Лев Николаевич
Толстой

Полное собрание сочинений. Том 19.
Анна Каренина.

Части 5—8.

Настоящее издание представляет собой электронную версию 90-томного собрания сочинений Льва Николаевича Толстого, вышедшего в свет в 1928—1958 гг. Это уникальное академическое издание, самое полное собрание наследия Л. Н. Толстого, давно стало библиографической редкостью. В 2006 году музей-усадьба «Ясная Поляна» в сотрудничестве с Российской государственной библиотекой и при поддержке фонда Э. Меллона и координации Британского совета осуществили сканирование всех 90 томов издания. Однако для того чтобы пользоваться всеми преимуществами электронной версии (чтение на современных устройствах, возможность работы с текстом), предстояло еще распознать более 46 000 страниц. Для этого Государственный музей Л. Н. Толстого, музей-усадьба «Ясная Поляна» вместе с партнером – компанией ABBYY, открыли проект «Весь Толстой в один клик». На сайте readingtolstoy.ru к проекту присоединились более трех тысяч волонтеров, которые с помощью программы ABBYY FineReader распознавали текст и исправляли ошибки. Буквально за десять дней прошел первый этап сверки, еще за два месяца – второй. После третьего этапа корректуры тома и отдельные произведения публикуются в электронном виде на сайте tolstoy.ru.

В издании сохраняется орфография и пунктуация печатной версии 90-томного собрания сочинений Л. Н. Толстого.

Руководитель проекта «Весь Толстой в один клик»

Фекла Толстая

Перепечатка разрешается безвозмездно.
---------
Reproduction libre pour tous les pays

АННА КАРЕНИНА

РЕДАКТОРЫ:

П. Н. САКУЛИН

Н. К. ГУДЗИЙ

АННА КАРЕНИНА

POМAН В ВОСЬМИ ЧАСТЯХ
(1873 — 1877)
ЧАСТИ ПЯТАЯ — ВОСЬМАЯ

ЧАСТЬ ПЯТАЯ.

I.

Княгиня Щербацкая находила, что сделать свадьбу до поста, до которого оставалось пять недель, было невозможно, так как половина приданого не могла поспеть к этому времени; но она не могла не согласиться с Левиным, что после поста было бы уже и слишком поздно, так как старая родная тетка князя Щербацкого была очень больна и могла скоро умереть, и тогда траур задержал бы еще свадьбу. И потому, решив разделить приданое на две части, большое и малое приданое, княгиня согласилась сделать свадьбу до поста. Она решила, что малую часть приданого она приготовит всю теперь, большое же вышлет после, и очень сердилась на Левина за то, что он никак не мог серьезно ответить ей, согласен ли он на это или нет. Это соображение было тем более удобно, что молодые ехали тотчас после свадьбы в деревню, где вещи большого приданого не будут нужны.

Левин продолжал находиться всё в том же состоянии сумасшествия, в котором ему казалось, что он и его счастье составляют главную и единственную цель всего существующего и что думать и заботиться теперь ему ни о чем не нужно, что всё делается и сделается для него другими. Он даже не имел никаких планов и целей для будущей жизни; он предоставлял решение этого другим, зная, что всё будет прекрасно. Брат его Сергей Иванович, Степан Аркадьич и княгиня руководили его в том, что ему следовало делать. Он только был совершенно согласен на всё, что ему предлагали. Брат занял для него денег, княгиня посоветовала уехать из Москвы после свадьбы. Степан Аркадьич посоветовал ехать за границу. Он на всё был согласен. «Делайте,3 4 что хотите, если вам это весело. Я счастлив, и счастье мое не может быть ни больше, ни меньше, что бы вы ни делали», думал он. Когда он передал Кити совет Степана Аркадьича ехать за границу, он очень удивился, что она не соглашалась на это, а имела насчет их будущей жизни какие-то свои определенные требования. Она знала, что у Левина есть дело в деревне, которое он любит. Она, как он видел, не только не понимала этого дела, но и не хотела понимать. Это не мешало ей однако считать это дело очень важным. И потому она знала, что их дом будет в деревне, и желала ехать не за границу, где она не будет жить, а туда, где будет их дом. Это определенно выраженное намерение удивило Левина. Но так как ему было всё равно, он тотчас же попросил Степана Аркадьича, как будто это была его обязанность, ехать в деревню и устроить там всё, что он знает, с тем вкусом, которого у него так много.

— Однако послушай, — сказал раз Степан Аркадьич Левину, возвратившись из деревни, где он всё устроил для приезда молодых, — есть у тебя свидетельство о том, что ты был на духу?

— Нет. А что?

— Без этого нельзя венчать.

— Ай, ай, ай! — вскрикнул Левин. — Я ведь, кажется, уже лет девять не говел. Я и не подумал.

— Хорош! — смеясь сказал Степан Аркадьич, — а меня же называешь нигилистом! Однако ведь это нельзя. Тебе надо говеть.

— Когда же? Четыре дня осталось.

Степан Аркадьич устроил и это. И Левин стал говеть. Для Левина, как для человека неверующего и вместе с тем уважающего верования других людей, присутствие и участие во всяких церковных обрядах было очень тяжело. Теперь, в том чувствительном ко всему, размягченном состоянии духа, в котором он находился, эта необходимость притворяться была Левину не только тяжела, но показалась совершенно невозможною. Теперь, в состоянии своей славы, своего цветения, он должен будет или лгать или кощунствовать. Он чувствовал себя не в состоянии делать ни того, ни другого. Но сколько он ни допрашивал Степана Аркадьича, нельзя ли получить свидетельство не говея, Степан Аркадьич объявил, что это невозможно.

— Да и что тебе стòит — два дня? И он премилый, умный старичок. Он тебе выдернет этот зуб так, что ты и не заметишь.4

5 Стоя у первой обедни, Левин попытался освежить в себе юношеские воспоминания того сильного религиозного чувства, которое он пережил от шестнадцати до семнадцати лет. Но тотчас же убедился, что это для него совершенно невозможно. Он попытался смотреть на всё это как на не имеющий значения пустой обычай, подобный обычаю делания визитов; но почувствовал, что и этого он никак не мог сделать. Левин находился в отношении к религии, как и большинство его современников, в самом неопределенном положении. Верить он не мог, а вместе с тем он не был твердо убежден в том, чтобы всё это было несправедливо. И поэтому, не будучи в состоянии верить в значительность того, что он делал, ни смотреть на это равнодушно, как на пустую формальность, во всё время этого говенья он испытывал чувство неловкости и стыда, делая то, чего сам не понимает, и потому, как ему говорил внутренний голос, что-то лживое и нехорошее.

Во время службы он то слушал молитвы, стараясь приписывать им значение такое, которое бы не расходилось с его взглядами, то, чувствуя, что он не может понимать и должен осуждать их, старался не слушать их, а занимался своими мыслями, наблюдениями и воспоминаниями, которые с чрезвычайною живостью во время этого праздного стояния в церкви бродили в его голове.

Он отстоял обедню, всенощную и вечерние правила и на другой день, встав раньше обыкновенного, не пив чаю, пришел в восемь часов утра в церковь для слушания утренних правил и исповеди.

В церкви никого не было, кроме нищего солдата, двух старушек и церковнослужителей.

Молодой дьякон, с двумя резко обозначавшимися половинками длинной спины под тонким подрясником, встретил его и тотчас же, подойдя к столику у стены, стал читать правила. По мере чтения, в особенности при частом и быстром повторении тех же слов: «Господи помилуй», которые звучали как «помилос, помилос», Левин чувствовал, что мысль его заперта и запечатана и что трогать и шевелить ее теперь не следует, а то выйдет путаница, и потому он, стоя позади дьякона, продолжал, не слушая и не вникая, думать о своем. «Удивительно много выражения в ее руке», думал он, вспоминая, как вчера они сидели у углового стола. Говорить им не о чем было, как всегда5 6 почти в это время, и она, положив на стол руку, раскрывала и закрывала ее и сама засмеялась, глядя на ее движение. Он вспомнил, как он поцеловал эту руку и как потом рассматривал сходящиеся черты на розовой ладони. «Опять помилос», подумал Левин, крестясь, кланяясь и глядя на гибкое движение спины кланяющегося дьякона. «Она взяла потом мою руку и рассматривала линии: — у тебя славная рука, сказала она». И он посмотрел на свою руку и на короткую руку дьякона. — «Да, теперь скоро кончится, — думал он. — Нет, кажется, опять сначала, — подумал он, прислушиваясь к молитвам. — Нет, кончается; вот уже он кланяется в землю. Это всегда пред концом».

Незаметно получив рукою в плисовом обшлаге трехрублевую бумажку, дьякон сказал, что он запишет, и, бойко звуча новыми сапогами по плитам пустой церкви, прошел в алтарь. Через минуту он выглянул оттуда и поманил Левина. Запертая до сих пор мысль зашевелилась в голове Левина, но он поспешил отогнать ее. «Как-нибудь устроится», подумал он и пошел к амвону. Он вошел на ступеньки и, повернув направо, увидал священника. Старичок-священник, с редкою полуседою бородой, с усталыми, добрыми глазами, стоял у аналоя и перелистывал требник. Слегка поклонившись Левину, он тотчас же начал читать привычным голосом молитвы. Окончив их, он поклонился в землю и обратился лицом к Левину.

— Здесь Христос невидимо предстоит, принимая вашу исповедь, — сказал он, указывая на Распятие. — Веруете ли вы во всё то, чему учит нас Святая Апостольская Церковь? — продолжал священник, отворачивая глаза от лица Левина и складывая руки под эпитрахиль.

— Я сомневался, я сомневаюсь во всем, — проговорил Левин неприятным для себя голосом и замолчал.

Священник подождал несколько секунд, не скажет ли он еще чего, и, закрыв глаза, быстрым владимирским на «о» говором сказал:

— Сомнения свойственны слабости человеческой, но мы должны молиться, чтобы милосердый Господь укрепил нас. Какие особенные грехи имеете? — прибавил он без малейшего промежутка, как бы стараясь не терять времени.

— Мой главный грех есть сомнение. Я во всем сомневаюсь и большею частью нахожусь в сомнении.

— Сомнение свойственно слабости человеческой, — повторил6 7 те же слова священник. — В чем же преимущественно вы сомневаетесь?

— Я во всем сомневаюсь. Я сомневаюсь иногда даже в существовании Бога, — невольно сказал Левин и ужаснулся неприличию того, что он говорил. Но на священника слова Левина не произвели, как казалось, впечатления.

— Какие же могут быть сомнения в существовании Бога? — с чуть заметною улыбкой поспешно сказал он.

Левин молчал.

— Какое же вы можете иметь сомнение о Творце, когда вы воззрите на творения Его? — продолжал священник быстрым, привычным говором. — Кто же украсил светилами свод небесный? Кто облек землю в красоту ее? Как же без Творца? — сказал он, вопросительно взглянув на Левина.

Левин чувствовал, что неприлично было бы вступать в философские прения со священником, и потому сказал в ответ только то, что прямо относилось к вопросу.

— Я не знаю, — сказал он.

— Не знаете? То как же вы сомневаетесь в том, что Бог сотворил всё? — с веселым недоумением сказал священник.

— Я не понимаю ничего, — сказал Левин, краснея и чувствуя, что слова его глупы и что они не могут не быть глупы в таком положении.

— Молитесь Богу и просите Его. Даже святые отцы имели сомнения и просили Бога об утверждении своей веры. Дьявол имеет большую силу, и мы не должны поддаваться ему. Молитесь Богу, просите Его. Молитесь Богу, — повторил он поспешно.

Священник помолчал несколько времени, как бы задумавшись.

— Вы, как я слышал, собираетесь вступить в брак с дочерью моего прихожанина и сына духовного, князя Щербацкого? — прибавил он с улыбкой. — Прекрасная девица!

— Да, — краснея за священника, отвечал Левин. «К чему ему нужно спрашивать об этом на исповеди?» подумал он.

И, как бы отвечая на его мысль, священник сказал ему:

— Вы собираетесь вступить в брак, и Бог, может быть, наградит вас потомством, не так ли? Что же, какое воспитание можете дать вы вашим малюткам, если не победите в себе искушение дьявола, влекущего вас к неверию? — сказал он с кроткою укоризной. — Если вы любите свое чадо, то вы, как добрый7 8 отец, не одного богатства, роскоши, почести будете желать своему детищу; вы будете желать его спасения, его духовного просвещения светом истины. Не так ли? Что же вы ответите ему, когда невинный малютка спросит у вас: «папаша! кто сотворил всё, что прельщает меня в этом мире, — землю, воды, солнце, цветы, травы?» Неужели вы скажете ему: «я не знаю»? Вы не можете не знать, когда Господь Бог по великой милости своей открыл вам это. Или дитя ваше спросит вас: «что ждет меня в загробной жизни?» Что вы скажете ему, когда вы ничего не знаете? Как же вы будете отвечать ему? Предоставите его прелести мира и дьявола? Это нехорошо! — сказал он и остановился, склонив голову набок и глядя на Левина добрыми, кроткими глазами.

Левин ничего не отвечал теперь — не потому, что он не хотел вступать в спор со священником, но потому, что никто ему не задавал таких вопросов, а когда малютки его будут задавать эти вопросы, еще будет время подумать, что отвечать.

— Вы вступаете в пору жизни, — продолжал священник, — когда надо избрать путь и держаться его. Молитесь Богу, чтоб он по своей благости помог вам и помиловал, — заключил он. «Господь и Бог наш Иисус Христос, благодатию и щедротами своего человеколюбия, да простит ти чадо»... И, окончив разрешительную молитву, священник благословил и отпустил его.

Вернувшись в этот день домой, Левин испытывал радостное чувство того, что неловкое положение кончилось и кончилось так, что ему не пришлось лгать. Кроме того, у него осталось неясное воспоминание о том, что то, что говорил этот добрый и милый старичок, было совсем не так глупо, как ему показалось сначала, и что тут что-то есть такое, что нужно уяснить.

«Разумеется, не теперь, — думал Левин, — но когда-нибудь после». Левин, больше чем прежде, чувствовал теперь, что в душе у него что-то неясно и нечисто и что в отношении к религии он находится в том же самом положении, которое он так ясно видел и не любил в других и за которое он упрекал приятеля своего Свияжского.

Проводя этот вечер с невестой у Долли, Левин был особенно весел и, объясняя Степану Аркадьичу то возбужденное состояние, в котором он находился, сказал, что ему весело, как собаке, которую учили скакать через обруч и которая, поняв наконец и совершив то, что от нее требуется, взвизгивает и, махая хвостом, прыгает от восторга на столы и окна.

8 9

II

В день свадьбы Левин, по обычаю (на исполнении всех обычаев строго настаивали княгиня и Дарья Александровна), не видал своей невесты и обедал у себя в гостинице со случайно собравшимися к нему тремя холостяками: Сергей Иванович, Катавасов, товарищ по университету, теперь профессор естественных наук, которого, встретив на улице, Левин затащил к себе, и Чириков, шафер, московский мировой судья, товарищ Левина по медвежьей охоте. Обед был очень веселый. Сергей Иванович был в самом хорошем расположении духа и забавлялся оригинальностью Катавасова. Катавасов, чувствуя, что его оригинальность оценена и понимаема, щеголял ею. Чириков весело и добродушно поддерживал всякий разговор.

— Ведь вот, — говорил Катавасов, по привычке, приобретенной на кафедре, растягивая свои слова, — какой был способный малый наш приятель Константин Дмитрич. Я говорю про отсутствующих, потому что его уж нет. И науку любил тогда, по выходе из университета, и интересы имел человеческие; теперь же одна половина его способностей направлена на то, чтоб обманывать себя, и другая — чтоб оправдывать этот обман.

— Более решительного врага женитьбы, как вы, я не видал, — сказал Сергей Иванович.

— Нет, я не враг. Я друг разделения труда. Люди, которые делать ничего не могут, должны делать людей, а остальные — содействовать их просвещению и счастью. Вот как я понимаю. Мешать два эти ремесла есть тьма охотников, я не из их числа.

— Как я буду счастлив, когда узнаю, что вы влюбитесь! — сказал Левин. — Пожалуйста, позовите меня на свадьбу.

— Я влюблен уже.

— Да, в каракатицу. Ты знаешь, — обратился Левин к брату, — Михаил Семеныч пишет сочинение о питании и...

— Ну, уж не путайте! Это всё равно, о чем. Дело в том, что я точно люблю каракатицу.

— Но она не помешает вам любить жену.

— Она-то не помешает, да жена помешает.

— Отчего же?

— А вот увидите. Вы вот хозяйство любите, охоту, — ну посмотрите!9

10 — А нынче Архип был, говорил, что лосей пропасть в Прудном и два медведя, — сказал Чириков.

— Ну, уж вы их без меня возьмете.

— Вот и правда, — сказал Сергей Иванович. — Да и вперед простись с медвежьею охотой, — жена не пустит!

Левин улыбнулся. Представление, что жена его не пустит, было ему так приятно, что он готов был навсегда отказаться от удовольствия видеть медведей.

— А ведь всё-таки жалко, что этих двух медведей без вас возьмут. А помните в Хапилове последний раз? Чудная была бы охота, — сказал Чириков.

Левин не хотел его разочаровывать в том, что где-нибудь может быть что-нибудь хорошее без нее, и потому ничего не сказал.

— Недаром установился этот обычай прощаться с холостою жизнью, — сказал Сергей Иванович. — Как ни будь счастлив, всё-таки жаль свободы.

— А признайтесь, есть это чувство, как у Гоголевского жениха, что в окошко хочется выпрыгнуть?

— Наверно есть, но не признается! — сказал Катавасов и громко захохотал.

— Что же, окошко открыто... Поедем сейчас в Тверь! Одна медведица, на берлогу можно итти. Право, поедем на пятичасовом! А тут как хотят, — сказал улыбаясь Чириков.

— Ну вот ей-Богу, — улыбаясь сказал Левин, — что не могу найти в своей душе этого чувства сожаления о своей свободе!

— Да у вас в душе такой хаос теперь, что ничего не найдете, — сказал Катавасов. — Погодите, как разберетесь немножко, то найдете!

— Нет, я бы чувствовал хотя немного, что, кроме своего чувства (он не хотел сказать при нем — любви)... и счастия, всё-таки жаль потерять свободу... Напротив, я этой-то потере свободы и рад.

— Плохо! Безнадежный субъект! — сказал Катавасов. — Ну, выпьем за его исцеление или пожелаем ему только, чтоб хоть одна сотая его мечтаний сбылась. И это уж будет такое счастье, какое не бывало на земле!

Вскоре после обеда гости уехали, чтоб успеть переодеться к свадьбе.10

11 Оставшись один и вспоминая разговоры этих холостяков, Левин еще раз спросил себя: есть ли у него в душе это чувство сожаления о своей свободе, о котором они говорили? Он улыбнулся при этом вопросе. «Свобода? Зачем свобода? Счастие только в том, чтобы любить и желать, думать ее желаниями, ее мыслями, то есть никакой свободы, — вот это счастье!»

«Но знаю ли я ее мысли, ее желания, ее чувства?» вдруг шепнул ему какой-то голос. Улыбка исчезла с его лица, и он задумался. И вдруг на него нашло странное чувство. На него нашел страх и сомнение, сомнение во всем.

«Что как она не любит меня? Что как она выходит за меня только для того, чтобы выйти замуж? Что если она сама не знает того, что делает? — спрашивал он себя. — Она может опомниться и, только выйдя замуж, поймет, что не любит и не могла любить меня». И странные, самые дурные мысли о ней стали приходить ему. Он ревновал ее к Вронскому, как год тому назад, как будто этот вечер, когда он видел ее с Вронским, был вчера. Он подозревал, что она не всё сказала ему.

Он быстро вскочил. «Нет, это так нельзя! — сказал он себе с отчаянием. — Пойду к ней, спрошу, скажу последний раз: мы свободны, и не лучше ли остановиться? Всё лучше, чем вечное несчастие, позор, неверность!!» С отчаянием в сердце и со злобой на всех людей, на себя, на нее он вышел из гостиницы и поехал к ней.

Он застал ее в задних комнатах. Она сидела на сундуке и о чем-то распоряжалась с девушкой, разбирая кучи разноцветных платьев, разложенных на спинках стульев и на полу.

— Ах! — вскрикнула она, увидав его и вся просияв от радости. — Как ты, как же вы (до этого последнего дня она говорила ему то «ты», то «вы»)? Вот не ждала! А я разбираю мои девичьи платья, кому какое...

— А! это очень хорошо! — сказал он, мрачно глядя на девушку.

— Уйди, Дуняша, я позову тогда, — сказала Кити. — Что с тобой? — спросила она, решительно говоря ему «ты», как только девушка вышла. Она заметила его странное лицо, взволнованное и мрачное, и на нее нашел страх.

— Кити! я мучаюсь. Я не могу один мучаться, — сказал он с отчаянием в голосе, останавливаясь пред ней и умоляюще глядя ей в глаза. Он уже видел по ее любящему правдивому11 12 лицу, что ничего не может выйти из того, что он намерен был сказать, но ему всё-таки нужно было, чтоб она сама разуверила его. — Я приехал сказать, что еще время не ушло. Это всё можно уничтожить и поправить.

— Что? Я ничего не понимаю. Что с тобой?

— То, что я тысячу раз говорил и не могу не думать... то, что я не стою тебя. Ты не могла согласиться выйти за меня замуж. Ты подумай. Ты ошиблась. Ты подумай хорошенько. Ты не можешь любить меня... Если... лучше скажи, — говорил он, не глядя на нее. — Я буду несчастлив. Пускай все говорят, чтò хотят; всё лучше, чем несчастье... Всё лучше теперь, пока есть время...

— Я не понимаю, — испуганно отвечала она, — то есть что ты хочешь отказаться... что не надо?

— Да, если ты не любишь меня.

— Ты с ума сошел! — вскрикнула она, покраснев от досады. Но лицо его было так жалко, что она удержала свою досаду и, сбросив платья с кресла, пересела ближе к нему. — Что ты думаешь? скажи всё.

— Я думаю, что ты не можешь любить меня. За что ты можешь любить меня?

— Боже мой! что же я могу?... — сказала она и заплакала.

— Ах, что я сделал! — вскрикнул он и, став пред ней на колени, стал целовать ее руки.

Когда княгиня через пять минут вошла в комнату, она нашла их уже совершенно помирившимися. Кити не только уверила его, что она его любит, но даже, отвечая на его вопрос, за что она любит его, объяснила ему за что. Она сказала ему, что она любит его за то, что она понимает его всего, за то, что она знает, чтò он должен любить, и что всё, что он любит, всё хорошо. И это показалось ему вполне ясно. Когда княгиня вошла к ним, они рядом сидели на сундуке, разбирали платья и спорили о том, что Кити хотела отдать Дуняше то коричневое платье, в котором она была, когда Левин ей сделал предложение, а он настаивал, чтоб это платье никому не отдавать, а дать Дуняше голубое.

— Как ты не понимаешь? Она брюнетка, и ей не будет итти... У меня это всё рассчитано.

Узнав, зачем он приезжал, княгиня полушуточно-полусерьезно12 13 рассердилась и услала его домой одеваться и не мешать Кити причесываться, так как Шарль сейчас приедет.

— Она и так ничего не ест все эти дни и подурнела, а ты еще ее расстраиваешь своими глупостями, — сказала она ему. — Убирайся, убирайся, любезный.

Левин, виноватый и пристыженный, но успокоенный, вернулся в свою гостиницу. Его брат, Дарья Александровна и Степан Аркадьич, все в полном туалете, уже ждали его, чтобы благословить образом. Медлить некогда было. Дарья Александровна должна была еще заехать домой, с тем чтобы взять своего напомаженного и завитого сына, который должен был везти образ с невестой. Потом одну карету надо было послать за шафером, а другую, которая отвезет Сергея Ивановича, прислать назад... Вообще соображений, весьма сложных, было очень много. Одно было несомненно, что надо было не мешкать, потому что уже половина седьмого.

Из благословенья образом ничего не вышло. Степан Аркадьич стал в комически-торжественную позу рядом с женою; взял образ и, велев Левину кланяться в землю, благословил его с доброю и насмешливою улыбкой и поцеловал его троекратно; то же сделала и Дарья Александровна и тотчас же заспешила ехать и опять запуталась в предначертаниях движения экипажей.

— Ну, так вот что мы сделаем: ты поезжай в нашей карете за ним, а Сергей Иванович уже если бы был так добр заехать, а потом послать.

— Что же, я очень рад.

— А мы сейчас с ним приедем. Вещи отправлены? — сказал Степан Аркадьич.

— Отправлены, — отвечал Левин и велел Кузьме подавать одеваться.

III.

Толпа народа, в особенности женщин, окружала освещенную для свадьбы церковь. Те, которые не успели проникнуть в средину, толпились около окон, толкаясь, споря и заглядывая сквозь решетки.

Больше двадцати карет уже были расставлены жандармами вдоль по улице. Полицейский офицер, пренебрегая морозом, стоял у входа, сияя своим мундиром. Беспрестанно подъезжали еще экипажи, и то дамы в цветах с поднятыми шлейфами, то13 14 мужчины, снимая кепи или черную шляпу, вступали в церковь. В самой церкви уже были зажжены обе люстры и все свечи у местных образов. Золотое сияние на красном фоне иконостаса, и золоченая резьба икон, и серебро паникадил и подсвечников, и плиты пола, и коврики, и хоругви вверху у клиросов, и ступеньки амвона, и старые почерневшие книги, и подрясники, и стихари — всё было залито светом. На правой стороне теплой церкви, в толпе фраков и белых галстуков, мундиров и штофов, бархата, атласа, волос, цветов, обнаженных плеч и рук и высоких перчаток, шел сдержанный и оживленный говор, странно отдававшийся в высоком куполе. Каждый раз, как раздавался писк отворяемой двери, говор в толпе затихал, и все оглядывались, ожидая видеть входящих жениха и невесту. Но дверь уже отворялась более чем десять раз, и каждый раз это был или запоздавший гость или гостья, присоединявшиеся к кружку званых, направо, или зрительница, обманувшая или умилостивившая полицейского офицера, присоединявшаяся к чужой толпе налево. И родные и посторонние уже прошли чрез все фазы ожидания.

Сначала полагали, что жених с невестой сию минуту приедут, не приписывая никакого значения этому запозданию. Потом стали чаще и чаще поглядывать на дверь, поговаривая о том, что не случилось ли чего-нибудь. Потом это опоздание стало уже неловко, и родные и гости старались делать вид, что они не думают о женихе и заняты своим разговором.

Протодьякон, как бы напоминая о ценности своего времени, нетерпеливо покашливал, заставляя дрожать стекла в окнах. На клиросе слышны были то пробы голосов, то сморкание соскучившихся певчих. Священник беспрестанно высылал то дьячка, то дьякона узнать, не приехал ли жених, и сам, в лиловой рясе и шитом поясе, чаще и чаще выходил к боковым дверям, ожидая жениха. Наконец одна из дам, взглянув на часы, сказала: «однако это странно!» и все гости пришли в беспокойство и стали громко выражать свое удивление и неудовольствие. Один из шаферов поехал узнать, что случилось. Кити в это время, давно уже совсем готовая, в белом платье, длинном вуале и венке померанцевых цветов, с посаженой матерью и сестрой Львовой стояла в зале Щербацкого дома и смотрела в окно, тщетно ожидая уже более получаса известия от своего шафера о приезде жениха в церковь.

14 15

СТРАНИЦА СВЕРСТАННОГО ЛИСТА С ТЕКСТОМ «АННЫ КАРЕНИНОЙ», ПЕЧАТАВШИМСЯ В ОТДЕЛЬНОМ ИЗДАНИИ 1878 Г., С ИСПРАВЛЕНИЯМИ Л. Н. ТОЛСТОГО

Размер подлинника

Левин же между тем в панталонах, но без жилета и фрака ходил взад и вперед по своему нумеру, беспрестанно высовываясь в дверь и оглядывая коридор. Но в коридоре не видно было того, кого он ожидал, и он, с отчаянием возвращаясь и взмахивая руками, относился к спокойно курившему Степану Аркадьичу.

— Был ли когда-нибудь человек в таком ужасном дурацком положении! — говорил он.

— Да, глупо, — подтвердил Степан Аркадьич, смягчительно улыбаясь. — Но успокойся, сейчас привезут.

— Нет, как же! — со сдержанным бешенством говорил Левин. — И эти дурацкие открытые жилеты! Невозможно! — говорил он, глядя на измятый перед своей рубашки. — И что, как вещи увезли уже на железную дорогу! — вскрикнул он с отчаянием.

— Тогда мою наденешь.

— И давно бы так надо.

— Нехорошо быть смешным... Погоди! образуется.

Дело было в том, что когда Левин потребовал одеваться, Кузьма, старый слуга Левина, принес фрак, жилет и всё, что нужно было.

— А рубашка! — вскрикнул Левин.

— Рубашка на вас, — с спокойной улыбкой ответил Кузьма.

Рубашки чистой Кузьма не догадался оставить, и, получив приказанье всё уложить и свезти к Щербацким, от которых в нынешний же вечер уезжали молодые, он так и сделал, уложив всё, кроме фрачной пары. Рубашка, надетая с утра, была измята и невозможна с открытой модой жилетов. Посылать к Щербацким было далеко. Послали купить рубашку. Лакей вернулся: всё заперто — воскресенье. Послали к Степану Аркадьичу, привезли рубашку; она была невозможно широка и коротка. Послали наконец к Щербацким разложить вещи. Жениха ждали в церкви, а он, как запертый в клетке зверь, ходил по комнате, выглядывая в коридор и с ужасом и отчаянием вспоминая, что он наговорил Кити, и что она может теперь думать.

Наконец виноватый Кузьма, насилу переводя дух, влетел в комнату с рубашкой.

— Только застал. Уж на ломового поднимали, — сказал Кузьма.15

16 Через три минуты, не глядя на часы, чтобы не растравлять раны, Левин бегом бежал по коридору.

— Уж этим не поможешь, — говорил Степан Аркадьич с улыбкой, неторопливо поспешая зa ним. — Образуется, образуется... — говорю тебе.

IV.

— Приехали! — Вот он! — Который? — Помоложе-то, что ль? — А она-то, матушка, ни жива, ни мертва! — заговорили в толпе, когда Левин, встретив невесту у подъезда, с нею вместе вошел в церковь.

Степан Аркадьич рассказал жене причину замедления, и гости улыбаясь перешептывались между собой. Левин ничего и никого не замечал; он, не спуская глаз, смотрел на свою невесту.

Все говорили, что она очень подурнела в эти последние дни и была под венцом далеко не так хороша, как обыкновенно; но Левин не находил этого. Он смотрел на ее высокую прическу с длинным белым вуалем и белыми цветами, на высоко стоявший сборчатый воротник, особенно девственно закрывавший с боков и открывавший спереди ее длинную шею и поразительно тонкую талию, и ему казалось, что она была лучше, чем когда-нибудь, — не потому, чтоб эти цветы, этот вуаль, это выписанное из Парижа платье прибавляли что-нибудь к ее красоте, но потому, что, несмотря на эту приготовленную пышность наряда, выражение ее милого лица, ее взгляда, ее губ были всё тем же ее особенным выражением невинной правдивости.

— Я думала уже, что ты хотел бежать, — сказала она и улыбнулась ему.

— Так глупо, чтò со мной случилось, совестно говорить! — сказал он краснея и должен был обратиться к подошедшему Сергею Ивановичу.

— Хороша твоя история с рубашкой! — сказал Сергей Иваныч, покачивая головой и улыбаясь.

— Да, да, — отвечал Левин, не понимая, о чем ему говорят.

— Ну, Костя, теперь надо решить, — сказал Степан Аркадьич с притворно-испуганным видом, — важный вопрос. Ты именно теперь в состоянии оценить всю важность его. У меня спрашивают: обожженные ли свечи зажечь или необожженные?16 17 Разница десять рублей, — присовокупил он, собирая губы в улыбку. — Я решил, но боюсь, что ты не изъявишь согласия.

Левин понял, что это была шутка, но не мог улыбнуться.

— Так как же? необожженные или обожженные? вот вопрос.

— Да, да! необожженные.

— Ну, я очень рад. Вопрос решен! — сказал Степан Аркадьич улыбаясь. — Однако как глупеют люди в этом положении, — сказал он Чирикову, когда Левин, растерянно поглядев на него, подвинулся к невесте.

— Смотри, Кити, первая стань на ковер, — сказала графиня Нордстон подходя. — Хороши вы! — обратилась она к Левину.

— Что, не страшно? — сказала Марья Дмитриевна, старая тетка.

— Тебе не свежо ли? Ты бледна. Постой, нагнись! — сказала сестра Кити, Львова, и, округлив свои полные прекрасные руки, с улыбкою поправила ей цветы на голове.

Долли подошла, хотела сказать что-то, но не могла выговорить, заплакала и неестественно засмеялась.

Кити смотрела на всех такими же отсутствующими глазами, как и Левин. На все обращенные к ней речи она могла отвечать только улыбкой счастья, которая теперь была ей так естественна.

Между тем церковнослужители облачились, и священник с дьяконом вышли к аналою, стоявшему в притворе церкви. Священник обратился к Левину, что-то сказав. Левин не расслушал того, что сказал священник.

— Берите за руку невесту и ведите, — сказал шафер Левину.

Долго Левин не мог понять, чего от него требовали. Долго поправляли его и хотели уже бросить, — потому что он брал всё не тою рукой или не за ту руку, — когда он понял наконец, что надо было правою рукой, не переменяя положения, взять ее за правую же руку. Когда он наконец взял невесту за руку, как надо было, священник прошел несколько шагов впереди их и остановился у аналоя. Толпа родных и знакомых, жужжа говором и шурша шлейфами, подвинулась за ними. Кто-то, нагнувшись, поправил шлейф невесты. В церкви стало так тихо, что слышалось падение капель воска.17

18 Старичок-священник, в камилавке, с блестящими серебром седыми прядями волос, разобранными на две стороны за ушами, выпростав маленькие старческие руки из-под тяжелой серебряной с золотым крестом на спине ризы, перебирал что-то у аналоя.

Степан Аркадьич осторожно подошел к нему, пошептал что-то и, подмигнув Левину, зашел опять назад.

Священник зажег две украшенные цветами свечи, держа их боком в левой руке, так что воск капал с них медленно, и пoвернулся лицом к новоневестным. Священник был тот же самый, который исповедывал Левина. Он посмотрел усталым и грустным взглядом на жениха и невесту, вздохнул и, выпростав из-под ризы правую руку, благословил ею жениха и так же, но с оттенком осторожной нежности, наложил сложенные персты на склоненную голову Кити. Потом он подал им свечи и, взяв кадило, медленно отошел от них.

«Неужели это правда?» подумал Левин и оглянулся на невесту. Ему несколько сверху виднелся ее профиль, и по чуть заметному движению ее губ и ресниц он знал, что она почувствовала его взгляд. Она не оглянулась, но высокий сборчатый воротничок зашевелился, поднимаясь к ее розовому маленькому уху. Он видел, что вздох остановился в ее груди, и задрожала маленькая рука в высокой перчатке, державшая свечу.

Вся суета рубашки, опоздания, разговор с знакомыми, родными, их неудовольствие, его смешное положение — всё вдруг исчезло, и ему стало радостно и страшно.

Красивый рослый протодьякон в серебряном стихаре, со стоящими по сторонам расчесанными завитыми кудрями, бойко выступил вперед и, привычным жестом приподняв на двух пальцах орарь, остановился против священника.

«Бла-го-сло-ви вла-дыко!» медленно один за другим, колебля волны воздуха, раздались торжественные звуки.

«Благословен Бог наш всегда, ныне и присно и во веки веков», смиренно и певуче ответил старичок-священник, продолжая перебирать что-то на аналое. И, наполняя всю церковь от окон до сводов, стройно и широко поднялся, усилился, остановился на мгновение и тихо замер полный аккорд невидимого клира.

Молились, как и всегда, о свышнем мире и спасении, о Синоде,18 19 о Государе; молились и о ныне обручающихся рабе Божием Константине и Екатерине.

«О еже ниспослатися им любве совершенней, мирней и помощи, Господу помолимся», как бы дышала вся церковь голосом протодьякона.

Левин слушал слова, и они поражали его. «Как они догадались, что помощи, именно помощи? — думал он, вспоминая все свои недавние страхи и сомнения. Что я знаю? что я могу в этом страшном деле, — думал он, — без помощи? Именно помощи мне нужно теперь».

Когда дьякон кончил ектенью, священник обратился к обручавшимся с книгой:

«Боже вечный, расстоящияся собравый в соединение, — читал он кротким певучим голосом, — и союз любве положивый им неразрушимый; благословивый Исаака и Ревекку, наследники я твоего обетования показавый: Сам благослови и рабы Твоя сия, Константина, Екатерину, наставляя я на всякое дело благое. Яко милостивый и человеколюбец Бог еси, и Тебе славу воссылаем, Отцу, и Сыну, и Святому Духу, ныне и присно и вовеки веков». — «А-аминь», опять разлился в воздухе невидимый хор.

«Расстоящияся собравый в соединение и союз любве положивый» — как глубокомысленны эти слова и как соответственны тому, что чувствуешь в эту минуту! — думал Левин. — Чувствует ли она то же, что я?»

И, оглянувшись, он встретил ее взгляд.

И по выражению этого взгляда он заключил, что она понимала то же, что и он. Но это было неправда; она совсем почти не понимала слов службы и даже не слушала их во время обручения. Она не могла слушать и понимать их: так сильно было одно то чувство, которое наполняло ее душу и всё более и более усиливалось. Чувство это была радость полного совершения того, что уже полтора месяца совершилось в ее душе и что в продолжение всех этих шести недель радовало и мучало ее. В душе ее в тот день, как она в своем коричневом платье в зале Арбатского дома подошла к нему молча и отдалась ему, — в душе ее в этот день и час совершился полный разрыв со всею прежнею жизнью, и началась совершенно другая, новая, совершенно неизвестная ей жизнь, в действительности же продолжалась старая. Эти шесть недель19 20 были самое блаженное и самое мучительное для нее время. Вся жизнь ее, все желания, надежды были сосредоточены на одном этом непонятном еще для нее человеке, с которым связывало ее какое-то еще более непонятное, чем сам человек, то сближающее, то отталкивающее чувство, а вместе с тем она продолжала жить в условиях прежней жизни. Живя старою жизнью, она ужасалась на себя, на свое полное непреодолимое равнодушие ко всему своему прошедшему: к вещам, к привычкам, к людям, любившим и любящим ее, к огорченной этим равнодушием матери, к милому, прежде больше всего на свете любимому нежному отцу. То она ужасалась на это равнодушие, то радовалась тому, что привело ее к этому равнодушию. Ни думать, ни желать она ничего не могла вне жизни с этим человеком; но этой новой жизни еще не было, и она не могла себе даже представить ее ясно. Было одно ожидание — страх и радость нового и неизвестного. И теперь вот-вот ожидание, и неизвестность, и раскаяние в отречении от прежней жизни — всё кончится, и начнется новое. Это новое не могло быть не страшно по своей неизвестности; но страшно или не страшно, — оно уже совершилось еще шесть недель тому назад в ее душе; теперь же только освящалось то, что давно уже сделалось в ее душе.

Повернувшись опять к аналою, священник с трудом поймал маленькое кольцо Кити и, потребовав руку Левина, надел на первый сустав его пальца. «Обручается раб Божий Константин рабе Божией Екатерине». И, надев большое кольцо на розовый, маленький, жалкий своею слабостью палец Кити, священник проговорил то же.

Несколько раз обручаемые хотели догадаться, что надо сделать, и каждый раз ошибались, и священник шопотом поправлял их. Наконец, сделав, что нужно было, перекрестив их кольцами, он опять передал Кити большое, а Левину маленькое; опять они запутались и два раза передавали кольцо из руки в руку, и всё-таки выходило не то, что требовалось.

Долли, Чириков и Степан Аркадьич выступили вперед поправить их. Произошло замешательство, шопот и улыбки, но торжественно-умиленное выражение на лицах обручаемых не изменилось; напротив, путаясь руками, они смотрели серьезнее и торжественнее, чем прежде, и улыбка, с которою Степан Аркадьич шепнул, чтобы теперь каждый надел свое кольцо, невольно20 21 замерла у него на губах. Ему чувствовалось, что всякая улыбка оскорбит их.

«Ты бо изначала создал еси мужеский пол и женский, — читал священник вслед за переменой колец, — и от Тебе сочетавается мужу жена, в помощь и в восприятие рода человеча. Сам убо, Господи Боже наш, пославый истину на наследие Твое и обетование Твое, на рабы Твоя отцы наша, в коемждо роде и роде, избранныя Твоя: призри на раба Твоего Константина и на рабу Твою Екатерину и утверди обручение их в вере, и единомыслии, и истине, и любви»....

Левин чувствовал всё более и более, что все его мысли о женитьбе, его мечты о том, как он устроит свою жизнь, что всё это было ребячество и что это что-то такое, чего он не понимал до сих пор и теперь еще менее понимает, хотя это и совершается над ним; в груди его всё выше и выше поднимались содрогания, и непокорные слезы выступали ему на глаза.

V.

