это.[480] Выраженіе лица ея было спокойное, твердое и серьезное. Только черные глаза особенно блестѣли.

— Я не знаю, почему нужно мое согласіе, — сказалъ Нехлюдовъ.

— Нужно, — прошептала она.

И Нехлюдовъ увидѣлъ на лицѣ ея прежнее при встрѣчахъ съ нимъ выраженіе какъ бы недовольства или враждебности къ нему, и это выраженіе огорчило Нехлюдова. «Неужели она все не можетъ простить?» думалъ онъ. А между тѣмъ она не только уже давно простила его, но любила его теперь лучше, чѣмъ когда нибудь любила прежде. И теперь уже не безсознательно, но сознательно отказывалась отъ него, для его же счастья.[481]

— Рѣшайте сами, — сказалъ Нехлюдовъ.[482]

— Что мнѣ рѣшать?—сказала она, вся покраснѣвъ и[483] опустивъ голову.

— Что же...[484] Какая я жена. Развѣ каторжная можетъ быть женою? Зачѣмъ же мнѣ погубить Владиміра Ивановича?

— Это мое дѣло, — хмурясь сказалъ Симонсонъ. — Да и потомъ четыре года не вѣчность. Я буду ждать.

Она подняла голову и какъ бы удивленно и благодарно взглянула на Симонсона.

— Лучше оставьте меня, — сказала она и тихо заплакала.

Нехлюдовъ[485] молча сидѣлъ противъ нея дожидаясь.

— Да, но если бы вышло помилованіе? — сказалъ онъ, когда замѣтилъ, что она успокоилась.

— Ну, тогда другое дѣло! — сказала она.

— Мнѣ, напротивъ, чѣмъ тяжелѣе ваше положеніе, тѣмъ болѣе нужна вамъ можетъ быть моя любовь, — сказалъ Симонсонъ. 303

304 Она взглянула на него и улыбнулась, какъ бы удивляясь этой его любви.

— Такъ рѣшено? — сказалъ Нехлюдовъ, и странное чувство и радости за ея хорошее будущее и за свое освобожденіе и вмѣстѣ съ тѣмъ обиды и ревности особенно къ высоко, выше себя цѣнимому имъ Симонсону, кольнуло его. — Что же, это очень хорошо, — сказалъ онъ. — Только вы, пожалуйста, дайте мнѣ возможность еще быть полезнымъ вамъ.

— Намъ, — она сказала «намъ» и странно, какъ бы испытующе, взглянула на Нехлюдова, — ничего не нужно. А я вамъ уже и такъ всѣмъ обязана. Если бы не вы.... — она хотѣла сказать что то и остановилась.

— Наши счеты Богъ сведетъ, — сказалъ Нехлюдовъ. — Ну, и будетъ говорить... — прибавилъ онъ и замолчалъ. У него навернулись слезы.

Симонсонъ подошелъ къ Нехлюдову и пожалъ ему руку. Потомъ подумалъ и, слабо улыбаясь, потянулся къ нему и поцѣловалъ его и вышелъ.

Нехлюдовъ остался одинъ съ Катюшей.

— Скажите, — сказалъ онъ, — вы искренно любите его?

Она помолчала.

— Я вѣдь не знала никогда такихъ людей. Это совсѣмъ особенные люди. И Владиміръ Ивановичъ совсѣмъ особенный. И онъ такой чудесный.

Нехлюдовъ ничего не сказалъ и невольно тяжело вздохнулъ.

— Нѣтъ, вы меня простите, если я не такъ поступаю, какъ вы желали, — сказала она.

— Нѣтъ, все хорошо, все хорошо, — сказалъ Нехлюдовъ, чувствуя себя умиленнымъ до слезъ. — Только бы вышло помилованіе, — прибавилъ онъ и вышелъ съ ней вмѣстѣ въ большую камеру.

* № 148 (рук. № 128).

Марья Павловна тотчасъ же встала и подошла къ Нехлюдову.

— Пойдемте въ ту камеру, мнѣ поговорить съ вами надо. Нехлюдовъ пошелъ за нею сначала въ коридоръ, а потомъ въ сосѣднюю женскую камеру.

— У насъ событіе, — сказала Марья Павловна, по дѣтски, наивно усаживаясь глубоко на нарахъ и откидывая съ глазъ волоса своей красивой тонкой рукой. — Вы догадываетесь?

— Можетъ быть, что догадываюсь. О Катюшѣ?

— Да, — грустно сказала Марья Павловна. — Видите ли, съ нашимъ Владимиромъ случилось что то необыкновенное и очень печальное. Вы, можетъ быть, замѣтили, онъ, такой свободный, сильный человѣкъ, совершенно ошалѣлъ, — Марья Павловна съ недоумѣніемъ и презрѣніемъ пожала своими сильными, казавшимися еще шире плечами въ бѣлой кофтѣ, — влюбился въ Катю самымъ глупымъ мальчишескимъ влюбленьемъ.304

[486]305 — Какъ странно, — сказалъ Нехлюдовъ,[487] вспоминая все то, что онъ замѣтилъ.

— Владиміръ, прежде чѣмъ сказать ей, хочетъ говорить съ вами.

— Что же со мной говорить? Я не свободенъ, а она совершенно свободна, — сказалъ Нехлюдовъ...[488]

— Да, но видите ли. Я понимаю ее. Она не хочетъ вашего великодушія.[489] Видите ли, это простая душа, много перенесшая, но она такъ тонко чувствуетъ. Когда я спрашивала ее про васъ, она мнѣ сказала, что скорѣе повѣсится, чѣмъ согласится навязать себя вамъ. И я знаю. что это рѣшеніе ея безповоротно.

— Ну, такъ объ чемъ же говорить со мной, — сказалъ Нехлюдовъ.

— Онъ хочетъ, чтобы вы выразили свое согласіе.

— Какое же я имѣю право соглашаться или не соглашаться? Вопросъ, мнѣ кажется, въ томъ, любитъ ли она его.

— Ну, въ этомъ я не компетентна, — улыбаясь своей милой улыбкой, сказала Марья Павловна. — Его нельзя не любить. Онъ такой хорошій человѣкъ. Но любитъ ли она его такъ, чтобы жениться, какъ онъ этого хочетъ, этого я не знаю.