В церкви была вся Москва, родные и знакомые. И во время обряда обручения, в блестящем освещении церкви, в кругу разряженных женщин, девушек и мужчин в белых галстуках, фраках и мундирах, не переставал прилично тихий говор, который преимущественно затевали мужчины, между тем как женщины были поглощены наблюдением всех подробностей столь всегда затрогивающего их священнодействия.

В кружке самом близком к невесте были ее две сестры: Долли и старшая, спокойная красавица Львова, приехавшая из-за границы.

— Что же это Мари в лиловом, точно черное, на свадьбу? — говорила Корсунская.

— С ее цветом лица одно спасенье... — отвечала Друбецкая. — Я удивляюсь, зачем они вечером сделали свадьбу. Это купечество...

— Красивее. Я тоже венчалась вечером, — отвечала Корсунская и вздохнула, вспомнив о том, как мила она была в этот день, как смешно был влюблен ее муж и как теперь всё другое.

— Говорят, что кто больше десяти раз бывает шафером, тот не женится; я хотел десятый быть, чтобы застраховать21 22 себя, но место было занято, — говорил граф Синявин хорошенькой княжне Чарской, которая имела на него виды.

Чарская отвечала ему только улыбкой. Она смотрела на Кити, думая о том, как и когда она будет стоять с графом Синявиным в положении Кити и как она тогда напомнит ему его теперешнюю шутку.

Щербацкий говорил старой фрейлине Николаевой, что он намерен надеть венец на шиньон Кити, чтоб она была счастлива.

— Не надо было надевать шиньона, — отвечала Николаева, давно решившая, что если старый вдовец, которого она ловила, женится на ней, то свадьба будет самая простая. — Я не люблю этот фаст.

Сергей Иванович говорил с Дарьей Дмитревной, шутя уверяя ее, что обычай уезжать после свадьбы распространяется потому, что новобрачным всегда бывает несколько совестно.

— Брат ваш может гордиться. Она чудо как мила. Я думаю, вам завидно?

— Я уже это пережил, Дарья Дмитревна, — отвечал он, и лицо его неожиданно приняло грустное и серьезное выражение.

Степан Аркадьич рассказывал свояченице свой каламбур о разводе.

— Надо поправить венок, — отвечала она, не слушая его.

— Как жаль, что она так подурнела, — говорила графиня Нордстон Львовой. — А всё-таки он не стòит ее пальца. Не правда ли?

— Нет, он мне очень нравится. Не оттого, что он будущий beau-frère,[1] — отвечала Львова. — И как он хорошо себя держит! А это так трудно держать себя хорошо в этом положении — не быть смешным. А он не смешон, не натянут, он видно, что тронут.

— Кажется, вы ждали этого?

— Почти. Она всегда его любила.

— Ну, будем смотреть, кто из них прежде станет на ковер. Я советовала Кити.

— Всё равно, — отвечала Львова, — мы все покорные жены, это у нас в породе.22

23 — А я так нарочно первая стала с Васильем. А вы, Долли?

Долли стояла подле них, слышала их, но не отвечала. Она была растрогана. Слезы стояли у ней в глазах, и она не могла бы ничего сказать не расплакавшись. Она радовалась на Кити и Левина; возвращаясь мыслью к своей свадьбе, она взглядывала на сияющего Степана Аркадьича, забывала всё настоящее и помнила только свою первую невинную любовь. Она вспоминала не одну себя, но всех женщин, близких и знакомых ей; она вспомнила о них в то единственное торжественное для них время, когда они, так же как Кити, стояли под венцом с любовью, надеждой и страхом в сердце, отрекаясь от прошедшего и вступая в таинственное будущее. В числе этих всех невест, которые приходили ей на память, она вспомнила и свою милую Анну, подробности о предполагаемом разводе которой она недавно слышала. И она также чистая стояла в померанцевых цветах и вуале. А теперь что? — Ужасно странно, — проговорила она.

Не одни сестры, приятельницы и родные следили за всеми подробностями священнодействия; посторонние женщины, зрительницы, с волнением, захватывающим дыхание, следили, боясь упустить каждое движение, выражение лица жениха и невесты и с досадой не отвечали и часто не слыхали речей равнодушных мужчин, делавших шутливые или посторонние замечания.

— Что же так заплакана? Или поневоле идет?

— Чего же поневоле за такого молодца? Князь, что ли?

— А это сестра в белом атласе? Ну, слушай, как рявкнет дьякон: «да боится своего мужа».

— Чудовские?

— Синодальные.

— Я лакея спрашивала. Говорит, сейчас везет к себе в вотчину. Богат страсть, говорят. Затем и выдали.

— Нет, парочка хороша.

— А вот вы спорили, Марья Власьевна, что карналины в отлет носят. Глянь-ка у той в пюсовом, посланница, говорят, с каким подбором... Так, и опять этак.

— Экая милочка невеста-то, как овечка убранная! А как ни говорите, жалко нашу сестру.

Так говорилось в толпе зрительниц, успевших проскочить в двери церкви.

23 24

VI.

Когда обряд обручения окончился, церковнослужитель постлал пред аналоем в середине церкви кусок розовой шелковой ткани, хор запел искусный и сложный псалом, в котором бас и тенор перекликались между собой, и священник, оборотившись, указал обрученным на разостланный розовый кусок ткани. Как ни часто и много слышали оба о примете, что кто первый ступит на ковер, тот будет главой в семье, ни Левин, ни Кити не могли об этом вспомнить, когда они сделали эти несколько шагов. Они не слышали и громких замечаний и споров о том, что, по наблюдению одних, он стал прежде, по мнению других, оба вместе.

После обычных вопросов о желании их вступить в брак, и не обещались ли они другим, и их странно для них самих звучавших ответов началась новая служба. Кити слушала слова молитвы, желая понять их смысл, но не могла. Чувство торжества и светлой радости по мере совершения обряда всё больше и больше переполняло ее душу и лишало ее возможности внимания.

Молились «о еже податися им целомудрию и плоду чрева на пользу, о еже возвеселитися им видением сынов и дщерей». Упоминалось о том, что Бог сотворил жену из ребра Адама, и «сего ради оставит человек отца и матерь и прилепится к жене, будет два в плоть едину» и что «тайна сия велика есть»; просили, чтобы Бог дал им плодородие и благословение, как Исааку и Ревекке, Иосифу, Моисею и Сепфоре, и чтоб они видели сыны сынов своих. «Всё это было прекрасно, — думала Кити, слушая эти слова, — всё это и не может быть иначе», и улыбка радости, сообщавшаяся невольно всем смотревшим на нее, сияла на ее просветлевшем лице.

— Наденьте совсем! — послышались советы, когда священник надел на них венцы, и Щербацкий, дрожа рукою в трехпуговочной перчатке, держал высоко венец над ее головой.

— Наденьте! — прошептала она улыбаясь.

Левин оглянулся на нее и был поражен тем радостным сиянием, которое было на ее лице; и чувство это невольно сообщилось ему. Ему стало, так же как и ей, светло и весело.

Им весело было слушать чтение послания апостольского и раскат голоса протодьякона при последнем стихе, ожидаемый24 25 с таким нетерпением постороннею публикой. Весело было пить из плоской чаши теплое красное вино с водой, и стало еще веселее, когда священник, откинув ризу и взяв их обе руки в свою, повел их при порывах баса, выводившего «Исаие ликуй», вокруг аналоя. Щербацкий и Чириков, поддерживавшие венцы, путаясь в шлейфе невесты, тоже улыбаясь и, радуясь чему-то, то отставали, то натыкались на венчаемых при остановках священника. Искра радости, зажегшаяся в Кити, казалось, сообщилась всем бывшим в церкви. Левину казалось, что и священнику и дьякону, так же как и ему, хотелось улыбаться.

Сняв венцы с голов их, священник прочел последнюю молитву и поздравил молодых. Левин взглянул на Кити, и никогда он не видал ее до сих пор такою. Она была прелестна тем новым сиянием счастия, которое было на ее лице. Левину хотелось сказать ей что-нибудь, но он не знал, кончилось ли. Священник вывел его из затруднения. Он улыбнулся своим добрым ртом и тихо сказал: «поцелуйте жену, и вы поцелуйте мужа» и взял у них из рук свечи.

Левин поцеловал с осторожностью ее улыбавшиеся губы, подал ей руку и, ощущая новую странную близость, пошел из церкви. Он не верил, не мог верить, что это была правда. Только когда встречались их удивленные и робкие взгляды, он верил этому, потому что чувствовал, что они уже были одно.

После ужина в ту же ночь молодые уехали в деревню.

VII.

Вронский с Анною три месяца уже путешествовали вместе по Европе. Они объездили Венецию, Рим, Неаполь и только что приехали в небольшой итальянский город, где хотели поселиться на некоторое время.

Красавец обер-кельнер с начинавшимся от шеи пробором в густых напомаженных волосах, во фраке и с широкою белою батистовою грудью рубашки, со связкой брелок над округленным брюшком, заложив руки в карманы, презрительно прищурившись, строго отвечал что-то остановившемуся господину. Услыхав с другой стороны подъезда шаги, всходившие на лестницу, обер-кельнер обернулся и, увидав русского25 26 графа, занимавшего у них лучшие комнаты, почтительно вынул руки из карманов и, наклонившись, объяснил, что курьер был и что дело с наймом палаццо состоялось. Главный управляющий готов подписать условие.

— А! Я очень рад, — сказал Вронский. — А госпожа дома или нет?

— Они выходили гулять, но теперь вернулись, — отвечал кельнер.

Вронский снял с своей головы мягкую с большими полями шляпу и отер платком потный лоб и отпущенные до половины ушей волосы, зачесанные назад и закрывавшие его лысину. И, взглянув рассеянно на стоявшего еще и приглядывавшегося к нему господина, он хотел пройти.

— Господин этот Русский и спрашивал про вас, — сказал обер-кельнер.

Со смешанным чувством досады, что никуда не уйдешь от знакомых, и желания найти хоть какое-нибудь развлечение от однообразия своей жизни Вронский еще раз оглянулся на отошедшего и остановившегося господина; и в одно и то же время у обоих просветлели глаза.

— Голенищев!

— Вронский!

Действительно, это был Голенищев, товарищ Вронского по Пажескому Корпусу. Голенищев в корпусе принадлежал к либеральной партии, из корпуса вышел гражданским чином и нигде не служил. Товарищи совсем разошлись по выходе из корпуса и встретились после только один раз.

При этой встрече Вронский понял, что Голенищев избрал какую-то высокоумную либеральную деятельность и вследствие этого хотел презирать деятельность и звание Вронского. Поэтому Вронский при встрече с Голенищевым дал ему тот холодный и гордый отпор, который он умел давать людям и смысл которого был таков: «вам может нравиться или не нравиться мой образ жизни, но мне это совершенно всё равно: вы должны уважать меня, если хотите меня знать». Голенищев же был презрительно равнодушен к тону Вронского. Эта встреча, казалось бы, еще больше должна была разобщить их. Теперь же они просияли и вскрикнули от радости, узнав друг друга. Вронский никак не ожидал, что он так обрадуется Голенищеву, но, вероятно, он сам не знал, как ему было скучно. Он26 27 забыл неприятное впечатление последней встречи и с открытым радостным лицом протянул руку бывшему товарищу. Такое же выражение радости заменило прежнее тревожное выражение лица Голенищева.

— Как я рад тебя встретить! — сказал Вронский, выставляя дружелюбною улыбкой свои крепкие белые зубы.

— А я слышу: Вронский, но который — не знал. Очень, очень рад!

— Войдем же. Ну, что ты делаешь?

— Я уже второй год живу здесь. Работаю.

— А! — с участием сказал Вронский. — Войдем же.

И по обычной привычке Русских, вместо того чтоб именно по-русски сказать то, что он хотел скрыть от слуг, заговорил по-французски.

— Ты знаком с Карениной? Мы вместе путешествуем. Я к ней иду, — по-французски сказал он, внимательно вглядываясь в лицо Голенищева.

— A! Я и не знал (хотя он и знал), — равнодушно отвечал Голенищев. — Ты давно приехал? — прибавил он.

— Я? четвертый день, — ответил Вронский, еще раз внимательно вглядываясь в лицо товарища.

«Да, он порядочный человек и смотрит на дело как должно, — сказал себе Вронский, поняв значение выражения лица Голенищева и перемены разговора. — Можно познакомить его с Анной, он смотрит как должно».

Вронский в эти три месяца, которые он провел с Анной за границей, сходясь с новыми людьми, всегда задавал себе вопрос о том, как это новое лицо посмотрит на его отношения к Анне, и большею частью встречал в мужчинах какое должно понимание. Но если б его спросили и спросили тех, которые понимали «как должно», в чем состояло это понимание, и он и они были бы в большом затруднении.

В сущности, понимавшие, по мнению Вронского, «как должно» никак не понимали этого, а держали себя вообще, как держат себя благовоспитанные люди относительно всех сложных и неразрешимых вопросов, со всех сторон окружающих жизнь, — держали себя прилично, избегая намеков и неприятных вопросов. Они делали вид, что вполне понимают значение и смысл положения, признают и даже одобряют его, но считают неуместным и лишним объяснять всё это.27

28 Вронский сейчас же догадался, что Голенищев был один из таких, и потому вдвойне был рад ему. Действительно, Голенищев держал себя с Карениной, когда был введен к ней, так, как только Вронский мог желать этого. Он, очевидно, без малейшего усилия избегал всех разговоров, которые могли бы повести к неловкости.

Он не знал прежде Анны и был поражен ее красотой и еще более тою простотой, с которою она принимала свое положение. Она покраснела, когда Вронский ввел Голенищева, и эта детская краска, покрывшая ее открытое и красивое лицо, чрезвычайно понравилась ему. Но особенно понравилось ему то, что она тотчас же, как бы нарочно, чтобы не могло быть недоразумений при чужом человеке, назвала Вронского просто Алексеем и сказала, что они переезжают с ним во вновь нанятый дом, который здесь называют палаццо. Это прямое и простое отношение к своему положению понравилось Голенищеву. Глядя на добродушно-веселую, энергическую манеру Анны, зная Алексея Александровича и Вронского, Голенищеву казалось, что он вполне понимает ее. Ему казалось, что он понимает то, чего она никак не понимала: именно того, как она могла, сделав несчастие мужа, бросив его и сына и потеряв добрую славу, чувствовать себя энергически-веселою и счастливою.

— Он в гиде есть, — сказал Голенищев про тот палаццо, который нанимал Вронский. — Там прекрасный Тинторетто есть. Из его последней эпохи.

— Знаете что? Погода прекрасная, пойдемте туда, еще раз взглянем, — сказал Вронский, обращаясь к Анне.

— Очень рада, я сейчас пойду надену шляпу. Вы говорите, что жарко? — сказала она, остановившись у двери и вопросительно глядя на Вронского. И опять яркая краска покрыла ее лицо.

Вронский понял по ее взгляду, что она не знала, в каких отношениях он хочет быть с Голенищевым, и что она боится, так ли она вела себя, как он бы хотел.

Он посмотрел на нее нежным, продолжительным взглядом.

— Нет, не очень, — сказал он.

И ей показалось, что она всё поняла, главное то, что он доволен ею; и, улыбнувшись ему, она быстрою походкой вышла из двери.

Приятели взглянули друг на друга, и в лицах обоих произошло28 29 замешательство, как будто Голенищев, очевидно любовавшийся ею, хотел что-нибудь сказать о ней и не находил что, а Вронский желал и боялся того же.

— Так вот как, — начал Вронский, чтобы начать какой-нибудь разговор. — Так ты поселился здесь? Так ты всё занимаешься тем же? — продолжал он, вспоминая, что ему говорили, что Голенищев писал что-то...

— Да, я пишу вторую часть Двух Начал, — сказал Голенищев, вспыхнув от удовольствия при этом вопросе, — то есть, чтобы быть точным, я не пишу еще, но подготовляю, собираю материалы. Она будет гораздо обширнее и захватит почти все вопросы. У нас, в России, не хотят понять, что мы наследники Византии, — начал он длинное, горячее объяснение.

Вронскому было сначала неловко за то, что он не знал и первой статьи о Двух Началах, про которую ему говорил автор как про что-то известное. Но потом, когда Голенищев стал излагать свои мысли и Вронский мог следить за ним, то, и не зная Двух Начал, он не без интереса слушал его, так как Голенищев говорил хорошо. Но Вронского удивляло и огорчало то раздраженное волнение, с которым Голенищев говорил о занимавшем его предмете. Чем дальше он говорил, тем больше у него разгорались глаза, тем поспешнее он возражал мнимым противникам, и тем тревожнее и оскорбленнее становилось выражение его лица. Вспоминая Голенищева худеньким, живым, добродушным и благородным мальчиком, всегда первым учеником в корпусе, Вронский никак не мог понять причины этого раздражения и не одобрял его. В особенности ему не нравилось то, что Голенищев, человек хорошего круга, становился на одну доску с какими-то писаками, которые его раздражали, и сердился на них. Стоило ли это того? Это не нравилось Вронскому, но, несмотря на то, он чувствовал, что Голенищев несчастлив, и ему жалко было его. Несчастие, почти умопомешательство, видно было в этом подвижном, довольно красивом лице в то время, как он, не замечая даже выхода Анны, продолжал торопливо и горячо высказывать свои мысли.

Когда Анна вышла в шляпе и накидке и, быстрым движением красивой руки играя зонтиком, остановилась подле него, Вронский с чувством облегчения оторвался от пристально устремленных на него жалующихся глаз Голенищева и29 30 с новою любовию взглянул на свою прелестную, полную жизни и радости подругу. Голенищев с трудом опомнился и первое время был уныл и мрачен, но Анна, ласково расположенная ко всем (какою она была это время), скоро освежила его своим простым и веселым обращением. Попытав разные предметы разговора, она навела его на живопись, о которой он говорил очень хорошо, и внимательно слушала его. Они дошли пешком до нанятого дома и осмотрели его.

— Я очень рада одному, — сказала Анна Голенищеву, когда они уже возвращались. — У Алексея будет atelier хороший.

— Непременно ты возьми эту комнатку, — сказала она Вронскому по-русски и говоря ему ты, так как она уже поняла, что Голенищев в их уединении сделается близким человеком и что пред ним скрываться не нужно.

— Разве ты пишешь? — сказал Голенищев, быстро оборачиваясь к Вронскому.

— Да, я давно занимался и теперь немного начал, — сказал Вронский краснея.

— У него большой талант, — сказала Анна с радостною улыбкой. — Я, разумеется, не судья. Но судьи знающие то же сказали.

VIII.

Анна в этот первый период своего освобождения и быстрого выздоровления чувствовала себя непростительно счастливою и полною радости жизни. Воспоминание несчастия мужа не отравляло ее счастия. Воспоминание это, с одной стороны, было слишком ужасно, чтобы думать о нем. С другой стороны, несчастие ее мужа дало ей слишком большое счастие, чтобы раскаиваться. Воспоминание обо всем, что случилось с нею после болезни: примирение с мужем, разрыв, известие о ране Вронского, его появление, приготовление к разводу, отъезд из дома мужа, прощанье с сыном — всё это казалось ей горячечным сном, от которого она проснулась одна с Вронским за границей. Воспоминание о зле, причиненном мужу, возбуждало в ней чувство, похожее на отвращение и подобное тому, какое испытывал бы тонувший человек, оторвавший от себя вцепившегося в него человека. Человек этот утонул. Разумеется, это было дурно, но это было единственное спасенье, и лучше не вспоминать об этих страшных подробностях.30

31 Одно успокоительное рассуждение о своем поступке пришло ей тогда в первую минуту разрыва, и, когда она вспомнила теперь обо всем прошедшем, она вспомнила это одно рассуждение. «Я неизбежно сделала несчастие этого человека, — думала она, — но я не хочу пользоваться этим несчастием; я тоже страдаю и буду страдать: я лишаюсь того, чем я более всего дорожила, — я лишаюсь честного имени и сына. Я сделала дурно и потому не хочу счастия, не хочу развода и буду страдать позором и разлукой с сыном». Но, как ни искренно хотела Анна страдать, она не страдала. Позора никакого не было. С тем тактом, которого так много было у обоих, они за границей, избегая русских дам, никогда не ставили себя в фальшивое положение и везде встречали людей, которые притворялись, что вполне понимали их взаимное положение гораздо лучше, чем они сами понимали его. Разлука с сыном, которого она любила, и та не мучала ее первое время. Девочка, его ребенок, была так мила и так привязала к себе Анну с тех пор, как у ней осталась одна эта девочка, что Анна редко вспоминала о сыне.

Потребность жизни, увеличенная выздоровлением, была так сильна и условия жизни были так новы и приятны, что Анна чувствовала себя непростительно счастливою. Чем больше она узнавала Вронского, тем больше она любила его. Она любила его за его самого и за его любовь к ней. Полное обладание им было ей постоянно радостно. Близость его ей всегда была приятна. Все черты его характера, который она узнавала больше и больше, были для нее невыразимо милы. Наружность его, изменившаяся в штатском платье, была для нее привлекательна, как для молодой влюбленной. Во всем, что он говорил, думал и делал, она видела что-то особенно благородное и возвышенное. Ее восхищение пред ним часто пугало ее самое: она искала и не могла найти в нем ничего непрекрасного. Она не смела показывать ему сознание своего ничтожества пред ним. Ей казалось, что он, зная это, скорее может разлюбить ее; а она ничего так не боялась теперь, хотя и не имела к тому никаких поводов, как потерять его любовь. Но она не могла не быть благодарна ему за его отношение к ней и не показывать, как она ценит это. Он, по ее мнению, имевший такое определенное призвание к государственной деятельности, в которой должен был играть видную роль, — он пожертвовал честолюбием31 32 для нее, никогда не показывая ни малейшего сожаления. Он был, более чем прежде, любовно-почтителен к ней, и мысль о том, чтоб она никогда не почувствовала неловкости своего положения, ни на минуту не покидала его. Он, столь мужественный человек, в отношении ее не только никогда не противоречил, но не имел своей воли и был, казалось, только занят тем, как предупредить ее желания. И она не могла не ценить этого, хотя эта самая напряженность его внимания к ней, эта атмосфера забот, которою он окружал ее, иногда тяготили ее.

Вронский между тем, несмотря на полное осуществление того, что он желал так долго, не был вполне счастлив. Он скоро почувствовал, что осуществление его желания доставило ему только песчинку из той горы счастия, которой он ожидал. Это осуществление показало ему ту вечную ошибку, которую делают люди, представляя себе счастие осуществлением желания. Первое время после того, как он соединился с нею и надел штатское платье, он почувствовал всю прелесть свободы вообще, которой он не знал прежде, и свободы любви, и был доволен, но недолго. Он скоро почувствовал, что в душе его поднялись желания желаний, тоска. Независимо от своей воли, он стал хвататься за каждый мимолетный каприз, принимая его за желание и цель. Шестнадцать часов дня надо было занять чем-нибудь, так как они жили за границей на совершенной свободе, вне того круга условий общественной жизни, который занимал время в Петербурге. Об удовольствиях холостой жизни, которые в прежние поездки за границу занимали Вронского, нельзя было и думать, так как одна попытка такого рода произвела неожиданное и несоответствующее позднему ужину с знакомыми уныние в Анне. Сношений с обществом местным и русским, при неопределенности их положения, тоже нельзя было иметь. Осматривание достопримечательностей, не говоря о том, что всё уже было видено, не имело для него, как для Русского и умного человека, той необъяснимой значительности, которую умеют приписывать этому делу Англичане.

И как голодное животное хватает всякий попадающийся предмет, надеясь найти в нем пищу, так и Вронский совершенно бессознательно хватался то за политику, то за новые книги, то за картины.

Так как смолоду у него была способность к живописи и так32 33 как он, нe зная, куда тратить свои деньги, начал собирать гравюры, он остановился на живописи, стал заниматься ею и в нее положил тот незанятый запас желаний, который требовал удовлетворения.

У него была способность понимать искусство и верно, со вкусом подражать искусству, и он подумал, что у него есть то самое, что нужно для художника, и, несколько времени поколебавшись, какой он выберет род живописи: религиозный, исторический, жанр или реалистический, он принялся писать. Он понимал все роды и мог вдохновляться и тем и другим; но он не мог себе представить того, чтобы можно было вовсе не знать, какие есть роды живописи, и вдохновляться непосредственно тем, что есть в душе, не заботясь, будет ли то, что он напишет, принадлежать к какому-нибудь известному роду. Так как он не знал этого и вдохновлялся не непосредственно жизнью, а посредственно, жизнью уже воплощенною искусством, то он вдохновлялся очень быстро и легко и так же быстро и легко достигал того, что то, что он писал, было очень похоже на тот род, которому он хотел подражать.

Более всех других родов ему нравился французский грациозный и эффектный, и в таком роде он начал писать портрет Анны в итальянском костюме, и портрет этот казался ему и всем, кто его видел, очень удачным.

IX.

Старый, запущенный палаццо с высокими лепными плафонами и фресками на стенах, с мозаичными полами, с тяжелыми желтыми штофными гардинами на высоких окнах, вазами на консолях и каминах, с резными дверями и с мрачными залами, увешанными картинами, — палаццо этот, после того как они переехали в него, самою своею внешностью поддерживал во Вронском приятное заблуждение, что он не столько русский помещик, егермейстер без службы, сколько просвещенный любитель и покровитель искусств, и сам — скромный художник, отрекшийся от света, связей, честолюбия для любимой женщины.

Избранная Вронским роль с переездом в палаццо удалась совершенно, и, познакомившись чрез посредство Голенищева с некоторыми интересными лицами, первое время он был33 34 спокоен. Он писал под руководством итальянского профессора живописи этюды с натуры и занимался средневековою итальянскою жизнью. Средневековая итальянская жизнь в последнее время так прельстила Вронского, что он даже шляпу и плед через плечо стал носить по-средневековски, что очень шло к нему.

— А мы живем и ничего не знаем, — сказал раз Вронский пришедшему к ним поутру Голенищеву. — Ты видел картину Михайлова? — сказал он, подавая ему только что полученную утром русскую газету и указывая на статью о русском художнике, жившем в том же городе и окончившем картину, о которой давно ходили слухи и которая вперед была куплена. В статье были укоры правительству и Академии за то, что замечательный художник был лишен всякого поощрения и помощи.

— Видел, — отвечал Голенищев. — Разумеется, он не лишен дарования, но совершенно фальшивое направление. Всё то же Ивановско-Штраусовско-Ренановское отношение к Христу и религиозной живописи.

— Что представляет картина? — спросила Анна.

— Христос пред Пилатом. Христос представлен Евреем со всем реализмом новой школы.

И, вопросом о содержании картины наведенный на одну из самых любимых тем своих, Голенищев начал излагать:

— Я не понимаю, как они могут так грубо ошибаться. Христос уже имеет свое определенное воплощение в искусстве великих стариков. Стало быть, если они хотят изображать не Бога, а революционера или мудреца, то пусть из истории берут Сократа, Франклина, Шарлоту Корде, но только не Христа. Они берут то самое лицо, которое нельзя брать для искусства, а потом...

— А что же, правда, что этот Михайлов в такой бедности? — спросил Вронский, думая, что ему, как русскому меценату, несмотря на то, хороша ли или дурна его картина, надо бы помочь художнику.

— Едва ли. Он портретист замечательный. Вы видели его портрет Васильчиковой? Но он, кажется, не хочет больше писать портретов, и потому может быть, что и точно он в нужде. Я говорю, что...

— Нельзя ли его попросить сделать портрет Анны Аркадьевны? — сказал Вронский.34

35 — Зачем мой? — сказала Анна. — После твоего я не хочу никакого портрета. Лучше Ани (так она звала свою девочку). Вот и она, — прибавила она, взглянув в окно на красавицу Итальянку-кормилицу, которая вынесла ребенка в сад, и тотчас же незаметно оглянувшись на Вронского. Красавица-кормилица, с которой Вронский писал голову для своей картины, была единственное тайное горе в жизни Анны. Вронский, писав с нее, любовался ее красотой и средневековостью, и Анна не смела себе признаться, что она боится ревновать эту кормилицу, и поэтому особенно ласкала и баловала и ее и ее маленького сына.

Вронский взглянул тоже в окно и в глаза Анны и, тотчас же оборотившись к Голенищеву, сказал:

— А ты знаешь этого Михайлова?

— Я его встречал. Но он чудак и без всякого образования. Знаете, один из этих диких новых людей, которые теперь часто встречаются; знаете, из тех вольнодумцев, которые d’emblée[2] воспитаны в понятиях неверия, отрицания и материализма. Прежде бывало, — говорил Голенищев, не замечая или не желая заметить, что и Анне и Вронскому хотелось говорить, — прежде бывало вольнодумец был человек, который воспитался в понятиях религии, закона, нравственности и сам борьбой и трудом доходил до вольнодумства; но теперь является новый тип самородных вольнодумцев, которые вырастают и не слыхав даже, что были законы нравственности, религии, что были авторитеты, а которые прямо вырастают в понятиях отрицания всего, т. е. дикими. Вот он такой. Он сын, кажется, московского камер-лакея и не получил никакого образования. Когда он поступил в Академию и сделал себе репутацию, он, как человек неглупый, захотел образоваться. И обратился к тому, что ему казалось источником образования, — к журналам. И понимаете, в старину человек, хотевший образоваться, положим, Француз, стал бы изучать всех классиков: и богословов, и трагиков, и историков, и философов, и понимаете весь труд умственный, который бы предстоял ему. Но у нас теперь он прямо попал на отрицательную литературу, усвоил себе очень быстро весь экстракт науки отрицательной, и готов. И мало того: лет двадцать тому назад он нашел бы в этой литературе признаки35 36 борьбы с авторитетами, с вековыми воззрениями, он бы из этой борьбы понял, что было что-то другое; но теперь он прямо попадает на такую, в которой даже не удостоивают спором старинные воззрения, а прямо говорят: ничего нет, évolution, подбор, борьба за существование, — и всё. Я в своей статье....

— Знаете что, — сказала Анна, уже давно осторожно переглядывавшаяся с Вронским и знавшая, что Вронского не интересовало образование этого художника, а занимала только мысль помочь ему и заказать ему портрет. — Знаете что? — решительно перебила она разговорившегося Голенищева. — Поедемте к нему!

Голенищев опомнился и охотно согласился. Но так как художник жил в дальнем квартале, то решили взять коляску.

Через час Анна рядом с Голенищевым и с Вронским на переднем месте коляски подъехали к новому красивому дому в дальнем квартале. Узнав от вышедшей к ним жены дворника, что Михайлов пускает в свою студию, но что он теперь у себя на квартире в двух шагах, они послали ее к нему с своими карточками, прося позволения видеть его картины.

X.

Художник Михайлов, как и всегда, был за работой, когда ему принесли карточки графа Вронского и Голенищева. Утро он работал в студии над большою картиной. Придя к себе, он рассердился на жену за то, что она не умела обойтись с хозяйкой, требовавшею денег.

— Двадцать раз тебе говорил, не входи в объяснения. Ты и так дура, а начнешь по-итальянски объясняться, то выйдешь тройная дура, — сказал он ей после долгого спора.

— Так ты не запускай, я не виновата. Если б у меня были деньги...

— Оставь меня в покое, ради Бога! — воскликнул со слезами в голосе Михайлов и, заткнув уши, ушел в свою рабочую комнату за перегородкой и запер за собою дверь. «Бестолковая!» сказал он себе, сел за стол и, раскрыв папку, тотчас о особенным жаром принялся за начатый рисунок.

Никогда он с таким жаром и успехом не работал, как когда жизнь его шла плохо и в особенности когда он ссорился с женой.36 37 «Ах! провалиться бы куда-нибудь!» думал он, продолжая работать. Он делал рисунок для фигуры человека, находящегося в припадке гнева. Рисунок был сделан прежде; но он был недоволен им. «Нет, тот был лучше.... Где он?» Он пошел к жене и, насупившись, не глядя на нее, спросил у старшей девочки, где та бумага, которую он дал им. Бумага с брошенным рисунком нашлась, но была испачкана и закапана стеарином. Он всё-таки взял рисунок, положил к себе на стол и, отдалившись и прищурившись, стал смотреть на него. Вдруг он улыбнулся и радостно взмахнул руками.

— Так, так! —проговорил он и тотчас же, взяв карандаш, начал быстро рисовать. Пятно стеарина давало человеку новую позу.

Он рисовал эту новую позу, и вдруг ему вспомнилось с выдающимся подбородком энергическое лицо купца, у которого он брал сигары, и он это самое лицо, этот подбородок нарисовал человеку. Он засмеялся от радости. Фигура вдруг из мертвой, выдуманной стала живая и такая, которой нельзя уже было изменить. Фигура эта жила и была ясно и несомненно определена. Можно было поправить рисунок сообразно с требованиями этой фигуры, можно и должно даже было иначе расставить ноги, совсем переменить положение левой руки, откинуть волосы. Но, делая эти поправки, он не изменял фигуры, а только откидывал то, что скрывало фигуру. Он как бы снимал с нее те покровы, из-за которых она не вся была видна; каждая новая черта только больше выказывала всю фигуру во всей ее энергической силе, такою, какою она явилась ему вдруг от произведенного стеарином пятна. Он осторожно доканчивал фигуру, когда ему принесли карточки.

— Сейчас, сейчас!

Он прошел к жене.

— Ну полно, Саша, не сердись! — сказал он ей, робко и нежно улыбаясь. — Ты была виновата. Я был виноват. Я всё устрою. — И, помирившись с женой, он надел оливковое с бархатным воротничком пальто и шляпу и пошел в студию. Удавшаяся фигура уже была забыта им. Теперь его радовало и волновало посещение его студии этими важными Русскими, приехавшими в коляске.

О своей картине, той, которая стояла теперь на его мольберте, у него в глубине души было одно суждение — то, что37 38 подобной картины никто никогда не писал. Он не думал, чтобы картина его была лучше всех Рафаелевых, но он знал, что того, что он хотел передать и передал в этой картине, никто никогда не передавал. Это он знал твердо и знал уже давно, с тех пор как начал писать ее; но суждения людей, какие бы они ни были, имели для него всё-таки огромную важность и до глубины души волновали его. Всякое замечание, самое ничтожное, показывающее, что судьи видят хоть маленькую часть того, что он видел в этой картине, до глубины души волновало его. Судьям своим он приписывал всегда глубину понимания больше той, какую он сам имел, и всегда ждал от них чего-нибудь такого, чего он сам не видал в своей картине. И часто в суждениях зрителей, ему казалось, он находил это.

Он подходил быстрым шагом к своей двери студии, и, несмотря на свое волнение, мягкое освещение фигуры Анны, стоявшей в тени подъезда и слушавшей горячо говорившего ей что-то Голенищева и в то же время, очевидно, желавшей оглядеть подходящего художника, поразило его. Он и сам не заметил, как он, подходя к ним, схватил и проглотил это впечатление, так же как и подбородок купца, продававшего сигары, и спрятал его куда-то, откуда он вынет его, когда понадобится. Посетители, разочарованные уже вперед рассказом Голенищева о художнике, еще более разочаровались его внешностью. Среднего роста, плотный, с вертлявою походкой, Михайлов, в своей коричневой шляпе, оливковом пальто и в узких панталонах, тогда как уже давно носили широкие, в особенности обыкновенностью своего широкого лица и соединением выражения робости и желания соблюсти свое достоинство произвел неприятное впечатление.

— Прошу покорно, — сказал он, стараясь иметь равнодушный вид и, войдя в сени, достал ключ из кармана и отпер дверь.

XI.

Войдя в студию, художник Михайлов еще раз оглянул гостей и отметил в своем воображении еще выражение лица Вронского, в особенности его скул. Несмотря на то, что его художественное чувство не переставая работало, собирая себе материал, несмотря на то, что он чувствовал всё большее и большее волнение оттого, что приближалась минута суждений38 39 о его работе, он быстро и тонко из незаметных признаков составлял себе понятие об этих трех лицах. Тот (Голенищев) был здешний Русский. Михайлов не помнил ни его фамилии, ни того, где встретил его и что с ним говорил. Он помнил только его лицо, как помнил все лица, которые он когда-либо видел, но он помнил тоже, что это было одно из лиц, отложенных в его воображении в огромный отдел фальшиво-значительных и бедных по выражению. Большие волосы и очень открытый лоб давали внешнюю значительность лицу, в котором было одно маленькое детское беспокойное выражение, сосредоточившееся над узкою переносицей. Вронский и Каренина, по соображениям Михайлова, должны были быть знатные и богатые Русские, ничего не понимающие в искусстве, как и все богатые Русские, но прикидывавшиеся любителями и ценителями. «Верно, уже осмотрели всю старину и теперь объезжают студии новых, шарлатана Немца и дурака прерафаелита Англичанина, и ко мне приехали только для полноты обозрения», думал он. Он знал очень хорошо манеру дилетантов (чем умнее они были, тем хуже) осматривать студии современных художников только с той целью, чтоб иметь право сказать, что искусство пало и что чем больше смотришь на новых, тем более видишь, как неподражаемы остались великие древние мастера. Он всего этого ждал, всё это видел в их лицах, видел в той равнодушной небрежности, с которою они говорили между собой, смотрели на манекены и бюсты и свободно прохаживались, ожидая того, чтоб он открыл картину. Но, несмотря на это, в то время как он перевертывал свои этюды, поднимал сторы и снимал простыню, он чувствовал сильное волнение, и тем больше, что, несмотря на то, что все знатные и богатые Русские должны были быть скоты и дураки в его понятии, и Вронский и в особенности Анна нравились ему.

— Вот, не угодно ли? — сказал он, вертлявою походкой отходя к стороне и указывая на картину. — Это увещание Пилатом. Матфея глава XXVII, — сказал он, чувствуя, что губы его начинают трястись от волнения. Он отошел и стал позади их.

В те несколько секунд, во время которых посетители молча смотрели на картину, Михайлов тоже смотрел на нее и смотрел равнодушным, посторонним глазом. В эти несколько секунд он вперед верил тому, что высший, справедливейший суд39 40 будет произнесен ими, именно этими посетителями, которых он так презирал минуту тому назад. Он забыл всё то, что он думал о своей картине прежде, в те три года, когда он писал ее; он забыл все те ее достоинства, которые были для него несомненны, — он видел картину их равнодушным, посторонним, новым взглядом и не видел в ней ничего хорошего. Он видел на первом плане досадовавшее лицо Пилата и спокойное лицо Христа и на втором плане фигуры прислужников Пилата и вглядывавшееся в то, что происходило, лицо Иоанна. Всякое лицо, с таким исканием, с такими ошибками, поправками выросшее в нем с своим особенным характером, каждое лицо, доставлявшее ему столько мучений и радости, и все эти лица, столько раз перемещаемые для соблюдения общего, все оттенки колорита и тонов, с таким трудом достигнутые им, — всё это вместе теперь, глядя их глазами, казалось ему пошлостью, тысячу раз повторенною. Самое дорогое ему лицо, лицо Христа, средоточие картины, доставившее ему такой восторг при своем открытии, всё было потеряно для него, когда он взглянул на картину их глазами. Он видел хорошо написанное (и то даже не хорошо, — он ясно видел теперь кучу недостатков) повторение тех бесконечных Христов Тициана, Рафаеля, Рубенса и тех же воинов и Пилата. Всё это было пошло, бедно и старо и даже дурно написано — пестро и слабо. Они будут правы, говоря притворно-учтивые фразы в присутствии художника и жалея его и смеясь над ним, когда останутся одни.

Ему стало слишком тяжело это молчание (хотя оно продолжалось не более минуты). Чтобы прервать его и показать, что он не взволнован, он, сделав усилие над собой, обратился к Голенищеву.

— Я, кажется, имел удовольствие встречаться, — сказал он ему, беспокойно оглядываясь то на Анну, то на Вронского, чтобы не проронить ни одной черты из выражения их лиц.

— Как же! мы виделись у Росси, помните, на этом вечере, где декламировала эта итальянская барышня — новая Рашель, — свободно заговорил Голенищев, без малейшего сожаления отводя взгляд от картины и обращаясь к художнику.

Заметив однако, что Михайлов ждет суждения о картине, он сказал:

— Картина ваша очень подвинулась с тех пор, как я последний раз видел ее. И как тогда, так и теперь меня необыкновенно40 41 поражает фигура Пилата. Так понимаешь этого человека, доброго, славного малого, но чиновника до глубины души, который не ведает, что творит. Но мне кажется...

Всё подвижное лицо Михайлова вдруг просияло: глаза засветились. Он хотел что-то сказать, но не мог выговорить от волнения и притворился, что откашливается. Как ни низко он ценил способность понимания искусства Голенищевым, как ни ничтожно было то справедливое замечание о верности выражения лица Пилата как чиновника, как ни обидно могло бы ему показаться высказывание первого такого ничтожного замечания, тогда как не говорилось о важнейших, Михайлов был в восхищении от этого замечания. Он сам думал о фигуре Пилата то же, что сказал Голенищев. То, что это соображение было одно из миллионов других соображений, которые, как Михайлов твердо знал это, все были бы верны, не уменьшило для него значения замечания Голенищева. Он полюбил Голенищева за это замечание и от состояния уныния вдруг перешел к восторгу. Тотчас же вся картина его ожила пред ним со всею невыразимою сложностью всего живого. Михайлов опять попытался сказать, что он так понимал Пилата; но губы его непокорно тряслись, и он не мог выговорить. Вронский и Анна тоже что-то говорили тем тихим голосом, которым, отчасти чтобы не оскорбить художника, отчасти чтобы не сказать громко глупость, которую так легко сказать, говоря об искусстве, обыкновенно говорят на выставках картин. Михайлову казалось, что картина и на них произвела впечатление. Он подошел к ним.

— Как удивительно выражение Христа! — сказала Анна. Из всего, что она видела, это выражение ей больше всего понравилось, и она чувствовала, что это центр картины, и потому похвала этого будет приятна художнику. — Видно, что ему жалко Пилата.

Это было опять одно из того миллиона верных соображений, которые можно было найти в его картине и в фигуре Христа. Она сказала, что ему жалко Пилата. В выражении Христа должно быть и выражение жалости, потому что в нем есть выражение любви, неземного спокойствия, готовности к смерти и сознания тщеты слов. Разумеется, есть выражение чиновника в Пилате и жалости в Христе, так как один олицетворение плотской, другой духовной жизни. Всё это и многое другое промелькнуло в мысли Михайлова. И опять лицо его просияло восторгом.41

42 — Да, и как сделана эта фигура, сколько воздуха. Обойти можно, — сказал Голенищев, очевидно этим замечанием показывая, что он не одобряет содержания и мысли фигуры.

— Да, удивительное мастерство! — сказал Вронский. — Как эти фигуры на заднем плане выделяются! Вот техника, — сказал он, обращаясь к Голенищеву и этим намекая на бывший между ними разговор о том, что Вронский отчаивался приобрести эту технику.

— Да, да, удивительно! — подтвердили Голенищев и Анна. Несмотря на возбужденное состояние, в котором он находился, замечание о технике больно заскребло на сердце Михайлова, и он, сердито посмотрев на Вронского, вдруг насупился. Он часто слышал это слово техника и решительно не понимал, что такое под этим разумели. Он знал, что под этим словом разумели механическую способность писать и рисовать, совершенно независимую от содержания. Часто он замечал, как и в настоящей похвале, что технику противополагали внутреннему достоинству, как будто можно было написать хорошо то, что было дурно. Он знал, что надо было много внимания и осторожности для того, чтобы, снимая покров, не повредить самого произведения, и для того, чтобы снять все покровы; но искусства писать, техники тут никакой не было. Если бы малому ребенку или его кухарке также открылось то, что он видел, то и она сумела бы вылущить то, что она видит. А самый опытный и искусный живописец-техник одною механическою способностью не мог бы написать ничего, если бы ему не открылись прежде границы содержания. Кроме того, он видел, что если уже говорить о технике, то нельзя было его хвалить за нее. Во всем, что он писал и написал, он видел режущие ему глаза недостатки, происходившие от неосторожности, с которою он снимал покровы, и которых он теперь уже не мог исправить, не испортив всего произведения. И почти на всех фигурах и лицах он видел еще остатки не вполне снятых покровов, портившие картину.

— Одно, что можно сказать, если вы позволите сделать это замечание... — заметил Голенищев.

— Ах, я очень рад и прошу вас, — сказал Михайлов, притворно улыбаясь.

— Это то, что Он у вас человекобог, а не Богочеловек. Впрочем, я знаю, что вы этого и хотели.42

43 — Я не мог писать того Христа, которого у меня нет в душе. — сказал Михайлов мрачно.

— Да, но в таком случае, если вы позволите сказать свою мысль... Картина ваша так хороша, что мое замечание не может повредить ей, и потом это мое личное мнение. У вас это другое. Самый мотив другой. Но возьмем хоть Иванова. Я полагаю, что если Христос сведен на степень исторического лица, то лучше было бы Иванову и избрать другую историческую тему, свежую, нетронутую.

— Но если это величайшая тема, которая представляется искусству?

— Если поискать, то найдутся другие. Но дело в том, что искусство не терпит спора и рассуждений. А при картине Иванова для верующего и для неверующего является вопрос: Бог это или не Бог? и разрушает единство впечатления.

— Почему же? Мне кажется, что для образованных людей, — сказал Михайлов, — спора уже не может существовать.

Голенищев не согласился с этим и, держась своей первой мысли о единстве впечатления, нужного для искусства, разбил Михайлова.

Михайлов волновался, но не умел ничего сказать в защиту своей мысли.

XII.

Анна с Вронским уже давно переглядывались, сожалея об умной говорливости своего приятеля, и наконец Вронский перешел, не дожидаясь хозяина, к другой, небольшой картине.

— Ах, какая прелесть, что за прелесть! Чудо! Какая прелесть! — заговорили они в один голос.

«Что им так понравилось?» подумал Михайлов. Он и забыл про эту, три года назад писанную, картину. Забыл все страдания и восторги, которые он пережил с этою картиной, когда она несколько месяцев одна неотступно день и ночь занимала его, забыл, как он всегда забывал про оконченные картины. Он не любил даже смотреть на нее и выставил только потому, что ждал Англичанина, желавшего купить ее.

— Это так, этюд давнишний, — сказал он.

— Как хорошо! — сказал Голенищев, тоже, очевидно, искренно подпавший под прелесть картины.43

44 Два мальчика в тени ракиты ловили удочками рыбу. Один, старший, только что закинул удочку и старательно выводил поплавок из-за куста, весь поглощенный этим делом; другой, помоложе, лежал на траве, облокотив спутанную белокурую голову на руки, и смотрел задумчивыми голубыми глазами на воду. О чем он думал?

Восхищение пред этою его картиной шевельнуло в Михайлове прежнее волнение, но он боялся и не любил этого праздного чувства к прошедшему, и потому, хотя ему и радостны были эти похвалы, он хотел отвлечь посетителей к третьей картине.

Но Вронский спросил, не продается ли картина. Для Михайлова теперь, взволнованного посетителями, речь о денежном деле была весьма неприятна.

— Она выставлена для продажи, — отвечал он, мрачно насупливаясь.

Когда посетители уехали, Михайлов сел против картины Пилата и Христа и в уме своем повторял то, что было сказано, и хотя и не сказано, но подразумеваемо этими посетителями. И странно: то, что имело такой вес для него, когда они были тут и когда он мысленно переносился на их точку зрения, вдруг потеряло для него всякое значение. Он стал смотреть на свою картину всем своим полным художественным взглядом и пришел в то состояние уверенности в совершенстве и потому в значительности своей картины, которое нужно было ему для того исключающего все другие интересы напряжения, при котором одном он мог работать.

Нога Христа в ракурсе всё-таки была не то. Он взял палитру и принялся работать. Исправляя ногу, он беспрестанно всматривался в фигуру Иоанна на заднем плане, которой посетители не заметили, но которая, он знал, была верх совершенства. Окончив ногу, он хотел взяться за эту фигуру, но почувствовал себя слишком взволнованным для этого. Он одинаково не мог работать, когда был холоден, как и тогда, когда был слишком размягчен и слишком видел всё. Была только одна ступень на этом переходе от холодности ко вдохновению, на которой возможна была работа. А нынче он слишком был взволнован. Он хотел закрыть картину, но остановился и, держа рукой простыню, блаженно улыбаясь, долго смотрел на фигуру Иоанна. Наконец, как бы с грустью отрываясь, опустил простыню и, усталый, но счастливый, пошел к себе.44

45 Вронский, Анна и Голенищев, возвращаясь домой, были особенно оживлены и веселы. Они говорили о Михайлове и его картинах. Слово талант, под которым они разумели прирожденную, почти физическую способность, независимую от ума и сердца, и которым они хотели назвать всё, что переживаемо было художником, особенно часто встречалось в их разговоре, так как оно им было необходимо, для того чтобы называть то, о чем они не имели никакого понятия, но хотели говорить. Они говорили, что в таланте ему нельзя отказать, но что талант его не мог развиться от недостатка образования — общего несчастия наших русских художников. Но картина мальчиков запала в их памяти, и нет-нет они возвращались к ней.

— Что за прелесть! Как это удалось ему и как просто! Он и не понимает, как это хорошо. Да, надо не упустить и купить ее, — говорил Вронский.

XIII.

Михайлов продал Вронскому свою картинку и согласился делать портрет Анны. В назначенный день он пришел и начал работу.

Портрет с пятого сеанса поразил всех, в особенности Вронского, не только сходством, но и особенною красотою. Странно было, как мог Михайлов найти ту ее особенную красоту. «Надо было знать и любить ее, как я любил, чтобы найти это самое милое ее душевное выражение», думал Вронский, хотя он по этому портрету только узнал это самое милое ее душевное выражение. Но выражение это было так правдиво, что ему и другим казалось, что они давно знали его.

— Я сколько времени бьюсь и ничего не сделал, — говорил он про свой портрет, — а он посмотрел и написал. Вот что значит техника.

— Это придет, — утешал его Голенищев, в понятии которого Вронский имел и талант и, главное, образование, дающее возвышенный взгляд на искусство. Убеждение Голенищева в таланте Вронского поддерживалось еще и тем, что ему нужно было сочувствие и похвалы Вронского его статьям и мыслям, и он чувствовал, что похвалы и поддержка должны быть взаимны.

В чужом доме и в особенности в палаццо у Вронского Михайлов45 46 был совсем другим человеком, чем у себя в студии. Он был неприязненно почтителен, как бы боясь сближения с людьми, которых он не уважал. Он называл Вронского — ваше сиятельство и никогда, несмотря на приглашения Анны и Вронского, не оставался обедать и не приходил иначе, как для сеансов. Анна была более, чем к другим, ласкова к нему и благодарна за свой портрет. Вронский был с ним более чем учтив и, очевидно, интересовался суждением художника о своей картине. Голенищев не пропускал случая внушать Михайлову настоящие понятия об искусстве. Но Михайлов оставался одинаково холоден ко всем. Анна чувствовала по его взгляду, что он любил смотреть на нее; но он избегал разговоров с нею. На разговоры Вронского о его живописи он упорно молчал и так же упорно молчал, когда ему показали картину Вронского, и, очевидно, тяготился разговорами Голенищева и не возражал ему.

Вообще Михайлов своим сдержанным и неприятным, как бы враждебным, отношением очень не понравился им, когда они узнали его ближе. И они рады были, когда сеансы кончились, в руках их остался прекрасный портрет, а он перестал ходить. Голенищев первый высказал мысль, которую все имели, именно, что Михайлов просто завидовал Вронскому.

— Положим, не завидует, потому что у него талант; но ему досадно, что придворный и богатый человек, еще граф (ведь они всё это ненавидят) без особенного труда делает то же, если не лучше, чем он, посвятивший на это всю жизнь. Главное, образование, которого у него нет.

Вронский защищал Михайлова, но в глубине души он верил этому, потому что, по его понятию, человек другого, низшего мира должен был завидовать.

Портрет Анны, одно и то же и писанное с натуры им и Михайловым, должно бы было показать Вронскому разницу, которая была между ним и Михайловым; но он не видал ее. Он только после Михайлова перестал писать свой портрет Анны, решив, что это теперь было излишне. Картину же свою из средневековой жизни он продолжал. И он сам, и Голенищев, и в особенности Анна находили, что она была очень хороша, потому что была гораздо более похожа на знаменитые картины, чем картина Михайлова.

Михайлов между тем, несмотря на то, что портрет Анны очень увлек его, был еще более рад, чем они, когда сеансы кончились46 47 и ему не надо было больше слушать толки Голенищева об искусстве и можно забыть про живопись Вронского. Он знал, что нельзя запретить Вронскому баловать живописью; он знал, что он и все дилетанты имели полное право писать что им угодно, но ему было неприятно. Нельзя запретить человеку сделать себе большую куклу из воска и целовать ее. Но если б этот человек с куклой пришел и сел пред влюбленным и принялся бы ласкать свою куклу, как влюбленный ласкает ту, которую он любит, то влюбленному было бы неприятно. Такое же неприятное чувство испытывал Михайлов при виде живописи Вронского; ему было и смешно, и досадно, и жалко, и оскорбительно.

Увлечение Вронского живописью и Средними Веками продолжалось недолго. Он имел настолько вкуса к живописи, что не мог докончить своей картины. Картина остановилась. Он смутно чувствовал, что недостатки ее, мало заметные при начале, будут поразительны, если он будет продолжать. С ним случилось то же, что и с Голенищевым, чувствующим, что ему нечего сказать, и постоянно обманывающим себя тем, что мысль не созрела, что он вынашивает ее и готовит материалы. Но Голенищева это озлобило и измучало, Вронский же не мог обманывать и мучать себя и в особенности озлобляться. Он со свойственною ему решительностью характера, ничего не объясняя и не оправдываясь, перестал заниматься живописью.

Но без этого занятия жизнь его и Анны, удивлявшейся его разочарованию, показалась ему так скучна в итальянском городе, палаццо вдруг стал так очевидно стар и грязен, так неприятно пригляделись пятна на гардинах, трещины на полах, отбитая штукатурка на карнизах и так скучен стал всё один и тот же Голенищев, итальянский профессор и Немец-путешественник, что надо было переменить жизнь. Они решили ехать в Россию, в деревню. В Петербурге Вронский намеревался сделать раздел с братом, а Анна повидать сына. Лето же они намеревались прожить в большом родовом имении Вронского.

XIV.

Левин был женат третий месяц. Он был счастлив, но совсем не так, как ожидал. На каждом шагу он находил разочарование в прежних мечтах и новое неожиданное очарование. Левин47 48 был счастлив, но, вступив в семейную жизнь, он на каждом шагу видел, что это было совсем не то, что он воображал. На каждом шагу он испытывал то, что испытывал бы человек, любовавшийся плавным, счастливым ходом лодочки по озеру, после того как он бы сам сел в эту лодочку. Он видел, что мало того, чтобы сидеть ровно, не качаясь, — надо еще соображаться, ни на минуту не забывая, куда плыть, что под ногами вода, и надо грести, и что непривычным рукам больно, что только смотреть на это легко, а что делать это, хотя и очень радостно, но очень трудно.

Бывало холостым, глядя на чужую супружескую жизнь, на мелочные заботы, ссоры, ревность, он только презрительно улыбался в душе. В его будущей супружеской жизни не только не могло быть, по его убеждению, ничего подобного, но даже все внешние формы, казалось ему, должны были быть во всем совершенно не похожи на жизнь других. И вдруг вместо этого жизнь его с женою не только не сложилась особенно, а, напротив, вся сложилась из тех самых ничтожных мелочей, которые он так презирал прежде, но которые теперь против его воли получали необыкновенную и неопровержимую значительность. И Левин видел, что устройство всех этих мелочей совсем не так легко было, как ему казалось прежде. Несмотря на то, что Левин полагал, что он имеет самые точные понятия о семейной жизни, он, как и все мужчины, представлял себе невольно семейную жизнь только как наслаждение любви, которой ничто не должно было препятствовать и от которой не должны были отвлекать мелкие заботы. Он должен был, по его понятию, работать свою работу и отдыхать от нее в счастии любви. Она должна была быть любима и только. Но он, как и все мужчины, забывал, что и ей надо работать. И он удивлялся, как она, эта поэтическая, прелестная Кити, могла в первые же не только недели, в первые дни семейной жизни думать, помнить и хлопотать о скатертях, о мебели, о тюфяках для приезжих, о подносе, о поваре, обеде и т. п. Еще бывши женихом, он был поражен тою определенностью, с которою она отказалась от поездки за границу и решила ехать в деревню, как будто она знала что-то такое, что нужно, и кроме своей любви могла еще думать о постороннем. Это оскорбило его тогда, и теперь несколько раз ее мелочные хлопоты и заботы оскорбляли его. Но он видел, что это ей необходимо. И он, любя ее, хотя и не48 49 понимал зачем, хотя и посмеивался над этими заботами, не мог не любоваться ими. Он посмеивался над тем, как она расставляла мебель, привезенную из Москвы, как убирала по-новому свою и его комнату, как вешала гардины, как распределяла будущее помещение для гостей, для Долли, как устраивала помещение своей новой девушке, как заказывала обед старику повару, как входила в препиранья с Агафьей Михайловной, отстраняя ее от провизии. Он видел, что старик повар улыбался, любуясь ею и слушая ее неумелые, невозможные приказания; видел, что Агафья Михайловна задумчиво и ласково покачивала головой на новые распоряжения молодой барыни в кладовой, видел, что Кити была необыкновенно мила, когда она, смеясь и плача, приходила к нему объявить, что девушка Маша привыкла считать ее барышней и оттого ее никто не слушает. Ему это казалось мило, но странно, и он думал, что лучше бы было без этого.

Он не знал того чувства перемены, которое она испытывала после того, как ей дома иногда хотелось капусты с квасом или конфет, и ни того ни другого нельзя было иметь, а теперь она могла заказать что хотела, купить груды конфет, издержать, сколько хотела денег и заказать какое хотела пирожное.

Она теперь с радостью мечтала о приезде Долли с детьми, в особенности потому, что она для детей будет заказывать любимое каждым пирожное, а Долли оценит всё ее новое устройство. Она сама не знала, зачем и для чего, но домашнее хозяйство неудержимо влекло ее к себе. Она, инстинктивно чувствуя приближение весны и зная, что будут и ненастные дни, вила, как умела, свое гнездо и торопилась в одно время и вить его и учиться, как это делать.

Эта мелочная озабоченность Кити, столь противоположная идеалу Левина возвышенного счастия первого времени, было одно из разочарований; и эта милая озабоченность, которой смысла он не понимал, но не мог не любить, было одно из новых очарований.

Другое разочарование и очарование были ссоры. Левин никогда не мог себе представить, чтобы между им и женою могли быть другие отношения, кроме нежных, уважительных, любовных, и вдруг с первых же дней они поссорились, так что она сказала ему, что он не любит ее, любит себя одного, заплакала и замахала руками.49

50 Первая эта их ссора произошла оттого, что Левин поехал на новый хутор и пробыл полчаса долее, потому что хотел проехать ближнею дорогой и заблудился. Он ехал домой, только думая о ней, о ее любви, о своем счастьи, и чем ближе подъезжал, тем больше разгоралась в нем нежность к ней. Он вбежал в комнату с тем же чувством и еще сильнейшим, чем то, с каким он приехал к Щербацким делать предложение. И вдруг его встретило мрачное, никогда не виданное им в ней выражение. Он хотел поцеловать ее, она оттолкнула его.

— Что ты?

— Тебе весело... — начала она, желая быть спокойно-ядовитою.

Но только что она открыла рот, как слова упреков бессмысленной ревности, всего, что мучало ее в эти полчаса, которые она неподвижно провела, сидя на окне, вырвались у ней. Тут только в первый раз он ясно понял то, чего он не понимал, когда после венца повел ее из церкви. Он понял, что она не только близка ему, но что он теперь не знает, где кончается она и начинается он. Он понял это по тому мучительному чувству раздвоения, которое он испытывал в эту минуту. Он оскорбился в первую минуту, но в ту же секунду он почувствовал, что он не может быть оскорблен ею, что она была он сам. Он испытывал в первую минуту чувство подобное тому, какое испытывает человек, когда, получив вдруг сильный удар сзади, с досадой и желанием мести оборачивается, чтобы найти виновного, и убеждается, что это он сам нечаянно ударил себя, что сердиться не на кого и надо перенести и утишить боль.

Никогда он с такою силой после уже не чувствовал этого, но в этот первый раз он долго не мог опомниться. Естественное чувство требовало от него оправдаться, доказать ей вину ее; но доказать ей вину значило еще более раздражить ее и сделать больше тот разрыв, который был причиною всего горя. Одно привычное чувство влекло его к тому, чтобы снять с себя и на нее перенести вину; другое чувство, более сильное, влекло к тому, чтобы скорее, как можно скорее, не давая увеличиться происшедшему разрыву, загладить его. Оставаться с таким несправедливым обвинением было мучительно, но, оправдавшись, сделать ей больно было еще хуже. Как человек, в полусне томящийся болью, он хотел оторвать, отбросить от себя больное место и, опомнившись, чувствовал, что больное место — он50 51 сам. Надо было стараться только помочь больному месту перетерпеть, и он постарался это сделать.

Они помирились. Она, сознав свою вину, но не высказав ее, стала нежнее к нему, и они испытали новое удвоенное счастье любви. Но это не помешало тому, чтобы столкновения эти не повторялись и даже особенно часто, по самым неожиданным и ничтожным поводам. Столкновения эти происходили часто и оттого, что они не знали еще, что друг для друга важно, и оттого, что всё это первое время они оба часто бывали в дурном расположении духа. Когда один был в хорошем, а другой в дурном, то мир не нарушался, но когда оба случались в дурном расположении, то столкновения происходили из таких непонятных по ничтожности причин, что они потом никак не могли вспомнить, о чем они ссорились. Правда, когда они оба были в хорошем расположении духа, радость жизни их удвоялась. Но всё-таки это первое время было тяжелое для них время.

Во всё это первое время особенно живо чувствовалась натянутость, как бы подергиванье в ту и другую сторону той цепи, которою они были связаны. Вообще тот медовый месяц, то есть месяц после свадьбы, от которого, по преданию, ждал Левин столь многого, был не только не медовым, но остался в воспоминании их обоих самым тяжелым и унизительным временем их жизни. Они оба одинаково старались в последующей жизни вычеркнуть из своей памяти все уродливые, постыдные обстоятельства этого нездорового времени, когда оба они редко бывали в нормальном настроении духа, редко бывали сами собою.

Только на третий месяц супружества, после возвращения их из Москвы, куда они ездили на месяц, жизнь их стала ровнее.

XV.

Они только что приехали из Москвы и рады были своему уединению. Он сидел в кабинете у письменного стола и писал. Она, в том темно-лиловом платье, которое она носила первые дни замужества и нынче опять надела и которое было особенно памятно и дорого ему, сидела на диване, на том самом кожаном старинном диване, который стоял всегда в кабинете у деда51 52 и отца Левина, и шила broderie anglaise.[3] Он думал и писал, не переставая радостно чувствовать ее присутствие. Занятия его и хозяйством и книгой, в которой должны были быть изложены основания нового хозяйства, не были оставлены им; но как прежде эти занятия и мысли показались ему малы и ничтожны в сравнении с мраком, покрывшим всю жизнь, так точно неважны и малы они казались теперь в сравнении с тою облитою ярким светом счастья предстоящею жизнью. Он продолжал свои занятия, но чувствовал теперь, что центр тяжести его внимания перешел на другое и что вследствие этого он совсем иначе и яснее смотрит на дело. Прежде дело это было для него спасением от жизни. Прежде он чувствовал, что без этого дела жизнь его будет слишком мрачна. Теперь же занятия эти ему были необходимы, чтобы жизнь не была слишком однообразно светла. Взявшись опять за свои бумаги, перечтя то, что было написано, он с удовольствием нашел, что дело стоило того, чтобы им заниматься. Дело было новое и полезное. Многие из прежних мыслей показались ему излишними и крайними, но многие пробелы стали ему ясны, когда он освежил в своей памяти всё дело. Он писал теперь новую главу о причинах невыгодного положения земледелия в России. Он доказывал, что бедность России происходит не только от неправильного распределения поземельной собственности и ложного направления, но что этому содействовали в последнее время ненормально привитая России внешняя цивилизация, в особенности пути сообщения, железные дороги, повлекшие за собою централизацию в городах, развитие роскоши и вследствие того, в ущерб земледелию, развитие фабричной промышленности, кредита и его спутника — биржевой игры. Ему казалось, что при нормальном развитии богатства в государстве все эти явления наступают, только когда на земледелие положен уже значительный труд, когда оно стало в правильные, по крайней мере, в определенные условия; что богатство страны должно расти равномерно и в особенности так, чтобы другие отрасли богатства не опережали земледелия; что сообразно с известным состоянием земледелия должны быть соответствующие ему и пути сообщения, и что при нашем неправильном пользовании землей железные дороги, вызванные не экономическою,52 53 но политическою необходимостью, были преждевременны и, вместо содействия земледелию, которого ожидали от них, опередив земледелие и вызвав развитие промышленности и кредита, остановили его, и что потому, так же как одностороннее и преждевременное развитие органа в животном помешало бы его общему развитию, так для общего развития богатства в России кредит, пути сообщения, усиление фабричной деятельности, несомненно необходимые в Европе, где они своевременны, у нас только сделали вред, отстранив главный очередной вопрос устройства земледелия.

Между тем как он писал свое, она думала о том, как ненатурально внимателен был ее муж с молодым князем Чарским, который очень бестактно любезничал с нею накануне отъезда. «Ведь он ревнует, — думала она. — Боже мой! как он мил и глуп. Он ревнует меня! Если б он знал, что они все для меня как Петр повар, — думала она, глядя с странным для себя чувством собственности на его затылок и красную шею. — Хоть и жалко отрывать его от занятий (но он успеет!), надо посмотреть его лицо; почувствует ли он, что я смотрю на него? Хочу, чтоб он оборотился... Хочу, ну!» — и она шире открыла глаза, желая этим усилить действие взгляда.

— Да, они отвлекают к себе все соки и дают ложный блеск, — пробормотал он, остановившись писать, и чувствуя, что она глядит на него и улыбается, оглянулся.

— Что? — спросил он, улыбаясь и вставая.

«Оглянулся», подумала она.

— Ничего, я хотела, чтобы ты оглянулся, — сказала она, глядя на него и желая догадаться, досадно ли ему или нет то, что она оторвала его.

— Ну, ведь как хорошо нам вдвоем! Мне, то есть, — сказал он, подходя к ней и сияя улыбкой счастья.

— Мне так хорошо! Никуда не поеду, особенно в Москву.

— А о чем ты думала?

— Я? я думала... Нет, нет, иди, пиши, не развлекайся, — сказала она, морща губы, — и мне надо теперь вырезать вот эти дырочки, видишь?

Она взяла ножницы и стала прорезывать.

— Нет, скажи же, что? — сказал он, подсаживаясь к ней и следя за кругообразным движением маленьких ножниц.

— Ах, я что думала? Я думала о Москве, о твоем затылке.53

54 — За что именно мне такое счастье? Ненатурально. Слишком хорошо, — сказал он, целуя ее руку.

— Мне, напротив, чем лучше, тем натуральнее.

— А у тебя косичка, — сказал он, осторожно поворачивая ее голову. — Косичка. Видишь, вот тут. Нет, нет мы делом занимаемся.

Занятие уже не продолжалось, и они, как виноватые, отскочили друг от друга, когда Кузьма вошел доложить, что чай подан.

— А из города приехали? — спросил Левин у Кузьмы.

— Только что приехали, разбираются.

— Приходи же скорее, — сказала она ему, уходя из кабинета, — а то без тебя прочту письма. И давай в четыре руки играть.

Оставшись один и убрав свои тетради в новый, купленный ею портфель, он стал умывать руки в новом умывальнике с новыми, всё с нею же появившимися элегантными принадлежностями. Левин улыбался своим мыслям и неодобрительно покачивал головой на эти мысли; чувство, подобное раскаянию, мучало его. Что-то стыдное, изнеженное, Капуйское, как он себе называл это, было в его теперешней жизни. «Жить так не хорошо, — думал он. — Вот скоро три месяца, а я ничего почти не делаю. Нынче почти в первый раз я взялся серьезно за работу, и что же? Только начал и бросил. Даже обычные свои занятия — и те я почти оставил. По хозяйству — и то я почти не хожу и не езжу. То мне жалко ее оставить, то я вижу, что ей скучно. А я-то думал, что до женитьбы жизнь так себе, кое-как, не считается, а что после женитьбы начнется настоящая. А вот три месяца скоро, и я никогда так праздно и бесполезно не проводил время. Нет, это нельзя, надо начать. Разумеется, она не виновата. Ее не в чем было упрекнуть. Я сам должен был быть тверже, выгородить свою мужскую независимость. А то этак можно самому привыкнуть и ее приучить... Разумеется, она не виновата», говорил он себе.

Но трудно человеку недовольному не упрекать кого-нибудь другого, и того самого, кто ближе всего ему, в том, в чем он недоволен. И Левину смутно приходило в голову, что не то что она сама виновата (виноватою она ни в чем не могла быть), но виновато ее воспитание, слишком поверхностное и фривольное («этот дурак Чарский: она, я знаю, хотела, но не умела54 55 остановить его»), «Да, кроме интереса к дому (это было у нее), кроме своего туалета и кроме broderie anglaise, у нее нет серьезных интересов. Ни интереса к моему делу, к хозяйству, к мужикам, ни к музыке, в которой она довольно сильна, ни к чтению. Она ничего не делает и совершенно удовлетворена». Левин в душе осуждал это и не понимал еще, что она готовилась к тому периоду деятельности, который должен был наступить для нее, когда она будет в одно и то же время женой мужа, хозяйкой дома, будет носить, кормить и воспитывать детей. Он не подумал, что она чутьем знала это и, готовясь к этому страшному труду, не упрекала себя в минутах беззаботности и счастия любви, которыми она пользовалась теперь, весело свивая свое будущее гнездо.

XVI.

Когда Левин вошел наверх, жена его сидела у нового серебряного самовара за новым чайным прибором и, посадив у маленького столика старую Агафью Михайловну с налитою ей чашкой чая, читала письмо Долли, с которою они были в постоянной и частой переписке.

— Вишь, посадила меня ваша барыня, велела с ней сидеть, — сказала Агафья Михайловна, дружелюбно улыбаясь на Кити.

В этих словах Агафьи Михайловны Левин прочел развязку драмы, которая в последнее время происходила между Агафьей Михайловной и Кити. Он видел, что, несмотря на все огорчение, причиненное Агафье Михайловне новою хозяйкой, отнявшею у нее бразды правления, Кити все-таки победила ее и заставила себя любить.

— Вот я и прочла твое письмо, — сказала Кити, подавая ему безграмотное письмо. — Это от той женщины, кажется, твоего брата... — сказала она. — Я не прочла. А это от моих и от Долли. Представь! Долли возила к Сарматским на детский бал Гришу и Таню; Таня была маркизой.

Но Левин не слушал ее; он, покраснев, взял письмо от Марьи Николаевны, бывшей любовницы брата Николая, и стал читать его. Это было уже второе письмо от Марьи Николаевны. В первом письме Марья Николаевна писала, что брат прогнал ее от себя без вины, и с трогательною наивностью прибавляла, что хотя она опять в нищете, но ничего не просит, не желает,55 56 а что только убивает ее мысль о том, что Николай Дмитриевич пропадет без нее по слабости своего здоровья, и просила брата следить за ним. Теперь она писала другое. Она нашла Николая Дмитриевича, опять сошлась с ним в Москве и с ним поехала в губернский город, где он получил место на службе. Но что там он поссорился с начальником и поехал назад в Москву, но дорогой так заболел, что едва ли встанет, — писала она. «Все о вас поминали, да и денег больше нет».

— Прочти, о тебе Долли пишет, — начала было Кити улыбаясь, но вдруг остановилась, заметив переменившееся выражение лица мужа.

— Что ты? Что такое?

— Она мне пишет, что Николай брат при смерти. Я поеду.

Лицо Кити вдруг переменилось. Мысли о Тане маркизой, о Долли, всё это исчезло.

— Когда же ты поедешь? — сказала она.

— Завтра.

— И я с тобой, можно? — сказала она.

— Кити! Ну, что это? — с упреком сказал он.

— Как что? — оскорбившись за то, что он как бы с неохотой и досадой принимает ее предложение. — Отчего же мне не ехать? Я тебе не буду мешать. Я...

— Я еду потому, что мой брат умирает, — сказал Левин. — Для чего ты...

— Для чего? Для того же, для чего и ты.

«И в такую для меня важную минуту она думает только о том, что ей будет скучно одной», подумал Левин. И эта отговорка в деле таком важном рассердила его.

— Это невозможно, — сказал он строго.

Агафья Михайловна, видя, что дело доходит до ссоры, тихо поставила чашку и вышла. Кити даже не заметила ее. Тон, которым муж сказал последние слова, оскорбил ее в особенности тем, что он, видимо, не верил тому, что она сказала.

— А я тебе говорю, что, если ты поедешь, и я поеду с тобой, непременно поеду, — торопливо и гневно заговорила она. — Почему невозможно? Почему ты говоришь, что невозможно?

— Потому, что ехать Бог знает куда, по каким дорогам, гостиницам. Ты стеснять меня будешь, — говорил Левин, стараясь быть хладнокровным.

— Нисколько. Мне ничего не нужно. Где ты можешь, там и я...56

57 — Ну, уже по одному тому, что там женщина эта, с которою ты не можешь сближаться.

— Я ничего не знаю и знать не хочу, кто там и что. Я знаю, что брат моего мужа умирает и муж едет к нему, и я еду с мужем, чтобы...

— Кити! Не рассердись. Но ты подумай, дело это так важно, что мне больно думать, что ты смешиваешь чувство слабости, нежелания остаться одной. Ну, тебе скучно будет одной, ну, поезжай в Москву.

— Вот, ты всегда приписываешь мне дурные, подлые мысли, — заговорила она со слезами оскорбления и гнева. — Я ничего, ни слабости, ничего... Я чувствую, что мой долг быть с мужем, когда он в горе, но ты хочешь нарочно сделать мне больно, нарочно хочешь не понимать...

— Нет, это ужасно. Быть рабом каким-то! — вскрикнул Левин, вставая и не в силах более удерживать своей досады. Но в ту же секунду почувствовал, что он бьет сам себя.

— Так зачем ты женился? Был бы свободен. Зачем, если ты раскаиваешься? — заговорила она, вскочила и побежала в гостиную.

Когда он пришел за ней, она всхлипывала от слез.

Он начал говорить, желал найти те слова, которые могли бы не то что разубедить, но только успокоить ее. Но она не слушала его и ни с чем не соглашалась. Он нагнулся к ней и взял ее сопротивляющуюся руку. Он поцеловал ее руку, поцеловал волосы, опять поцеловал руку, — она всё молчала. Но когда он взял ее обеими руками за лицо и сказал: «Кити!» — вдруг она опомнилась, поплакала и примирилась.

Было решено ехать завтра вместе. Левин сказал жене, что он верит, что она желала ехать, только чтобы быть полезною, согласился, что присутствие Марьи Николаевны при брате не представляет ничего неприличного; но в глубине души он ехал недовольный ею и собой. Он был недоволен ею за то, что она не могла взять на себя отпустить его, когда это было нужно (и как странно ему было думать, что он, так недавно еще не смевший верить тому счастью, что она может полюбить его, теперь чувствовал себя несчастным оттого, что она слишком любит его!), и недоволен собой за то, что не выдержал характера. Еще более он был во глубине души несогласен с тем, что ей нет дела до той женщины, которая с братом, и он с ужасом57 58 думал о всех могущих встретиться столкновениях. Уж одно, что его жена, его Кити, будет в одной комнате с девкой, заставляло его вздрагивать от отвращения и ужаса.

XVII.

Гостиница губернского города, в которой лежал Николай Левин, была одна из тех губернских гостиниц, которые устраиваются по новым усовершенствованным образцам, с самыми лучшими намерениями чистоты, комфорта и даже элегантности, но которые по публике, посещающей их, с чрезвычайной быстротой превращаются в грязные кабаки с претензией на современные усовершенствования и делаются этою самою претензией еще хуже старинных, просто грязных гостиниц. Гостиница эта уже пришла в это состояние; и солдат в грязном мундире, курящий папироску у входа, долженствовавший изображать швейцара, и чугунная, сквозная, мрачная и неприятная лестница, и развязный половой в грязном фраке, и общая зала с пыльным восковым букетом цветов, украшающим стол, и грязь, пыль и неряшество везде, и вместе какая-то новая современно железнодорожная самодовольная озабоченность этой гостиницы — произвели на Левиных после их молодой жизни самое тяжелое чувство, в особенности тем, что фальшивое впечатление, производимое гостиницей, никак не мирилось с тем, что ожидало их.

Как всегда, оказалось, что после вопроса о том, в какую цену им угодно нумер, ни одного хорошего нумера не было: один хороший нумер был занят ревизором железной дороги, другой — адвокатом из Москвы, третий — княгинею Астафьевой из деревни. Оставался один грязный нумер, рядом с которым к вечеру обещали опростать другой. Досадуя на жену зa то, что сбывалось то, чего он ждал, именно то, что в минуту приезда, тогда как у него сердце захватывало от волнения при мысли о том, что с братом, ему приходилось заботиться о ней, вместо того чтобы бежать тотчас же к брату, Левин ввел жену в отведенный им нумер.

— Иди, иди! — сказала она, робким, виноватым взглядом глядя на него.

Он молча вышел из двери и тут же столкнулся с Марьей Николаевной, узнавшей о его приезде и не смевшей войти к58 59 нему. Она была точно такая же, какою он видел ее в Москве; то же шерстяное платье и голые руки и шея и то же добродушно-тупое, несколько пополневшее, рябое лицо.

— Ну, что? Как он? что?

— Очень плохо. Не встают. Они всё ждали вас. Они... Вы... с супругой.

Левин не понял в первую минуту того, что смущало ее, но она тотчас же разъяснила ему.

— Я уйду, я на кухню пойду, — выговорила она. — Они рады будут. Они слышали, и их знают и помнят за границей.

Левин понял, что она разумела его жену, и не знал, что ответить.

— Пойдемте, пойдемте! — сказал он.

Но только что он двинулся, дверь его нумера отворилась, и Кити выглянула. Левин покраснел и от стыда и от досады на свою жену, поставившую себя и его в это тяжелое положение; но Марья Николаевна покраснела еще больше. Она вся сжалась и покраснела до слез и, ухватив обеими руками концы платка, свертывала их красными пальцами, не зная, что говорить и что делать.

Первое мгновение Левин видел выражение жадного любопытства в том взгляде, которым Кити смотрела на эту непонятную для нее ужасную женщину; но это продолжалось только одно мгновение.

— Ну что же? Что же он? — обратилась она к мужу и потом к ней.

— Да нельзя же в коридоре разговаривать! — сказал Левин, с досадой оглядываясь на господина, который, подрагивая ногами, как будто по своему делу шел в это время по коридору.

— Ну так войдите, — сказала Кити, обращаясь к оправившейся Марье Николаевне; но заметив испуганное лицо мужа, — или идите, идите и пришлите за мной, — сказала она и вернулась в нумер. Левин пошел к брату.

Он никак не ожидал того, что он увидал и почувствовал у брата. Он ожидал найти то же состояние самообманыванья, которое, он слыхал, так часто бывает у чахоточных и которое так сильно поразило его во время осеннего приезда брата. Он ожидал найти физические признаки приближающейся смерти более определенными, бòльшую слабость, бòльшую худобу, но всё-таки почти то же положение. Он ожидал, что сам испытает59 60 то же чувство жалости к утрате любимого брата и ужаса пред смертию, которое он испытал тогда, но только в большей степени. И он готовился на это; но нашел совсем другое.

В маленьком грязном нумере, заплеванном по раскрашенным пано стен, за тонкою перегородкой которого слышался говор, в пропитанном удушливым запахом нечистот воздухе, на отодвинутой от стены кровати лежало покрытое одеялом тело. Одна рука этого тела была сверх одеяла, и огромная, как грабли, кисть этой руки непонятно была прикреплена к тонкой и ровной от начала до средины длинной цевке. Голова лежала боком на подушке. Левину видны были потные редкие волосы на висках и обтянутый, точно прозрачный лоб.

«Не может быть, чтоб это страшное тело был брат Николай», подумал Левин. Но он подошел ближе, увидал лицо, и сомнение уже стало невозможно. Несмотря на страшное изменение лица, Левину стòило взглянуть в эти живые поднявшиеся на входившего глаза, заметить легкое движение рта под слипшимися усами, чтобы понять ту страшную истину, что это мертвое тело было живой брат.

Блестящие глаза строго и укоризненно взглянули на входившего брата. И тотчас этим взглядом установилось живое отношение между живыми. Левин тотчас же почувствовал укоризну в устремленном на него взгляде и раскаяние за свое счастье.

Когда Константин взял его за руку, Николай улыбнулся. Улыбка была слабая, чуть заметная, и, несмотря на улыбку, строгое выражение глаз не изменилось.

— Ты не ожидал меня найти таким, — с трудом выговорил он.

— Да... нет, — говорил Левин, путаясь в словах. — Как же ты не дал знать прежде, то есть во время еще моей свадьбы? Я наводил справки везде.

Надо было говорить, чтобы не молчать, а он не знал, что говорить, тем более, что брат ничего не отвечал, а только смотрел, не спуская глаз, и, очевидно, вникал в значение каждого слова. Левин сообщил брату, что жена его приехала с ним. Николай выразил удовольствие, но сказал, что боится испугать ее своим положением. Наступило молчание. Вдруг Николай зашевелился и начал что-то говорить. Левин ждал чего-нибудь особенно значительного и важного по выражению его лица, но60 61 Николай заговорил о своем здоровье. Он обвинял доктора, жалел, что нет московского знаменитого доктора, и Левин понял, что он всё еще надеялся.

Выбрав первую минуту молчания, Левин встал, желая избавиться хоть на минуту от мучительного чувства, и сказал, что пойдет приведет жену.

— Ну, хорошо, а я велю подчистить здесь. Здесь грязно и воняет, я думаю. Маша! убери здесь, — с трудом сказал больной. — Да как уберешь, сама уйди, — прибавил он, вопросительно глядя на брата.