Въ это время Симонсонъ съ опущенной лохматой головой вошелъ въ камеру и подошелъ къ Нехлюдову и, прямо глядя въ глаза своимъ дѣтски невиннымъ взглядомъ, сказалъ:

— Вы говорите обо мнѣ и о ней? Да? — Онъ остановился и какъ бы задумался. — Я считаю васъ связаннымъ съ нею и вашимъ общимъ прошедшимъ и вашимъ обѣщаніемъ и потому считаю себя обязаннымъ объявить вамъ мое отношеніе къ ней.

— То есть что же? — Спросилъ Нехлюдовъ, невольно любуясь той простотой и правдивостью, съ которой Симонсонъ говорилъ съ нимъ.

— То, что я люблю Катерину Михайловну.

— Я пойду позову ее, — сказала Марья Павловна и, вставъ, ушла въ дверь.

— И рѣшилъ просить ее соединить свою судьбу съ моей, быть моей женой, — продолжалъ Симонсонъ.

— Что жъ я могу? — сказалъ Нехлюдовъ.

— Я хотѣлъ, прежде хотѣлъ знать ваше рѣшеніе, — продолжалъ Симонсонъ.

— Мое рѣшеніе неизмѣнно, — сказалъ Нехлюдовъ. — Я думалъ, что моя женитьба съ ней можетъ облегчить ея положеніе, но ни въ какомъ случаѣ не должна стѣснять ее.

— Хорошо, я такъ и скажу ей, — сказалъ Симонсонъ и вышелъ. 305

306 Черезъ пять минутъ онъ вернулся вмѣстѣ съ Катюшей. Она вошла быстрымъ шагомъ и остановилась близко передъ Нехлюдовымъ. Выраженіе лица ея было тревожное, серьезное. Сдерживая дыханіе, она смотрѣла то на того, то на другаго своими блестящими и косящими черными глазами.

— Я сказалъ ей, — сказалъ Симонсонъ.

— Ну и что жъ? Какъ же вы рѣшаете? — сказалъ Нехлюдовъ.

— Что мнѣ рѣшать? — сказала она, краснѣя и избѣгая его взгляда, — что же, какая я жена? Развѣ каторжная можетъ быть женою? Зачѣмъ мнѣ погубить Владиміра Ивановича?

— Это мое дѣло, — хмурясь сказалъ Симонсонъ. — Да и потомъ четыре года не вѣчность. Я буду ждать.

Она подняла голову и какъ бы удивленно и благодарно взглянула на Симонсона.

— Да, но если бы вышло помилованіе? — сказалъ Нехлюдовъ.

— Да вѣдь этаго не будетъ, — сказала она.

— Ну, а если бы было? — сказалъ Нехлюдовъ.

— Лучше оставьте меня, — сказала она и тихо заплакала. — Больше нечего говорить.

И всѣ вернулись въ мужскую камеру.

** № 149 (рук. № 92).

20.

— Господа, великая новость, — сказалъ Набатовъ, возвращаясь со двора, — и скверная. Петлинъ прошелъ.

— Не можетъ быть, — крикнулъ Крыльцовъ.

— На стѣнѣ нашелъ его записку и списалъ: вотъ.

Набатовъ открылъ записную книжку и прочелъ: «17-го 7-го (значитъ, августа)[490] отправленъ одинъ съ уголовными на Кару. Н. зарѣзался въ Казанской тюрьмѣ. Петровъ все въ сумашедшемъ домѣ. Аладинъ покаялся и хочетъ идти въ монастырь».

Новодворовъ, Вѣра Ефремовна, Марья Павловна, Ранцева и Набатовъ — всѣ знали этихъ четверыхъ. Крыльцовъ же былъ товарищъ и другъ съ Петровымъ и, кромѣ того, былъ виновникомъ его положенія: онъ увлекъ его въ революцію.[491] Его захватили съ прокламаціями, данными Крыльцовымъ, и посадили въ одиночку, которую онъ не выдержалъ, и такъ306 307 разстроился нервами, что видѣлъ привидѣнія и потомъ по дорогѣ въ Сибирь совсѣмъ сошелъ съ ума[492] и оставленъ былъ въ Казани въ сумашедшемъ домѣ.[493] Зналъ онъ и Никонова, который зарѣзался стекломъ, чтобы избавиться отъ безвыходнаго положенія. Онъ ударилъ въ лицо допрашивавшаго его и трунившаго надъ нимъ товарища прокурора. Чтобы спасти его, его признали сумашедшимъ. Онъ не выдержалъ и перерѣзалъ себѣ стекломъ артеріи.[494] Извѣстіе же объ Аладинѣ, террористѣ, особенно поразило Новодворова.

Долго всѣ молчали. Наконецъ Крыльцовъ обратился къ Нехлюдову и разсказалъ ему, кто былъ Петровъ и какъ онъ погибъ.

— Не выдержалъ одиночки, — сказалъ Крыльцовъ.

— Рѣдкіе выдерживаютъ, — сказалъ Новодворовъ.

— Ну, отчего рѣдкіе? — сказалъ Набатовъ. — Я такъ прямо радъ былъ, когда меня посадили. То все боишься, что самъ попадешься, другихъ запутаешь, испортишь дѣло. Такъ устанешь, что радуешься, когда посадятъ. Конецъ отвѣтственности. Отдохнуть можно.

— Я тоже всегда хорошо выдерживалъ, — началъ Крыльцовъ.

— Ну, не очень хорошо вы то со своимъ здоровьемъ, — неосторожно сказала Вѣра Ефремовна.

— Отчего не очень хорошо? — нахмурившись спросилъ онъ.

— Нѣтъ, я просто говорю, что не можетъ не оставить слѣдовъ.

— Вздоръ какой. Да, такъ я говорилъ, Петровъ нервная натура. Онъ мнѣ говорилъ, что у него были видѣнья, и свихнулся. Никонова я понимаю: сидѣть одному здоровому съ сумашедшимъ.

— Но что за негодяй Аладинъ, — сказалъ Новодворовъ.

— Захотѣлось сладости жизни, — вставилъ Набатовъ.

— Просто усталъ. Какъ мы всѣ устали, — сказалъ Крыльцовъ.

— Parlez pour vous,[495] — крикнулъ своимъ басомъ Новодворовъ.