Левин ничего не ответил. Выйдя в коридор, он остановился. Он сказал, что приведет жену, но теперь, дав себе отчет в том чувстве, которое он испытывал, он решил, что, напротив, постарается уговорить ее, чтоб она не ходила к больному. «За что ей мучаться, как я?» подумал он.

— Ну, что? как? — с испуганным лицом спросила Кити.

— Ах, это ужасно, ужасно! Зачем ты приехала? — сказал Левин.

Кити помолчала несколько секунд, робко и жалостно глядя на мужа; потом подошла и обеими руками взялась за его локоть.

— Костя! сведи меня к нему, нам легче будет вдвоем. Ты только сведи меня, сведи меня, пожалуйста, и уйди, — заговорила она. — Ты пойми, что мне видеть тебя и не видеть его тяжелее гораздо. Там я могу быть, может быть, полезна тебе и ему. Пожалуйста, позволь! —умоляла она мужа, как будто счастье жизни ее зависело от этого.

Левин должен был согласиться, и, оправившись и совершенно забыв уже про Марью Николаевну, он опять с Кити пошел к брату.

Легко ступая и беспрестанно взглядывая на мужа и показывая ему храброе и сочувственное лицо, она вошла в комнату больного и, неторопливо повернувшись, бесшумно затворила дверь. Неслышными шагами она быстро подошла к одру больного и, зайдя так, чтоб ему не нужно было поворачивать головы, тотчас же взяла в свою свежую молодую руку остов его огромной руки, пожала ее и с той, только женщинам свойственною, неоскорбляющею и сочувствующею тихою оживленностью начала говорить с ним.

— Мы встречались, но не были знакомы, в Содене, — сказала она. — Вы не думали, что я буду ваша сестра.61

62 — Вы бы не узнали меня? — сказал он с просиявшею при ее входе улыбкой.

— Нет, я узнала бы. Как хорошо вы сделали, что дали нам знать! Не было дня, чтобы Костя не вспоминал о вас и не беспокоился.

Но оживление больного продолжалось недолго.

Еще она не кончила говорить, как на лице его установилось опять строгое укоризненное выражение зависти умирающего к живому.

— Я боюсь, что вам здесь не совсем хорошо, — сказала она отворачиваясь от его пристального взгляда и оглядывая комнату. — Надо будет спросить у хозяина другую комнату, — сказала она мужу, — и потом чтобы нам ближе быть.

XVIII.

Левин не мог спокойно смотреть на брата, не мог быть сам естествен и спокоем в его присутствии. Когда он входил к больному, глаза и внимание его бессознательно застилались, и он не видел и не различал подробностей положения брата. Он слышал ужасный запах, видел грязь, беспорядок, и мучительное положение и стоны и чувствовал, что помочь этому нельзя. Ему и в голову не приходило подумать, чтобы разобрать все подробности состояния больного, подумать о том, как лежало там, под одеялом, это тело, как, сгибаясь, уложены были эти исхудалые голени, кострецы, спина и нельзя ли как-нибудь лучше уложить их, сделать что-нибудь, чтобы было хоть не лучше, но менее дурно. Его мороз пробирал по спине, когда он начинал думать о всех этих подробностях. Он был убежден несомненно, что ничего сделать нельзя ни для продления жизни, ни для облегчения страданий. Но сознание того, что он признает всякую помощь невозможною, чувствовалось больным и раздражало его. И потому Левину было еще тяжелее. Быть в комнате больного было для него мучительно, не быть еще хуже. И он беспрестанно под разными предлогами выходил и опять входил, не в силах будучи оставаться одним.

Но Кити думала, чувствовала и действовала совсем не так. При виде больного ей стало жалко его. И жалость в ее женской душе произвела совсем не то чувство ужаса и гадливости, которое она произвела в ее муже, а потребность действовать,62 63 узнать все подробности его состояния и помочь им. И так как в ней не было ни малейшего сомнения, что она должна помочь ему, она не сомневалась и в том, что это можно, и тотчас же принялась за дело. Те самые подробности, одна мысль о которых приводила ее мужа в ужас, тотчас же обратили ее внимание. Она послала за доктором, послала в аптеку, заставила приехавшую с ней девушку и Марью Николаевну месть, стирать пыль, мыть, что-то сама обмывала, промывала, что-то подкладывала под одеяло. Что-то по ее распоряжению вносили и уносили из комнаты больного. Сама она несколько раз ходила в свой нумер, не обращая внимания на проходивших ей навстречу господ, доставала и приносила простыни, наволочки, полотенцы, рубашки.

Лакей, подававший в общей зале обед инженерам, несколько раз с сердитым лицом приходил на ее зов и не мог не исполнить ее приказания, так как она с такою ласковою настоятельностью отдавала их, что никак нельзя было уйти от нее. Левин не одобрял этого всего; он не верил, чтоб из этого вышла какая-нибудь польза для больного. Более же всего он боялся, чтобы больной не рассердился. Но больной, хотя и, казалось, был равнодушен к этому, не сердился, а только стыдился, вообще же как будто интересовался тем, что она над ним делала. Вернувшись от доктора, к которому посылала его Кити, Левин, отворив дверь, застал больного в ту минуту, как ему по распоряжению Кити переменяли белье. Длинный белый остов спины с огромными, выдающимися лопатками и торчащими ребрами и позвонками был обнажен, и Марья Николаевна с лакеем запутались в рукаве рубашки и не могли направить в него длинную висевшую руку. Кити, поспешно затворившая дверь за Левиным, не смотрела в ту сторону; но больной застонал, и она быстро направилась к нему.

— Скорее же, — сказала она.

— Да не ходите, — проговорил сердито больной, — я сам...

— Что говорите? — переспросила Марья Николаевна.

Но Кити расслышала и поняла, что ему совестно и неприятно было быть обнаженным при ней.

— Я не смотрю, не смотрю! — сказала она, поправляя руку. — Марья Николаевна, а вы зайдите с той стороны, поправьте, — прибавила она.

— Поди, пожалуйста, у меня в маленьком мешочке сткляночку,63 64 — обратилась она к мужу, — знаешь, в боковом карманчике, принеси, пожалуйста, а покуда здесь уберут совсем.

Вернувшись со стклянкой, Левин нашел уже больного уложенным и все вокруг него совершенно измененным. Тяжелый запах заменился запахом уксуса с духами, который, выставив губы и раздув румяные щеки, Кити прыскала в трубочку. Пыли нигде не было видно, под кроватью был ковер. На столе стояли аккуратно стклянки, графин, и сложено было нужное белье и работа broderie anglaise Кити. На другом столе у кровати больного было питье, свеча и порошки. Сам больной, вымытый и причесанный, лежал на чистых простынях, на высоко поднятых подушках, в чистой рубашке с белым воротником около неестественно тонкой шеи и с новым выражением надежды, не спуская глаз, смотрел на Кити.

Привезенный Левиным и найденный в клубе доктор был не тот, который лечил Николая Левина и которым тот был недоволен. Новый доктор достал трубочку и прослушал больного, покачал головой, прописал лекарство и с особенною подробностью объяснил сначала, как принимать лекарство, потом — какую соблюдать диэту. Он советовал яйца сырые или чуть сваренные и сельтерскую воду с парным молоком известной температуры. Когда доктор уехал, больной что-то сказал брату; но Левин расслышал только последние слова: «твоя Катя», по взгляду же, с которым он посмотрел на нее, Левин понял, что он хвалил ее. Он подозвал и Катю, как он звал ее.

— Мне гораздо уж лучше, — сказал он. — Вот с вами я бы давно выздоровел. Как хорошо! — Он взял ее руку и потянул ее к своим губам, но, как бы боясь, что это ей неприятно будет, раздумал, выпустил и только погладил ее. Кити взяла эту руку обеими руками и пожала ее.

— Теперь переложите меня на левую сторону и идите спать, — проговорил он.

Никто не расслышал того, что он сказал, одна Кити поняла. Она понимала, потому что не переставая следила мыслью за тем, что ему нужно было.

— На другую сторону, — сказала она мужу, — он спит всегда на той. Переложи его, неприятно звать слуг. Я не могу. А вы не можете? — обратилась она к Марье Николаевне.

— Я боюсь, — отвечала Марья Николаевна.

Как ни страшно было Левину обнять руками это страшное64 65 тело, взяться за те места под одеялом, про которые он хотел не знать, но, поддаваясь влиянию жены, Левин сделал свое решительное лицо, какое знала его жена, и, запустив руки, взялся, но, несмотря на свою силу, был поражен странною тяжестью этих изможденных членов. Пока он поворачивал его, чувствуя свою шею обнятою огромной исхудалой рукой, Кити быстро, неслышно перевернула подушку, подбила ее и поправила голову больного и редкие его волоса, опять прилипшие на виске.

Больной удержал в своей руке руку брата. Левин чувствовал, что он хочет что-то сделать с его рукой и тянет ее куда-то. Левин отдавался замирая. Да, он притянул ее к своему рту и поцеловал. Левин затрясся от рыдания и, не в силах ничего выговорить, вышел из комнаты.

XIX.

«Скрыл от премудрых и открыл детям и неразумным». Так думал Левин про свою жену, разговаривая с ней в этот вечер.

Левин думал о евангельском изречении не потому, чтоб он считал себя премудрым. Он не считал себя премудрым, но не мог не знать, что он был умнее жены и Агафьи Михайловны, и не мог не знать того, что, когда он думал о смерти, он думал всеми силами души. Он знал тоже, что многие мужские большие умы, мысли которых об этом он читал, думали об этом и не знали одной сотой того, что знала об этом его жена и Агафья Михайловна. Как ни различны были эти две женщины, Агафья Михайловна и Катя, как ее называл брат Николай и как теперь Левину было особенно приятно называть ее, они в этом были совершенно похожи. Обе несомненно знали, что такое была жизнь и что такое была смерть, и хотя никак не могли ответить и не поняли бы даже тех вопросов, которые представлялись Левину, обе не сомневались в значении этого явления и совершенно одинаково, не только между собой, но разделяя этот взгляд с миллионами людей, смотрели на это. Доказательство того, что они знали твердо, что такое была смерть, состояло в том, что они, ни секунды не сомневаясь, знали, как надо действовать с умирающими, и не боялись их. Левин же и другие, хотя и многое могли сказать о смерти, очевидно, не знали, потому что боялись смерти и решительно не знали, что надо делать, когда люди умирают. Если бы Левин был теперь один65 66 с братом Николаем, он бы с ужасом смотрел на него и еще с большим ужасом ждал, и больше ничего бы не умел сделать.

Мало того, он не знал, что говорить, как смотреть, как ходить. Говорить о постороннем ему казалось оскорбительным, нельзя; говорить о смерти, о мрачном — тоже нельзя. Молчать — тоже нельзя. «Смотреть — он подумает, что я изучаю его, боюсь; не смотреть — он подумает, что я о другом думаю. Ходить на цыпочках — он будет недоволен; на всю ногу — совестно». Кити же, очевидно, не думала и не имела времени думать о себе; она думала о нем, потому что знала что-то, и всё выходило хорошо. Она и про себя рассказывала и про свою свадьбу, и улыбалась, и жалела, и ласкала его, и говорила о случаях выздоровления, и всё выходило хорошо; стало быть, она знала. Доказательством того, что деятельность ее и Агафьи Михайловны была не инстинктивная, животная, неразумная, было то, что, кроме физического ухода, облегчения страданий, и Агафья Михайловна и Кити требовали для умирающего еще чего-то такого, более важного, чем физический уход, и чего-то такого, что не имело ничего общего с условиями физическими. Агафья Михайловна, говоря об умершем старике, сказала: «Что ж, слава Богу, причастили, соборовали, дай Бог каждому так умереть». Катя точно так же, кроме всех забот о белье, пролежнях, питье, в первый же день успела уговорить больного в необходимости причаститься и собороваться.

Вернувшись от больного на ночь в свои два нумера, Левин сидел, опустив голову, не зная, что делать. Не говоря уже о том, чтоб ужинать, устраиваться на ночлег, обдумывать, что они будут делать, он даже и говорить с женою не мог: ему совестно было. Кити же, напротив, была деятельнее обыкновенного. Она даже была оживленнее обыкновенного. Она велела принести ужинать, сама разобрала вещи, сама помогла стлать постели и не забыла обсыпать их персидским порошком. В ней было возбуждение и быстрота соображения, которые появляются у мужчин пред сражением, борьбой, в опасные и решительные минуты жизни, те минуты, когда раз навсегда мужчина показывает свою цену и то, что всё прошедшее его было не даром, а приготовлением к этим минутам.

Всё дело спорилось у нее, и еще не было двенадцати, как все вещи были разобраны чисто, аккуратно, как-то так особенно,66 67 что нумер стал похож на дом, на ее комнаты: постели постланы, щетки, гребни, зеркальца выложены, салфеточки постланы.

Левин находил, что непростительно есть, спать, говорить даже теперь, и чувствовал, что каждое движение его было неприлично. Она же разбирала щеточки, но делала всё это так, что ничего в этом оскорбительного не было.

Есть однако они ничего не могли, и долго не могли заснуть, и даже долго не ложились спать.

— Я очень рада, что уговорила его завтра собороваться, — говорила она, сидя в кофточке пред своим складным зеркалом и расчесывая частым гребнем мягкие душистые волосы. — Я никогда не видала этого, но знаю, мама мне говорила, что тут молитвы об исцелении.

— Неужели ты думаешь, что он может выздороветь? — сказал Левин, глядя на постоянно закрывавшийся, как только она вперед проводила гребень, узкий ряд назади ее круглой головки.

— Я спрашивала доктора: он сказал, что он не может жить больше трех дней. Но разве они могут знать? Я всё-таки очень рада, что уговорила его, — сказала она, косясь на мужа из-за волос. — Всё может быть, — прибавила она с тем особенным, несколько хитрым выражением, которое на ее лице всегда бывало, когда она говорила о религии.

После их разговора о религии, когда они были еще женихом и невестой, ни он, ни она никогда не затевали разговора об этом, но она исполняла свои обряды посещения церкви, молитвы всегда с одинаковым спокойным сознанием, что это так нужно. Несмотря на его уверения в противном, она была твердо уверена, что он такой же и еще лучше христианин, чем она, и что всё то, что он говорит об этом, есть одна из его смешных мужских выходок, как то, что он говорил про broderie anglaise: будто добрые люди штопают дыры, а она их нарочно вырезывает, и т. п.

— Да, вот эта женщина, Марья Николаевна, не умела устроить всего этого, — сказал Левин. — И... должен признаться, что я очень, очень рад, что ты приехала. Ты такая чистота, что... — Он взял ее руку и не поцеловал (целовать ее руку в этой близости смерти ему казалось непристойным), а только пожал ее с виноватым выражением, глядя в ее просветлевшие глаза.67

68 — Тебе бы так мучительно было одному, — сказала она и, подняв высоко руки, которые закрывали ее покрасневшие от удовольствия щеки, свернула на затылке косы и зашпилила их. — Нет, — продолжала она, — она не знала... Я, к счастию, научилась многому в Содене.

— Неужели там такие же были больные?

— Хуже.

— Для меня ужасно то, что я не могу не видеть его, каким он был молодым... Ты не поверишь, какой он был прелестный юноша, но я не понимал его тогда.

— Очень, очень верю. Как я чувствую, мы бы дружны были с ним, — сказала она и испугалась за то, что сказала, оглянулась на мужа, и слезы выступили ей на глаза.

— Да, были бы, — сказал он грустно. — Вот именно один из тех людей, о которых говорят, что они не для этого мира.

— Однако нам много предстоит дней, надо ложиться, — оказала Кити, взглянув на свои крошечные часы.

XX.

СМЕРТЬ.

На другой день больного причастили и соборовали. Во время обряда Николай Левин горячо молился. В больших глазах его, устремленных на поставленный на ломберном, покрытом цветною салфеткой столе образ, выражалась такая страстная мольба и надежда, что Левину было ужасно смотреть на это. Левин знал, что эта страстная мольба и надежда сделают только еще тяжелее для него разлуку с жизнью, которую он так любил. Левин знал брата и ход его мыслей; он знал, что неверие его произошло не потому, что ему легче было жить без веры, но потому, что шаг за шагом современно-научные объяснения явлений мира вытеснили верования, и потому он знал, что теперешнее возвращение его не было законное, совершившееся путем той же мысли, но было только временное, корыстное, с безумною надеждой исцеления. Левин знал тоже, что Кити усилила эту надежду еще рассказами о слышанных ею необыкновенных исцелениях. Всё это знал Левин, и ему мучительно, больно было смотреть на этот умоляющий, полный надежды взгляд и на эту исхудалую кисть руки, с трудом поднимающуюся и68 69 кладущую крестное знамение на тугообтянутый лоб, на эти выдающиеся плечи и хрипящую пустую грудь, которые уже не могли вместить в себе той жизни, о которой больной просил. Во время таинства Левин молился тоже и делал то, что он, неверующий, тысячу раз делал. Он говорил, обращаясь к Богу: «сделай, если Ты существуешь, то, чтоб исцелился этот человек (ведь это самое повторялось много раз), и Ты спасешь его и меня».

После помазания больному стало вдруг гораздо лучше. Он не кашлял ни разу в продолжение часа, улыбался, целовал руку Кити, со слезами благодаря ее, и говорил, что ему хорошо, нигде не больно и что он чувствует аппетит и силу. Он даже сам поднялся, когда ему принесли суп, и попросил еще котлету. Как ни безнадежен он был, как ни очевидно было при взгляде на него, что он не может выздороветь, Левин и Кити находились этот час в одном и том же счастливом и робком, как бы не ошибиться, возбуждении.

— Лучше? — Да, гораздо. — Удивительно. — Ничего нет удивительного. — Всё-таки лучше, — говорили они шопотом, улыбаясь друг другу.

Обольщение это было непродолжительно. Больной заснул спокойно, но чрез полчаса кашель разбудил его. И вдруг исчезли все надежды и в окружающих его и в нем самом. Действительность страдания, без сомнения, даже без воспоминаний о прежних надеждах, разрушила их в Левине и Кити и в самом больном.

Не поминая даже о том, чему он верил полчаса назад, как будто совестно и вспоминать об этом, он потребовал, чтоб ему дали иоду для вдыхания в стклянке, покрытой бумажкой с проткнутыми дырочками. Левин подал ему банку, и тот же взгляд страстной надежды, с которою он соборовался, устремился теперь на брата, требуя от него подтверждения слов доктора о том, что вдыхания иода производят чудеса.

— Что, Кати нет? — прохрипел он, оглядываясь, когда Левин неохотно подтвердил слова доктора. — Нет, так можно сказать... Для нее я проделал эту комедию. Она такая милая, но уже нам с тобою нельзя обманывать себя. Вот этому я верю,— сказал он и, сжимая стклянку костлявой рукой, стал дышать над ней.

В восьмом часу вечера Левин с женою пил чай в своем69 70 нумере, когда Марья Николаевна, запыхавшись, прибежала к ним. Она была бледна, и губы ее дрожали.

— Умирает! — прошептала она. — Я боюсь, сейчас умрет.

Оба побежали к нему. Он, поднявшись, сидел, облокотившись рукой, на кровати, согнув свою длинную спину и низко опустив голову.

— Что ты чувствуешь? — спросил шопотом Левин после молчания.

— Чувствую, что отправляюсь, — с трудом, но с чрезвычайною определенностью, медленно выжимая из себя слова, проговорил Николай. Он не поднимал головы, но только направлял глаза вверх, не достигая ими лица брата. — Катя, уйди! — проговорил он еще.

Левин вскочил и повелительным шопотом заставил ее выйти.

— Отправляюсь, — сказал он опять.

— Почему ты думаешь? — сказал Левин, чтобы сказать что-нибудь.

— Потому, что отправляюсь, — как будто полюбив это выражение, повторил он. — Конец.

Марья Николаевна подошла к нему.

— Вы бы легли, вам легче, — сказала она.

— Скоро буду лежать тихо, — проговорил он, — мертвый.— сказал он насмешливо, сердито. — Ну, положите, коли хотите.

Левин положил брата на спину, сел подле него и не дыша глядел на его лицо. Умирающий лежал, закрыв глаза, но на лбу его изредка шевелились мускулы, как у человека, который глубоко и напряженно думает. Левин невольно думал вместе с ним о том, что такое совершается теперь в нем, но, несмотря на все усилия мысли, чтоб итти с ним вместе, он видел по выражению этого спокойного строгого лица и игре мускула над бровью, что для умирающего уясняется и уясняется то, что всё так же темно остается для Левина.

— Да, да, так, — с расстановкой медленно проговорил умирающий. — Постойте. — Опять он помолчал. — Так! — вдруг успокоительно протянул он, как будто всё разрешилось для него. — О Господи!—проговорил он и тяжело вздохнул.

Марья Николаевна пощупала его ноги. — Холодеют, — прошептала она.

Долго, очень долго, как показалось Левину, больной лежал неподвижно. Но он всё еще был жив и изредка вздыхал. Левин70 71 уже устал от напряжения мысли. Он чувствовал, что, несмотря на всё напряжение мысли, он не мог понять то, что было так. Он чувствовал, что давно уже отстал от умирающего. Он не мог уже думать о самом вопросе смерти, но невольно ему приходили мысли о том, что теперь, сейчас, придется ему делать: закрывать глаза, одевать, заказывать гроб. И, странное дело, он чувствовал себя совершенно холодным и не испытывал ни горя, ни потери, ни еще меньше жалости к брату. Если было у него чувство к брату теперь, то скорее зависть за то знание, которое имеет теперь умирающий, но которого он не может иметь.

Он еще долго сидел так над ним, всё ожидая конца. Но конец не приходил. Дверь отворилась, и показалась Кити. Левин встал, чтоб остановить ее. Но в то время, как он вставал, он услыхал движение мертвеца.

— Не уходи, — сказал Николай и протянул руку. Левин подал ему свою и сердито замахал жене, чтоб она ушла.

С рукой мертвеца в своей руке он сидел полчаса, час, еще час. Он теперь уже вовсе не думал о смерти. Он думал о том, что делает Кити, кто живет в соседнем нумере, свой ли дом у доктора. Ему захотелось есть и спать. Он осторожно выпростал руку и ощупал ноги. Ноги были холодны, но больной дышал. Левин опять на цыпочках хотел выйти, но больной опять зашевелился и сказал:

— Не уходи.

................................................................................................................................................

Рассвело; положение больного было то же. Левин, потихоньку выпростав руку, не глядя на умирающего, ушел к себе и заснул. Когда он проснулся, вместо известия о смерти брата, которого он ждал, он узнал, что больной пришел в прежнее состояние. Он опять стал садиться, кашлять, стал опять есть, стал говорить и опять перестал говорить о смерти, опять стал выражать надежду на выздоровление и сделался еще раздражительнее и мрачнее, чем прежде. Никто, ни брат, ни Кити, не могли успокоить его. Он на всех сердился и всем говорил неприятности, всех упрекал в своих страданиях и требовал, чтоб ему привезли знаменитого доктора из Москвы. На все вопросы, которые ему делали о том, как он себя чувствует, он отвечал одинаково с выражением злобы и упрека:

— Страдаю ужасно, невыносимо!71

72 Больной страдал всё больше и больше, в особенности от пролежней, которые нельзя уже было залечить, и всё больше и больше сердился на окружающих, упрекая их во всем и в особенности за то, что ему не привозили доктора из Москвы. Кити всячески старалась помочь ему, успокоить его; но всё было напрасно, и Левин видел, что она сама и физически и нравственно была измучена, хотя и не признавалась в этом. То чувство смерти, которое было вызвано во всех его прощанием с жизнью в ту ночь, когда он призвал брата, было разрушено. Все знали, что он неизбежно и скоро умрет, что он наполовину мертв уже. Все одного только желали, чтоб он как можно скорее умер, и все, скрывая это, давали ему из стклянки лекарства, искали лекарств, докторов и обманывали его, и себя, и друг друга. Всё это была ложь, гадкая, оскорбительная и кощунственная ложь. И эту ложь, и по свойству своего характера и потому, что он больше всех любил умирающего, Левин особенно больно чувствовал.

Левин, которого давно занимала мысль о том, чтобы помирить братьев хотя перед смертью, писал брату Сергею Ивановичу и, получив от него ответ, прочел это письмо больному. Сергей Иванович писал, что не может сам приехать, но в трогательных выражениях просил прощения у брата.

Больной ничего не сказал.

— Что же мне написать ему? — спросил Левин. — Надеюсь, ты не сердишься на него?

— Нет, нисколько! — с досадой на этот вопрос отвечал Николай. — Напиши ему, чтоб он прислал ко мне доктора.

Прошли еще мучительные три дня; больной был всё в том же положении. Чувство желания его смерти испытывали теперь все, кто только видел его: и лакеи гостиницы, и хозяин ее, и все постояльцы, и доктор, и Марья Николаевна, и Левин, и Кити. Только один больной не выражал этого чувства, а, напротив, сердился за то, что не привезли доктора, и продолжал принимать лекарство и говорил о жизни. Только в редкие минуты, когда опиум заставлял его на мгновение забыться от непрестанных страданий, он в полусне иногда говорил то, что сильнее, чем у всех других, было в его душе: «Ах, хоть бы один конец!» Или: «Когда это кончится!»

Страдания, равномерно увеличиваясь, делали свое дело и приготовляли его к смерти. Не было положения, в котором бы он72 73 не страдал, не было минуты, в которую бы он забылся, не было места, члена его тела, которые бы не болели, не мучали его. Даже воспоминания, впечатления, мысли этого тела теперь уже возбуждали в нем такое же отвращение, как и самое тело. Вид других людей, их речи, свои собственные воспоминания — всё это было для него только мучительно. Окружающие чувствовали это и бессознательно не позволяли себе при нем ни свободных движений, ни разговоров, ни выражения своих желаний. Вся жизнь его сливалась в одно чувство страдания и желания избавиться от него.

В нем, очевидно, совершался тот переворот, который должен был заставить его смотреть на смерть как на удовлетворение его желаний, как на счастие. Прежде каждое отдельное желание, вызванное страданием или лишением, как голод, усталость, жажда, удовлетворялись отправлением тела, дававшим наслаждение; но теперь лишение и страдание не получали удовлетворения, а попытка удовлетворения вызывала новое страдание. И потому все желания сливались в одно — желание избавиться от всех страданий и их источника, тела. Но для выражения этого желания освобождения не было у него слов, и потому он не говорил об этом, а по привычке требовал удовлетворения тех желаний, которые уже не могли быть исполнены. «Переложите меня на другой бок», говорил он и тотчас после требовал, чтобы его положили как прежде. «Дайте бульону. Унесите бульон. Расскажите что-нибудь, что вы молчите». И как только начинали говорить, он закрывал глаза и выражал усталость, равнодушие и отвращение.

На десятый день после приезда в город Кити заболела. У нее сделалась головная боль, рвота, и она всё утро не могла встать с постели.

Доктор объяснил, что болезнь произошла от усталости, волнения, и предписал ей душевное спокойствие.

После обеда однако Кити встала и пошла, как всегда, с работой к больному. Он строго посмотрел на нее, когда она вошла, и презрительно улыбнулся, когда она сказала, что была больна. В этот день он беспрестанно сморкался и жалобно стонал.

— Как вы себя чувствуете? — спросила она его.

— Хуже, — с трудом проговорил он. — Больно!

— Где больно?

— Везде.73

74 — Нынче кончится, посмотрите, — сказала Марья Николаевна хотя и шопотом, но так, что больной, очень чуткий, как замечал Левин, должен был слышать ее. Левин зашикал на нее и оглянулся на больного. Николай слышал; но эти слова не произвели на него никакого впечатления. Взгляд его был всё тот же укоризненный и напряженный.

— Отчего вы думаете? — спросил Левин ее, когда она вышла за ним в коридор.

— Стал обирать себя, — сказала Марья Николаевна.

— Как обирать?

— Вот так, — сказала она, обдергивая складки своего шерстяного платья. Действительно, он заметил, что во весь этот день больной хватал на себе и как будто хотел сдергивать что-то.

Предсказание Марьи Николаевны было верно. Больной к ночи уже был не в силах поднимать рук и только смотрел пред собой, не изменяя внимательно сосредоточенного выражения взгляда. Даже когда брат или Кити наклонялись над ним, так, чтоб он мог их видеть, он так же смотрел. Кити послала за священником, чтобы читать отходную.

Пока священник читал отходную, умирающий не показывал никаких признаков жизни; глаза были закрыты. Левин, Кити и Марья Николаевна стояли у постели. Молитва еще не была дочтена священником, как умирающий потянулся, вздохнул и открыл глаза. Священник, окончив молитву, приложил к холодному лбу крест, потом медленно завернул его в епитрахиль и, постояв еще молча минуты две, дотронулся до похолодевшей и бескровной огромной руки.

— Кончился, — сказал священник и хотел отойти; но вдруг слипшиеся усы мертвеца шевельнулись, и ясно в тишине послышались из глубины груди определенно-резкие звуки:

— Не совсем... Скоро.

И через минуту лицо просветлело, под усами выступила улыбка, и собравшиеся женщины озабоченно принялись убирать покойника.

Вид брата и близость смерти возобновили в душе Левина то чувство ужаса пред неразгаданностью и вместе близостью и неизбежностью смерти, которое охватило его в тот осенний вечер, когда приехал к нему брат. Чувство это теперь было еще сильнее, чем прежде; еще менее, чем прежде, он чувствовал себя способным понять смысл смерти, и еще ужаснее представлялась74 75 ему ее неизбежность; но теперь, благодаря близости жены, чувство это не приводило его в отчаяние: он, несмотря на смерть, чувствовал необходимость жить и любить. Он чувствовал, что любовь спасала его от отчаяния и что любовь эта под угрозой отчаяния становилась еще сильнее и чище.

Не успела на его глазах совершиться одна тайна смерти, оставшаяся неразгаданной, как возникла другая, столь же неразгаданная, вызывавшая к любви и жизни.

Доктор подтвердил свои предположения насчет Кити. Нездоровье ее была беременность.

XXI.

С той минуты, как Алексей Александрович понял из объяснений с Бетси и со Степаном Аркадьичем, что от него требовалось только того, чтоб он оставил свою жену в покое, не утруждая ее своим присутствием, и что сама жена его желала этого, он почувствовал себя столь потерянным, что не мог ничего сам решить, не знал сам, чего он хотел теперь, и, отдавшись в руки тех, которые с таким удовольствием занимались его делами, на всё отвечал согласием. Только когда Анна уже уехала из его дома и Англичанка прислала спросить его, должна ли она обедать с ним или отдельно, он в первый раз понял ясно свое положение и ужаснулся ему.

Труднее всего в этом положении было то, что он никак не мог соединить и примирить своего прошедшего с тем, что теперь было. Не то прошедшее, когда он счастливо жил с женой, смущало его. Переход от того прошедшего к знанию о неверности жены он страдальчески пережил уже; состояние это было тяжело, но было понятно ему. Если бы жена тогда, объявив о своей неверности, ушла от него, он был бы огорчен, несчастлив, но он не был бы в том для самого себя безвыходном, непонятном положении, в каком он чувствовал себя теперь. Он не мог теперь никак примирить свое недавнее прощение, свое умиление, свою любовь к больной жене и чужому ребенку с тем, что теперь было, то есть с тем, что, как бы в награду зa всё это, он теперь очутился один, опозоренный, осмеянный, никому не нужный и всеми презираемый.

Первые два дня после отъезда жены Алексей Александрович принимал просителей, правителя дел, ездил в комитет и75 76 выходил обедать в столовую, как и обыкновенно. Не давая себе отчета, для чего он это делает, он все силы своей души напрягал в эти два дня только на то, чтоб иметь вид спокойный и даже равнодушный. Отвечая на вопросы о том, как распорядиться с вещами и комнатами Анны Аркадьевны, он делал величайшие усилия над собой, чтоб иметь вид человека, для которого случившееся событие не было непредвиденным и не имеет в себе ничего, выходящего из ряда обыкновенных событий, и он достигал своей цели: никто не мог заметить в нем признаков отчаяния. Но на второй день после отъезда, когда Корней подал ему счет из модного магазина, который забыла заплатить Анна, и доложил, что приказчик сам тут, Алексей Александрович велел позвать приказчика.

— Извините, ваше превосходительство, что осмеливаюсь беспокоить вас. Но если прикажете обратиться к ее превосходительству, то не благоволите ли сообщить их адрес.

Алексей Александрович задумался, как показалось приказчику, и вдруг, повернувшись, сел к столу. Опустив голову на руки, он долго сидел в этом положении, несколько раз пытался заговорить и останавливался.

Поняв чувства барина, Корней попросил приказчика прийти в другой раз. Оставшись опять один, Алексей Александрович понял, что он не в силах более выдерживать роль твердости и спокойствия. Он велел отложить дожидавшуюся карету, никого не велел принимать и не вышел обедать.

Он почувствовал, что ему не выдержать того всеобщего напора презрения и ожесточения, которые он ясно видел на лице и этого приказчика, и Корнея, и всех без исключения, кого он встречал в эти два дня. Он чувствовал, что не может отвратить от себя ненависти людей, потому что ненависть эта происходила не оттого, что он был дурен (тогда бы он мог стараться быть лучше), но оттого, что он постыдно и отвратительно несчастлив. Он знал, что за это, за то самое, что сердце его истерзано, они будут безжалостны к нему. Он чувствовал, что люди уничтожат его, как собаки задушат истерзанную, визжащую от боли собаку. Он знал, что единственное спасение от людей — скрыть от них свои раны, и он это бессознательно пытался делать два дня, но теперь почувствовал себя уже не в силах продолжать эту неравную борьбу.

Отчаяние его еще усиливалось сознанием, что он был совершенно76 77 одинок со своим горем. Не только в Петербурге у него не было ни одного человека, кому бы он мог высказать всё, что испытывал, кто бы пожалел его не как высшего чиновника, не как члена общества, но просто как страдающего человека; но и нигде у него не было такого человека.

Алексей Александрович рос сиротой. Их было два брата. Отца они не помнили, мать умерла, когда Алексею Александровичу было десять лет. Состояние было маленькое. Дядя Каренин, важный чиновник и когда-то любимец покойного императора, воспитал их.

Окончив курсы в гимназии и университете с медалями, Алексей Александрович с помощью дяди тотчас стал на видную служебную дорогу и с той поры исключительно отдался служебному честолюбию. Ни в гимназии, ни в университете, ни после на службе Алексей Александрович не завязал ни с кем дружеских отношений. Брат был самый близкий ему по душе человек, но он служил по министерству иностранных дел, жил всегда за границей, где он и умер скоро после женитьбы Алексея Александровича.

Во время его губернаторства тетка Анны, богатая губернская барыня, свела хотя немолодого уже человека, но молодого губернатора со своею племянницей и поставила его в такое положение, что он должен был или высказаться или уехать из города. Алексей Александрович долго колебался. Столько же доводов было тогда за этот шаг, сколько и против, и не было того решительного повода, который бы заставил его изменить своему правилу: воздерживаться в сомнении; но тетка Анны внушила ему через знакомого, что он уже компрометтировал девушку и что долг чести обязывает его сделать предложение. Он сделал предложение и отдал невесте и жене всё то чувство, на которое был способен.

Та привязанность, которую он испытывал к Анне, исключила в его душе последние потребности сердечных отношений к людям. И теперь изо всех его знакомых у него не было никого близкого. Много было того, что называется связями; но дружеских отношений не было. Было у Алексея Александровича много таких людей, которых он мог позвать к себе обедать, попросить об участии в интересовавшем его деле, о протекции какому-нибудь искателю, с которыми он мог обсуждать откровенно действия других лиц и высшего правительства; но отношения77 78 к этим лицам были заключены в одну твердо определенную обычаем и привычкой область, из которой невозможно было выйти. Был один университетский товарищ, с которым он сблизился после и с которым он мог бы поговорить о личном горе; но товарищ этот был попечителем в дальнем учебном округе. Из лиц же, бывших в Петербурге, ближе и возможнее всех были правитель канцелярии и доктор.

Михаил Васильевич Слюдин, правитель дел, был простой, умный, добрый и нравственный человек, и в нем Алексей Александрович чувствовал личное к себе расположение; но пятилетняя служебная их деятельность положила между ними преграду для душевных объяснений.

Алексей Александрович, окончив подписку бумаг, долго молчал, взглядывая на Михаила Васильевича, и несколько раз пытался, но не мог заговорить. Он приготовил уже фразу: «вы слышали о моем горе?» Но кончил тем, что сказал, как и обыкновенно: «так вы это приготовите мне», и с тем отпустил его.

Другой человек был доктор, который тоже был хорошо расположен к нему; но между ними уже давно было молчаливым соглашением признано, что оба завалены делами, и обоим надо торопиться.

О женских своих друзьях и о первейшем из них, о графине Лидии Ивановне, Алексей Александрович не думал. Все женщины, просто как женщины, были страшны и противны ему.

XXII.

Алексей Александрович забыл о графине Лидии Ивановне, но она не забыла его. В эту самую тяжелую минуту одинокого отчаяния она приехала к нему и без доклада вошла в его кабинет. Она застала его в том же положении, в котором он сидел, опершись головой на обе руки.

— J’ai forcé la consigne,[4] — сказала она, входя быстрыми шагами и тяжело дыша от волнения и быстрого движения. — Я всё слышала! Алексей Александрович! Друг мой! — продолжала она, крепко обеими руками пожимая его руку и глядя ему в глаза своими прекрасными задумчивыми глазами.

Алексей Александрович хмурясь привстал и, выпростав от нее руку, подвинул ей стул.78

79 — Не угодно ли, графиня? Я не принимаю, потому что я болен, графиня, — сказал он, и губы его задрожали.

— Друг мой! — повторила графиня Лидия Ивановна, не спуская с него глаз, и вдруг брови ее поднялись внутренними сторонами, образуя треугольник на лбу; некрасивое желтое лицо ее стало еще некрасивее; но Алексей Александрович почувствовал, что она жалеет его и готова плакать. И на него нашло умиление: он схватил ее пухлую руку и стал целовать ее.

— Друг мой! — сказала она прерывающимся от волнения голосом. — Вы не должны отдаваться горю. Горе ваше велико, но вы должны найти утешение.

— Я разбит, я убит, я не человек более! — сказал Алексей Александрович, выпуская ее руку, но продолжая глядеть в ее наполненные слезами глаза. — Положение мое тем ужасно, что я не нахожу нигде, в самом себе не нахожу точки опоры.

— Вы найдете опору, ищите ее не во мне, хотя я прошу вас верить в мою дружбу, — сказала она со вздохом. — Опора наша есть любовь, та любовь, которую Он завещал нам. Бремя Его легко, — сказала она с тем восторженным взглядом, который так знал Алексей Александрович. — Он поддержит вас и поможет вам.

Несмотря на то, что в этих словах было то умиление пред своими высокими чувствами и было то, казавшееся Алексею Александровичу излишним, новое, восторженное, недавно распространившееся в Петербурге мистическое настроение, Алексею Александровичу приятно было это слышать теперь.

— Я слаб. Я уничтожен. Я ничего не предвидел и теперь ничего не понимаю.

— Друг мой, — повторяла Лидия Ивановна.

— Не потеря того, чего нет теперь, не это, — продолжал Алексей Александрович. — Я не жалею. Но я не могу не стыдиться пред людьми за то положение, в котором нахожусь. Это дурно, но я не могу, я не могу.

— Не вы совершили тот высокий поступок прощения, которым я восхищаюсь и все, но Он, обитая в вашем сердце, — сказала графиня Лидия Ивановна, восторженно поднимая глаза, — и потому вы не можете стыдиться своего поступка.

Алексей Александрович нахмурился и, загнув руки, стал трещать пальцами.79

80 — Надо знать все подробности, — сказал он тонким голосом. — Силы человека имеют пределы, графиня, и я нашел предел своих. Целый день нынче я должен был делать распоряжения, распоряжения по дому, вытекавшие (он налег на слово вытекавшие) из моего нового, одинокого положения. Прислуга, гувернантка, счеты... Этот мелкий огонь сжег меня, я не в силах был выдержать. За обедом... я вчера едва не ушел от обеда. Я не мог перенести того, как сын мой смотрел на меня. Он не спрашивал меня о значении всего этого, но он хотел спросить, и я не мог выдержать этого взгляда. Он боялся смотреть на меня, но этого мало...

Алексей Александрович хотел упомянуть про счет, который принесли ему, но голос его задрожал, и он остановился. Про этот счет, на синей бумаге, за шляпку, ленты, он не мог вспомнить без жалости к самому себе.

— Я понимаю, друг мой, — сказала графиня Лидия Ивановна. — Я всё понимаю. Помощь и утешение вы найдете не во мне, но я всё-таки приехала только затем, чтобы помочь вам, если могу. Если б я могла снять с вас все эти мелкие унижающие заботы... Я понимаю, что нужно женское слово, женское распоряжение. Вы поручаете мне?

Алексей Александрович молча и благодарно пожал ее руку.

— Мы вместе займемся Сережей. Я не сильна в практических делах. Но я возьмусь, я буду ваша экономка. Не благодарите меня. Я делаю это не сама...

— Я не могу не благодарить.

— Но, друг мой, не отдавайтесь этому чувству, о котором вы говорили — стыдиться того, что есть высшая высота христианина: кто унижает себя, тот возвысится. И благодарить меня вы не можете. Надо благодарить Его и просить Его о помощи. В Нем одном мы найдем спокойствие, утешение, спасение и любовь, — сказала она и, подняв глаза к небу, начала молиться, как понял Алексей Александрович по ее молчанию.

Алексей Александрович слушал ее теперь, и те выражения, которые прежде не то что были неприятны ему, а казались излишними, теперь показались естественны и утешительны. Алексей Александрович не любил этот новый восторженный дух. Он был верующий человек, интересовавшийся религией преимущественно в политическом смысле, а новое учение, позволявшее себе некоторые новые толкования, потому именно,80 81 что оно открывало двери спору и анализу, по принципу было неприятно ему. Он прежде относился холодно и даже враждебно к этому новому учению и с графиней Лидией Ивановной, увлекавшеюся им, никогда не спорил, а старательно обходил молчанием ее вызовы. Теперь же в первый раз он слушал ее слова с удовольствием и внутренно не возражал им.

— Я очень, очень благодарен вам и за дела и за слова ваши,— сказал он, когда она кончила молиться.

Графиня Лидия Ивановна еще раз пожала обе руки своего друга.

— Теперь я приступаю к делу, — сказала она с улыбкой, помолчав и отирая с лица остатки слез. — Я иду к Сереже. Только в крайнем случае я обращусь к вам. — И она встала и вышла.

Графиня Лидия Ивановна пошла на половину Сережи и там, обливая слезами щеки испуганного мальчика, сказала ему, что отец его святой и что мать его умерла.

Графиня Лидия Ивановна исполнила свое обещание. Она действительно взяла на себя все заботы по устройству и ведению дома Алексея Александровича. Но она не преувеличивала, говоря, что она не сильна в практических делах. Все ее распоряжения надо было изменять, так как они были неисполнимы, и изменялись они Корнеем, камердинером Алексея Александровича, который незаметно для всех повел теперь весь дом Каренина и спокойно и осторожно во время одеванья барина докладывал ему, что было нужно. Но помощь Лидии Ивановны всё-таки была в высшей степени действительна: она дала нравственную опору Алексею Александровичу в сознании ее любви и уважения к нему и в особенности в том, что, как ей утешительно было думать, она почти обратила его в христианство, то есть из равнодушно и лениво верующего обратила его в горячего и твердого сторонника того нового объяснения христианского учения, которое распространилось в последнее время в Петербурге. Алексею Александровичу легко было убедиться в этом. Алексей Александрович, так же как и Лидия Ивановна и другие люди, разделявшие их воззрения, был вовсе лишен глубины воображения, той душевной способности, благодаря которой представления, вызываемые воображением, становятся так действительны, что требуют соответствия с другими представлениями и81 82 с действительностью. Он не видел ничего невозможного и несообразного в представлении о том, что смерть, существующая для неверующих, для него не существует, и что так как он обладает полнейшею верой, судьей меры которой он сам, то и греха уже нет в его душе, и он испытывает здесь на земле уже полное спасение.

Правда, что легкость и ошибочность этого представления о своей вере смутно чувствовалась Алексею Александровичу, и он знал, что когда он, вовсе не думая о том, что его прощение есть действие высшей силы, отдался этому непосредственному чувству, он испытал больше счастья, чем когда он, как теперь, каждую минуту думал, что в его душе живет Христос и что, подписывая бумаги, он исполняет Его волю; но для Алексея Александровича было необходимо так думать, ему было так необходимо в его унижении иметь ту, хотя бы и выдуманную, высоту, с которой он, презираемый всеми, мог бы презирать других, что он держался, как за спасение, за свое мнимое спасение.

XXIII.

Графиня Лидия Ивановна очень молодою восторженною девушкой была выдана замуж за богатого, знатного, добродушнейшего и распутнейшего весельчака. На второй месяц муж бросил ее и на восторженные ее уверения в нежности отвечал только насмешкой и даже враждебностью, которую люди, знавшие и доброе сердце графа и не видевшие никаких недостатков в восторженной Лидии, никак не могли объяснить себе. С тех пор, хотя они не были в разводе, они жили врозь, и когда муж встречался с женою, то всегда относился к ней с неизменною ядовитою насмешкой, причину которой нельзя было понять.

Графиня Лидия Ивановна давно уже перестала быть влюбленною в мужа, но никогда с тех пор не переставала быть влюбленною в кого-нибудь. Она бывала влюблена в нескольких вдруг, и в мужчин и в женщин; она бывала влюблена во всех почти людей, чем-нибудь особенно выдающихся. Она была влюблена во всех новых принцесс и принцев, вступавших в родство с Царскою фамилией, была влюблена в одного митрополита, одного викарного и одного священника. Была влюблена в одного журналиста, в трех славян, в Комисарова; в одного министра, одного82 83 доктора, одного английского миссионера и в Каренина. Все эти любви, то ослабевая, то усиливаясь, не мешали ей в ведении самых распространенных и сложных придворных и светских отношений. Но с тех пор как она, после несчастия, постигшего Каренина, взяла его под свое особенное покровительство, с тех пор как она потрудилась в доме Каренина, заботясь о его благосостоянии, она почувствовала, что все остальные любви не настоящие, а что она истинно влюблена теперь в одного Каренина. Чувство, которое она теперь испытывала к нему, казалось ей сильнее всех прежних чувств. Анализуя свое чувство и сравнивая его с прежними, она ясно видела, что не была бы влюблена в Комисарова, если б он не спас жизни Государя, не была бы влюблена в Ристич-Куджицкого, если бы не было Славянского вопроса, но что Каренина она любила за него самого, за его высокую непонятую душу, за милый для нее тонкий звук его голоса с его протяжными интонациями, за его усталый взгляд, за его характер и мягкие белые руки с напухшими жилами. Она не только радовалась встрече с ним, но она искала на его лице признаков того впечатления, которое она производила на него. Она хотела нравиться ему не только речами, но и всею своею особою. Она для него занималась теперь своим туалетом больше, чем когда-нибудь прежде. Она заставала себя на мечтаниях о том, что было бы, если б она не была замужем и он был бы свободен. Она краснела от волнения, когда он входил в комнату, она не могла удержать улыбку восторга, когда он говорил ей приятное.

Уже несколько дней графиня Лидия Ивановна находилась в сильнейшем волнении. Она узнала, что Анна с Вронским в Петербурге. Надо было спасти Алексея Александровича от свидания с нею, надо было спасти его даже от мучительного знания того, что эта ужасная женщина находится в одном городе с ним и что он каждую минуту может встретить ее.

Лидия Ивановна через своих знакомых разведывала о том, что намерены делать эти отвратительные люди, как она называла Анну с Вронским, и старалась руководить в эти дни всеми движениями своего друга, чтоб он не мог встретить их. Молодой адъютант, приятель Вронского, через которого она получала сведения и который через графиню Лидию Ивановну надеялся получить концессию, сказал ей, что они кончили свои дела и уезжают на другой день. Лидия Ивановна уже стала83 84 успокоиваться, как на другое же утро ей принесли записку, почерк которой она с ужасом узнала. Это был почерк Анны Карениной. Конверт был из толстой, как лубок, бумаги; на продолговатой желтой бумаге была огромная монограмма, и от письма пахло прекрасно.

— Кто принес?

— Комиссионер из гостиницы.

Графиня Лидия Ивановна долго не могла сесть, чтобы прочесть письмо. У ней от волнения сделался припадок одышки, которой она была подвержена. Когда она успокоилась, она прочла следующее французское письмо.

«Madame la Comtesse,[5] — Христианские чувства, которые наполняют ваше сердце, дают мне, я чувствую, непростительную смелость писать вам. Я несчастна от разлуки с сыном. Я умоляю о позволении видеть его один раз пред моим отъездом. Простите меня, что я напоминаю вам о себе. Я обращаюсь к вам, а не к Алексею Александровичу только потому, что не хочу заставить страдать этого великодушного человека воспоминанием о себе. Зная вашу дружбу к нему, вы поймете меня. Пришлете ли вы Сережу ко мне, или мне приехать в дом в известный, назначенный час, или вы мне дадите знать, когда и где я могу его видеть вне дома? Я не предполагаю отказа, зная великодушие того, от кого оно зависит. Вы не можете себе представить ту жажду его видеть, которую я испытываю, и потому не можете представить ту благодарность, которую во мне возбудит ваша помощь.

Анна».

Всё в этом письме раздражило графиню Лидию Ивановну: и содержание, и намек на великодушие, и в особенности развязный, как ей показалось, тон.

— Скажи, что ответа не будет, — сказала графиня Лидия Ивановна и тотчас, открыв бювар, написала Алексею Александровичу, что надеется видеть его в первом часу на поздравлении во дворце.

«Мне нужно переговорить с вами о важном и грустном деле. Там мы условимся, где. Лучше всего у меня, где я велю приготовить ваш чай. Необходимо. Он налагает крест, но Он дает и силы», прибавила она, чтобы хоть немного приготовить его.84

85 Графиня Лидия Ивановна писала обыкновенно по две и по три записки в день Алексею Александровичу. Она любила этот процесс сообщения с ним, имеющий в себе элегантность и таинственность, каких не доставало в ее личных сношениях.

XXIV.

Поздравление кончалось. Уезжавшие, встречаясь, переговаривались о последней новости дня, вновь полученных наградах и перемещении важных служащих.

— Как бы графине Марье Борисовне — военное министерство, а начальником бы штаба княгиню Ватковскую, — говорил, обращаясь к высокой красавице фрейлине, спрашивавшей у него о перемещении, седой старичок в расшитом золотом мундире.

— А меня в адъютанты, — отвечала фрейлина улыбаясь.

— Вам уж есть назначение. Вас по духовному ведомству. И в помощники вам — Каренина.

— Здравствуйте, князь! — сказал старичок, пожимая руку подошедшему.

— Что вы про Каренина говорили? — сказал князь.

— Он и Путятов Александра Невского получили.

— Я думал, что у него уж есть.

— Нет. Вы взгляните на него, — сказал старичок, указывая расшитою шляпой на остановившегося в дверях залы с одним из влиятельных членов Государственного Совета Каренина в придворном мундире с новою красною лентою через плечо. — Счастлив и доволен, как медный грош, — прибавил он, останавливаясь, чтобы пожать руку атлетически сложенному красавцу камергеру.

— Нет, он постарел, — сказал камергер.

— От забот. Он теперь всё проекты пишет. Он теперь не отпустит несчастного, пока не изложит всё по пунктам.

— Как постарел? Il fait des passions.[6] Я думаю, графиня Лидия Ивановна ревнует его теперь к жене.

— Ну, что! Про графиню Лидию Ивановну, пожалуйста, не говорите дурного.

— Да разве это дурно, что она влюблена в Каренина?85

86 — А правда, что Каренина здесь?

— То есть не здесь, во дворце, а в Петербурге. Я вчера встретил их, с Алексеем Вронским, bras dessus, bras dessous,[7] на Морской.

— C’est un homme qui n'a pas...[8] начал было камергер, но остановился, давая дорогу и кланяясь проходившей особе Царской фамилии.

Так не переставая говорили об Алексее Александровиче, осуждая его и смеясь над ним, между тем как он, заступив дорогу пойманному им члену Государственного Совета и ни на минуту не прекращая своего изложения, чтобы не упустить его, по пунктам излагал ему финансовый проект.

Почти в одно и то же время, как жена ушла от Алексея Александровича, с ним случилось и самое горькое для служащего человека событие — прекращение восходящего служебного движения. Прекращение это совершилось, и все ясно видели это, но сам Алексей Александрович не сознавал еще того, что карьера его кончена. Столкновение ли со Стремовым, несчастье ли с женой, или просто то, что Алексей Александрович дошел до предела, который ему был предназначен, но для всех в нынешнем году стало очевидно, что служебное поприще его кончено. Он еще занимал важное место, он был членом многих комиссий и комитетов; но он был человеком, который весь вышел и от которого ничего более не ждут. Что бы он ни говорил, что бы ни предлагал, его слушали так, как будто то, что он предлагает, давно уже известно и есть то самое, что не нужно.

Но Алексей Александрович не чувствовал этого и, напротив того, будучи устранен от прямого участия в правительственной деятельности, яснее чем прежде видел теперь недостатки и ошибки в деятельности других и считал своим долгом указывать на средства к исправлению их. Вскоре после своей разлуки с женой он начал писать свою первую записку о новом суде из бесчисленного ряда никому ненужных записок по всем отраслям управления, которые было суждено написать ему.

Алексей Александрович не только не замечал своего безнадежного положения в служебном мире и не только не огорчался86 87 им, но больше чем когда-нибудь был доволен своею деятельностью.

«Женатый заботится о мирском, как угодить жене, неженатый заботится о Господнем, как угодить Господу», говорит апостол Павел, и Алексей Александрович, во всех делах руководившийся теперь Писанием, часто вспоминал этот текст. Ему казалось, что, с тех пор как он остался без жены, он этими самыми проектами более служил Господу, чем прежде.

Очевидное нетерпение члена Совета, желавшего уйти от него, не смущало Алексея Александровича; он перестал излагать, только когда член, воспользовавшись проходом лица Царской фамилии, ускользнул от него.

Оставшись один, Алексей Александрович опустил голову, собирая мысли, потом рассеянно оглянулся и пошел к двери, у которой надеялся встретить графиню Лидию Ивановну.

«И как они все сильны и здоровы физически, — подумал Алексей Александрович, глядя на могучего с расчесанными душистыми бакенбардами камергера и на красную шею затянутого в мундире князя, мимо которых ему надо было пройти. — Справедливо сказано, что всё в мире есть зло», подумал он, косясь еще раз на икры камергера.

Неторопливо передвигая ногами, Алексей Александрович с обычным видом усталости и достоинства поклонился этим господам, говорившим о нем, и, глядя в дверь, отыскивал глазами графиню Лидию Ивановну.

— А! Алексей Александрович! — сказал старичок, злобно блестя глазами, в то время как Каренин поравнялся с ним и холодным жестом склонил голову. — Я вас еще не поздравил, — сказал он, указывая на его новополученную ленту.

— Благодарю вас, — отвечал Алексей Александрович.— Какой нынче прекрасный день, — прибавил он, по своей привычке особенно налегая на слове «прекрасный».

Что они смеялись над ним, он знал это, но он и не ждал от них ничего, кроме враждебности; он уже привык к этому.

Увидав воздымающиеся из корсета желтые плечи графини Лидии Ивановны, вышедшей в дверь, и зовущие к себе прекрасные задумчивые глаза ее, Алексей Александрович улыбнулся, открыв неувядающие белые зубы, и подошел к ней.

Туалет Лидии Ивановны стоил ей большого труда, как и все ее туалеты в это последнее время. Цель ее туалета была теперь87 88 совсем обратная той, которую она преследовала тридцать лет тому назад. Тогда ей хотелось украсить себя чем-нибудь, и чем больше, тем лучше. Теперь, напротив, она обязательно была так несоответственно годам и фигуре разукрашена, что заботилась лишь о том, чтобы противоположность этих украшений с ее наружностью была не слишком ужасна. И в отношении Алексея Александровича она достигала этого и казалась ему привлекательною. Для него она была единственным островом не только доброго к нему расположения, но любви среди моря враждебности и насмешки, которое окружало его.

Проходя сквозь строй насмешливых взглядов, он естественно тянулся к ее влюбленному взгляду, как растение к свету.

— Поздравляю вас, — сказала она ему, указывая глазами на ленту.

Сдерживая улыбку удовольствия, он пожал плечами, закрыв глаза, как бы говоря, что это не может радовать его. Графиня Лидия Ивановна знала хорошо, что это одна из его главных радостей, хотя он никогда и не признается в этом.

— Что наш ангел? — сказала графиня Лидия Ивановна, подразумевая Сережу.

— Не могу сказать, чтоб я был вполне доволен им, — поднимая брови и открывая глаза, сказал Алексей Александрович. — И Ситников не доволен им. (Ситников был педагог, которому было поручено светское воспитание Сережи.) Как я говорил вам, есть в нем какая-то холодность к тем самым главным вопросам, которые должны трогать душу всякого человека и всякого ребенка, — начал излагать свои мысли Алексей Александрович, по единственному, кроме службы, интересовавшему его вопросу — воспитанию сына.

Когда Алексей Александрович с помощью Лидии Ивановны вновь вернулся к жизни и деятельности, он почувствовал своею обязанностью заняться воспитанием оставшегося на его руках сына. Никогда прежде не занимавшись вопросами воспитания, Алексей Александрович посвятил несколько времени на теоретическое изучение предмета. И прочтя несколько книг антропологии, педагогики и дидактики, Алексей Александрович составил себе план воспитания и, пригласив лучшего петербургского педагога для руководства, приступил к делу. И дело это постоянно занимало его.

— Да, но сердце? Я вижу в нем сердце отца, и с таким сердцем88 89 ребенок не может быть дурен, — сказала графиня Лидия Ивановна с восторгом.

— Да, может быть... Что до меня, то я исполняю свой долг. Это всё, что я могу сделать.

— Вы приедете ко мне, — сказала графиня Лидия Ивановна, помолчав, — нам надо поговорить о грустном для вас деле. Я всё бы дала, чтоб избавить вас от некоторых воспоминаний, но другие не так думают. Я получила от нее письмо. Она здесь, в Петербурге.

Алексей Александрович вздрогнул при упоминании о жене, но тотчас же на лице его установилась та мертвая неподвижность, которая выражала совершенную беспомощность в этом деле.

— Я ждал этого, — сказал он.

Графиня Лидия Ивановна посмотрела на него восторженно, и слезы восхищения пред величием его души выступили на ее глаза.

XXV.

Когда Алексей Александрович вошел в маленький, уставленный старинным фарфором и увешанный портретами, уютный кабинет графини Лидии Ивановны, самой хозяйки еще не было. Она переодевалась.

На круглом столе была накрыта скатерть и стоял китайский прибор и серебряный спиртовой чайник. Алексей Александрович рассеянно оглянул бесчисленные знакомые портреты, украшавшие кабинет, и, присев к столу, раскрыл лежавшее на нем Евангелие. Шум шелкового платья графини развлек его.

— Ну вот, теперь мы сядем спокойно, — сказала графиня Лидия Ивановна, с взволнованною улыбкой поспешно пролезая между столом и диваном, — и поговорим за нашим чаем.

После нескольких слов приготовления графиня Лидия Ивановна, тяжело дыша и краснея, передала в руки Алексея Александровича полученное ею письмо.

Прочтя письмо, он долго молчал.

— Я не полагаю, чтоб я имел право отказать ей, — сказал он робко, подняв глаза.

— Друг мой! Вы ни в ком не видите зла!89

90 — Я, напротив, вижу, что всё есть зло. Но справедливо ли это?..

В лице его была нерешительность и искание совета, поддержки и руководства в деле для него непонятном.

— Нет, — перебила его графиня Лидия Ивановна. — Есть предел всему. Я понимаю безнравственность, — не совсем искренно сказала она, так как она никогда не могла понять того, что приводит женщин к безнравственности, — но я не понимаю жестокости, к кому же? к вам! Как оставаться в том городе, где вы? Нет, век живи, век учись. И я учусь понимать вашу высоту и ее низость.

— А кто бросит камень? — сказал Алексей Александрович, очевидно довольный своей ролью. — Я всё простил и потому не могу лишать ее того, что есть потребность любви для нее — любви к сыну...

— Но любовь ли это, друг мой? Искренно ли это? Положим, вы простили, вы прощаете... но имеем ли мы право действовать на душу этого ангела? Он считает ее умершею. Он молится за нее и просит Бога простить ее грехи... И так лучше. А тут что он будет думать?

— Я не думал об этом, — сказал Алексей Александрович, очевидно соглашаясь.

Графиня Лидия Ивановна закрыла лицо руками и помолчала. Она молилась.

— Если вы спрашиваете моего совета, — сказала она, помолившись и открывая лицо, — то я не советую вам делать этого. Разве я не вижу, как вы страдаете, как это раскрыло ваши раны? Но, положим, вы, как всегда, забываете о себе. Но к чему же это может повести? К новым страданиям с вашей стороны, к мучениям для ребенка? Если в ней осталось что-нибудь человеческое, она сама не должна желать этого. Нет, я не колеблясь не советую, и, если вы разрешаете мне, я напишу к ней.

И Алексей Александрович согласился, и графиня Лидия Ивановна написала следующее французское письмо:

«Милостивая Государыня,

Воспоминание о вас для вашего сына может повести к вопросам с его стороны, на которые нельзя отвечать, не вложив в душу ребенка духа осуждения к тому, что должно быть для90 91 него святыней, и потому прошу понять отказ вашего мужа в духе христианской любви. Прошу Всевышнего о милосердии к вам.

Графиня Лидия».

Письмо это достигло той затаенной цели, которую графиня Лидия Ивановна скрывала от самой себя. Оно до глубины души оскорбило Анну.

С своей стороны, Алексей Александрович, вернувшись от Лидии Ивановны домой, не мог в этот день предаться своим обычным занятиям и найти то душевное спокойствие верующего и спасенного человека, которое он чувствовал прежде.

Воспоминание о жене, которая так много была виновата пред ним и пред которою он был так свят, как справедливо говорила ему графиня Лидия Ивановна, не должно было бы смущать его; но он не был спокоен: он не мог понимать книги, которую он читал, не мог отогнать мучительных воспоминаний о своих отношениях к ней, о тех ошибках, которые он, как ему теперь казалось, сделал относительно ее. Воспоминание о том, как он принял, возвращаясь со скачек, ее признание в неверности (то в особенности, что он требовал от нее только внешнего приличия, а не вызвал на дуэль), как раскаяние, мучало его. Также мучало его воспоминание о письме, которое он написал ей; в особенности его прощение, никому ненужное, и его заботы о чужом ребенке жгли его сердце стыдом и раскаянием.

И точно такое же чувство стыда и раскаяния он испытывал теперь, перебирая всё свое прошедшее с нею и вспоминая неловкие слова, которыми он после долгих колебаний сделал ей предложение.

«Но в чем же я виноват?» говорил он себе. И этот вопрос всегда вызывал в нем другой вопрос — о том, иначе ли чувствуют, иначе ли любят, иначе ли женятся эти другие люди, эти Вронские, Облонские... эти камергеры с толстыми икрами. И ему представлялся целый ряд этих сочных, сильных, не сомневающихся людей, которые невольно всегда и везде обращали на себя его любопытное внимание. Он отгонял от себя эти мысли, он старался убеждать себя, что он живет не для здешней временной жизни, а для вечной, что в душе его находится мир и любовь. Но то, что он в этой временной, ничтожной жизни сделал,91 92 как ему казалось, некоторые ничтожные ошибки, мучало его так, как будто и не было того вечного спасения, в которое он верил. Но искушение это продолжалось недолго, и скоро опять в душе Алексея Александровича восстановилось то спокойствие и та высота, благодаря которым он мог забывать о том, чего не хотел помнить.

XXVI.

— Ну что, Капитоныч? — сказал Сережа, румяный и веселый возвратившись с гулянья накануне дня своего рождения и отдавая свою сборчатую поддевку высокому, улыбающемуся на маленького человека с высоты своего роста, старому швейцару. — Что, был сегодня подвязанный чиновник? Принял папа?

— Приняли. Только правитель вышли, я и доложил, — весело подмигнув, сказал швейцар. — Пожалуйте, я сниму.

— Сережа! — сказал славянин-гувернер, остановясь в дверях, ведших во внутренние комнаты. — Сами снимите.

Но Сережа, хотя и слышал слабый голос гувернера, не обратил на него внимания. Он стоял, держась рукой за перевязь швейцара, и смотрел ему в лицо.

— Что ж, и сделал для него папа, что надо?

Швейцар утвердительно кивнул головой.

Подвязанный чиновник, ходивший уже семь раз о чем-то просить Алексея Александровича, интересовал и Сережу и швейцара. Сережа застал его раз в сенях и слышал, как он жалостно просил швейцара доложить о себе, говоря, что ему с детьми умирать приходится.

С тех пор Сережа, другой раз встретив чиновника в сенях, заинтересовался им.

— Что ж, очень рад был? — спрашивал он.

— Как же не рад! Чуть не прыгает пошел отсюда.

— А что-нибудь принесли? — спросил Сережа, помолчав.

— Ну, сударь, — покачивая головой, шопотом сказал швейцар, — есть от графини.

Сережа тотчас понял, что то, о чем говорил швейцар, был подарок от графини Лидии Ивановны к его рожденью.

— Что ты говоришь? Где?

— К папе Корней внес. Должно, хороша штучка!92

93 — Как велико? Этак будет?

— Поменьше, да хороша.

— Книжка?

— Нет, штука. Идите, идите, Василий Лукич зовет, — сказал швейцар, слыша приближавшиеся шаги гувернера и осторожно расправляя ручку в до-половины снятой перчатке, державшую его за перевязь, и подмигивая головой на Вунича.

— Василий Лукич, сию минуточку! — отвечал Сережа с тою веселою и любящею улыбкой, которая всегда побеждала исполнительного Василия Лукича.

Сереже было слишком весело, слишком всё было счастливо, чтоб он мог не поделиться со своим другом швейцаром еще семейною радостью, про которую он узнал на гулянье в Летнем Саду от племянницы графини Лидии Ивановны. Радость эта особенно важна казалась ему по совпадению с радостью чиновника и своей радостью о том, что принесли игрушки. Сереже казалось, что нынче такой день, в который все должны быть рады и веселы.

— Ты знаешь, папа получил Александра Невского?

— Как не знать! Уж приезжали поздравлять.

— Что ж, он рад?

— Как Царской милости не радоваться! Значит, заслужил, — сказал швейцар строго и серьезно.

Сережа задумался, вглядываясь в изученное до малейших подробностей лицо швейцара, в особенности в подбородок, висевший между седыми бакенбардами, который никто не видал, кроме Сережи, смотревшего на него всегда не иначе, как снизу.

— Ну, а твоя дочь давно была у тебя?

Дочь швейцара была балетная танцовщица.

— Когда же ходить по будням? У них тоже ученье. И вам ученье, сударь, идите.

Придя в комнату, Сережа, вместо того чтобы сесть за уроки, рассказал учителю свое предположение о том, что то, что принесли, должно быть машина. — Как вы думаете? — спросил он.

Но Василий Лукич думал только о том, что надо учить урок грамматики для учителя, который придет в два часа.

— Нет, вы мне только скажите, Василий Лукич, — спросил он вдруг, уже сидя за рабочим столом и держа в руках книгу, — что больше Александра Невского? Вы знаете, папа получил Александра Невского?93

94 Василий Лукич отвечал, что больше Александра Невского есть Владимир.

— А выше?

— А выше всего Андрей Первозванный.

— А выше еще Андрея?

— Я не знаю.

— Как, и вы не знаете? — и Сережа, облокотившись на руки, углубился в размышления.

Размышления его были самые сложные и разнообразные. Он соображал о том, как отец его получит вдруг и Владимира и Андрея, и как он вследствие этого нынче на уроке будет гораздо добрее, и как он сам, когда будет большой, получит все ордена и то, что выдумают выше Андрея. Только что выдумают, а он заслужит. Они еще выше выдумают, а он сейчас и заслужит.

В таких размышлениях прошло время, и, когда учитель пришел, урок об обстоятельствах времени и места и образа действия был не готов, и учитель был не только недоволен, но и огорчен. Это огорчение учителя тронуло Сережу. Он чувствовал себя невиноватым за то, что не выучил урока; но как бы он ни старался, он решительно не мог этого сделать: покуда учитель толковал ему, он верил и как будто понимал, но, как только он оставался один, он решительно не мог вспомнить и понять, что коротенькое и такое понятное слово «вдруг» есть обстоятельство образа действия. Но всё-таки ему жалко было то, что он огорчил учителя, и хотелось утешить его.

Он выбрал минуту, когда учитель молча смотрел в книгу.

— Михаил Иваныч, когда бывают ваши именины? — спросил он вдруг.

— Вы бы лучше думали о своей работе, а именины никакого значения не имеют для разумного существа. Такой же день, как и другие, в которые надо работать.

Сережа внимательно посмотрел на учителя, на его редкую бородку, на очки, которые спустились ниже зарубки, бывшей на носу, и задумался так, что уже ничего не слыхал из того, что ему объяснял учитель. Он понимал, что учитель не думает того, что говорит, он это чувствовал по тону, которым это было сказано. «Но для чего они все сговорились это говорить всё одним манером, всё самое скучное и ненужное? Зачем он отталкивает меня от себя, за что он не любит меня?» спрашивал он себя с грустью и не мог придумать ответа.

94 95

XXVII.

После учителя был урок отца. Пока отец не приходил, Сережа сел к столу, играя ножичком, и стал думать. В числе любимых занятий Сережи было отыскиванье своей матери во время гулянья. Он не верил в смерть вообще и в особенности в ее смерть, несмотря на то, что Лидия Ивановна сказала ему и отец подтвердил это, и потому и после того, как ему сказали, что она умерла, он во время гулянья отыскивал ее. Всякая женщина полная, грациозная, с темными волосами была его мать. При виде такой женщины в душе его поднималось чувство нежности, такое, что он задыхался, и слезы выступали на глаза. И он вот-вот ждал, что она подойдет к нему, поднимет вуаль. Всё лицо ее будет видно, она улыбнется, обнимет его, он услышит ее запах, почувствует нежность ее руки и заплачет счастливо, как он раз вечером лег ей в ноги и она щекотала его, а он хохотал и кусал ее белую с кольцами руку. Потом, когда он узнал случайно от няни, что мать его не умерла, и отец с Лидией Ивановной объяснили ему, что она умерла для него, потому что она нехорошая (чему он уже никак не мог верить, потому что любил ее), он точно так же отыскивал и ждал ее. Нынче в Летнем Саду была одна дама в лиловом вуале, за которой он с замиранием сердца, ожидая, что это она, следил, в то время как она подходила к ним по дорожке. Дама эта не дошла до них и куда-то скрылась. Нынче сильнее, чем когда-нибудь, Сережа чувствовал приливы любви к ней и теперь, забывшись, ожидая отца, изрезал весь край стола ножичком, блестящими глазами глядя пред собой и думая о ней.

— Папа идет! — развлек его Василий Лукич.

Сережа вскочил, подошел к отцу и, поцеловав его руку, поглядел на него внимательно, отыскивая признаков радости в получении Александра Невского.

— Ты гулял хорошо? — сказал Алексей Александрович, садясь на свое кресло, придвигая к себе книгу Ветхого Завета и открывая ее. Несмотря на то, что Алексей Александрович не раз говорил Сереже, что всякий христианин должен твердо знать священную историю, он сам в Ветхом Завете часто справлялся с книгой, и Сережа заметил это.

— Да, очень весело было, папа, — сказал Сережа, садясь боком на стуле и качая его, что было запрещено. — Я видел95 96 Наденьку (Наденька была воспитывавшаяся у Лидии Ивановны ее племянница). Она мне сказала, что вам дали звезду новую. Вы рады, папа?

— Во-первых, не качайся, пожалуйста, — сказал Алексей Александрович. — А во вторых, дорога не награда, а труд. И я желал бы, чтобы ты понимал это. Вот если ты будешь трудиться, учиться для того, чтобы получить награду, то труд тебе покажется тяжел; но когда ты трудишься (говорил Алексей Александрович, вспоминая, как он поддерживал себя сознанием долга при скучном труде нынешнего утра, состоявшем в подписании ста восемнадцати бумаг), любя труд, ты в нем найдешь для себя награду.

Блестящие нежностью и весельем глаза Сережи потухли и опустились под взглядом отца. Это был тот самый, давно знакомый тон, с которым отец всегда относился к нему и к которому Сережа научился уже подделываться. Отец всегда говорил с ним — так чувствовал Сережа — как будто он обращался к какому-то воображаемому им мальчику, одному из таких, какие бывают в книжках, но совсем не похожему на Сережу. И Сережа всегда с отцом старался притвориться этим самым книжным мальчиком.

— Ты понимаешь это, я надеюсь? — сказал отец.

— Да, папа, — отвечал Сережа, притворяясь воображаемым мальчиком.

Урок состоял в выучиваньи наизусть нескольких стихов из Евангелия и повторении начала Ветхого Завета. Стихи из Евангелия Сережа знал порядочно, но в ту минуту как он говорил их, он загляделся на кость лба отца, которая загибалась так круто у виска, что он запутался и конец одного стиха на одинаковом слове переставил к началу другого. Для Алексея Александровича было очевидно, что он не понимал того, что говорил, и это раздражило его.

Он нахмурился и начал объяснять то, что Сережа уже много раз слышал и никогда не мог запомнить, потому что слишком ясно понимал — в роде того, что «вдруг» есть обстоятельство образа действия. Сережа испуганным взглядом смотрел на отца и думал только об одном: заставит или нет отец повторить то, что он сказал, как это иногда бывало. И эта мысль так пугала Сережу, что он уже ничего не понимал. Но отец не заставил повторить и перешел к уроку из Ветхого Завета. Сережа рассказал96 97 хорошо самые события, но, когда надо было отвечать на вопросы о том, что прообразовали некоторые события, он ничего не знал, несмотря на то, что был уже наказан за этот урок. Место же, где он уже ничего не мог сказать и мялся, и резал стол, и качался на стуле, было то, где ему надо было сказать о допотопных патриархах. Из них он никого не знал, кроме Еноха, взятого живым на небо. Прежде он помнил имена, но теперь забыл совсем, в особенности потому, что Енох был любимое его лицо изо всего Ветхого Завета, и ко взятию Еноха живым на небо в голове его привязывался целый длинный ход мысли, которому он и предался теперь, остановившимися глазами глядя на цепочку часов отца и до половины застегнутую пуговицу жилета.

В смерть, про которую ему так часто говорили, Сережа не верил совершенно. Он не верил в то, что любимые им люди могут умереть, и в особенности в то, что он сам умрет. Это было для него совершенно невозможно и непонятно. Но ему говорили, что все умрут; он спрашивал даже людей, которым верил, и те подтверждали это; няня тоже говорила, хотя и неохотно. Но Енох не умер, стало быть, не все умирают. «И почему же и всякий не может так же заслужить пред Богом и быть взят живым на небо?» думал Сережа. Дурные, то есть те, которых Сережа не любил, те могли умереть, но хорошие все могут быть как Енох.

— Ну, так какие же патриархи?

— Енох, Енос.

— Да уж это ты говорил. Дурно, Сережа, очень дурно. Если ты не стараешься узнать того, что нужнее всего для христианина, — сказал отец вставая, — то что же может занимать тебя? Я недоволен тобой, и Петр Игнатьич (это был главный педагог) недоволен тобой... Я должен наказать тебя.

Отец и педагог были оба недовольны Сережей, и действительно он учился очень дурно. Но никак нельзя было сказать, чтоб он был неспособный мальчик. Напротив, он был много способнее тех мальчиков, которых педагог ставил в пример Сереже. С точки зрения отца, он не хотел учиться тому, чему его учили. В сущности же он не мог этому учиться. Он не мог потому, что в душе его были требования более для него обязательные, чем те, которые заявляли отец и педагог. Эти требования были в противоречии, и он прямо боролся с своими воспитателями.

Ему было девять лет, он был ребенок; но душу свою он знал,97 98 она была дорога ему, он берег ее, как веко бережет глаз, и без ключа любви никого не пускал в свою душу. Воспитатели его жаловались, что он не хотел учиться, а душа его была переполнена жаждой познания. И он учился у Капитоныча, у няни, у Наденьки, у Василия Лукича, а не у учителей. Та вода, которую отец и педагог ждали на свои колеса, давно уже просочилась и работала в другом месте.

Отец наказал Сережу, не пустив его к Наденьке, племяннице Лидии Ивановны; но это наказание оказалось к счастию для Сережи. Василий Лукич был в духе и показал ему, как делать ветряные мельницы. Целый вечер прошел за работой и мечтами о том, как можно сделать такую мельницу, чтобы на ней вертеться: схватиться руками за крылья или привязать себя — и вертеться. О матери Сережа не думал весь вечер, но, уложившись в постель, он вдруг вспомнил о ней и помолился своими словами о том, чтобы мать его завтра, к его рожденью, перестала скрываться и пришла к нему.

— Василий Лукич, знаете, о чем я лишнее не в счет помолился?

— Чтоб учиться лучше?

— Нет.

— Игрушки?

— Нет. Не угадаете. Отличное, но секрет! Когда сбудется, я вам скажу. Не угадали?

— Нет, я не угадаю. Вы скажите, — сказал Василий Лукич улыбаясь, что с ним редко бывало. — Ну, ложитесь, я тушу свечку.

— А мне без свечки виднее то, что я вижу и о чем я молился. Вот чуть было не сказал секрет! — весело засмеявшись, сказал Сережа.

Когда унесли свечу, Сережа слышал и чувствовал свою мать. Она стояла над ним и ласкала его любовным взглядом. Но явились мельницы, ножик, всё смешалось, и он заснул.

XXVIII.

Приехав в Петербург, Вронский с Анной остановились в одной из лучших гостиниц. Вронский отдельно, в нижнем этаже, Анна наверху с ребенком, кормилицей и девушкой, в большом отделении, состоящем из четырех комнат.98

99 В первый же день приезда Вронский поехал к брату. Там он застал приехавшую из Москвы по делам мать. Мать и невестка встретили его как обыкновенно; они расспрашивали его о поездке за границу, говорили об общих знакомых, но ни словом не упомянули о его связи с Анной. Брат же, на другой день приехав утром к Вронскому, сам спросил его о ней, и Алексей Вронский прямо сказал ему, что он смотрит на свою связь с Карениной как на брак; что он надеется устроить развод и тогда женится на ней, а до тех пор считает ее такою же своею женой, как и всякую другую жену, и просит его так передать матери и своей жене.

— Если свет не одобряет этого, то мне всё равно, — сказал Вронский, — но если родные мои хотят быть в родственных отношениях со мною, то они должны быть в таких же отношениях с моею женой.

Старший брат, всегда уважавший суждения меньшего, не знал хорошенько, прав ли он или нет, до тех пор, пока свет не решил этого вопроса; сам же, с своей стороны, ничего не имел против этого и вместе с Алексеем пошел к Анне.

Вронский при брате говорил, как и при всех, Анне вы и обращался с нею как с близкою знакомой, но было подразумеваемо, что брат знает их отношения, и говорилось о том, что Анна едет в имение Вронского.

Несмотря на всю свою светскую опытность, Вронский, вследствие того нового положения, в котором он находился, был в странном заблуждении. Казалось, ему надо бы понимать, что свет закрыт для него с Анной; но теперь в голове его родились какие-то неясные соображения, что так было только в старину, а что теперь, при быстром прогрессе (он незаметно для себя теперь был сторонником всякого прогресса), что теперь взгляд общества изменился и что вопрос о том, будут ли они приняты в общество, еще не решен. «Разумеется, — думал он, — свет придворный не примет ее, но люди близкие могут и должны понять это как следует».

Можно просидеть несколько часов, поджав ноги в одном и том же положении, если знаешь, что ничто не помешает переменить положение; но если человек знает, что он должен сидеть так с поджатыми ногами, то сделаются судороги, ноги будут дергаться и тискаться в то место, куда бы он хотел вытянуть их. Эго самое испытывал Вронский относительно света. Хотя он99 100 в глубине души знал, что свет закрыт для них, он пробовал, не изменится ли теперь свет и не примут ли их. Но он очень скоро заметил, что хотя свет был открыт для него лично, он был закрыт для Анны. Как в игре в кошку-мышку, руки, поднятые для него, тотчас же опускались пред Анной.

Одна из первых дам Петербурского света, которую увидел Вронский, была его кузина Бетси.

— Наконец! — радостно встретила она его. — А Анна? Как я рада! Где вы остановились? Я воображаю, как после вашего прелестного путешествия вам ужасен наш Петербург; я воображаю ваш медовый месяц в Риме. Что развод? Всё это сделали?

Вронский заметил, что восхищение Бетси уменьшилось, когда она узнала, что развода еще не было.

— В меня кинут камень, я знаю, — сказала она, — но я приеду к Анне; да, я непременно приеду. Вы не долго пробудете здесь?

И действительно, она в тот же день приехала к Анне; но тон ее был уже совсем не тот, как прежде. Она, очевидно, гордилась своею смелостью и желала, чтоб Анна оценила верность ее дружбы. Она пробыла не более десяти минут, разговаривая о светских новостях, и при отъезде сказала:

— Вы мне не сказали, когда развод. Положим, я забросила свой чепец через мельницу, но другие поднятые воротники будут вас бить холодом, пока вы не женитесь. И это так просто теперь. Ça se fait.[9] Так вы в пятницу едете? Жалко, что мы больше не увидимся.

По тону Бетси Вронский мог бы понять, чего ему надо ждать от света; но он сделал еще попытку в своем семействе. На мать свою он не надеялся. Он знал, что мать, так восхищавшаяся Анной во время своего первого знакомства, теперь была неумолима к ней за то, что она была причиной расстройства карьеры сына. Но он возлагал большие надежды на Варю, жену брата. Ему казалось, что она не бросит камня и с простотой и решительностью поедет к Анне и примет ее.

На другой же день по своем приезде Вронский поехал к ней и, застав одну, прямо высказал свое желание.