— Разумѣется, усталъ. Всѣ устали, — сказалъ Крыльцовъ.

307308

* № 150 (рук. № 93).

Гл. XXI (21).

Нехлюдовъ стоялъ у края парома, безсознательно любуясь на широкую, быструю рѣку, думая о томъ, о чемъ онъ не переставая думалъ во время этого путешествія: о душевномъ состояніи Катюши и объ ужасахъ, совершавшихся здѣсь. Онъ думалъ сейчасъ о несчастномъ Крыльцовѣ[496] и невольно сравнивалъ положеніе[497] богатыхъ капризныхъ людей, имѣющихъ всѣ удобства, уходъ, съ положеніемъ этаго умирающего чахоточнаго человѣка[498] и, несмотря на всю жалость, которую онъ испытывалъ къ Крыльцову, онъ невольно сравнивалъ еще это положеніе Крыльцова съ положеніемъ такого же чахоточнаго, который не ѣхалъ, a пѣшкомъ тащился скованнымъ съ товарищемъ, съ положеніемъ старика, котораго онъ видѣлъ вчера, и сотенъ и тысячъ людей, которыхъ онъ видѣлъ за это время.

Какъ только по водѣ донеслись густые звуки дорогаго охотницкаго колокола, стоявшіе у лошадей вощики, ямщики и всѣ бывшіе на паромѣ сняли шапки и перекрестились.[499] Одинъ только старый лохматый человѣкъ въ старомъ заплатанномъ азямѣ, въ высокихъ бродняхъ, съ сумочкой за плечами и большой шапкѣ, съ длинной палкой въ рукѣ, которую онъ мочилъ въ водѣ, не перекрестился, а, поднявъ голову, уставился на Нехлюдова, замѣтивъ, что онъ не крестится.

— Ты что-жъ, старый, не молишься, — сказалъ бойкій ямщикъ, надѣвъ и оправивъ шапку. — Аль некрещеный?[500]

— А что же онъ не молится? — сказалъ лохматый старикъ, быстро выговаривая слогъ за слогомъ и указывая на Нехлюдова.

— То господинъ, а ты кто?[501]

— Онъ сабѣ господинъ, а я сабѣ господинъ.

— Господинъ, — иронически проговорилъ ямщикъ, чувствуя на себѣ взгляды ближайшихъ крестьянъ, придвинувшихся къ разговаривающимъ, — господинъ Кукушкинъ. Вотъ какой ты господинъ. Бродяга.

— Я не бродяга, знаю куда иду. Кто не знаетъ куда идетъ, тотъ бродяга. Вотъ вы не знаете, вы и бродяги. 308

309 — Чего не знаемъ?

— А не знаешь, кому кланяешься. — Старикъ нахмурился и, переходя въ наступленіе, строго обратился къ ямщику. — Ты чего кланялся, шапку снималъ, рукой болталъ? Ты скажи, кому кланялся?

— Кому кланялся? Богу.

— А ты его видѣлъ — Бога то?

Что то было такое серьезное и твердое въ выраженіи старика, что ямщикъ, почувствовавъ, что онъ имѣетъ дѣло съ сильнымъ человѣкомъ, нѣсколько смутился, но не показывалъ этаго и, стараясь не замолчать, поспѣшно отвѣчалъ:

— Богъ на небѣ.

— А ты былъ тамъ?

— Былъ, не былъ, a всѣ знаютъ, что Богу молиться надо.

— Бога никто не видѣ нигдѣ же. Единородный сынъ, сущій въ нѣдрѣ отчемъ, — онъ явилъ.

— Ты, видно, нехристь, дырникъ. Дырѣ молитесь, — сказалъ ямщикъ, засовывая кнутовище за поясъ и оправляя шлею на пристяжной.

Кто-то засмѣялся.

— Вотъ и бродите, какъ слѣпые щенята. Молитесь, а сами не знаете кому.

— Да, безъ тебя не узнаемъ. У тебя не спросили...

— А ты какой, дѣдушка, вѣры? — спросилъ немолодой ужъ человѣкъ, извощикъ, стоявшій у края парома.

— [502] Никакой вѣры въ меня нѣтъ. Никому я не вѣрю, акромѣ себѣ.[503]

— Да какже себѣ вѣрить? — сказалъ Нехлюдовъ. — Можно ошибиться. Всѣ себѣ вѣрятъ, и отъ того всѣ разошлись.

— Кабы себѣ вѣрили, они не раскололись бы, потому духъ одинъ. А потому раскололись, что вѣрятъ другимъ, а не себѣ. И я вѣрилъ. И такъ запутался, что не чаялъ выбраться. И старовѣры, и нововѣры, и поповцы, и безпоповцы, и австріяки, и молокане, и суботники, и хлысты, и скопцы. Гдѣ истина?[504] А истина въ табѣ. Въ табѣ Богъ и во мнѣ. А Богъ истинъ одинъ. Значитъ, вѣрь своему Богу и будешь въ истинѣ и со всѣми съединенъ.

— Какъ же вы пришли къ этому? — сказалъ Нехлюдовъ.

Старикъ вздохнулъ и, обратившись къ водѣ, облокотившись на перила, началъ говорить.

— Какъ пришелъ? По евангелію. Іисусъ сказалъ: «Если кто хочетъ за мной идти, отвергнись себя, возьми крестъ свой и слѣдуй зa мной; а кто отвергается отъ рода сего лукаваго и прелюбодѣйнаго и грядетъ по мнѣ, тотъ подобенъ мнѣ»309 310 Вотъ я и отказался отъ всего: отъ общества, отъ имени-отчества, прозвища, отъ всякой вѣры и сталъ самъ себѣ. Съ тѣхъ поръ и позналъ истину и свободу.[505]

— Ну, а какъ же начальство? Вы сами откуда?