— Ты знаешь, Алексей, — сказала она, выслушав его, — как я люблю тебя и как готова всё для тебя сделать; но я молчала,100 101 потому что знала, что не могу тебе и Анне Аркадьевне быть полезною, — сказала она, особенно старательно выговорив «Анна Аркадьевна». — Не думай, пожалуйста, чтобы я осуждала. Никогда; может быть, я на ее месте сделала бы то же самое. Я не вхожу и не могу входить в подробности, — говорила она, робко взглядывая на его мрачное лицо. — Но надо называть вещи по имени. Ты хочешь, чтобы я поехала к ней, принимала бы ее и тем реабилитировала бы ее в обществе; но ты пойми, что я не могу этого сделать. У меня дочери растут, и я должна жить в свете для мужа. Ну, я приеду к Анне Аркадьевне; она поймет, что я не могу ее звать к себе или должна это сделать так, чтобы она не встретила тех, кто смотрит иначе: это ее же оскорбит. Я не могу поднять ее...

— Да я не считаю, чтоб она упала более, чем сотни женщин, которых вы принимаете! — еще мрачнее перебил ее Вронский и молча встал, поняв, что решение невестки неизменно.

— Алексей! Не сердись на меня. Пожалуйста, пойми, что я не виновата, — заговорила Варя, с робкою улыбкой глядя на него.

— Я не сержусь на тебя, — сказал он так же мрачно, — но мне больно вдвойне. Мне больно еще то, что это разрывает нашу дружбу. Положим, не разрывает, но ослабляет. Ты понимаешь, что и для меня это не может быть иначе.

И с этим он вышел от нее.

Вронский понял, что дальнейшие попытки тщетны и что надо пробыть в Петербурге эти несколько дней, как в чужом городе, избегая всяких сношений с прежним светом, чтобы не подвергаться неприятностям и оскорблениям, которые были так мучительны для него. Одна из главных неприятностей положения в Петербурге была та, что Алексей Александрович и его имя, казалось, были везде. Нельзя было ни о чем начать говорить, чтобы разговор не свернулся на Алексея Александровича; никуда нельзя было поехать, чтобы не встретить его. Так по крайней мере казалось Вронскому, как кажется человеку с больным пальцем, что он, как нарочно, обо всё задевает этим самым больным пальцем.

Пребывание в Петербурге казалось Вронскому еще тем тяжелее, что всё это время он видел в Анне какое-то новое, непонятное для него настроение. То она была как будто влюблена в него, то она становилась холодна, раздражительна и101 102 непроницаема. Она чем-то мучалась и что-то скрывала от него и как будто не замечала тех оскорблений, которые отравляли его жизнь и для нее, с ее тонкостью понимания, должны были быть еще мучительнее.

XXIX.

Одна из целей поездки в Россию для Анны было свидание с сыном. С того дня, как она выехала из Италии, мысль об этом свидании не переставала волновать ее. И чем ближе она подъезжала к Петербургу, тем радость и значительность этого свидания представлялись ей больше и больше. Она и не задавала себе вопроса о том, как устроить это свидание. Ей казалось натурально и просто видеть сына, когда она будет в одном с ним городе; но по приезде в Петербург ей вдруг представилось ясно ее теперешнее положение в обществе, и она поняла, что устроить свидание было трудно.

Она уж два дня жила в Петербурге. Мысль о сыне ни на минуту не покидала ее, но она еще не видала сына. Поехать прямо в дом, где можно было встретиться с Алексеем Александровичем, она чувствовала, что не имела права. Ее могли не пустить и оскорбить. Писать и входить в сношения с мужем ей было мучительно и подумать: она могла быть спокойна, только когда не думала о муже. Увидать сына на гулянье, узнав, куда и когда он выходит, ей было мало: она так готовилась к этому свиданию, ей столько нужно было сказать ему, ей так хотелось обнимать, целовать его. Старая няня Сережи могла помочь ей и научить ее. Но няня уже не находилась в доме Алексея Александровича. В этих колебаниях и в разыскиваньях няни прошло два дня.

Узнав о близких отношениях Алексея Александровича к графине Лидии Ивановне, Анна на третий день решилась написать ей стоившее ей большого труда письмо, в котором она умышленно говорила, что разрешение видеть сына должно зависеть от великодушия мужа. Она знала, что, если письмо покажут мужу, он, продолжая свою роль великодушия, не откажет ей.

Комиссионер, носивший письмо, передал ей самый жестокий и неожиданный ею ответ, что ответа не будет. Она никогда не чувствовала себя столь униженною, как в ту минуту, когда,102 103 призвав комиссионера, услышала от него подробный рассказ о том, как он дожидался и как потом ему сказали: «ответа никакого не будет». Анна чувствовала себя униженною, оскорбленною, но она видела, что с своей точки зрения графиня Лидия Ивановна права. Горе ее было тем сильнее, что оно было одиноко. Она не могла и не хотела поделиться им с Вронским. Она знала, что для него, несмотря на то, что он был главною причиной ее несчастья, вопрос о свидании ее с сыном покажется самою неважною вещью. Она знала, что никогда он не будет в силах понять всей глубины ее страданья; она знала, что за его холодный тон при упоминании об этом она возненавидит его. И она боялась этого больше всего на свете и потому скрывала от него всё, что касалось сына.

Просидев дома целый день, она придумывала средства для свиданья с сыном и остановилась на решении написать мужу. Она уже сочиняла это письмо, когда ей принесли письмо Лидии Ивановны. Молчание графини смирило и покорило ее, но письмо, всё то, что она прочла между его строками, так раздражило ее, так ей возмутительна показалась эта злоба в сравнении с ее страстною законною нежностью к сыну, что она возмутилась против других и перестала обвинять себя.

«Эта холодность — притворство чувства, — говорила она себе. — Им нужно только оскорбить меня и измучать ребенка, а я стану покоряться им! Ни за что! Она хуже меня. Я не лгу по крайней мере». И тут же она решила, что завтра же, в самый день рожденья Сережи, она поедет прямо в дом мужа, подкупит людей, будет обманывать, но во что бы ни стало увидит сына и разрушит этот безобразный обман, которым они окружили несчастного ребенка.

Она поехала в игрушечную лавку, накупила игрушек и обдумала план действий. Она приедет рано утром, в 8 часов, когда Алексей Александрович еще, верно, не вставал. Она будет иметь в руках деньги, которые даст швейцару и лакею, с тем чтоб они пустили ее, и, не поднимая вуаля, скажет, что она от крестного отца Сережи приехала поздравить и что ей поручено поставить игрушки у кровати сына. Она не приготовила только тех слов, которые она скажет сыну. Сколько она ни думала об этом, она ничего не могла придумать.

На другой день, в 8 часов утра, Анна вышла одна из извозчичьей103 104 кареты и позвонила у большого подъезда своего бывшего дома.

— Поди посмотри, чего надо. Какая-то барыня, — сказал Капитоныч, еще не одетый, в пальто и калошах, выглянув в окно на даму, покрытую вуалем, стоявшую у самой двери.

Помощник швейцара, незнакомый Анне молодой малый, только что отворил ей дверь, как она уже вошла в нее и, вынув из муфты трехрублевую бумажку, поспешно сунула ему в руку.

— Сережа... Сергей Алексеич, — проговорила она и пошла было вперед. Осмотрев бумажку, помощник швейцара остановил ее у другой стеклянной двери.

— Вам кого надо? — спросил он.

Она не слышала его слов и ничего не отвечала.

Заметив замешательство неизвестной, сам Капитоныч вышел к ней, пропустил в двери и спросил, что ей угодно.

— От князя Скородумова к Сергею Алексеичу, — проговорила она.

— Они не встали еще, — внимательно приглядываясь, сказал швейцар.

Анна никак не ожидала, чтобы та, совершенно не изменившаяся, обстановка передней того дома, где она жила девять лет, так сильно подействовала на нее. Одно за другим, воспоминания, радостные и мучительные, поднялись в ее душе, и она на мгновенье забыла, зачем она здесь.

— Подождать изволите? — сказал Капитоныч, снимая с нее шубку.

Сняв шубку, Капитоныч заглянул ей в лицо, узнал ее и молча низко поклонился ей.

— Пожалуйте, ваше превосходительство, — сказал он ей.

Она хотела что-то сказать, но голос отказался произнести какие-нибудь звуки; с виноватою мольбой взглянув на старика, она быстрыми легкими шагами пошла на лестницу. Перегнувшись весь вперед и цепляясь калошами о ступени, Капитоныч бежал за ней, стараясь перегнать ее.

— Учитель там, может, не одет. Я доложу.

Анна продолжала итти по знакомой лестнице, не понимая того, что говорил старик.

— Сюда, налево пожалуйте. Извините, что нечисто. Они теперь в прежней диванной, — отпыхиваясь говорил швейцар. — Позвольте, повремените, ваше превосходительство, я104 105 загляну, — говорил он и, обогнав ее, приотворил высокую дверь и скрылся за нею. Анна остановилась ожидая. — Только проснулись, — сказал швейцар, опять выходя из двери.

И в ту минуту, как швейцар говорил это, Анна услыхала звук детского зеванья. По одному голосу этого зеванья она узнала сына и как живого увидала его пред собою.

— Пусти, пусти, поди! — заговорила она и вошла в высокую дверь. Направо от двери стояла кровать, и на кровати сидел, поднявшись, мальчик в одной расстегнутой рубашечке и, перегнувшись тельцем, потягиваясь, доканчивал зевок. В ту минуту, как губы его сходились вместе, они сложились в блаженно-сонную улыбку, и с этою улыбкой он опять медленно и сладко повалился назад.

— Сережа! — прошептала она, неслышно подходя к нему.

Во время разлуки с ним и при том приливе любви, который она испытывала всё это последнее время, она воображала его четырехлетним мальчиком, каким она больше всего любила его. Теперь он был даже не таким, как она оставила его; он еще дальше стал от четырехлетнего, еще вырос и похудел. Что это! Как худо его лицо, как коротки его волосы! Как длинны руки! Как изменился он с тех пор, как она оставила его! Но это был он, с его формой головы, его губами, его мягкою шейкой и широкими плечиками.

— Сережа! — повторила она над самым ухом ребенка.

Он поднялся опять на локоть, поводил спутанною головой на обе стороны, как бы отыскивая что-то, и открыл глаза. Тихо и вопросительно он поглядел несколько секунд на неподвижно стоявшую пред ним мать, потом вдруг блаженно улыбнулся и, опять закрыв слипающиеся глаза, повалился, но не назад, а к ней, к ее рукам.

— Сережа! Мальчик мой милый! — проговорила она, задыхаясь и обнимая руками его пухлое тело.

— Мама! — проговорил он, двигаясь под ее руками, чтобы разными местами тела касаться ее рук.

Сонно улыбаясь, всё с закрытыми глазами, он перехватился пухлыми ручонками от спинки кровати за ее плечи, привалился к ней, обдавая ее тем милым сонным запахом и теплотой, которые бывают только у детей, и стал тереться лицом об ее шею и плечи.105

106 — Я знал, — открывая глаза, сказал он. — Нынче мое рожденье. Я знал, что ты придешь. Я встану сейчас.

И, говоря это, он засыпал.

Анна жадно оглядывала его; она видела, как он вырос и переменился в ее отсутствие. Она узнавала и не узнавала его голые, такие большие теперь ноги, выпроставшиеся из одеяла, узнавала эти похуделые щеки, эти обрезанные, короткие завитки волос на затылке, в который она так часто целовала его. Она ощупывала всё это и не могла ничего говорить; слезы душили ее.

— О чем же ты плачешь, мама? — сказал он, совершенно проснувшись. — Мама, о чем ты плачешь? — прокричал он плаксивым голосом.

— Я? не буду плакать... Я плачу от радости. Я так давно не видела тебя. Я не буду, не буду, — сказала она, глотая слезы и отворачиваясь. — Ну, тебе одеваться теперь пора, — оправившись, прибавила она, помолчав и, не выпуская его руки, села у его кровати на стул, на котором было приготовлено платье.

— Как ты одеваешься без меня? Как... — хотела она начать говорить просто и весело, но не могла и опять отвернулась.

— Я не моюсь холодною водой, папа не велел. А Василия Лукича ты не видала? Он придет. А ты села на мое платье!

И Сережа расхохотался. Она посмотрела на него и улыбнулась.

— Мама, душечка, голубушка! — закричал он, бросаясь опять к ней и обнимая ее. Как будто он теперь только, увидав ее улыбку, ясно понял, что случилось. — Это не надо, — говорил он, снимая с нее шляпу. И, как будто вновь увидав ее без шляпы, он опять бросился целовать ее.

— Но что же ты думал обо мне? Ты не думал, что я умерла?

— Никогда не верил.

— Не верил, друг мой?

— Я знал, я знал! — повторял он свою любимую фразу и, схватив ее руку, которая ласкала его волосы, стал прижимать ее ладонью к своему рту и целовать ее.

XXX.

Василий Лукич между тем, не понимавший сначала, кто была эта дама, и узнав из разговора, что это была та самая мать,106 107 которая бросила мужа и которую он не знал, так как поступил в дом уже после нее, был в сомнении, войти ли ему или нет, или сообщить Алексею Александровичу. Сообразив наконец то, что его обязанность состоит в том, чтобы поднимать Сережу в определенный час и что поэтому ему нечего разбирать, кто там сидит, мать или другой кто, а нужно исполнять свою обязанность, он оделся, подошел к двери и отворил ее.

Но ласки матери и сына, звуки их голосов и то, что они говорили, — всё это заставило его изменить намерение. Он покачал головой и, вздохнув, затворил дверь. «Подожду еще десять минут», сказал он себе, откашливаясь и утирая слезы.

Между прислугой дома в это же время происходило сильное волнение. Все узнали, что приехала барыня, и что Капитоныч пустил ее, и что она теперь в детской, а между тем барин всегда в девятом часу сам заходит в детскую, и все понимали, что встреча супругов невозможна и что надо помешать ей. Корней, камердинер, сойдя в швейцарскую, спрашивал, кто и как пропустил ее, и, узнав, что Капитоныч принял и проводил ее, выговаривал старику. Швейцар упорно молчал, но когда Корней сказал ему, что за это его согнать следует, Капитоныч подскочил к нему и, замахав руками пред лицом Корнея, заговорил:

— Да, вот ты бы не впустил! Десять лет служил да кроме милости ничего не видал, да ты бы пошел теперь да и сказал: пожалуйте, мол, вон! Ты политику-то тонко понимаешь! Так- то! Ты бы про себя помнил, как барина обирать, да енотовые шубы таскать!

— Солдат! — презрительно сказал Корней и повернулся ко входившей няне. — Вот судите, Марья Ефимовна: впустил, никому не сказал, — обратился к ней Корней. — Алексей Александрович сейчас выйдут, пойдут в детскую.

— Дела, дела! — говорила няня. — Вы бы, Корней Васильевич, как-нибудь задержали его, барина-то, а я побегу, как-нибудь ее уведу. Дела, дела!

Когда няня вошла в детскую, Сережа рассказывал матери о том, как они упали вместе с Наденькой, покатившись с горы, и три раза перекувырнулись. Она слушала звуки его голоса, видела его лицо и игру выражения, ощущала его руку, но не понимала того, что он говорил. Надо было уходить, надо было оставить его, — только одно это и думала и чувствовала она.107 108 Она слышала и шаги Василия Лукича, подходившего к двери и кашлявшего, слышала и шаги подходившей няни; но сидела, как окаменелая, не в силах ни начать говорить, ни встать.

— Барыня, голубушка! — заговорила няня, подходя к Анне и целуя ее руки и плечи. — Вот Бог привел радость нашему новорожденному. Ничего-то вы не переменились.

— Ах, няня, милая, я не знала, что вы в доме, — на минуту очнувшись, сказала Анна.

— Я не живу, я с дочерью живу, я поздравить пришла, Анна Аркадьевна, голубушка!

Няня вдруг заплакала и опять стала целовать ее руку.

Сережа, сияя глазами и улыбкой и держась одною рукой за мать, другою за няню, топотал по ковру жирными голыми ножками. Нежность любимой няни к матери приводила его в восхищенье.

— Мама! Она часто ходит ко мне, и когда придет... — начал было он, но остановился, заметив, что няня шопотом что- то сказала матери и что на лице матери выразились испуг и что-то похожее на стыд, что так не шло к матери.

Она подошла к нему.

— Милый мой! — сказала она.

Она не могла сказать прощай, но выражение ее лица сказало это, и он понял. — Милый, милый Кутик! — проговорила она имя, которым звала его маленьким, — ты не забудешь меня? Ты... — но больше она не могла говорить.

Сколько потом она придумывала слов, которые она могла сказать ему! А теперь она ничего не умела и не могла сказать. Но Сережа понял всё, что она хотела сказать ему. Он понял, что она была несчастлива и любила его. Он понял даже то, что шопотом говорила няня. Он слышал слова: «всегда в девятом часу», и он понял, что это говорилось про отца и что матери с отцом нельзя встречаться. Это он понимал, но одного он не мог понять: почему на ее лице показались испуг и стыд?.. Она не виновата, а боится его и стыдится чего-то. Он хотел сделать вопрос, который разъяснил бы ему это сомнение, но не смел этого сделать: он видел, что она страдает, и ему было жаль ее. Он молча прижался к ней и шопотом сказал:

— Еще не уходи. Он не скоро придет.

Мать отстранила его от себя, чтобы понять, то ли он думает, что говорит, и в испуганном выражении его лица она прочла,108 109 что он не только говорил об отце, но как бы спрашивал ее, как ему надо об отце думать.

— Сережа, друг мой, — сказала она, — люби его, он лучше и добрее меня, и я пред ним виновата. Когда ты вырастешь, ты рассудишь.

— Лучше тебя нет!.. — с отчаянием закричал он сквозь слезы и, схватив ее за плечи, изо всех сил стал прижимать ее к себе дрожащими от напряжения руками.

— Душечка, маленький мой! — проговорила Анна и заплакала так же слабо, по-детски, как плакал он.

В это время дверь отворилась, вошел Василий Лукич. У другой двери послышались шаги, и няня испуганным шопотом сказала «идет» и подала шляпу Анне.

Сережа опустился в постель и зарыдал, закрыв лицо руками. Анна отняла эти руки, еще раз поцеловала его мокрое лицо и быстрыми шагами вышла в дверь. Алексей Александрович шел ей навстречу. Увидав ее, он остановился и наклонил голову.

Несмотря на то, что она только что говорила, что он лучше и добрее ее, при быстром взгляде, который она бросила на него, охватив всю его фигуру со всеми подробностями, чувства отвращения и злобы к нему и зависти за сына охватили ее. Она быстрым движением опустила вуаль и, прибавив шагу, почти выбежала из комнаты.

Она не успела и вынуть и так и привезла домой те игрушки, которые она с такою любовью и грустью выбирала вчера в лавке.

XXXI.

Как ни сильно желала Анна свиданья с сыном, как ни давно думала о том и готовилась к тому, она никак не ожидала, чтоб это свидание так сильно подействовало на нее. Вернувшись в свое одинокое отделение в гостинице, она долго не могла понять, зачем она здесь. «Да, всё это кончено, и я опять одна», сказала она себе и, не снимая шляпы, села на стоявшее у камина кресло. Уставившись неподвижными глазами на бронзовые часы, стоявшие на столе между окон, она стала думать.

Девушка-Француженка, привезенная из-за границы, вошла предложить ей одеваться. Она с удивлением посмотрела на нее и сказала:109

110 — После.

Лакей предложил кофе.

— После, — сказала она.

Кормилица-Итальянка, убрав девочку, вошла с нею и поднесла ее Анне. Пухлая, хорошо выкормленная девочка, как всегда, увидав мать, подвернула перетянутые ниточками голые ручонки ладонями книзу и, улыбаясь беззубым ротиком, начала, как рыба поплавками, загребать ручонками, шурша ими по накрахмаленным складкам вышитой юбочки. Нельзя было не улыбнуться, не поцеловать девочку, нельзя было не подставить ей палец, за который она ухватилась, взвизгивая и подпрыгивая всем телом; нельзя было не подставить ей губу, которую она, в виде поцелуя, забрала в ротик. И всё это сделала Анна, и взяла ее на руки, и заставила ее попрыгать, и поцеловала ее свежую щечку и оголенные локотки; но при виде этого ребенка ей еще яснее было, что то чувство, которое она испытывала к нему, было даже не любовь в сравнении с тем, что она чувствовала к Сереже. Всё в этой девочке было мило, но всё это почему-то не забирало за сердце. На первого ребенка, хотя и от нелюбимого человека, были положены все силы любви, не получавшие удовлетворения; девочка была рождена в самых тяжелых условиях, и на нее не было положено и сотой доли тех забот, которые были положены на первого. Кроме того, в девочке всё было еще ожидания, а Сережа был уже почти человек, и любимый человек; в нем уже боролись мысли, чувства; он понимал, он любил, он судил ее, думала она, вспоминая его слова и взгляды. И она навсегда не только физически, но духовно была разъединена с ним, и поправить этого нельзя было.

Она отдала девочку кормилице, отпустила ее и открыла медальон, в котором был портрет Сережи, когда он был почти того же возраста, как и девочка. Она встала и, сняв шляпу, взяла на столике альбом, в котором были фотографические карточки сына в других возрастах. Она хотела сличить карточки и стала вынимать их из альбома. Она вынула их все. Оставалась одна, последняя, лучшая карточка. Он в белой рубашке сидел верхом на стуле, хмурился глазами и улыбался ртом. Это было самое особенное, лучшее его выражение. Маленькими ловкими руками, которые нынче особенно напряженно двигались своими белыми тонкими пальцами, она несколько раз110 111 задевала за уголок карточки, но карточка срывалась, и она не могла достать ее. Разрезного ножика не было на столе, и она, вынув карточку, бывшую рядом (это была карточка Вронского, сделанная в Риме, в круглой шляпе и с длинными волосами), ею вытолкнула карточку сына. «Да, вот он!» сказала она, взглянув на карточку Вронского, и вдруг вспомнила, кто был причиной ее теперешнего горя. Она ни разу не вспоминала о нем всё это утро. Но теперь вдруг, увидав это мужественное, благородное, столь знакомое и милое ей лицо, она почувствовала неожиданный прилив любви к нему.

«Да где же он? Как же он оставляет меня одну с моими страданиями?» вдруг с чувством упрека подумала она, забывая, что она сама скрывала от него всё, касавшееся сына. Она послала к нему просить его прийти к ней сейчас же; с замиранием сердца, придумывая слова, которыми она скажет ему всё, и те выражения его любви, которые утешат ее, она ждала его. Посланный вернулся с ответом, что у него гость, но что он сейчас придет, и приказал спросить ее, может ли она принять его с приехавшим в Петербург князем Яшвиным. «Не один придет, а со вчерашнего обеда он не видал меня, — подумала она; — не так придет, чтоб я могла всё высказать ему, а придет с Яшвиным». И вдруг ей пришла странная мысль: что, если он разлюбил ее?

И, перебирая события последних дней, ей казалось, что во всем она видела подтверждение этой страшной мысли: и то, что он вчера обедал не дома, и то, что он настоял на том, чтоб они в Петербурге остановились врознь, и то, что даже теперь шел к ней не один, как бы избегая свиданья с глазу на глаз.

«Но он должен сказать мне это. Мне нужно знать это. Если я буду знать это, тогда я знаю, что я сделаю», говорила она себе, не в силах представить себе того положения, в котором она будет, убедившись в его равнодушии. Она думала, что он разлюбил ее, она чувствовала себя близкою к отчаянию, и вследствие этого она почувствовала себя особенно возбужденною. Она позвонила девушку и пошла в уборную. Одеваясь, она занялась больше, чем все эти дни, своим туалетом, как будто он мог, разлюбив ее, опять полюбить за то, что на ней будет то платье и та прическа, которые больше шли к ней.

Она услыхала звонок прежде, чем была готова.

Когда она вышла в гостиную, не он, а Яшвин встретил ее111 112 взглядом. Он рассматривал карточки ее сына, которые она забыла на столе, и не торопился взглянуть на нее.

— Мы знакомы, — сказала она, кладя свою маленькую руку в огромную руку конфузившегося (что так странно было при его громадном росте и грубом лице) Яшвина. — Знакомы с прошлого года, на скачках. Дайте, — сказала она, быстрым движением отбирая от Вронского карточки сына, которые он смотрел, и значительно блестящими глазами взглядывая на него. — Нынешний год хороши были скачки? Вместо этих я смотрела скачки на Корсо в Риме. Вы, впрочем, не любите заграничной жизни, — сказала она, ласково улыбаясь. — Я вас знаю и знаю все ваши вкусы, хотя мало встречалась с вами.

— Это мне очень жалко, потому что мои вкусы всё больше дурные, — сказал Яшвин, закусывая свой левый ус.

Поговорив несколько времени и заметив, что Вронский взглянул на часы, Яшвин спросил ее, долго ли она пробудет еще в Петербурге, и, разогнув свою огромную фигуру, взялся за кепи.

— Кажется, недолго, — сказала она с замешательством. взглянув на Вронского.

— Так и не увидимся больше? — сказал Яшвин, вставая и обращаясь к Вронскому. — Где ты обедаешь?

— Приезжайте обедать ко мне, — решительно сказала Анна, как бы рассердившись на себя за свое смущение, но краснея, как всегда, когда выказывала пред новым человеком свое положение. — Обед здесь не хорош, но, по крайней мере, вы увидитесь с ним. Алексей изо всех полковых товарищей никого так не любит, как вас.

— Очень рад, — сказал Яшвин с улыбкой, по которой Вронский видел, что Анна очень понравилась ему.

Яшвин раскланялся и вышел, Вронский остался позади.

— Ты тоже едешь? — сказал она ему.

— Я уже опоздал, — отвечал он. — Иди! Я сейчас догоню тебя, — крикнул он Яшвину.

Она взяла его за руку и, не спуская глаз, смотрела на него, отыскивая в мыслях, что бы сказать, чтоб удержать его.

— Постой, мне кое-что надо сказать, — и, взяв его короткую руку, она прижала ее к своей шее. — Да, ничего, что я позвала его обедать?

— Прекрасно сделала, — сказал он со спокойною улыбкой, открывая свои сплошные зубы и целуя ее руку.112

113 — Алексей, ты не изменился ко мне? — сказала она, обеими руками сжимая его руку. — Алексей, я измучалась здесь. Когда мы уедем?

— Скоро, скоро. Ты не поверишь, как и мне тяжела наша жизнь здесь, — сказал он и потянул свою руку.

— Ну, иди, иди! — с оскорблением сказала она и быстро ушла от него.

XXXII.

Когда Вронский вернулся домой, Анны не было еще дома. Вскоре после него, как ему сказали, к ней приехала какая-то дама, и она с нею вместе уехала. То, что она уехала, не сказав куда, то, что ее до сих пор не было, то, что она утром еще ездила куда-то, ничего не сказав ему, — всё это, вместе со странно возбужденным выражением ее лица нынче утром и с воспоминанием того враждебного тона, с которым она при Яшвине почти вырвала из его рук карточки сына, заставило его задуматься. Он решил, что необходимо объясниться с ней. И он ждал ее в ее гостиной. Но Анна вернулась не одна, а привезла с собой свою тетку, старую деву, княжну Облонскую. Это была та самая, которая приезжала утром и с которою Анна ездила за покупками. Анна как будто не замечала выражения лица Вронского, озабоченного и вопросительного, и весело рассказывала ему, что она купила нынче утром. Он видел, что в ней происходило что-то особенное: в блестящих глазах, когда они мельком останавливались на нем, было напряженное внимание, и в речи и движениях была та нервная быстрота и грация, которые в первое время их сближения так прельщали его, а теперь тревожили и пугали.

Обед был накрыт на четырех. Все уже собрались, чтобы выйти в маленькую столовую, как приехал Тушкевич с поручением к Анне от княгини Бетси. Княгиня Бетси просила извинить, что она не приехала проститься; она нездорова, но просила Анну приехать к ней между половиной седьмого и девятью часами. Вронский взглянул на Анну при этом определении времени, показывавшем, что были приняты меры, чтоб она никого не встретила; но Анна как будто не заметила этого.

— Очень жалко, что я именно не могу между половиной седьмого и девятью, — сказала она, чуть улыбаясь.113

114 — Княгиня очень будет жалеть.

— И я тоже.

— Вы, верно, едете слушать Патти? — сказал Тушкевич.

— Патти? Вы мне даете мысль. Я поехала бы, если бы можно было достать ложу.

— Я могу достать, — вызвался Тушкевич.

— Я бы очень, очень была вам благодарна, — сказала Анна.— Да не хотите ли с нами обедать?

Вронский пожал чуть заметно плечами. Он решительно не понимал, что делала Анна. Зачем она привезла эту старую княжну, зачем оставляла обедать Тушкевича и, удивительнее всего, зачем посылала его за ложей? Разве возможно было думать, чтобы в ее положении ехать в абонемент Патти, где будет весь ей знакомый свет? Он серьезным взглядом посмотрел на нее, но она ответила ему тем же вызывающим, не то веселым, не то отчаянным взглядом, значение которого он не мог понять. За обедом Анна была наступательно весела: она как будто кокетничала и с Тушкевичем и с Яшвиным. Когда встали от обеда и Тушкевич поехал за ложей, а Яшвин пошел курить, Вронский сошел вместе с ним к себе. Посидев несколько времени, он взбежал наверх. Анна уже была одета в светлое шелковое с бархатом платье, которое она сшила в Париже, с открытою грудью, и с белым дорогим кружевом на голове, обрамлявшим ее лицо и особенно выгодно выставлявшим ее яркую красоту.

— Вы точно поедете в театр? — сказал он, стараясь не смотреть на нее.

— Отчего же вы так испуганно спрашиваете? — вновь оскорбленная тем, что он не смотрел на нее, сказала она. — Отчего же мне не ехать?

Она как будто не понимала значения его слов.

— Разумеется, нет никакой причины, — нахмурившись сказал он.

— Вот это самое я и говорю, — сказала она, умышленно не понимая иронии его тона и спокойно заворачивая длинную душистую перчатку.

— Анна, ради Бога! что с вами? — сказал он, будя ее, точно так же, как говорил ей когда-то ее муж.

— Я не понимаю, о чем вы спрашиваете.

— Вы знаете, что нельзя ехать.114

115 — Отчего? Я поеду не одна. Княжна Варвара поехала одеваться, она поедет со мной.

Он пожал плечами с видом недоумения и отчаяния.

— Но разве вы не знаете... — начал было он.

— Да я не хочу знать! — почти вскрикнула она. — Не хочу. Раскаиваюсь я в том, что сделала? Нет, нет и нет. И если б опять то же, сначала, то было бы то же. Для нас, для меня и для вас, важно только одно: любим ли мы друг друга. А других нет соображений. Для чего мы живем здесь врозь и не видимся? Почему я не могу ехать? Я тебя люблю, и мне всё равно, — сказала она по-русски, с особенным, непонятным ему блеском глаз взглянув на него, — если ты не изменился. Отчего ты не смотришь на меня?

Он посмотрел на нее. Он видел всю красоту ее лица и наряда, всегда так шедшего к ней. Но теперь именно красота и элегантность ее были то самое, что раздражало его.

— Чувство мое не может измениться, вы знаете, но я прошу не ездить, умоляю вас, — сказал он опять по-французски с нежною мольбой в голосе, но с холодностью во взгляде.

Она не слышала слов, но видела холодность взгляда и с раздражением отвечала:

— А я прошу вас объявить, почему я не должна ехать.

— Потому, что это может причинить вам то... — Он замялся.

— Ничего не понимаю. Яшвин n’est pas compromettant[10]и княжна Варвара ничем не хуже других. А вот и она.

XXXIII.

Вронский в первый раз испытывал против Анны чувство досады, почти злобы за ее умышленное непонимание своего положения. Чувство это усиливалось еще тем, что он не мог выразить ей причину своей досады. Если б он сказал ей прямо то, что он думал, то он сказал бы: «в этом наряде, с известной всем княжной появиться в театре — значило не только признать свое положение погибшей женщины, но и бросить вызов свету, т. е. навсегда отречься от него».

Он не мог сказать ей это. «Но как она может не понимать этого, и что в ней делается?» говорил он себе. Он чувствовал,115 116 как в одно и то же время уважение его к ней уменьшалось и увеличивалось сознание ее красоты.

Нахмуренный вернулся он в свой номер и, подсев к Яшвину, вытянувшему свои длинные ноги на стул и пившему коньяк с сельтерской водой, велел себе подать того же.

— Ты говоришь Могучий Ланковского. Это лошадь хорошая, и я советую тебе купить, — сказал Яшвин, взглянув на мрачное лицо товарища. — У него вислозадина, но ноги и голова — желать лучше нельзя.

— Я думаю, что возьму, — отвечал Вронский.

Разговор о лошадях занимал его, но ни на минуту он не забывал Анны, невольно прислушивался к звукам шагов по коридору и поглядывал на часы на камине.

— Анна Аркадьевна приказала доложить, что они поехали в театр.

Яшвин, опрокинув еще рюмку коньяку в шипящую воду, выпил и встал, застегиваясь.

— Что ж? поедем, — сказал он, чуть улыбаясь под усами и показывая этою улыбкой, что понимает причину мрачности Вронского, но не придает ей значения.

— Я не поеду, — мрачно отвечал Вронский.

— А мне надо, я обещал. Ну, до свиданья. А то приезжай в кресла, Красинского кресло возьми, — прибавил Яшвин, выходя.

— Нет, мне дело есть.

«С женою забота, с не-женою еще хуже», подумал Яшвин, выходя из гостиницы.

Вронский, оставшись один, встал со стула и принялся ходить по комнате.

«Да нынче что? Четвертый абонемент... Егор с женою там и мать, вероятно. Это значит — весь Петербург там. Теперь она вошла, сняла шубку и вышла на свет. Тушкевич, Яшвин, княжна Варвара... — представлял он себе— Что ж я-то? Или я боюсь или передал покровительство над ней Тушкевичу? Как ни смотри — глупо, глупо... И зачем она ставит меня в это положение?» сказал он, махнув рукой.

Этим движением он зацепил столик, на котором стояла сельтерская вода и графин с коньяком, и чуть не столкнул его. Он хотел подхватить, уронил и с досады толкнул ногой стол и позвонил.116

117 — Если ты хочешь служить у меня, — сказал он вошедшему камердинеру, — то ты помни свое дело. Чтоб этого не было. Ты должен убрать.

Камердинер, чувствуя себя невиноватым, хотел оправдываться, но, взглянув на барина, понял по его лицу, что надо только молчать и, поспешно извиваясь, опустился на ковер и стал разбирать целые и разбитые рюмки и бутылки.

— Это не твое дело, пошли лакея убирать и приготовь мне фрак.

Вронский вошел в театр в половине девятого. Спектакль был во всем разгаре. Капельдинер-старичок снял шубу с Вронского и, узнав его, назвал «ваше сиятельство» и предложил ему не брать нумерка, а просто крикнуть Федора. В светлом коридоре никого не было, кроме капельдинера и двух лакеев с шубами на руках, слушавших у двери. Из-за притворенной двери слышались звуки осторожного аккомпанемента стаккато оркестра и одного женского голоса, который отчетливо выговаривал музыкальную фразу. Дверь отворилась, пропуская прошмыгнувшего капельдинера, и фраза, подходившая к концу, ясно поразила слух Вронского. Но дверь тотчас же затворилась, и Вронский не слышал конца фразы и каданса, но понял по грому рукоплесканий из-за двери, что каданс кончился. Когда он вошел в ярко освещенную люстрами и бронзовыми газовыми рожками залу, шум еще продолжался. На сцене певица, блестя обнаженными плечами и бриллиантами, нагибаясь и улыбаясь, собирала с помощью тенора, державшего ее за руку, неловко перелетавшие через рампу букеты и подходила к господину с рядом по середине блестевших помадой волос, тянувшемуся длинными руками через рампу с какою-то вещью, — и вся публика в партере, как и в ложах, суетилась, тянулась вперед, кричала и хлопала. Капельмейстер на своем возвышении помогал в передаче и оправлял свой белый галстук. Вронский вошел в середину партера и, остановившись, стал оглядываться. Нынче менее, чем когда-нибудь, обратил он внимание на знакомую, привычную обстановку, на сцену, на этот шум, на всё это знакомое, неинтересное, пестрое стадо зрителей в битком набитом театре.

Те же, как всегда, были по ложам какие-то дамы с какими-то117 118 офицерами в задах лож; те же, Бог знает кто, разноцветные женщины, и мундиры, и сюртуки; та же грязная толпа в райке, и во всей этой толпе, в ложах и в первых рядах, были человек сорок настоящих мужчин и женщин. И на эти оазисы Вронский тотчас обратил внимание и с ними тотчас же вошел в сношение.

Акт кончился, когда он вошел, и потому он, не заходя в ложу брата, прошел до первого ряда и остановился у рампы с Серпуховским, который, согнув колено и постукивая каблуком в рампу и издалека увидав его, подозвал к себе улыбкой.

Вронский еще не видал Анны, он нарочно не смотрел в ее сторону. Но он знал по направлению взглядов, где она. Он незаметно оглядывался, но не искал ее; ожидая худшего, он искал глазами Алексея Александровича. На его счастие, Алексея Александровича нынешний раз не было в театре.

— Как в тебе мало осталось военного! — сказал ему Серпуховской. — Дипломат, артист, вот этакое что-то.

— Да, я как домой вернулся, так надел фрак, — отвечал Вронский, улыбаясь и медленно вынимая бинокль.

— Вот в этом я, признаюсь, тебе завидую. Я когда возвращаюсь из-за границы и надеваю это, — он тронул эксельбанты, — мне жалко свободы.

Серпуховской уже давно махнул рукой на служебную деятельность Вронского, но любил его попрежнему и теперь был с ним особенно любезен.

— Жалко, ты опоздал к первому акту.

Вронский, слушая одним ухом, переводил бинокль с бенуара на бель-этаж и оглядывал ложи. Подле дамы в тюрбане и плешивого старичка, сердито мигавшего в стекле подвигавшегося бинокля, Вронский вдруг увидал голову Анны, гордую, поразительно красивую и улыбающуюся в рамке кружев. Она была в пятом бенуаре, в двадцати шагах от него. Сидела она спереди и, слегка оборотившись, говорила что-то Яшвину. Постанов ее головы на красивых и широких плечах и сдержанно-возбужденное сияние ее глаз и всего лица напомнили ему ее такою совершенно, какою он увидел ее на бале в Москве. Но он совсем иначе теперь ощущал эту красоту. В чувстве его к ней теперь не было ничего таинственного, и потому красота ее, хотя и сильнее, чем прежде, привлекала его,118 119 вместе с тем теперь оскорбляла его. Она не смотрела в его сторону, но Вронский чувствовал, что она уже видела его.

Когда Вронский опять навел в ту сторону бинокль, он заметил, что княжна Варвара особенно красна, неестественно смеется и беспрестанно оглядывается на соседнюю ложу; Анна же, сложив веер и постукивая им по красному бархату, приглядывается куда-то, но не видит и, очевидно, не хочет видеть того, что происходит в соседней ложе. На лице Яшвина было то выражение, которое бывало на нем, когда он проигрывал. Он насупившись засовывал всё глубже и глубже в рот свой левый ус и косился на ту же соседнюю ложу.

В ложе этой, слева, были Картасовы. Вронский знал их и знал, что Анна с ними была знакома. Картасова, худая, маленькая женщина, стояла в своей ложе и, спиной оборотившись к Анне, надевала накидку, подаваемую ей мужем. Лицо ее было бледно и сердито, и она что-то взволнованно говорила. Картасов, толстый, плешивый господин, беспрестанно оглядываясь на Анну, старался успокоить жену. Когда жена вышла, муж долго медлил, отыскивая глазами взгляда Анны и, видимо, желая ей поклониться. Но Анна, очевидно нарочно не замечая его, оборотившись назад, что-то говорила нагнувшемуся к ней стриженою головой Яшвину. Картасов вышел не поклонившись, и ложа осталась пустою.

Вронский не понял того, что именно произошло между Картасовыми и Анной, но он понял, что произошло что-то унизительное для Анны. Он понял это и по тому, что видел, и более всего по лицу Анны, которая, он знал, собрала свои последние силы, чтобы выдерживать взятую на себя роль. И эта роль внешнего спокойствия вполне удавалась ей. Кто не знал ее и ее круга, не слыхал всех выражений соболезнования, негодования и удивления женщин, что она позволила себе показаться в свете и показаться так заметно в своем кружевном уборе и со своей красотой, те любовались спокойствием и красотой этой женщины и не подозревали, что она испытывала чувства человека, выставляемого у позорного столба.

Зная, что что-то случилось, но не зная, что именно, Вронский испытывал мучительную тревогу и, надеясь узнать что-нибудь, пошел в ложу брата. Нарочно выбрав противоположный от ложи Анны пролет партера, он, выходя, столкнулся с бывшим полковым командиром своим, говорившим с двумя119 120 знакомыми. Вронский слышал, как было произнесено имя Карениных, и заметил, как поспешил полковой командир громко назвать Вронского, значительно взглянув на говоривших.

— А, Вронский! Когда же в полк? Мы тебя не можем отпустить без пира. Ты самый коренной наш, — сказал полковой командир.

— Не успею, очень жалко, до другого раза, — сказал Вронский и побежал вверх по лестнице в ложу брата.