— Начальство? Начальство себѣ начальство, а у меня нѣтъ начальства! Я самъ сабѣ. Водили меня и къ судьямъ, и къ попамъ, и къ книжникамъ, и къ фарисеямъ, и въ сумасшедшій домъ сажали, — я все одинъ: какъ былъ самъ себѣ, такъ и остался. Приводятъ въ судъ. «Сними шапку!» — «Зачѣмъ?» — «Здѣсь судъ». — «A мнѣ чтожъ!» — Силомъ снимутъ шапку. Я сяду на полъ. «Встань!» — «Зачѣмъ?» — «Ты подсудимый». А я говорю: «вы подсудимые, за то что меня безъ нужды мучаете». — «Какой ты вѣры?» — «Никакой». — «Сколько тебѣ лѣтъ?» — «У меня нѣтъ лѣтъ. Я весь тутъ, всегда былъ, всегда буду». — «Есть у тебя отецъ, мать?» — «Никого нѣтъ: одинъ самъ себѣ». — «Какого ты государства»? — «У меня нѣтъ государства». — «Признаешь царя?» — «Какого царя?» — «Александра Александровича». — «Онъ себѣ царь, а я себѣ царь. Мнѣ до него нѣтъ надобности никакой». — «Ты присягалъ ему?» — «Нѣтъ. Я ему не присягалъ, и онъ мнѣ не присягалъ». — «А платить подати будешь? — «Мнѣ никто не платитъ, и мнѣ платить нечего. Зачѣмъ подати?» — «А, — баитъ, — нужно на общее дѣло государству». — «Какое, — баю, — дѣло? Доброе? Ты скажи. Я самъ принесу, все отдамъ, а коли на худое — не дамъ, потому я самъ себѣ». — «Ну, — говорить, — съ тобой разговаривать!» Я говорю: «Я и не прошу тебя со мной разговаривать»... такъ и мучали.

Паромъ подошелъ къ другому берегу. Тарантасъ выкатили, ямщикъ запрегъ лошадей. Нехлюдовъ простился съ страннымъ старикомъ и предложилъ ему денегъ. Старикъ отказался.

— Развѣ это ѣдятъ? — сказалъ онъ. — А я сытъ.

— И охота вамъ, баринъ, разговаривать. Такъ, бродяжка непутевый.

Нехлюдовъ, не отвѣчая, далъ на чай паромщику и влѣзъ въ повозку, продолжая, не спуская глазъ, смотрѣть на удивительнаго старика, который, оправляя за спиной надѣтую сумочку, ни на кого не глядя, сходилъ съ парома.

* № 151 (рук. № 92).

Послѣ симфоніи Англичанинъ попросилъ дочь пропѣть что нибудь. Барышня подошла къ роялю и съ акомпаниментомъ бывшаго директора своимъ изъ бочки выходящимъ голосомъ пропѣла вѣчную Stradell’y, выражающую совсѣмъ несвойственныя всѣмъ присутствующимъ чувства, и съ улыбкой приняла похвалы. Нехлюдову становилось все тяжелѣе и тяжелѣе.310

311 Здѣсь, на концѣ свѣта, было тоже самое, что въ Петербургѣ. Всѣ эти люди не знали и не хотѣли знать того, что дѣлалось тамъ въ острогѣ, въ томъ самомъ острогѣ, который былъ на попеченіи хозяина этаго дома. Не знали и не хотѣли знать того другаго міра, съ которымъ жилъ Нехлюдовъ два мѣсяца, не хотѣли знать того, что вывело вчера изъ себя Крыльцова, и того, что онъ говорилъ съ пѣною у рта и харкая кровью, точно было рѣшено, что этого нѣтъ, а Нехлюдовъ зналъ, что это было.

* № 152 (кор. № 134).

XXIII.

Когда въ 5-мъ часу коридорный разбудилъ его, Нехлюдовъ вскочилъ съ постели бодрый и веселый, какимъ онъ давно не былъ. Вопросъ объ освобожденной Катюшѣ, смутившій его въ первую минуту, теперь казался простъ и ясенъ. «Что сказалъ, то сдѣлаю. Женюсь. Поселимся гдѣ нибудь въ Минусинскѣ. Окончу свои работы объ уголовномъ правѣ, о земельной собственности.[506] Ея прошедшее? Да. Но здѣсь никто не знаетъ, и она такъ измѣнилась. Симонсонъ? Ну чтожъ, и Симонсонъ, можетъ быть, будетъ тутъ же жить. А потомъ поѣду въ Россію. И тамъ окончу дѣла». И все, и вездѣ, и всегда все будетъ хорошо, теперь казалось ему.

Впрочемъ, подробно думать обо всемъ некогда было. Надо было торопиться къ обѣду.