Старая графиня, мать Вронского, со своими стальными букольками, была в ложе брата. Варя с княжной Сорокиной встретились ему в коридоре бель-этажа.

Проводив княжну Сорокину до матери, Варя подала руку деверю и тотчас же начала говорить с ним о том, что интересовало его. Она была взволнована так, как он редко видал ее.

— Я нахожу, что это низко и гадко, и madame Картасова не имела никакого права. Madame Каренина... — начала она.

— Да что? Я не знаю.

— Как, ты не слышал?

— Ты понимаешь, что я последний об этом услышу.

— Есть ли злее существо, как эта Картасова?

— Да что она сделала?

— Мне муж рассказал... Она оскорбила Каренину. Муж ее через ложу стал говорить с ней, а Картасова сделала ему сцену. Она, говорят, громко сказала что-то оскорбительное и вышла.

— Граф, ваша maman зовет вас, — сказала княжна Сорокина, выглядывая из двери ложи.

— А я тебя всё жду, — сказала ему мать, насмешливо улыбаясь. — Тебя совсем не видно.

Сын видел, что она не могла удержать улыбку радости.

— Здравствуйте, maman. Я шел к вам, — сказал он холодно.

— Что же ты не идешь faire la cour à madame Karenine?[11] прибавила она, когда княжна Сорокина отошла. — Elle fait sensation. On oublie la Patti pour elle.[12]

— Maman, я вас просил не говорить мне про это, — отвечал он хмурясь.120

121 — Я говорю то, что говорят все.

Вронский ничего не ответил и, сказав несколько слов княжне Сорокиной, вышел. В дверях он встретил брата.

— А, Алексей! — сказал брат. — Какая гадость! Дура, больше ничего... Я сейчас хотел к ней итти. Пойдем вместе.

Вронский не слушал его. Он быстрыми шагами пошел вниз: он чувствовал, что ему надо что-то сделать, но не знал что. Досада на нее за то, что она ставила себя и его в такое фальшивое положение, вместе с жалостью к ней за ее страдания, волновали его. Он сошел вниз в партер и направился прямо к бенуару Анны. У бенуара стоял Стремов и разговаривал с нею:

— Теноров нет больше. Le moule en est brisé.[13]

Вронский поклонился ей и остановился, здороваясь со Стремовым.

— Вы, кажется, поздно приехали и не слыхали лучшей арии, — сказала Анна Вронскому, насмешливо, как ему показалось, взглянув на него.

— Я плохой ценитель, — сказал он, строго глядя на нее.

— Как князь Яшвин, — сказала она улыбаясь, — который находит, что Патти поет слишком громко.

— Благодарю вас, — сказала она, взяв в маленькую руку в длинной перчатке поднятую Вронским афишу, и вдруг в это мгновение красивое лицо ее вздрогнуло. Она встала и пошла в глубь ложи.

Заметив, что на следующий акт ложа ее осталась пустою, Вронский, возбуждая шиканье затихшего при звуках каватины театра, вышел из партера и поехал домой.

Анна уже была дома. Когда Вронский вошел к ней, она была одна в том самом наряде, в котором она была в театре. Она сидела на первом у стены кресле и смотрела пред собой. Она взглянула на него и тотчас же приняла прежнее положение.

— Анна, — сказал он.

— Ты, ты виноват во всем! — вскрикнула она со слезами отчаяния и злости в голосе, вставая.

— Я просил, я умолял тебя не ездить, я знал, что тебе будет неприятно...

— Неприятно! — вскрикнула она. — Ужасно! Сколько бы121 122 я ни жила, я не забуду этого. Она сказала, что позорно сидеть рядом со мной.

— Слова глупой женщины, — сказал он, — но для чего рисковать, вызывать...

— Я ненавижу твое спокойствие. Ты не должен был доводить меня до этого. Если бы ты любил меня...

— Анна! К чему тут вопрос о моей любви...

— Да, если бы ты любил меня, как я, если бы ты мучался, как я... — сказала она, с выражением испуга взглядывая на него.

Ему жалко было ее и все-таки досадно. Он уверял ее в своей любви, потому что видел, что только одно это может теперь успокоить ее, и не упрекал ее словами, но в душе своей он упрекал ее.

И те уверения в любви, которые ему казались так пошлы, что ему совестно было выговаривать их, она впивала в себя и понемногу успокоивалась. На другой день после этого, совершенно примиренные, они уехали в деревню.

ЧАСТЬ ШЕСТАЯ.

I.

Дарья Александровна проводила лето с детьми в Покровском, у сестры своей Кити Левиной. В ее именьи дом совсем развалился, и Левин с женой уговорили ее провести лето у них. Степан Аркадьич очень одобрил это устройство. Он говорил, что очень сожалеет, что служба мешает ему провести с семейством лето в деревне, что для него было бы высшим счастием, и, оставаясь в Москве, приезжал изредка в деревню на день и два. Кроме Облонских со всеми детьми и гувернанткой, в это лето гостила у Левиных еще старая княгиня, считавшая своим долгом следить за неопытною дочерью, находившеюся в таком положении. Кроме того, Варенька, заграничная приятельница Кити, исполнила свое обещание приехать к ней, когда Кити будет замужем, и гостила у своего друга. Всё это были родные и друзья жены Левина. И хотя он всех их любил, ему немного жалко было своего Левинского мира и порядка, который был заглушаем этим наплывом «Щербацкого элемента», как он говорил себе. Из его родных гостил в это лето у них один Сергей Иванович, но и тот был не Левинского, а Кознышевекого склада человек, так что Левинский дух совершенно уничтожался.

В Левинском, давно пустынном доме теперь было так много народа, что почти все комнаты были заняты, и почти каждый день старой княгине приходилось, садясь зa стол, пересчитывать всех и отсаживать тринадцатого внука или внучку за особенный столик. И для Кити, старательно занимавшейся хозяйством, было не мало хлопот о приобретении кур, индюшек, уток, которых при летних аппетитах гостей и детей выходило очень много.123

124 Всё семейство сидело за обедом. Дети Долли с гувернанткой и Варенькой делали планы о том, куда итти за грибами. Сергей Иванович, пользовавшийся между всеми гостями уважением к его уму и учености, доходившим почти до поклонения, удивил всех, вмешавшись в разговор о грибах.

— И меня возьмите с собой. Я очень люблю ходить за грибами, — сказал он, глядя на Вареньку, — я нахожу, что это очень хорошее занятие.

— Что ж, мы очень рады, — покраснев отвечала Варенька. Кити значительно переглянулась с Долли. Предложение ученого и умного Сергея Ивановича итти за грибами с Варенькой подтверждало некоторые предположения Кити, в последнее время очень ее занимавшие. Она поспешила заговорить с матерью, чтобы взгляд ее не был замечен. После обеда Сергей Иванович сел со своею чашкой кофе у окна в гостиной, продолжая начатый разговор с братом и поглядывая на дверь, из которой должны были выйти дети, собиравшиеся за грибами. Левин присел на окне возле брата.

Кити стояла возле мужа, очевидно дожидаясь конца неинтересовавшего разговора, чтобы сказать ему что-то.

— Ты во многом переменился с тех пор, как женился, и к лучшему, — сказал Сергей Иванович, улыбаясь Кити и, очевидно, мало интересуясь начатым разговором, — но остался верен своей страсти защищать самые парадоксальные темы.

— Катя, тебе не хорошо стоять, — сказал ей муж, подвигая ей стул и значительно глядя на нее.

— Ну, да, впрочем, и некогда, — прибавил Сергей Иванович, увидав выбегавших детей.

Впереди всех боком, галопом, в своих натянутых чулках, махая корзинкой и шляпой Сергея Ивановича, прямо на него бежала Таня.

Смело подбежав к Сергею Ивановичу и блестя глазами, столь похожими на прекрасные глаза отца, она подала Сергею Ивановичу его шляпу и сделала вид, что хочет надеть на него, робкою и нежною улыбкой смягчая свою вольность.

— Варенька ждет, — сказала она, осторожно надевая на него шляпу, по улыбке Сергея Ивановича увидав, что это было можно.

Варенька стояла в дверях, переодетая в желтое ситцевое платье, с повязанным на голове белым платком.124

125 — Иду, иду, Варвара Андреевна, — сказал Сергей Иванович, допивая из чашки кофей и разбирая по карманам платок и сигарочницу.

— А что за прелесть моя Варенька! А? — сказала Кити мужу, как только Сергей Иванович встал. Она сказала это так, что Сергей Иванович мог слышать ее, чего она, очевидно, хотела. — И как она красива, благородно красива! Варенька!— прокричала Кити, — вы будете в мельничном лесу? Мы приедем к вам.

— Ты решительно забываешь свое положение, Кити, — проговорила старая княгиня, поспешно выходя из двери. — Тебе нельзя так кричать.

Варенька, услыхав голос Кити и выговор ее матери, быстро легкими шагами подошла к Кити. Быстрота движений, краска, покрывавшая оживленное лицо, — всё показывало, что в ней происходило что-то необыкновенное. Кити знала, чтò было это необыкновенное, и внимательно следила за ней. Она теперь позвала Вареньку только затем, чтобы мысленно благословить ее на то важное событие, которое, по мысли Кити, должно было совершиться нынче после обеда в лесу.

— Варенька, я очень счастлива буду, если случится одна вещь, — шопотом сказала она, целуя ее.

— А вы с нами пойдете? — смутившись сказала Варенька Левину, делая вид, что не слыхала того, что ей было сказано.

— Я пойду, но только до гумна, и там останусь.

— Ну что тебе за охота? — сказала Кити.

— Нужно новые фуры взглянуть и учесть, — сказал Левин. — А ты где будешь?

— На террасе.

II.

На террасе собралось всё женское общество. Они и вообще любили сидеть там после обеда, но нынче там было еще и дело. Кроме шитья распашенок и вязанья свивальников, которым все были заняты, нынче там варилось варенье по новой для Агафьи Михайловны методе, без прибавления воды. Кити вводила эту новую методу, употреблявшуюся у них дома. Агафья Михайловна, которой прежде было поручено это дело, считая, что то, что делалось в доме Левиных, не могло быть дурно,125 126 всё-таки налила воды в клубнику и землянику, утверждая, что это невозможно иначе; она была уличена в этом, и теперь варилась малина при всех, и Агафья Михайловна должна была быть приведена к убеждению, что и без воды варенье выйдет хорошо.

Агафья Михайловна с разгоряченным и огорченным лицом, спутанными волосами и обнаженными по локоть худыми руками кругообразно покачивала тазик над жаровней и мрачно смотрела на малину, от всей души желая, чтоб она застыла и не проварилась. Княгиня, чувствуя, что на нее, как на главную советницу по варке малины, должен быть направлен гнев Агафьи Михайловны, старалась сделать вид, что она занята другим и не интересуется малиной, говорила о постороннем, но искоса поглядывала на жаровню.

— Я на дешевом товаре всегда платья девушкам покупаю сама, — говорила княгиня, продолжая начатый разговор... Не снять ли теперь пенок, голубушка? — прибавила она, обращаясь к Агафье Михайловне. — Совсем тебе не нужно это делать самой, и жарко, — остановила она Кити.

— Я сделаю, — сказала Долли и, встав, осторожно стала водить ложкой по пенящемуся сахару, изредка, чтоб отлепить от ложки приставшее к ней, постукивая ею по тарелке, покрытой уже разноцветными, желто-розовыми, с подтекающим кровяным сиропом, пенками. «Как они будут это лизать с чаем!» думала она о своих детях, вспоминая, как она сама, бывши ребенком, удивлялась, что большие не едят самого лучшего — пенок.

— Стива говорит, что гораздо лучше давать деньги, — продолжала между тем Долли начатый занимательный разговор о том, как лучше дарить людей, — но...

— Как можно деньги! — в один голос заговорили княгиня и Кити. — Они ценят это.

— Ну, я, например, в прошлом году купила нашей Матрене Семеновне не поплин, а в роде этого, — сказала княгиня.

— Я помню, она в ваши именины в нем была.

— Премиленький узор; так просто и благородно. Я сама хотела себе сделать, если б у ней не было. В роде как у Вареньки. Так мило и дешево.

— Ну, теперь, кажется, готово, — сказала Долли, спуская сироп с ложки.126

127 — Когда крендельками, тогда готово. Еще поварите, Агафья Михайловна.

— Эти мухи! — сердито сказала Агафья Михайловна. — Всё то же будет, — прибавила она.

— Ах, как он мил, не пугайте его!— неожиданно сказала Кити, глядя на воробья, который сел на перила и, перевернув стерженек малины, стал клевать его.

— Да, но ты бы подальше от жаровни, — сказала мать.

— A propos de Варенька,[14] — сказала Кити по-французски, как они и всё время говорили, чтоб Агафья Михайловна не понимала их. — Вы знаете, maman, что я нынче почему-то жду решения. Вы понимаете какое. Как бы хорошо было!

— Однако какова мастерица сваха! — сказала Долли.— Как она осторожно и ловко сводит их...

— Нет, скажите, maman, что вы думаете?

— Да что же думать? Он (он разумелся Сергей Иванович) мог всегда сделать первую партию в России; теперь он уж не так молод, но всё-таки, я знаю, за него и теперь пошли бы многие... Она очень добрая, но он мог бы...

— Нет, вы поймите, мама, почему для него и для нее лучше нельзя придумать. Первое — она прелесть! — сказала Кити, загнув один палец.

— Она очень нравится ему, это верно, — подтвердила Долли.

— Потом он такое занимает положение в свете, что ему ни состояние, ни положение в свете его жены совершенно не нужны. Ему нужно одно — хорошую, милую жену, спокойную.

— Да, уж с ней можно быть спокойным, — подтвердила Долли.

— Третье, чтоб она его любила. И это есть... То есть это так бы хорошо было!.. Жду, что вот они явятся из леса, и всё решится. Я сейчас увижу по глазам. Я бы так рада была! Как ты думаешь, Долли?

— Да ты не волнуйся. Тебе совсем не нужно волноваться, — сказала мать.

— Да я не волнуюсь, мама. Мне кажется, что он нынче сделает предложение.

— Ах, это так странно, как и когда мужчина делает предложение... Есть какая-то преграда, и вдруг она прорвется. —127 128 сказала Долли, задумчиво улыбаясь и вспоминая свое прошедшее со Степаном Аркадьичем.

— Мама, как вам папа сделал предложение? — вдруг спросила Кити.

— Ничего необыкновенного не было, очень просто, — отвечала княгиня, но лицо ее всё просияло от этого воспоминания.

— Нет, но как? Вы всё-таки его любили, прежде чем вам позволили говорить?

Кити испытывала особенную прелесть в том, что она с матерью теперь могла говорить, как с равною, об этих самых главных вопросах в жизни женщины.

— Разумеется, любила; он ездил к нам в деревню.

— Но как решилось? Мама?

— Ты думаешь, верно, что вы что-нибудь новое выдумали? Всё одно и то же: решилось глазами, улыбками...

— Как вы это хорошо сказали, мама! Именно глазами и улыбками, — подтвердила Долли.

— Но какие слова он говорил?

— Какие тебе Костя говорил?

— Он писал мелом. Это было удивительно... Как это мне давно кажется! — сказала она.

И три женщины задумались об одном и том же. Кити первая прервала молчание. Ей вспомнилась вся эта последняя пред ее замужеством зима и ее увлечение Вронским.

— Одно.... это прежняя пассия Вареньки, — сказала она, по естественной связи мысли вспомнив об этом. — Я хотела сказать как-нибудь Сергею Ивановичу, приготовить его. Они, все мужчины. — прибавила она, — ужасно ревнивы к нашему прошедшему.

— Не все, — сказала Долли. — Ты это судишь по своему мужу. Он до сих пор мучается воспоминанием о Вронском. Да? Правда ведь?

— Правда, — задумчиво улыбаясь глазами, отвечала Кити.

— Только я не знаю, — вступилась княгиня-мать за свое материнское наблюдение за дочерью, — какое же твое прошедшее могло его беспокоить? Что Вронский ухаживал за тобой? Это бывает с каждою девушкой.

— Ну, да не про это мы говорим, — покраснев сказала Кити.

— Нет, позволь, — продолжала мать,— и потом ты сама мне не хотела позволить переговорить с Вронским. Помнишь?128

129 — Ах, мама! — с выражением страдания сказала Кити.

— Теперь вас не удержишь.... Отношения твои и не могли зайти дальше, чем должно; я бы сама вызвала его. Впрочем, тебе, моя душа, не годится волноваться. Пожалуйста, помни это и успокойся.

— Я совершенно спокойна, maman.

— Как счастливо вышло тогда для Кити, что приехала Анна, — сказала Долли, — и как несчастливо для нее. Вот именно наоборот, — прибавила она, пораженная своею мыслью. — Тогда Анна так была счастлива, а Кити себя считала несчастливой. Как совсем наоборот! Я часто о ней думаю.

— Есть о ком думать! Гадкая, отвратительная женщина, без сердца, — сказала мать, не могшая забыть, что Кити вышла не за Вронского, a зa Левина.

— Что за охота про это говорить, — с досадой сказала Кити, — я об этом не думаю и не хочу думать... И не хочу думать, — повторила она, прислушиваясь к знакомым шагам мужа по лестнице террасы.

— О чем это: и не хочу думать? — спросил Левин, входя на террасу.

Но никто не ответил ему, и он не повторил вопроса.

— Мне жалко, что я расстроил ваше женское царство, — сказал он, недовольно оглянув всех и поняв, что говорили о чем-то таком, чего бы не стали говорить при нем.

На секунду он почувствовал, что разделяет чувство Агафьи Михайловны, недовольство на то, что варят малину без воды, и вообще на чуждое Щербацкое влияние. Он улыбнулся однако и подошел к Кити.

— Ну, что? — спросил он ее, с тем самым выражением глядя на нее, с которым теперь все обращались к ней.

— Ничего, прекрасно, — улыбаясь сказала Кити, — а у тебя как?

— Да втрое больше везут, чем телега. Так ехать за детьми? Я велел закладывать.

— Что ж, ты хочешь Кити на линейке везти? — с упреком сказала мать.

— Да ведь шагом, княгиня.

Левин никогда не называл княгиню maman, как это делают зятья, и это было неприятно княгине. Но Левин, несмотря на то, что он очень любил и уважал княгиню, не мог, не осквернив чувства к своей умершей матери, называть ее так.129

130 — Пойдемте с нами, maman, — сказала Кити.

— Не хочу я смотреть на эти безрассудства.

— Ну, я пешком пойду. Ведь мне здорово. — Кити встала, подошла к мужу и взяла его за руку.

— Здорово, но всё в меру, — сказала княгиня.

— Ну что, Агафья Михайловна, готово варенье? — сказал Левин, улыбаясь Агафье Михайловне и желая развеселить ее. — Хорошо по-новому?

— Должно быть, хорошо. По нашему, переварено.

— Оно и лучше, Агафья Михайловна, не прокиснет, а то у нас лед теперь уж растаял, а беречь негде, — сказала Кити, тотчас же поняв намерение мужа и с тем же чувством обращаясь к старухе. — Зато ваше соленье такое, что мама говорит, нигде такого не едала, — прибавила она, улыбаясь и поправляя на ней косынку.

Агафья Михайловна посмотрела на Кити сердито.

— Вы меня не утешайте, барыня. Я вот посмотрю на вас с ним, мне и весело, — сказала она, и это грубое выражение с ним, а не с ними тронуло Кити.

— Поедемте с нами за грибами, вы нам местà покажете. — Агафья Михайловна улыбнулась, покачала головой, как бы говоря: «и рада бы посердиться на вас, да нельзя».

— Сделайте, пожалуйста, по моему совету, — сказала старая княгиня, — сверх варенья положите бумажку и ромом намочите: и безо льда никогда плесени не будет.

III.

Кити была в особенности рада случаю побыть с глазу на глаз с мужем, потому что она заметила, как тень огорчения пробежала на его так живо всё отражающем лице в ту минуту, как он вошел на террасу и спросил, о чем говорили, и ему не ответили.

Когда они пошли пешком вперед других и вышли из виду дома на накатанную, пыльную и усыпанную ржаными колосьями и зернами дорогу, она крепче оперлась на его руку и прижала ее к себе. Он уже забыл о минутном неприятном впечатлении и наедине с нею испытывал теперь, когда мысль о ее беременности ни на минуту не покидала его, то, еще новое для него и радостное, совершенно чистое от чувственности наслаждение130 131 близости к любимой женщине. Говорить было нечего, но ему хотелось слышать звук ее голоса, так же как и взгляд, изменившегося теперь при беременности. В голосе, как и во взгляде, была мягкость и серьезность, подобная той, которая бывает у людей, постоянно сосредоточенных над одним любимым делом.

— Так ты не устанешь? Упирайся больше, — сказал он.

— Нет, я так рада случаю побыть с тобою наедине, и признаюсь, как ни хорошо мне с ними, жалко наших зимних вечеров вдвоем.

— То было хорошо, а это еще лучше. Оба лучше, — сказал он, прижимая ее руку.

— Ты знаешь, про что мы говорили, когда ты вошел?

— Про варенье?

— Да, и про варенье; но потом о том, как делают предложение.

— А! — сказал Левин, более слушая звук ее голоса, чем слова, которые она говорила, всё время думая о дороге, которая шла теперь лесом, и обходя те места, где бы она могла неверно ступить.

— И о Сергее Иваныче и Вареньке. Ты заметил?... Я очень желаю этого, — продолжала она. — Как ты об этом думаешь? — И она заглянула ему в лицо.

— Не знаю, что думать, — улыбаясь отвечал Левин, — Сергей в этом отношении очень странен для меня. Я ведь рассказывал...

— Да, что он был влюблен в эту девушку, которая умерла...

— Это было, когда я был ребенком; я знаю это по преданиям. Я помню его тогда. Он был удивительно мил. Но с тех пор я наблюдаю его с женщинами: он любезен, некоторые ему нравятся, но чувствуешь, что они для него просто люди, а не женщины.

— Да, но теперь с Варенькой.... Кажется, что-то есть...

— Может быть, и есть... Но его надо знать... Он особенный, удивительный человек. Он живет одною духовною жизнью. Он слишком чистый и высокой души человек.

— Как? Разве это унизит его?

— Нет, но он так привык жить одною духовною жизнью, что не может примириться с действительностью, а Варенька всё-таки действительность.131

132 Левин уже привык теперь смело говорить свою мысль, не давая себе труда облекать ее в точные слова; он знал, что жена в такие любовные минуты, как теперь, поймет, что он хочет сказать, с намека, и она поняла его.

— Да, но в ней нет этой действительности, как во мне; я понимаю, что он меня никогда бы не полюбил. Она вся духовная...

— Ну нет, он тебя так любит, и мне это всегда так приятно, что мои тебя любят...

— Да, он ко мне добр, но...

— Но не так, как с Николенькой покойным... вы полюбили друг друга, — докончил Левин. — Отчего не говорить? — прибавил он. — Я иногда упрекаю себя: кончится тем, что забудешь. Ах, какой был ужасный и прелестный человек... Да, так о чем же мы говорили? — помолчав, сказал Левин.

— Ты думаешь, что он не может влюбиться, — переводя на свой язык, сказала Кити.

— Не то что не может влюбиться, — улыбаясь сказал Левин, — но у него нет той слабости, которая нужна... Я всегда завидовал ему, и теперь даже, когда я так счастлив, всё-таки завидую.

— Завидуешь, что он не может влюбиться?

— Я завидую тому, что он лучше меня, — улыбаясь сказал Левин. — Он живет не для себя. У него вся жизнь подчинена долгу. И потому он может быть спокоен и доволен.

— А ты? — с насмешливою, любовною улыбкой сказала Кити.

Она никак не могла бы выразить тот ход мыслей, который заставлял ее улыбаться; но последний вывод был тот, что муж ее, восхищающийся братом и унижающий себя пред ним, был неискренен. Кити знала, что эта неискренность его происходила от любви к брату, от чувства совестливости за то, что он слишком счастлив, и в особенности от неоставляющего его желания быть лучше, — она любила это в нем и потому улыбалась.

— А ты? Чем же ты недоволен? — спросила она с тою же улыбкой.

Ее недоверие к его недовольству собой радовало его, и он бессознательно вызывал ее на то, чтоб она высказала причины своего недоверия.132

133 — Я счастлив, но недоволен собой.... — сказал он.

— Так как же ты можешь быть недоволен, если ты счастлив?

— То есть как тебе сказать?... Я по душе ничего не желаю, кроме того, чтобы вот ты не споткнулась. Ах, да ведь нельзя же так прыгать! — прервал он свой разговор упреком за то, что она сделала слишком быстрое движение, переступая через лежавший на тропинке сук. — Но когда я рассуждаю о себе и сравниваю себя с другими, особенно с братом, я чувствую, что я плох.

— Да чем же? — с тою же улыбкой продолжала Кити. — Разве ты тоже не делаешь для других? И твои хутора, и твое хозяйство, и твоя книга?...

— Нет, я чувствую и особенно теперь: ты виновата, — сказал он, прижав ее руку, — что это не то. Я делаю это так, слегка. Если б я мог любить всё это дело, как я люблю тебя... а то я последнее время делаю как заданный урок.

— Ну, что ты скажешь про папа? — спросила Кити. — Что же и он плох, потому что ничего не делал для общего дела?

— Он? — нет. Но надо иметь ту простоту, ясность, доброту, как твой отец, а у меня есть ли это? Я не делаю и мучаюсь. Всё это ты наделала. Когда тебя не было и не было еще этого, — сказал он со взглядом на ее живот, который она поняла, — я все свои силы клал на дело; а теперь не могу, и мне совестно; я делаю именно как заданный урок, я притворяюсь...

— Ну, а захотел бы ты сейчас променяться с Сергей Иванычем? — сказала Кити. — Захотел бы ты делать это общее дело и любить этот заданный урок, как он, и только?

— Разумеется, нет, — сказал Левин. — Впрочем, я так счастлив, что ничего не понимаю. А ты уж думаешь, что он нынче сделает предложение? — прибавил он, помолчав.

— И думаю, и нет. Только мне ужасно хочется. Вот постой.— Она нагнулась и сорвала на краю дороги дикую ромашку. — Ну, считай: сделает, не сделает предложение, — сказала она, подавая ему цветок.

— Сделает, не сделает, — говорил Левин, обрывая белые узкие продороженные лепестки.

— Нет, нет! — схватив его за руку, остановила его Кити, с волнением следившая за его пальцами. — Ты два оторвал.133

134 — Ну, зато вот этот маленький не в счет, — сказал Левин, срывая коротенький недоросший лепесток. — Вот и линейка догнала нас.

— Не устала ли ты, Кити? — прокричала княгиня.

— Нисколько.

— А то садись, если лошади смирны, и шагом.

Но не стоило садиться. Было уже близко, и все пошли пешком.

IV.

Варенька в своем белом платке на черных волосах, окруженная детьми, добродушно и весело занятая ими и, очевидно, взволнованная возможностью объяснения с нравящимся ей мужчиной, была очень привлекательна. Сергей Иванович ходил рядом с ней и не переставая любовался ею. Глядя на нее, он вспоминал все те милые речи, которые он слышал от нее, всё, что знал про нее хорошего, и всё более и более сознавал, что чувство, которое он испытывает к ней, есть что-то особенное, испытанное им давно-давно и один только раз, в первой молодости. Чувство радости от близости к ней, всё усиливаясь, дошло до того, что, подавая ей в ее корзинку найденный им огромный на тонком корне с завернувшимися краями березовый гриб, он взглянул ей в глаза и, заметив краску радостного и испуганного волнения, покрывшую ее лицо, сам смутился и улыбнулся ей молча такою улыбкой, которая слишком много говорила.

«Если так, — сказал он себе,— я должен обдумать и решить, а не отдаваться, как мальчик, увлеченью минуты».

— Пойду теперь независимо от всех собирать грибы, а то мои приобретения незаметны, — сказал он и пошел один с опушки леса, где они ходили по шелковистой низкой траве между редкими старыми березами, в середину леса, где между белыми березовыми стволами серели стволы осины и темнели кусты орешника. Отойдя шагов 40 и зайдя за куст бересклета в полном цвету с его розовокрасными сережками, Сергей Иванович, зная, что его не видят, остановился. Вокруг него было совершенно тихо. Только вверху берез, под которыми он стоял, как рой пчел, неумолкаемо шумели мухи, и изредка доносились голоса детей. Вдруг недалеко с края леса прозвучал134 135 контральтовый голос Вареньки, звавший Гришу, и радостная улыбка выступила на лицо Сергей Ивановича, Сознав эту улыбку, Сергей Иванович покачал неодобрительно головой на свое состояние и, достав сигару, стал закуривать. Он долго не мог зажечь спичку о ствол березы. Нежная пленка белой коры облепляла фосфор, и огонь тух. Наконец одна из спичек загорелась, и пахучий дым сигары колеблющеюся широкою скатертью определенно потянулся вперед и вверх над кустом под спускавшиеся ветки березы. Следя глазами за полосой дыма, Сергей Иванович пошел тихим шагом, обдумывая свое состояние.

«Отчего же и нет? — думал он. — Если б это была вспышка или страсть, если б я испытывал только это влечение — это взаимное влечение (я могу сказать взаимное), но чувствовал бы, что оно идет в разрез со всем складом моей жизни, если б я чувствовал, что, отдавшись этому влечению, я изменяю своему призванию и долгу... но этого нет. Одно, что я могу сказать против, это то, что, потеряв Marie, я говорил себе, что останусь верен ее памяти. Одно это я могу сказать против своего чувства... Это важно», говорил себе Сергей Иванович, чувствуя вместе с тем, что это соображение для него лично не могло иметь никакой важности, а разве только портило в глазах других людей его поэтическую роль. «Но, кроме этого, сколько бы я ни искал, я ничего не найду, что бы сказать против моего чувства. Если бы я выбирал одним разумом, я ничего не мог бы найти лучше».

Сколько он ни вспоминал женщин и девушек, которых он знал, он не мог вспомнить девушки, которая бы до такой степени соединяла все, именно все качества, которые он, холодно рассуждая, желал видеть в своей жене. Она имела всю прелесть и свежесть молодости, но не была ребенком, и если любила его, то любила сознательно, как должна любить женщина: это было одно. Другое: она была не только далека от светскости, но, очевидно, имела отвращение к свету, а вместе с тем знала свет и имела все те приемы женщины хорошего общества, без которых для Сергея Ивановича была немыслима подруга жизни. Третье: она была религиозна и не как ребенок безотчетно религиозна и добра, какою была, например, Кити; но жизнь ее была основана на религиозных убеждениях. Даже до мелочей Сергей Иванович находил в ней всё то, чего135 136 он желал от жены: она была бедна и одинока, так что она не приведет с собой кучу родных и их влияние в дом мужа, как его он видел на Кити, а будет всем обязана мужу, чего он тоже всегда желал для своей будущей семейной жизни. И эта девушка, соединявшая в себе все эти качества, любила его. Он был скромен, но не мог не видеть этого. И он любил ее. Одно соображение против — были его года. Но его порода долговечна, у него не было ни одного седого волоса, ему никто не давал сорока лет, и он помнил, что Варенька говорила, что только в России люди в пятьдесят лет считают себя стариками, а что во Франции пятидесятилетний человек считает себя dans la force de l’âge,[15] a сорокалетний — un jeune homme.[16] Но что значил счет годов, когда он чувствовал себя молодым душой, каким он был двадцать лет тому назад? Разве не молодость было то чувство, которое он испытывал теперь, когда, выйдя с другой стороны опять на край леса, он увидел на ярком свете косых лучей солнца грациозную фигуру Вареньки, в желтом платье и с корзинкой шедшей легким шагом мимо ствола старой березы, и когда это впечатление вида Вареньки слилось в одно с поразившим его своею красотой видом облитого косыми лучами желтеющего овсяного поля и за полем далекого старого леса, испещренного желтизною, тающего в синей дали? Сердце его радостно сжалось. Чувство умиления охватило его. Он почувствовал, что решился. Варенька, только что присевшая, чтобы поднять гриб, гибким движением поднялась и оглянулась. Бросив сигару, Сергей Иванович решительными шагами направился к ней.

V.

«Варвара Андреевна, когда я был еще очень молод, я составил себе идеал женщины, которую я полюблю и которую я буду счастлив назвать своею женой. Я прожил длинную жизнь и теперь в первый раз встретил в вас то, чего искал. Я люблю вас и предлагаю вам руку».

Сергей Иванович говорил себе это в то время, как он был уже в десяти шагах от Вареньки. Опустившись на колени и защищая руками гриб от Гриши, она звала маленькую Машу.136

137 — Сюда, сюда! Маленькие! Много! — своим милым грудным голосом говорила она.

Увидав подходившего Сергея Ивановича, она не поднялась и не переменила положения; но всё говорило ему, что она чувствует его приближение и радуется ему.

— Что, вы нашли что-нибудь? — спросила она, из-за белого платка поворачивая к нему свое красивое, тихо улыбающееся лицо.

— Ни одного, — сказал Сергей Иванович. — А вы?

Она не отвечала ему, занятая детьми, которые окружали ее.

— Еще этот, подле ветки, — указала она маленькой Маше маленькую сыроежку, перерезанную поперек своей упругой розовой шляпки сухою травинкой, из-под которой она выдиралась. Она встала, когда Маша, разломив на две белые половинки, подняла сыроежку. — Это мне детство напоминает,— прибавила она, отходя от детей рядом с Сергеем Ивановичем.

Они прошли молча несколько шагов. Варенька видела, что он хотел говорить; она догадывалась о чем и замирала от волнения радости и страха. Они отошли так далеко, что никто уже не мог бы слышать их, но он всё еще не начинал говорить. Вареньке лучше было молчать. После молчания можно было легче сказать то, что они хотели сказать, чем после слов о грибах; но против своей воли, как будто нечаянно, Варенька сказала:

— Так вы ничего не нашли? Впрочем, в середине леса всегда меньше.

Сергей Иванович вздохнул и ничего не отвечал. Ему было досадно, что она заговорила о грибах. Он хотел воротить ее к первым словам, которые она сказала о своем детстве; но, как бы против воли своей, помолчав несколько времени, сделал замечание на ее последние слова.

— Я слышал только, что белые бывают преимущественно на краю, хотя я и не умею отличить белого.

Прошло еще несколько минут, они отошли еще дальше от детей и были совершенно одни. Сердце Вареньки билось так, что она слышала удары его и чувствовала, что краснеет, бледнеет и опять краснеет.

Быть женой такого человека, как Кознышев, после своего положения у госпожи Шталь представлялось ей верхом счастья. Кроме того, она почти была уверена, что она влюблена137 138 в него. И сейчас это должно было решиться. Ей страшно было. Страшно было и то, что он скажет, и то, что он не скажет.

Теперь или никогда надо было объясниться; это чувствовал и Сергей Иванович. Всё, во взгляде, в румянце, в опущенных глазах Вареньки, показывало болезненное ожидание. Сергей Иванович видел это и жалел ее. Он чувствовал даже то, что ничего не сказать теперь значило оскорбить ее. Он быстро в уме своем повторял себе все доводы в пользу своего решения. Он повторял себе и слова, которыми он хотел выразить свое предложение; но вместо этих слов, по какому-то неожиданно пришедшему ему соображению, он вдруг спросил:

— Какая же разница между белым и березовым?

Губы Вареньки дрожали от волнения, когда она ответила:

— В шляпке почти нет разницы, но в корне.

И как только эти слова были сказаны, и он и она поняли, что дело кончено, что то, что должно было быть сказано, не будет сказано, и волнение их, дошедшее пред этим до высшей степени, стало утихать.

— Березовый гриб — корень его напоминает двухдневную небритую бороду брюнета, — сказал уже покойно Сергей Иванович.

— Да, это правда, — улыбаясь отвечала Варенька, и невольно направление их прогулки изменилось. Они стали приближаться к детям. Вареньке было и больно и стыдно, но вместе с тем она испытывала и чувство облегчения.

Возвратившись домой и перебирая все доводы, Сергей Иванович нашел, что он рассуждал неправильно. Он не мог изменить памяти Marie.

— Тише, дети, тише! — даже сердито закричал Левин на детей, становясь пред женой, чтобы защитить ее, когда толпа детей с визгом радости разлетелась им навстречу.

После детей вышли из лесу и Сергей Иванович с Варенькой. Кити не нужно было спрашивать Вареньку; она по спокойным и несколько пристыженным выражениям обоих лиц поняла, что планы ее не сбылись.

— Ну, что? — спросил ее муж, когда они опять возвращались домой.

— Не берет, — сказала Кити, улыбкой и манерой говорить138 139 напоминая отца, что часто с удовольствием замечал в ней Левин.

— Как не берет?

— Вот так, — сказала она, взяв руку мужа, поднося ее ко рту и дотрогиваясь до нее нераскрытыми губами. — Как у архиерея руку целуют.

— У кого же не берет? — сказал он смеясь.

— У обоих. А надо, чтобы вот так...

— Мужики едут...

— Нет, они не видали.

VI.

Во время детского чая большие сидели на балконе и разговаривали так, как будто ничего не случилось, хотя все, и в особенности Сергей Иванович и Варенька, очень хорошо знали, что случилось хотя и отрицательное, но очень важное обстоятельство. Они испытывали оба одинаковое чувство, подобное тому, какое испытывает ученик после неудавшегося экзамена, оставшись в том же классе или навсегда исключенный из заведения. Все присутствующие, чувствуя тоже, что что-то случилось, говорили оживленно о посторонних предметах. Левин и Кити чувствовали себя особенно счастливыми и любовными в нынешний вечер. И что они были счастливы своею любовью, это заключало в себе неприятный намек на тех, которые того же хотели и не могли, — и им было совестно.

— Попомните мое слово: Alexandre не приедет, — сказала старая княгиня.

Нынче вечером ждали с поезда Степана Аркадьича, и старый князь писал, что, может быть, и он приедет.

— И я знаю отчего, — продолжала княгиня, — он говорит, что молодых надо оставлять одних на первое время.

— Да папа и так нас оставил. Мы его не видали, — сказала Кити. — И какие же мы молодые? — мы уже такие старые.

— Только если он не приедет, и я прощусь с вами, дети, — грустно вздохнув, сказала княгиня.

— Ну, что вам, мама! — напали на нее обе дочери.

— Ты подумай, ему-то каково? Ведь теперь...

И вдруг совершенно неожиданно голос старой княгини задрожал. Дочери замолчали и переглянулись. «Maman всегда139 140 найдет себе что-нибудь грустное», сказали они этим взглядом. Они не знали, что, как ни хорошо было княгине у дочери, как она ни чувствовала себя нужною тут, ей было мучительно грустно и за себя и за мужа с тех пор, как они отдали замуж последнюю любимую дочь и гнездо семейное опустело.

— Что вам, Агафья Михайловна? — спросила вдруг Кити остановившуюся с таинственным видом и значительным лицом Агафью Михайловну.

— Насчет ужина.

— Ну вот и прекрасно, — сказала Долли, — ты поди распоряжайся, а я пойду с Гришей повторю его урок. А то он нынче ничего не делал.

— Это мне урок! Нет, Долли, я пойду, — вскочив, проговорил Левин.

Гриша, уже поступивший в гимназию, летом должен был повторять уроки. Дарья Александровна, еще в Москве учившаяся с сыном вместе латинскому языку, приехав к Левиным, за правило себе поставила повторять с ним, хоть раз в день уроки самые трудные из арифметики и латинского. Левин вызвался заменить ее; но мать, услыхав раз урок Левина и заметив, что это делается не так, как в Москве репетировал учитель, конфузясь и стараясь не оскорбить Левина, решительно высказала ему, что надо проходить по книге так, как учитель, и что она лучше будет опять сама это делать. Левину досадно было и на Степана Аркадьича за то, что по его беспечности не он, а мать занималась наблюдением за преподаванием, в котором она ничего не понимала, и на учителей за то, что они так дурно учат детей; но свояченице он обещался вести учение, как она этого хотела. И он продолжал заниматься с Гришей уже не по-своему, а по книге, а потому неохотно и часто забывая время урока. Так было и нынче.

— Нет, я пойду, Долли, ты сиди, — сказал он. Мы всё сделаем по порядку, по книжке. Только вот, как Стива приедет, мы на охоту уедем, тогда уж пропустим.

И Левин пошел к Грише.

То же самое сказала Варенька Кити. Варенька и в счастливом благоустроенном доме Левиных сумела быть полезною.

— Я закажу ужин, а вы сидите, — сказала она и встала к Агафье Михайловне.140

141 — Да, да, верно, цыплят не нашли. Тогда своих... — сказала Кити.

— Мы рассудим с Агафьей Михайловной, — и Варенька скрылась с нею.

— Какая милая девушка!— сказала княгиня.

— Не милая, maman, а прелесть такая, каких не бывает.

— Так вы нынче ждете Степана Аркадьича? — сказал Сергей Иванович, очевидно не желая продолжать разговор о Вареньке. — Трудно найти двух свояков, менее похожих друг на друга, — сказал он с тонкою улыбкой. — Один подвижной, живущий только в обществе, как рыба в воде; другой, наш Костя, живой, быстрый, чуткий на всё, но, как только в обществе, так или замрет или бьется бестолково, как рыба на земле.