Обѣдъ у[507] Начальника края былъ такой же изысканный и также роскошно сервированъ, какъ обѣды въ Петербургѣ. Губернаторша была Петербургская grande dame,[508] свѣтская дама съ крашеными волосами и туго подтянутымъ на широкой атласной груди корсетомъ и съ глянцовитыми отъ мыла и притираній руками. Она говорила по французски больше, чѣмъ по русски, что оправдывалось присутствіемъ англичанина. Англичанинъ былъ здоровый, толстый румяный человѣкъ, очень дурно говорившій по французски, но зато замѣчательно прекрасно и ораторски внятно и внушительно по англійски. Онъ давно уже путешествовалъ и вездѣ чувствовалъ себя дома. Онъ выставлялъ себя сторонникомъ Россіи,[509] но давалъ чувствовать, что онъ былъ ея сторонникомъ только относительно нападавшихъ на нее,[510] но не забывая того, что311 312 она страна всетаки варварская, хотя и не лишенная возможности нѣкотораго совершенствованія. Онъ объѣзжалъ теперь Сибирь съ тѣмъ, чтобы написать книгу, отрицающую Кенана. Кромѣ того, онъ былъ евангеликъ и раздавалъ по острогамъ евангелія и проповѣдывалъ спасеніе искупленіемъ, такъ что дѣлалъ два дѣла сразу. Изъ домашнихъ за обѣдомъ была некрасивая, но добродушная, миловидная дочь Генерала, ея мужъ, чиновникъ особыхъ порученій, кандидатъ Петербургскаго университета, добродушный, спокойный человѣкъ, занимающiйся статистикой и инородцами, и еще адъютантъ Генерала. Изъ гостей же, кромѣ англичанина, за обѣдомъ былъ еще тотъ директоръ департамента, который, будучи уличенъ въ преступленіи, предусмотренномъ ст. 499, былъ зa наказаніе сдѣланъ сибирскимъ губернаторомъ. Это былъ пухлый человѣкъ съ завитыми рѣдкими волосами, нѣжными голубыми глазами, очень толстый снизу и съ худыми бѣлыми въ перстняхъ руками и съ нѣжной, заискивающей, но пакостной улыбкой. Жена его была строгая черноватая, очень независимая дама. Губернаторъ этотъ былъ цѣнимъ хозяиномъ дома за то, что среди всѣхъ взяточниковъ онъ, имѣя состояніе, не бралъ взятокъ. Хозяйка же цѣнила его особенно за то, что онъ былъ очень хорошій музыкантъ. Сама же она была искусной пьянисткой и въ городѣ устраивала концерты въ пользу бѣдныхъ и сама иногда играла и заставляла пѣть свою некрасивую, но обладающую пріятнымъ молодымъ голосомъ дочь. Еще обѣдалъ богатый молодой купецъ — золотопромышленникъ, жившій въ Англіи и имѣвшій совершенно джентльменскій усталый, развязный, даже слишкомъ развязный видъ и считавшій себя самымъ утонченнымъ, совершеннымъ человѣкомъ, котораго могла понимать только утонченная же по своему о себѣ сужденію жена хозяина. Генеральша считала золотопромышленника по его эстетическимъ способностямъ (онъ рисовалъ и собиралъ картины) и вообще утонченности вкусовъ выдающимся молодымъ человѣкомъ, составлявшимъ вмѣстѣ съ бывшимъ директоромъ устроенный ею въ этой глуши оазисъ, въ которомъ она отдыхала душой. И потому она покровительствовала и того и другого, въ особенности же здороваго, бѣлотѣлаго золотопромышленника,[511] на которомъ было всегда самое новое платье изъ самой толстой матеріи. Золотопромышленникъ же съ своей стороны,[512] дѣлая видъ, что онъ не замѣчаетъ того, что губернаторша снисходитъ до него, находилъ, что только въ ея обществѣ можно было отдыхать отъ грубости окружающихъ жителей города. Оба312 313 они были увѣрены, что они передовые люди среди варваровъ, — она потому, что она знала не только всѣ этюды Шопена и фуги Баха, и Грига, и Сен-Санса, знала и Фелье и Золя и обмывалась разными мылами и притиралась пудрой; онъ же потому, что зналъ не только импрессіонистовъ, но декадентовъ, и мылся въ ваннѣ каждый день и читалъ Мопассана и Боделера.

Передъ обѣдомъ Нехлюдовъ сказалъ генералу, который вошелъ въ гостинную одѣтый въ мундирный сюртукъ съ бѣлымъ крестомъ на шеѣ, что онъ получилъ изъ Петербурга бумагу о помилованіи той женщины, которая его интересовала, но что смотритель отказался отпустить ее безъ особеннаго разрѣшенія, а также не допустилъ его до свиданія.

— Отчего, — смѣясь сказалъ генералъ и велѣлъ адъютанту приготовить нужную бумагу.

— Послѣ обѣда можете поѣхать съ мореплавателемъ.

Несмотря на новое и довольно смѣшанное общество, роскошный обѣдъ съ хорошимъ виномъ, пріятными и занимательными разговорами былъ очень пріятенъ Нехлюдову. Онъ сидѣлъ между хозяйкой и англичаниномъ и поддерживалъ разговоръ[513] съ обоими сосѣдями, а иногда, какъ и всѣ, слушалъ генерала, бойко разсказывавшаго то объ ошибкахъ французовъ въ Тонкинской экспедиціи, то о сибирскомъ всеобщемъ плутовствѣ, о томъ, какъ поставщикъ кожи на обувь поставилъ ее всю гнилую, а архитекторъ укралъ, укралъ и пріемщикъ, укралъ и поставщикъ, укралъ и ревизоръ. Всѣ крали, и вывести этотъ обычай представлялось невозможнымъ.[514]

Послѣ обѣда подавали въ гостинной кофе. Нехлюдовъ поговорилъ съ Англичаниномъ о Гладстонѣ, съ хозяйкой о послѣднемъ романѣ Зола и съ добродушно-молодой четой, дочерью Генерала и его зятемъ, о вымирающихъ инородцахъ, которымъ онъ сочувствовалъ. Она сказала,[515] что давно не играла, что пальцы не ходятъ,[516] и потому, если играть, то только въ четыре руки съ бывшимъ директоромъ департамента. Онъ согласился и, потирая бѣлыя холеныя руки, маленькими шажками, раскачивая свое толстое тѣло и пакостно улыбаясь, пошелъ къ роялю и, осторожно снявъ кольца и браслетъ и приподнявъ рукава своего новаго тонкаго сукна фрака, усѣлся твердо на мѣсто primo, положивъ маленькія ножки въ замшевыхъ ботинкахъ на педали рояли. Генералъ между тѣмъ сѣлъ за313 314 винтъ съ женой бывшаго директора, молодымъ купцомъ и[517] адъютантомъ. Подлѣ генерала[518] лакей поставилъ графинчики коньяку. Генеральша съ бывшимъ директоромъ хорошо играли пятую симфонію Бетховена, и Нехлюдовъ слушалъ, и[519] ему было чрезвычайно пріятно.

Послѣ симфоніи англичанинъ попросилъ дочь пропѣть что нибудь.[520] Молодая женщина подошла къ роялю и съ аккомпанированіемъ бывшаго директора,[521] хорошо, просто пропѣла[522] Страделлу[523] и съ доброй улыбкой приняла его похвалы. Нехлюдову, къ удивленію своему, все это было пріятно. Послѣ всего того, что онъ видѣлъ въ продолженіи двухъ мѣсяцевъ, ему было пріятно здѣсь, на концѣ свѣта, видѣть людей, которые не знали, не хотѣли знать всего того, что дѣлалось тамъ, въ мірѣ страданія. Точно было несомнѣнно рѣшено, что всего того, что видѣлъ Нехлюдовъ за эти два мѣсяца, и вчера еще, ни цѣпей, ни бритыхъ головъ, ни побоевъ, ни разврата, ни умирающаго Крыльцова, — что всего этаго нѣтъ и не было, что все это былъ сонъ. И Нехлюдову хотѣлось вѣрить, что это былъ сонъ.[524] Иллюзію его разсѣялъ адъютантъ, подошедшій къ нему съ бумагой.

— Генералъ велѣлъ передать вамъ.

— Онъ хочетъ видѣть острогъ во всей его неприглядности, вечеромъ, когда не ожидаютъ, — закричалъ генералъ отъ карточнаго стола Нехлюдову. — Ну, что же, поѣзжайте съ нимъ.[525] Я писалъ, писалъ, меня не слушаютъ, ну, такъ пускай узнаютъ изъ иностранной печати...

* №153 (рук. №92).

Въ третьей камерѣ слышались крики и возня. Смотритель хотѣлъ выступить впередъ, но англичанинъ попросилъ позволенія314 315 посмотрѣть въ оконце двери потихоньку. Смотритель согласился было, но послышались удары, визгъ, шлепанье и ревъ, и смотритель застучалъ и закричалъ: —

— Смирно!

Когда дверь отворили, опять всѣ вытянулись у наръ, кромѣ двоихъ, которые вцѣпились другъ въ друга, одинъ зa волосы, другой зa бороду, и нѣсколькихъ человѣкъ, лежавшихъ на нарахъ, очевидно больныхъ. Надзиратель бросился къ дерущимся, и только тогда они пустили другъ друга. У одного была вся щека красная, у другого текли сопли, слюни и кровь, которыя онъ утиралъ рукавами кафтана.

— Староста!

25. XXV.

Выступилъ знакомый Нехлюдову Федоровъ. Крестьянинъ Федоровъ вызывалъ къ себѣ Нехлюдова и обращался къ нему съ просьбой о томъ, чтобы его не посылали на Сахалинъ, а на каторгу въ Сибирь. Нехлюдовъ тогда былъ у него въ одиночной камерѣ и былъ пораженъ и прелестью, иначе нельзя сказать, этого человѣка и тѣмъ разсказомъ о причинѣ своего осужденія, который онъ услыхалъ отъ него. Онъ засталъ его стоящимъ у окна и расчесывающимъ гребенкой свои вьющіеся намасленные волосы. Это былъ немного выше средняго роста хорошо сложенный человѣкъ съ маленькой бородкой и съ прекрасными глазами, очень бѣлый и весь въ веснушкахъ. Глаза его всегда улыбались, и прекрасный ротъ складывался въ поразительную улыбку. Дикція у него была такая, которая невольно заставляетъ себя слушать, какъ музыка. Всякое слово, которое онъ говорилъ, было пріятно слышать, и говорилъ онъ прекрасно.[526]

Онъ былъ осужденъ за 6 убійствъ, изъ которыхъ послѣднее такъ поразило самаго убійцу, что онъ пересталъ скрываться и во всемъ сознался.

— Замотался я тогда съ дѣвченкой съ одной, — разсказывалъ онъ, — совсѣмъ со степени сбился. Только бы пить да гулять. Товарищи такіе подобрались, которые робѣютъ. A мнѣ все ни по чемъ. Пять душъ загубилъ, и горюшка мало. Все равно какъ барановъ рѣзалъ.

— Неужели вамъ не страшно и не жалко было? — спрашивалъ Нехлюдовъ. 315

316 — Ничего не жалко, до самой до нея.

— До кого?

— До этой самой свояченицы Малаховской.

— Какой свояченицы?

Федоровъ нахмурился. Видимо, въ немъ происходила тяжелая внутренняя работа. —

— Видно, разсказать.

— Разскажите, коли вамъ не трудно.

Жилъ этотъ приказный съ старухами: съ снохой да съ свояченицей. И вздумали мы его обобрать. Ну, извѣстно, добромъ не далъ бы. Взяли ножи и зашли ночью. Проснулся старикъ. Взялся за него, прикончилъ, и все ничего, а Семка — товарищъ, значитъ, — съ снохой возится. Она кричитъ. А я говорю: «Эхъ! съ бабой не покончитъ». Бросилъ старика, да къ нему. Да ужъ онъ самъ придушилъ ее. Сталъ я оглядывать, гдѣ у нихъ добро. А ребеночекъ въ люлькѣ вотъ кричитъ: сосочку выронилъ. Я ему сосочку въ ротикъ сунулъ. Пошелъ за перегородку съ фонаремъ. Глядь, а она лежитъ въ постели, на меня уставилась. «Не бей ты меня, милый, сердечный. Пожалѣй ты меня... Аааа!!» — какъ закричитъ. Жалко ее стало. А думаю: нельзя. Надо прикончить. Полоснулъ ее ножемъ по глоткѣ. И тутъ все ничего. Все обобрали, вылѣзли въ окно, зажгли — все какъ должно. Только съ той поры не сталъ меня хмѣль брать. Вижу ее передъ собой. «Ааа...» — такъ въ ушахъ и звенитъ. И съ той поры бросилъ и въ жизть не пойду, хоть помирать стану, живой души не погублю.

Этого человѣка теперь Нехлюдовъ встрѣтилъ въ видѣ старосты въ арестантской камерѣ. Онъ узналъ Нехлюдова и кивнулъ ему головой, на слова же смотрителя сказалъ:

— Что прикажете. Нельзя унять, — скавалъ онъ, весело улыбаясь глазами.

— Вотъ я уйму, — сказалъ хмурясь смотритель.

— What did they fight for?[527] — спросилъ англичанинъ.

Нехлюдовъ спросилъ, за что у нихъ драка.

— За амурныя дѣла, — сказалъ Федоровъ улыбаясь. — Этотъ толкнулъ, тотъ сдачи далъ.

Нехлюдовъ сказалъ Англичанину, что одинъ ударилъ, а тотъ отмѣстилъ.

* № 154 (рук. № 92).

Глава XXVII.

Пока англичанинъ раздавалъ новый завѣтъ и арестанты толпились около него, чтобы получить ту книжку, въ которой было написано то такъ разсмѣшившее ихъ изрѣченіе, Нехлюдовъ316 317 вышелъ въ коридоръ и, пройдя нѣсколько шаговъ, заглянулъ въ сосѣднюю камеру въ окошечко двери. Камера, также какъ и первые двѣ, была полна народомъ. Сначала трудно было разглядѣть всѣхъ, потому что передъ окошечкомъ не переставая мелькали два взадъ и впередъ ходившіе арестанта. Они ходили въ своихъ халатахъ босикомъ, молча глядя другъ на друга, быстро, быстро, какъ звѣри въ клѣткѣ; одинъ былъ черный, похожій на цыгана, другой — маленькій человѣчекъ, рыжій, ужъ не молодой, и бритый. Они ходили и не смотрѣли другъ на друга. Изъ за этихъ движущихся людей виднѣлись еще люди на нарахъ и подъ ними и одинъ съ бѣлой бородой старикъ, истово молящійся Богу. Въ углубленіи наръ что то копошились. Нехлюдовъ не могъ разсмотрѣть, потому что въ это время подошелъ англичанинъ съ смотрителемъ. Опять отперли двери, и опять всѣ встали и затихли, и опять англичанинъ раздавалъ евангелія. Тоже было и въ пятой, и въ шестой, и на право, и на лѣво, по обѣ стороны коридора. Коридоръ загнулъ подъ прямымъ угломъ на право, и опять пошли тѣ же камеры и на право и на лѣво. И всѣ были полны, и во всѣхъ были иконы, парашки и опозоренные, озвѣренные люди, здоровые и больные.

Не доходя конца втораго коридора, смотритель миновалъ одну камеру, дверь которой не была заперта. Это была пустая камера, и въ нее клали мертвыхъ. Такъ объяснилъ смотритель.

Въ то самое время, какъ смотритель, Англичанинъ и Нехлюдовъ, сопутствуемые надзирателями, проходили мимо этой мертвецкой, навстрѣчу имъ съ другаго конца коридора несли что то на носилкахъ. Это было мертвое тѣло. Англичанинъ, смотритель и Нехлюдовъ посторонились, и носильщики прошли мимо нихъ и повернули въ мертвецкую. Нехлюдовъ отсталъ отъ шествія и вошелъ зa несшими тѣло въ мертвецкую. На стѣнѣ горѣла лампочка и слабо освѣщала наваленные въ углу мѣшки для сѣнниковъ, дрова и на нарахъ нѣсколько труповъ съ головами къ стѣнѣ, торчащими кверху ступнями къ двери. Сторожа принесли мертваго — мертвый былъ въ рубахѣ и порткахъ, — нагнули носилки, положили такъ, что мертвецъ скатился на нары, стукнувъ головой объ доски. Выпроставъ носилки и приставивъ ихъ къ стѣнѣ, оба сторожа взлѣзли на нары и, перевернувъ мертвеца лицомъ кверху, подхватили его подъ мышки и колѣна и подтащили къ другимъ, уложили его параллельно съ другими, сдвинувъ ему разкорячившіяся было ноги. Нехлюдовъ подошелъ ближе и сталъ разсматривать мертвецовъ. Послѣдній принесенный былъ худой средняго роста человѣкъ съ маленькой острой бородкой и съ выпуклыми глазами, изъ которыхъ одинъ былъ полуоткрыть. Тѣло ужъ закоченѣло: руки, очевидно, были сложены на груди, но разошлись, особенно одна, и торчали передъ грудью, ноги босыя съ большими, оттопыренными пальцами317 318 тоже опять разошлись и торчали ступнями врозь. Сторожа остановились съ носилками, глядя на Нехлюдова. Нехлюдовъ же не могъ оторваться, разсматривалъ трупы. Рядомъ съ вновь принесеннымъ была женщина; лицо у нея было желтое, какъ шафранъ.

— Эта безпаспортная, — сказалъ сторожъ, — а это пересыльные, а это вотъ каторжные двое. Каждый день человѣкъ по семи, — прибавилъ онъ, покачивая головой.

Съ противоположнаго края вторымъ лежалъ трупъ въ лиловомъ. И этотъ лиловый цвѣтъ что то трогательное и страшное напомнилъ Нехлюдову. «Мало ли можетъ быть лиловыхъ, кромѣ того, — думалъ онъ и вмѣстѣ съ тѣмъ подвигался вдоль наръ къ трупу, который былъ въ лиловомъ. — Ахъ, эти худыя длинныя ступни и эта грудь въ лиловомъ, и восковое его лицо. Неужели это онъ?» Да, это былъ Крыльцовъ, босой, и не съ сложенными, какъ другіе, а съ вытянутыми по бедрамъ изсохшими руками. Восковое лицо, большой носъ, закрытые глаза и открытые немного бѣлые зубы и мертвая радость, тишина и спокойствіе на вчера еще такомъ несчастномъ, раздраженномъ лицѣ.

— Это политическiй. Онъ еще дорогой померъ. Его мертваго съ подводы сняли, — сказалъ сторожъ, какъ бы отвѣчая на вопросъ Нехлюдова.

— Пожалуйте къ пересыльнымъ теперь, — сказалъ смотритель, заглянувъ въ дверь мертвецкой.

Нехлюдовъ спросилъ смотрителя, не можетъ ли онъ видѣть политическихъ, и, получивъ рѣшительный отказъ и не простившись съ англичаниномъ, вышелъ изъ острога и уѣхалъ въ гостиницу.

* № 155 (рук. № 92).

Теперь ему стало ясно, отъ чего весь тотъ ужасъ, который онъ видѣлъ. И ясно стало, что надо дѣлать. Отвѣтъ, котораго онъ не могъ найти, ясно возсталъ передъ нимъ. Тотъ самый, который далъ Христосъ Петру: Прощать всегда, никогда не наказывать, потому что нѣтъ такихъ людей, которые бы сами не были виновны; наказаніе же и исправленіе предоставить Богу. Вотъ и все. «Неужели въ этомъ разрѣшеніе? Да не можетъ быть», говорилъ онъ себѣ, а между тѣмъ несомнѣнно видѣлъ, что, какъ ни странно это показалось ему сначала, привыкшему къ обратному, что это было единственное, самое практическое разрѣшеніе вопроса.[528] — Но какже быть съ дурными318 319 людьми, съ злодѣями? Такъ и оставить ихъ? — слышались ему обычные вопросы. И онъ вспомнилъ недавній свой разговоръ съ хозяиномъ двора, у котораго онъ останавливался. Хозяинъ разсказывалъ ему, что у него на дворѣ не стоятъ лошади (дохнутъ), и что это сдѣлалъ колдунъ по злобѣ, и что онъ теперь выписалъ колдуна за 10 рублей изъ дальней деревни, съ тѣмъ чтобы новый колдунъ снялъ зарокъ съ его двора. На всѣ убѣжденія Нехлюдова о томъ, что этаго не нужно дѣлать, и что только даромъ пропадутъ 10 рублей, и что лучше осмотрѣть дворъ, очистить, нѣтъ ли другихъ причинъ, старикъ твердилъ все свое: «Что же, такъ и оставить, чтобы и еще подохнули послѣдніе кони?»

Обычное возраженіе, состоявшее въ томъ, что нельзя же такъ оставить преступниковъ, напомнило ему эти слова старика. Отъ того, что люди задались задачей сдѣлать невозможное, исправлять другъ друга, они дѣлаютъ только лишнее, безполезное зло, кромѣ того еще этимъ самымъ лишая себя возможности и желанія найти настоящую причину зла. Есть злые люди, воры, убійцы. Вы нѣсколько столѣтій казнили ихъ. Что жъ, перевелись они? Не перевелись они, потому что всякій судъ надъ воромъ есть проявленіе хроническаго воровства слѣдователя, прокурора, судьи; и наказаніе за убійство есть хроническое покушеніе на убійство, совершаемое судьями, прокурорами, смотрителями, конвойными.

Нехлюдовъ понялъ теперь, что общество и порядокъ вообще существуетъ не потому, что люди мстятъ другъ другу или исправляютъ или устраняютъ другъ друга, а существуетъ несмотря на то, что есть такіе законные воры и убійцы, которые воруютъ у другихъ людей свободу и жизнь, что если бы это прекратилось, то общество не только не погибло бы, но было бы несравненно больше обезпечено, чѣмъ теперь. Онъ понялъ, что ⁹/₁₀, если не всѣ преступленія, вызваны преступленіями правительства, что всѣ эти воровства, грабежи, [1 неразобр.], убійства, 1-ое Марта, все это воспитано самимъ правительствомъ.

«Да неужели это правда?» И внутренній голосъ всего существа его говорилъ: «да, несомнѣнная, великая правда».

«Да, но[529] если это такъ, то должно быть и совершенно другое все устройство общества, все пониманіе жизни, — сказалъ онъ себѣ. — Такъ неужели такое иное пониманіе жизни открываетъ евангеліе? Неужели это такъ?» — сказалъ онъ себѣ и, вспомнивъ слова Англичанина, открылъ евангеліе на Нагорной проповѣди и началъ читать ее.

И въ первый разъ онъ замѣтилъ, что въ этой проповѣди было 5 опредѣленныхъ заповѣдей, которыя устанавливали319 320 это совершенно новое, иное устройство человѣческаго общества. Не только не убивай, но не гнѣвайся на брата и никого не считай рака, ничтожнымъ. Это первая. И онъ вспомнилъ все сквернословіе, ругательства, которыя считались обычными. Не только не прелюбодѣйствуй, но не предавайся любованію красотой женщины и не измѣняй той, съ которой сошелся. Это вторая. Ему представились балы, туалеты женскіе, балеты, картины, статуи. Не клянись. Это третья. Присяга царю, солдатская, на судѣ. Не только не око за око, а подставляй щеку. Это 4-ая. И онъ вспомнилъ дуэли, суды, висѣлицы въ острогѣ. Не только не ненавидь враговъ, но люби, помогай, служи. Это пятая. Онъ вспомнилъ войны, готовность къ нимъ, патріотизмъ. Все навыворотъ, а все не только возможно, но радостно.

Нехлюдовъ уставился на свѣтъ горѣвшей лампы и замеръ. Давно не испытанный имъ восторгъ охватилъ его душу. Точно онъ послѣ долгаго томленія и страданія нашелъ вдругъ успокоеніе и свободу.

Онъ не спалъ всю ночь и, какъ это случается со многими и многими, въ первый разъ читающими Евангеліе, читалъ не глазами и устами, безъ уваженія и любви, а читалъ сердцемъ, впитывая, какъ сухая губка воду, все то прекрасное, что было тамъ. И все, что онъ читалъ, только подтверждало, приводило въ сознаніе то, что онъ зналъ ужъ давно прежде, но чего не сознавалъ вполнѣ, не вѣрилъ.

Теперь же онъ сознавалъ и вѣрилъ, главное, тому, что выискалъ изъ всего ученія и что съ особенной яркостью и силою было выражено въ притчѣ о виноградаряхъ, вообразившихъ себѣ, что садъ, въ который они были посланы для работы на хозяина, былъ ихъ собственность, что все, что было въ саду, сдѣлано для нихъ и что ихъ дѣло только въ томъ, чтобы наслаждаться въ этомъ саду своею жизнью, забывъ о хозяинѣ и убивая тѣхъ, которые напоминали имъ о хозяинѣ и объ ихъ обязанностяхъ къ нему. «Въ этомъ все, — думалъ Нехлюдовъ, — я жилъ, и всѣ мы живемъ въ нелѣпой увѣренности, что мы сами хозяева своей жизни, что она дана намъ для нашего наслажденія. A вѣдь это очевидно нелѣпо. Вѣдь сами мы посланы сюда то по чьей нибудь волѣ и для чего нибудь. А мы рѣшили, что мы, какъ грибы, родились, живемъ ни для чего, только для своей радости, и ясно, что намъ дурно, какъ будетъ дурно работнику, не исполняющему волю хозяина. А напротивъ, поставь свою жизнь въ томъ, чтобы служить волѣ хозяина, дѣлать его дѣло, и тебѣ будетъ хорошо. — «Ищите Царства Божья и правды его», — а остальное приложится. А мы ищемъ остальнаго и не находимъ его и нетолько не устанавливаемъ Царства Божія, но разрушаемъ его.

Какое ужасное заблужденіе. И какъ легко освободиться отъ него. 320

321 Такъ вотъ что! Вотъ что, — повторялъ онъ себѣ. — Все навыворотъ, все сначала. И это можно, какъ можно мнѣ сейчасъ всей душой чувствовать и сознавать правду этаго, такъ долженъ чувствовать ее всякій.

Такъ вотъ оно дѣло моей жизни. Только кончилось одно — началось другое. А я думалъ, что я одинокъ и что мнѣ дѣлать нечего.

Но какъ же всѣ не видятъ этого? Ахъ, если бы мочь показать это людямъ, чтобъ они хоть также, какъ я, увидали это......».

Съ этой ночи начался для Нехлюдова совсѣмъ новый періодъ жизни.

Какой онъ будетъ, покажетъ будущее.

————