— Да, он легкомыслен очень, — сказала княгиня, обращаясь к Сергею Ивановичу. — Я хотела именно просить вас поговорить ему, что ей (она указала на Кити) невозможно оставаться здесь, а непременно надо приехать в Москву. Он говорит выписать доктора...

— Maman, он всё сделает, он на всё согласен, — с досадой на мать за то, что она призывает в этом деле судьей Сергея Ивановича, сказала Кити.

В середине их разговора в аллее послышалось фырканье лошадей и звук колес по щебню.

Не успела еще Долли встать, чтоб итти навстречу мужу, как внизу, из окна комнаты, в которой учился Гриша, выскочил Левин и ссадил Гришу.

— Это Стива! — из-под балкона крикнул Левин. — Мы кончили, Долли, не бойся! — прибавил он и, как мальчик, пустился бежать навстречу экипажу.

— Is, еа, id, ejus, ejus, ejus,[17] — кричал Гриша, подпрыгивая по аллее.

— И еще кто-то. Верно, папа! — прокричал Левин, остановившись у входа в аллею. — Кити, не ходи по крутой лестнице, а кругом.

Но Левин ошибся, приняв того, кто сидел в коляске, за старого князя. Когда он приблизился к коляске, он увидал рядом со Степаном Аркадьичем не князя, а красивого полного141 142 молодого человека в шотландском колпачке, с длинными концами лент назади. Это был Васенька Весловский, троюродный брат Щербацких — петербургско-московский блестящий молодой человек, «отличнейший малый и страстный охотник», как его представил Степан Аркадьич.

Нисколько не смущенный тем разочарованием, которое он произвел, заменив собою старого князя, Весловский весело поздоровался с Левиным, напоминая прежнее знакомство, и, подхватив в коляску Гришу, перенес его через пойнтера, которого вез с собой Степан Аркадьич.

Левин не сел в коляску, а пошел сзади. Ему было немного досадно на то, что не приехал старый князь, которого он чем больше знал, тем больше любил, и на то, что явился этот Васенька Весловский, человек совершенно чужой и лишний. Он показался ему еще тем более чуждым и лишним, что, когда Левин подошел к крыльцу, у которого собралась вся оживленная толпа больших и детей, он увидал, что Васенька Весловский с особенно ласковым и галантным видом целует руку Кити.

— А мы cousins[18] с вашею женой, да и старые знакомые, — сказал Васенька Весловский, опять крепко-крепко пожимая руку Левина.

— Ну, что, дичь есть? — обратился к Левину Степан Аркадьич, едва поспевавший каждому сказать приветствие. — Мы вот с ним имеем самые жестокие намерения. — Как же, maman, они с тех пор не были в Москве. — Ну, Таня, вот тебе! — Достань, пожалуйста, в коляске сзади, — на все стороны говорил он. — Как ты посвежела, Долленька, — говорил он жене, еще раз целуя ее руку, удерживая ее в своей и по трепливая сверху другою.

Левин, за минуту тому назад бывший в самом веселом расположении духа, теперь мрачно смотрел на всех, и всё ему не нравилось.

«Кого он вчера целовал этими губами?» думал он, глядя на нежности Степана Аркадьича с женой. Он посмотрел на Долли, и она тоже не понравилась ему.

«Ведь она не верит его любви. Так чему же она так рада? Отвратительно!» думал Левин.142

143 Он посмотрел на княгиню, которая так мила была ему минуту тому назад, и ему не понравилась та манера, с которою она, как к себе в дом, приветствовала этого Васеньку с его лентами.

Даже Сергеи Иванович, который тоже вышел на крыльцо, показался ему неприятен тем притворным дружелюбием, с которым он встретил Степана Аркадьича, тогда как Левин знал, что брат его не любил и не уважал Облонского.

И Варенька, и та ему была противна тем, как она с своим видом sainte nitouche[19] знакомилась с этим господином, тогда как только и думала о том, как бы ей выйти замуж.

И противнее всех была Кити тем, как она поддалась тому тону веселья, с которым этот господин, как на праздник для себя и для всех, смотрел на свой приезд в деревню, и в особенности неприятна была тою особенною улыбкой, которою она отвечала на его улыбки.

Шумно разговаривая, все пошли в дом; но как только все уселись, Левин повернулся и вышел.

Кити видела, что с мужем что-то сделалось. Она хотела улучить минутку поговорить с ним наедине, но он поспешил уйти от нее, сказав, что ему нужно в контору. Давно уже ему хозяйственные дела не казались так важны, как нынче. «Им там всё праздник — думал он, — а тут дела не праздничные, которые не ждут и без которых жить нельзя».

VII.

Левин вернулся домой только тогда, когда послали звать его к ужину. На лестнице стояли Кити с Агафьей Михайловной, совещаясь о винах к ужину.

— Да что вы такой fuss[20] делаете? Подать, что обыкновенно.

— Нет, Стива не пьет.... Костя, подожди, что с тобой? — заговорила Кити, поспевая за ним, но он безжалостно, не дожидаясь ее, ушел большими шагами в столовую и тотчас же вступил в общий оживленный разговор, который поддерживали там Васенька Весловский и Степан Аркадьич.

— Ну что же, завтра едем на охоту? — сказал Степан Аркадьич.143

144 — Пожалуйста, поедем, сказал Весловский, пересаживаясь боком на другой стул и поджимая под себя жирную ногу.

— Я очень рад, поедем. А вы охотились уже нынешний год? — сказал Левин Весловскому, внимательно оглядывая его ногу, но с притворною приятностью, которую так знала в нем Кити и которая так не шла ему. — Дупелей не знаю найдем ли, а бекасов много. Только надо ехать рано. Вы не устанете? Ты не устал, Стива?

— Я устал? Никогда еще не уставал. Давайте не спать всю ночь! Пойдемте гулять.

— В самом деле, давайте не спать! отлично! — подтвердил Весловский.

— О, в этом мы уверены, что ты можешь не спать и другим не давать, — сказала Долли мужу с тою чуть заметною иронией, с которою она теперь почти всегда относилась к своему мужу. — А по-моему, уж теперь пора.... Я пойду, я не ужинаю.

— Нет, ты посиди, Долленька, — сказал Степан Аркадьич, переходя на ее сторону за большим столом, на котором ужинали. — Я тебе еще сколько расскажу!

— Верно, ничего.

— А ты знаешь, Весловский был у Анны. И он опять к ним едет. Ведь они всего в семидесяти верстах от вас. И я тоже непременно съезжу. Весловский, поди сюда!

Васенька перешел к дамам и сел рядом с Кити.

— Ах, расскажите, пожалуйста, вы были у нее? Как она? — обратилась к нему Дарья Александровна.

Левин остался на другом конце стола и, не переставая разговаривать с княгиней и Варенькой, видел, что между Степаном Аркадьичем, Долли, Кити и Весловским шел оживленный и таинственный разговор. Мало того, что шел таинственный разговор, он видел в лице своей жены выражение серьезного чувства, когда она, не спуская глаз, смотрела в красивое лицо Васеньки, что-то оживленно рассказывавшего.

— Очень у них хорошо, — рассказывал Васенька про Вронского и Анну. — Я, разумеется, не беру на себя судить, но в их доме чувствуешь себя в семье.

— Что ж они намерены делать?

— Кажется, на зиму хотят ехать в Москву.

— Как бы хорошо нам вместе съехаться у них! Ты когда поедешь? — спросил Степан Аркадьич у Васеньки.144

145 — Я проведу у них июль.

— А ты поедешь? — обратился Степан Аркадьич к жене.

— Я давно хотела и непременно поеду, — сказала Долли. — Мне ее жалко, и я знаю ее. Она прекрасная женщина. Я поеду одна, когда ты уедешь, и никого этим не стесню. И даже лучше без тебя.

— И прекрасно, — сказал Степан Аркадьич. — А ты, Кити?

— Я? Зачем я поеду? — вся вспыхнув, сказала Кити. И оглянулась на мужа.

— А вы знакомы с Анною Аркадьевной? — спросил ее Весловский. — Она очень привлекательная женщина.

— Да, — еще более краснея, отвечала она Весловскому, встала и подошла к мужу.

— Так ты завтра едешь на охоту? — сказала она.

Ревность его в эти несколько минут, особенно по тому румянцу, который покрыл ее щеки, когда она говорила с Весловским, уже далеко ушла. Теперь, слушая ее слова, он их понимал уже по-своему. Как ни странно было ему потом вспоминать об этом, теперь ему казалось ясно, что если она спрашивает его, едет ли он на охоту, то это интересует ее только потому, чтобы знать, доставит ли он это удовольствие Васеньке Весловскому, в которого она, по его понятиям, уже была влюблена.

— Да, я поеду, — ненатуральным, самому себе противным голосом отвечал он ей.

— Нет, лучше пробудьте завтра день, а то Долли не видала мужа совсем, а послезавтра поезжайте, — сказала Кити.

Смысл слов Кити теперь уже переводился Левиным так: «Не разлучай меня с ним. Что ты уедешь — мне всё равно, но дай мне насладиться обществом этого прелестного молодого человека».

— Ах, если ты хочешь, то мы завтра пробудем, — с особенной приятностью отвечал Левин.

Васенька между тем, нисколько и не подозревая того страдания, которое причинялось его присутствием, вслед за Кити встал от стола и, следя за ней улыбающимся ласковым взглядом, пошел за нею.

Левин видел этот взгляд. Он побледнел и с минуту не мог перевести дыхания. «Как позволить себе смотреть так на мою жену!» кипело в нем.145

146 — Так завтра? Поедем, пожалуйста, — сказал Васенька, присаживаясь на стуле и опять подворачивая ногу по своей привычке.

Ревность Левина еще дальше ушла. Уже он видел себя обманутым мужем, в котором нуждаются жена и любовник только для того, чтобы доставлять им удобства жизни и удовольствия... Но, несмотря на то, он любезно и гостеприимно расспрашивал Васеньку об его охотах, ружье, сапогах и согласился ехать завтра.

На счастье Левина, старая княгиня прекратила его страдания тем, что сама встала и посоветовала Кити итти спать. Но и тут не обошлось без нового страдания для Левина. Прощаясь с хозяйкой, Васенька опять хотел поцеловать ее руку, но Кити, покраснев, с наивною грубостью, за которую ей потом выговаривала мать, сказала, отстраняя руку:

— Это у нас не принято.

В глазах Левина она была виновата в том, что она допустила такие отношения, и еще больше виновата в том, что так неловко показала, что они ей не нравятся.

— Ну что за охота спать! — сказал Степан Аркадьич, после выпитых за ужином нескольких стаканов вина пришедший в свое самое милое и поэтическое настроение. — Смотри, Кити, — говорил он, указывая на поднимавшуюся из-за лип луну, — что за прелесть! Весловский, вот когда серенаду. Ты знаешь, у него славный голос, мы с ним спелись дорогой. Он привез с собою прекрасные романсы, новые два. С Варварой Андреевной бы спеть.

Когда все разошлись, Степан Аркадьич еще долго ходил с Весловским по аллее, и слышались их спевавшиеся на новом романсе голоса.

Слушая эти голоса, Левин насупившись сидел на кресле в спальне жены и упорно молчал на ее вопросы о том, что с ним; но когда наконец она сама, робко улыбаясь, спросила: «Уж не что ли нибудь не понравилось тебе с Весловским?» его прорвало, и он высказал всё; то, что он высказывал, оскорбляло его и потому еще больше его раздражало.

Он стоял пред ней с страшно блестевшими из-под насупленных бровей глазами и прижимал к груди сильные руки, как146 147 будто напрягая все силы свои, чтобы удержать себя. Выражение лица его было бы сурово и даже жестоко, если б оно вместе с тем не выражало страдания, которое трогало ее. Скулы его тряслись, и голос обрывался.

— Ты пойми, что я не ревную: это мерзкое слово. Я не могу ревновать и верить, чтоб... Я не могу сказать, что я чувствую, но это ужасно... Я не ревную, но я оскорблен, унижен тем, что кто-нибудь смеет думать, смеет смотреть на тебя такими глазами....

— Да какими глазами? — говорила Кити, стараясь как можно добросовестнее вспомнить все речи и жесты нынешнего вечера и все их оттенки.

Во глубине души она находила, что было что-то именно в ту минуту, как он перешел за ней на другой конец стола, но не смела признаться в этом даже самой себе, тем более не решалась сказать это ему и усилить этим его страдание.

— И что же может быть привлекательного во мне, какая я?..

— Ах! — вскрикнул он, хватаясь за голову. — Ты бы не говорила!... Значит, если бы ты была привлекательна...

— Да нет, Костя, да постой, да послушай! — говорила она, с страдальчески-соболезнующим выражением глядя на него. — Ну, что же ты можешь думать? Когда для меня нет людей, нету, нету!... Ну хочешь ты, чтоб я никого не видала?

В первую минуту ей была оскорбительна его ревность; ей было досадно, что малейшее развлечение, и самое невинное, было ей запрещено; но теперь она охотно пожертвовала бы и не такими пустяками, а всем для его спокойствия, чтоб избавить его от страдания, которое он испытывал.

— Ты пойми ужас и комизм моего положения, — продолжал он отчаянным шопотом, — что он у меня в доме, что он ничего неприличного собственно ведь не сделал, кроме этой развязности и поджимания ног. Он считает это самым хорошим тоном, и потому я должен быть любезен с ним.

— Но, Костя, ты преувеличиваешь, — говорила Кити, в глубине души радуясь той силе любви к ней, которая выражалась теперь в его ревности.

— Ужаснее всего то, что ты — какая ты всегда, и теперь, когда ты такая святыня для меня, мы так счастливы, так особенно счастливы, и вдруг такая дрянь... Не дрянь, зачем я его браню? Мне до него дела нет. Но за что мое, твое счастие?..147

148 — Знаешь, я понимаю, отчего это сделалось, — начала Кити.

— Отчего? отчего?

— Я видела, как ты смотрел, когда мы говорили за ужином.

— Ну да, ну да! — испуганно сказал Левин.

Она рассказала ему, о чем они говорили. И, рассказывая это, она задыхалась от волнения. Левин помолчал, потом пригляделся к ее бледному, испуганному лицу и вдруг схватился за голову.

— Катя, я измучал тебя! Голубчик, прости меня! Это сумасшествие! Катя, я кругом виноват. И можно ли было из такой глупости так мучаться?

— Нет, мне тебя жалко.

— Меня? Меня? Что я? Сумасшедший!.. А тебя за что? Это ужасно думать, что всякий человек чужой может расстроить наше счастье.

— Разумеется, это-то и оскорбительно...

— Нет, так я, напротив, оставлю его нарочно у нас всё лето и буду рассыпаться с ним в любезностях, — говорил Левин, целуя ее руки. — Вот увидишь. Завтра... Да, правда, завтра мы едем.

VIII.

На другой день, дамы еще не вставали, как охотничьи экипажи, катки и тележка стояли у подъезда, и Ласка, еще с утра понявшая, что едут на охоту, навизжавшись и напрыгавшись досыта, сидела на катках подле кучера, взволнованно и неодобрительно за промедление глядя на дверь, из которой все еще не выходили охотники. Первый вышел Васенька Весловский в больших новых сапогах, доходивших до половины толстых ляжек, в зеленой блузе, подпоясанной новым, пахнущим кожей патронташем, и в своем колпачке с лентами, и с английским новеньким ружьем без антапок и перевязи. Ласка подскочила к нему, поприветствовала его, попрыгав, спросила у него по-своему, скоро ли выйдут те, но, не получив от него ответа, вернулась на свой пост ожидания и опять замерла, повернув на бок голову и насторожив одно ухо. Наконец дверь с грохотом отворилась, вылетел, кружась и повертываясь на воздухе, Крак, половопегий пойнтер Степана Аркадьича, и вышел сам Степан Аркадьич с ружьем в руках и с сигарой148 149 во рту. «Тубо, тубо, Крак!» покрикивал он ласково на собаку, которая вскидывала ему лапы на живот и грудь, цепляясь ими за ягдташ. Степан Аркадьич был одет в поршни и подвертки, в оборванные панталоны и короткое пальто. На голове была развалина какой-то шляпы, но ружье новой системы было игрушечка, и ягдташ и патронташ, хотя истасканные, были наилучшей доброты.

Васенька Весловский не понимал прежде этого настоящего охотничьего щегольства — быть в отрепках, но иметь охотничью снасть самого лучшего качества. Он понял это теперь, глядя на Степана Аркадьича, в этих отрепках сиявшего своею элегантною, откормленною и веселою барскою фигурой, и решил, что он к следующей охоте непременно так устроится.

— Ну, а хозяин наш что? — спросил он.

— Молодая жена, — улыбаясь сказал Степан Аркадьич.

— Да, и такая прелестная.

— Он уже был одет. Верно, опять побежал к ней.

Степан Аркадьич угадал. Левин забежал опять к жене спросить у нее еще раз, простила ли она его за вчерашнюю глупость, и еще затем, чтобы попросить ее, чтобы она была ради Христа осторожнее. Главное, от детей была бы дальше, — они всегда могут толкнуть. Потом надо было еще раз получить от нее подтверждение, что она не сердится на него за то, что он уезжает на два дня, и еще просить ее непременно прислать ему записку завтра утром с верховым, написать хоть только два слова, только чтоб он мог знать, что она благополучна.

Кити, как всегда, больно было на два дня расставаться с мужем; но, увидав его оживленную фигуру, казавшуюся особенно большою и сильною в охотничьих сапогах и белой блузе, и какое-то непонятное ей сияние охотничьего возбуждения, она из-за его радости забыла свое огорчение и весело простилась с ним.

— Виноват, господа! — сказал он, выбегая на крыльцо. — Завтрак положили? Зачем рыжего направо? Ну, всё равно. Ласка, брось, пошла сидеть!

— Пусти в холостое стадо, — обратился он к скотнику, дожидавшемуся его у крыльца с вопросом о валушках. — Виноват, вот еще злодей идет.

Левин соскочил с катков, на которые он уже сел было, к рядчику-плотнику, с саженью шедшему к крыльцу.149

150 — Вот вчера не пришел в контору, теперь меня задерживаете. Ну, что?

— Прикажите еще поворот сделать. Всего три ступеньки прибавить. И пригоним в самый раз. Много покойнее будет.

— Ты бы слушал меня, — с досадой отвечал Левин. — Я говорил, установи тетивы и потом ступени врубай. Теперь не поправишь. Делай, как я велел, — руби новую.

Дело было в том, что в строящемся флигеле рядчик испортил лестницу, срубив ее отдельно и не разочтя подъем, так что ступени все вышли покатые, когда ее поставили на место. Теперь рядчик хотел, оставив ту же лестницу, прибавить три ступени.

— Много лучше будет.

— Да куда же она у тебя выйдет с тремя ступенями?

— Помилуйте-с, — с презрительною улыбкой сказал плотник. — В самую тахту выйдет. Как, значит, возьмется снизу, — с убедительным жестом сказал он, — пойдеть, пойдеть и придеть.

— Ведь три ступеньки и в длину прибавят... Куда ж она придет?

— Так она, значит, снизу как пойдеть, так и придеть, — упорно и убедительно говорил рядчик.

— Под потолок и в стену она придет.

— Помилуйте. Ведь снизу пойдеть. Пойдеть, пойдеть и придеть.

Левин достал шомпол и стал по пыли рисовать ему лестницу.

— Ну, видишь?

— Как прикажете, — сказал плотник, вдруг просветлев глазами и, очевидно, поняв наконец дело. Видно, приходится новую рубить.

— Ну, так так и делай, как велено! — крикнул Левин, садясь на катки. — Пошел! Собак держи, Филипп!

Левин испытывал теперь, оставив позади себя все заботы семейные и хозяйственные, такое сильное чувство радости жизни и ожиданья, что ему не хотелось говорить. Кроме того, он испытывал то чувство сосредоточенного волнения, которое испытывает всякий охотник, приближаясь к месту действия. Если его что и занимало теперь, то лишь вопросы о том, найдут ли они что в Колпенском болоте, о том, какова окажется Ласка в сравнении с Краком, и как-то самому ему удастся стрелять нынче. Как бы не осрамиться ему пред новым человеком?150 151 Как бы Облонский не обстрелял его? — тоже приходило ему в голову.

Облонский испытывал подобное же чувство и был тоже неразговорчив. Один Васенька Весловский не переставая весело разговаривал. Теперь, слушая его, Левину совестно было вспомнить, как он был неправ к нему вчера. Васенька был действительно славный малый, простой, добродушный и очень веселый. Если бы Левин сошелся с ним холостым, он бы сблизился с ним. Было немножко неприятно Левину его праздничное отношение к жизни и какая-то развязность элегантности. Как будто он признавал за собой высокое несомненное значение за то, что у него были длинны ногти, и шапочка, и остальное соответствующее; но это можно было извинить за его добродушие и порядочность. Он нравился Левину своим хорошим воспитанием, отличным выговором на французском и английском языках и тем, что он был человек его мира.

Васеньке чрезвычайно понравилась степная донская лошадь на левой пристяжке. Он всё восхищался ею:

— Как хорошо верхом на степной лошади скакать по степи. А? Не правда ли?— говорил он.

Что-то такое он представлял себе в езде на степной лошади дикое, поэтическое, из которого ничего не выходило; но наивность его, в особенности в соединении с его красотой, милою улыбкой и грацией движений, была очень привлекательна. Оттого ли, что натура его была симпатична Левину, или потому, что Левин старался в искупление вчерашнего греха найти в нем всё хорошее, Левину было приятно с ним.

Отъехав три версты, Весловский вдруг хватился сигар и бумажника и не знал, потерял ли их или оставил на столе. В бумажнике было триста семьдесят рублей, и потому нельзя было так оставить этого.

— Знаете что, Левин, я на этой донской пристяжной проскачу домой. Это будет отлично. А? — говорил он, уже готовясь влезать.

— Нет, зачем же? — отвечал Левин, рассчитавший, что в Васеньке должно быть не менее шести пудов веса. — Я кучера пошлю.

Кучер поехал на пристяжной, а Левин стал сам править парой.

151 152

IX.

— Ну, какой же наш маршрут? Расскажи-ка хорошенько, — сказал Степан Аркадьич.

— План следующий: теперь мы едем до Гвоздева. В Гвоздеве болото дупелиное по сю сторону, а за Гвоздевым идут чудные бекасиные болота, и дупеля бывают. Теперь жарко, и мы к вечеру (двадцать верст) приедем и возьмем вечернее поле; переночуем, а уже завтра в большие болота.

— А дорогой разве ничего нет?

— Есть; но задержимся, и жарко. Есть славные два местечка, да едва ли есть что.

Левину самому хотелось зайти в эти местечки, но местечки были от дома близкие, он всегда мог взять их, и местечки были маленькие, — троим негде стрелять. И потому он кривил душой, говоря, что едва ли есть что. Поравнявшись с маленьким болотцем, Левин хотел проехать мимо, но опытный охотничий глаз Степана Аркадьича тотчас же рассмотрел видную с дороги мочежину.

— Не заедем ли? — сказал он, указывая на болотце.

— Левин, пожалуйста! как отлично! — стал просить Васенька Весловский, и Левин не мог не согласиться.

Не успели они остановиться, как собаки, перегоняя одна другую, уже летели к болоту.

— Крак! Ласка!..

Собаки вернулись.

— Втроем тесно будет. Я побуду здесь, — сказал Левин, надеясь, что они ничего не найдут, кроме чибисов, которые поднялись от собак и, перекачиваясь на лету, жалобно плакали над болотом.

— Нет! Пойдемте, Левин, пойдем вместе! — звал Весловский.

— Право, тесно. Ласка, назад! Ласка! Ведь вам не нужно другой собаки?

Левин остался у линейки и с завистью смотрел на охотников. Охотники прошли всё болотце. Кроме курочки и чибисов, из которых одного убил Васенька, ничего не было в болоте.

— Ну вот видите, что я не жалел болота, — сказал Левин,— только время терять.

— Нет, всё-таки весело. Вы видели? — говорил Васенька152 153 Весловский, неловко влезая на катки с ружьем и чибисом в руках. — Как я славно убил этого! Не правда ли? Ну, скоро ли мы приедем на настоящее?

Вдруг лошади рванулись, Левин ударился головой о ствол чьего-то ружья, и раздался выстрел. Выстрел, собственно, раздался прежде, но так показалось Левину. Дело было в том, что Васенька Весловский, спуская курки, жал одну гашетку, а придерживал другой курок. Заряд влетел в землю, никому не сделав вреда. Степан Аркадьич покачал головой и посмеялся укоризненно Весловскому. Но Левин не имел духа выговорить ему. Во-первых, всякий упрек показался бы вызванным миновавшею опасностью и шишкой, которая вскочила на лбу у Левина; а во-вторых, Весловский был так наивно огорчен сначала и потом так смеялся добродушно и увлекательно их общему переполоху, что нельзя было самому не смеяться.

Когда они подъехали ко второму болоту, которое было довольно велико и должно было взять много времени, Левин уговаривал не выходить. Но Весловский опять упросил его. Опять, так как болото было узко, Левин, как гостеприимный хозяин, остался у экипажей.

Прямо с прихода Крак потянул к кочкам. Васенька Весловский первый побежал за собакой. И не успел Степан Аркадьич подойти, как уж вылетел дупель. Весловский сделал промах, и дупель пересел в некошенный луг. Весловскому предоставлен был этот дупель. Крак опять нашел его, стал, и Весловский убил его и вернулся к экипажам.

— Теперь идите вы, а я побуду с лошадьми, — сказал он.

Левина начинала разбирать охотничья зависть. Он передал вожжи Весловскому и пошел в болото.

Ласка, уже давно жалобно визжавшая и жаловавшаяся на несправедливость, понеслась вперед прямо к надежному, знакомому Левину кочкарнику, в который не заходил Крак.

— Что ж ты ее не остановишь? — крикнул Степан Аркадьич.

— Она не спугнет, — отвечал Левин, радуясь на собаку и спеша за нею.

В поиске Ласки, чем ближе и ближе она подходила к знакомым кочкам, становилось больше и больше серьезности. Маленькая болотная птичка только на мгновенье развлекла ее. Она сделала один круг пред кочками, начала другой и вдруг вздрогнула и замерла.153

154 — Иди, иди, Стива! — крикнул Левин, чувствуя, как сердце у него начинает сильнее биться и как вдруг, как будто какая-то задвижка отодвинулась в его напряженном слухе, все звуки, потеряв меру расстояния, беспорядочно, но ярко стали поражать его. Он слышал шаги Степана Аркадьича, принимая их за дальний топот лошадей, слышал хрупкий звук оторвавшегося с кореньями угла кочки, на которую он наступил, принимая этот звук за полет дупеля. Слышал тоже сзади недалеко какое-то шлепанье по воде, в котором он не мог дать себе отчета.

Выбирая место для ноги, он подвигался к собаке.

— Пиль!

Не дупель, а бекас вырвался из-под собаки. Левин повел ружьем, но в то самое время как он целился, тот самый звук шлепанья по воде усилился, приблизился, и к нему присоединился голос Весловского, что-то странно громко кричавшего. Левин видел, что он берет ружьем сзади бекаса, но всё-таки выстрелил.

Убедившись в том, что сделан промах, Левин оглянулся и увидал, что лошади с катками уже не на дороге, а в болоте.

Весловский, желая видеть стрельбу, заехал в болото и увязил лошадей.

— И чорт его носит! — проговорил про себя Левин, возвращаясь к завязшему экипажу. — Зачем вы поехали? — сухо сказал он ему и, кликнув кучера, принялся выпрастывать лошадей.

Левину было досадно и то, что ему помешали стрелять, и то, что увязили его лошадей, и то, главное, что, для того чтобы выпростать лошадей, отпречь их, ни Степан Аркадьич, ни Весловский не помогали ему и кучеру, так как не имели ни тот, ни другой ни малейшего понятия, в чем состоит запряжка. Ни слова не отвечая Васеньке на его уверения, что тут было совсем сухо, Левин молча работал с кучером, чтобы выпростать лошадей. Но потом, разгоревшись работой и увидав, как старательно усердно Весловский тащил катки за крыло, так что даже отломил его, Левин упрекнул себя за то, что он под влиянием вчерашнего чувства был слишком холоден к Весловскому, и постарался особенною любезностью загладить свою сухость. Когда всё было приведено в порядок и экипажи выведены на дорогу, Левин велел достать завтрак.154

155 — Bon appétit — bonne conscience![21] Ce poulet va tomber jusqu’au fond de mes bottes,[22] — говорил французскую прибауточку опять повеселевший Васенька, доедая второго цыпленка. — Ну, теперь бедствия наши кончились; теперь пойдет всё благополучно. Только я за свою вину обязан сидеть на козлах. Не правда ли? А? Нет, нет, я Автомедон. Посмотрите, как я вас довезу! — отвечал он, не пуская вожжи, когда Левин просил его пустить кучера. — Нет, я должен свою вину искупить, и мне прекрасно на козлах. — И он поехал.

Левин боялся немного, что он замучает лошадей, особенно и левого, рыжего, которого он не умел держать; но невольно он подчинялся его веселью, слушал романсы, которые Весловский, сидя на козлах, распевал всю дорогу, или рассказы и представления в лицах, как надо править по-английски four in hand;[23] и они все после завтрака в самом веселом расположении духа доехали до Гвоздевского болота.

X.

Васенька так шибко гнал лошадей, что они приехали к болоту слишком рано, так что было еще жарко.

Подъехав к серьезному болоту, главной цели поездки, Левин невольно подумывал о том, как бы ему избавиться от Васеньки и ходить без помехи. Степан Аркадьич, очевидно, желал того же, и на его лице Левин видел выражение озабоченности, которое всегда бывает у настоящего охотника пред началом охоты, и некоторой свойственной ему добродушной хитрости.

— Как же мы пойдем? Болото отличное, я вижу, и ястребà, — сказал Степан Аркадьич, указывая на двух вившихся над осокой больших птиц. — Где ястребà, там наверное и дичь есть.

— Ну вот видите ли, господа, — сказал Левин, с несколько мрачным выражением подтягивая сапоги и осматривая пистоны на ружье. — Видите эту осоку? — Он указал на темневший черною зеленью островок в огромном, раскинувшемся по правую сторону реки, до половины скошенном мокром155 156 луге. — Болото начинается вот здесь, прямо пред нами, видите — где зеленее. Отсюда оно идет направо, где лошади ходят; там кочки, дупеля бывают; и кругом этой осоки вон до того ольшанника и до самой мельницы. Вон там, видишь, где залив. Это лучшее место. Там я раз семнадцать бекасов убил. Мы разойдемся с двумя собаками в разные стороны и там у мельницы сойдемся.

— Ну, кто ж направо, кто налево? — спросил Степан Аркадьич. — Направо шире, идите вы вдвоем, а я налево, — беззаботно как будто сказал он.

— Прекрасно! мы его обстреляем. Ну, пойдем, пойдем! — подхватил Васенька.

Левину нельзя было не согласиться, и они разошлись.

Только что они вошли в болото, обе собаки вместе заискали и потянули к ржавчине. Левин знал этот поиск Ласки, осторожный и неопределенный; он знал и место и ждал табунка бекасов.

— Весловский, рядом, рядом идите! — замирающим голосом проговорил он плескавшемуся сзади по воде товарищу, направление ружья которого после нечаянного выстрела на Колпенском болоте невольно интересовало Левина.

— Нет, я вас не буду стеснять, вы обо мне не думайте.

Но Левин невольно думал и вспоминал слова Кити, когда она отпускала его: «смотрите, не застрелите друг друга». Ближе и ближе подходили собаки, минуя одна другую, каждая ведя свою нить; ожидание бекаса было так сильно, что чмоканье своего каблука, вытаскиваемого изо ржавчины, представлялось Левину криком бекаса, и он схватывал и сжимал приклад ружья. Бац! бац! — раздалось у него над ухом. Это Васенька выстрелил в стадо уток, которые вились над болотом и далеко не в меру налетели в это время на охотников. Не успел Левин оглянуться, как чмокнул один бекас, другой, третий, и еще штук восемь поднялось один за другим.

Степан Аркадьич срезал одного в тот самый момент, как он собирался начать свои зигзаги, и бекас комочком упал в трясину. Облонский неторопливо повел за другим, еще низом летевшим к осоке, и вместе со звуком выстрела и этот бекас упал; и видно было, как он выпрыгивал из скошенной осоки, биясь уцелевшим белым снизу крылом.156

157 Левин не был так счастлив: он ударил первого бекаса слишком близко и промахнулся; повел зa ним, когда он уже стал подниматься, но в это время вылетел еще один из-под ног и развлек его, и он сделал другой промах.

Покуда заряжали ружья, поднялся еще бекас, и Весловский, успевший зарядить другой раз, пустил по воде еще два заряда мелкой дроби. Степан Аркадьич подобрал своих бекасов и блестящими глазами взглянул на Левина.

— Ну, теперь расходимся, — сказал Степан Аркадьич и, прихрамывая на левую ногу и держа ружье наготове и посвистывая собаке, пошел в одну сторону. Левин с Весловским пошли в другую.

С Левиным всегда бывало так, что, когда первые выстрелы были неудачны, он горячился, досадовал и стрелял целый день дурно. Так было и нынче. Бекасов оказалось очень много. Из-под собаки, из-под ног охотников беспрестанно вылетали бекасы, и Левин мог бы поправиться; но чем больше он стрелял, тем больше срамился пред Весловским, весело палившим в меру и не в меру, ничего не убивавшим и нисколько этим не смущавшимся. Левин торопился, не выдерживал, горячился всё больше и больше и дошел до того уже, что, стреляя, почти не надеялся, что убьет. Казалось, и Ласка понимала это. Она ленивее стала искать и точно с недоумением или укоризною оглядывалась на охотников. Выстрелы следовали за выстрелами. Пороховой дым стоял вокруг охотников, а в большой, просторной сетке ягдташа были только три легонькие, маленькие бекаса. И то один из них был убит Весловским и один общий. Между тем по другой стороне болота слышались не частые, но, как Левину казалось, значительные выстрелы Степана Аркадьича, причем почти за каждым слышалось: «Крак, Крак, апорт!»

Это еще более волновало Левина. Бекасы не переставая вились в воэдухе над осокой. Чмоканье по земле и карканье в вышине не умолкая были слышны со всех сторон; поднятые прежде и носившиеся в воздухе бекасы садились пред охотниками. Вместо двух ястребов теперь десятки их с писком вились над болотом.

Пройдя большую половину болота, Левин с Весловским добрались до того места, по которому длинными полосками, упирающимися в осоку, был разделен мужицкий покос,157 158 отмеченный где протоптанными полосками, где прокошенным рядком. Половина из этих полос была уже скошена.

Хотя по нескошенному было мало надежды найти столько же, сколько по скошенному, Левин обещал Степану Аркадьичу сойтись с ним и пошел со своим спутником дальше по прокошенным и непрокошенным полосам.

— Ей, охотники! — прокричал им один из мужиков, сидевших у отпряженной телеги, — иди с нами полудновать! Вино пить!

Левин оглянулся.

— Иди, ничаво! — прокричал с красным лицом веселый бородатый мужик, осклабляя белые зубы и поднимая зеленоватый, блестящий на солнце штоф.

— Qu’est ce qu’ils disent?[24] — спросил Весловский.

— Зовут водку пить. Они, верно, лугà делили. Я бы выпил, — не без хитрости сказал Левин, надеясь, что Весловский соблазнится водкой и уйдет к ним.

— Зачем же они угощают?

— Так, веселятся. Право, подойдите к ним. Вам интересно. — Allons, c’est curieux.[25]

— Идите, идите, вы найдете дорогу на мельницу! — крикнул Левин и, оглянувшись, с удовольствием увидел, что Весловский, нагнувшись и спотыкаясь усталыми ногами и держа ружье в вытянутой руке, выбирался из болота к мужикам.

— Иди и ты! — кричал мужик на Левина. — Нябось! Закусишь пирожка!

Левину сильно хотелось выпить водки и съесть кусок хлеба. Он ослабел и чувствовал, что насилу выдирает заплетающиеся ноги из трясины, и он на минуту был в сомненьи. Но собака стала. И тотчас вся усталость исчезла, и он легко пошел по трясине к собаке. Из-под ног его вылетел бекас; он ударил и убил, — собака продолжала стоять. «Пиль!» Из-под собаки поднялся другой. Левин выстрелил. Но день был несчастный; он промахнулся, и когда пошел искать убитого, то не нашел и его. Он излазил всю осоку, но Ласка не верила, что он убил, и, когда он посылал ее искать, притворялась, что ищет, но не искала.158

159 И без Васеньки, которого Левин упрекал в своей неудаче, дело не поправилось. Бекасов было много и тут, но Левин делал промах за промахом.

Косые лучи солнца были еще жарки; платье, насквозь промокшее от пота, липло к телу; левый сапог, полный воды, был тяжел и чмокал; по испачканному пороховым осадком лицу каплями скатывался пот; во рту была горечь, в носу запах пороха и ржавчины, в ушах неперестающее чмоканье бекасов; до стволов нельзя было дотронуться, так они разгорелись; сердце стучало быстро и коротко; руки тряслись от волнения, и усталые ноги спотыкались и переплетались по кочкам и трясине; но он всё ходил и стрелял. Наконец, сделав постыдный промах, он бросил наземь ружье и шляпу.

«Нет, надо опомниться!» сказал он себе. Он поднял ружье и шляпу, подозвал к ногам Ласку и вышел из болота. Выйдя на сухое, он сел на кочку, разулся, вылил воду из сапога, потом подошел к болоту, напился со ржавым вкусом воды, намочил разгоревшиеся стволы и обмыл себе лицо и руки. Освежившись, он двинулся опять к тому месту, куда пересел бекас, с твердым намерением не горячиться.

Он хотел быть спокойным, но было то же. Палец его прижимал гашетку прежде, чем он брал на цель птицу. Всё шло хуже и хуже.

У него было только пять штук в ягдташе, когда он вышел из болота к ольшаннику, где должен был сойтись со Степаном Аркадьичем.

Прежде чем увидать Степана Аркадьича, он увидал его собаку. Из-под вывороченного корня ольхи выскочил Крак, весь черный от вонючей болотной тины, и с видом победителя обнюхался с Лаской. За Краком показалась в тени ольх и статная фигура Степана Аркадьича. Он шел навстречу красный, распотевший, с расстегнутым воротом, всё так же прихрамывая.

— Ну, что? Вы палили много! — сказал он, весело улыбаясь.

— А ты? — спросил Левин. Но спрашивать было не нужно, потому что он уже видел полный ягдташ.

— Да ничего.

У него было четырнадцать штук.

— Славное болото! Тебе, верно, Весловский мешал. Двум с одною собакой неловко, — сказал Степан Аркадьич, смягчая свое торжество.

159 160

XI.

Когда Левин со Степаном Аркадьичем пришли в избу мужика, у которого всегда останавливался Левин, Весловский уже был там. Он сидел в средине избы и, держась обеими руками зa лавку, с которой его стаскивал солдат, брат хозяйки, за облитые тиной сапоги, смеялся своим заразительно-веселым смехом.

— Я только что пришел. Ils ont été charmants.[26] Представьте себе, напоили меня, накормили. Какой хлеб, это чудо! Délicieux![27] И водка — я никогда вкуснее не пил! И ни за что не хотели взять деньги. И все говорили: «не обсудись», как-то.

— Зачем же деньги брать? Они вас, значит, поштовали. Разве у них продажная водка? — сказал солдат, стащив наконец с почерневшим чулком замокший сапог.

Несмотря на нечистоту избы, загаженной сапогами охотников и грязными, облизывавшимися собаками, на болотный и пороховой запах, которым она наполнилась, и на отсутствие ножей и вилок, охотники напились чаю и поужинали с таким вкусом, как едят только на охоте. Умытые и чистые, они пошли в подметенный сенной сарай, где кучера приготовили господам постели.

Хотя уж смерклось, никому из охотников не хотелось спать.

Поколебавшись между воспоминаниями и рассказами о стрельбе, о собаках, о прежних охотах, разговор напал на заинтересовавшую всех тему. По случаю несколько раз уже повторяемых выражений восхищения Васеньки о прелести этого ночлега и запаха сена, о прелести сломанной телеги (ему она казалась сломанною, потому что была снята с передков), о добродушии мужиков, напоивших его водкой, о собаках, лежавших каждая у ног своего хозяина, Облонский рассказал про прелесть охоты у Мальтуса, на которой он был прошлым летом. Мальтус был известный железнодорожный богач. Степан Аркадьич рассказывал, какие у этого Мальтуса были в Тверской губернии откуплены болота, и как сбережены, и о том, какие экипажи, догкарты, подвезли охотников, и какая палатка с завтраком была раскинута у болота.160

161 — Не понимаю тебя, — сказал Левин, поднимаясь на своем сене, — как тебе не противны эти люди. Я понимаю, что завтрак с лафитом очень приятен, но неужели тебе не противна именно эта роскошь? Все эти люди, как прежде наши откупщики, наживают деньги так, что при наживе заслуживают презрение людей, пренебрегают этим презрением, а потом бесчестно нажитым откупаются от прежнего презрения.

— Совершенно справедливо! — отозвался Васенька Вес- ловский. — Совершенно! Разумеется, Облонский делает это из bonhomie,[28] а другие говорят: «Облонский же ездит»...

— Нисколько, — Левин слышал, что Облонский улыбался, говоря это, — я просто не считаю его более бесчестным, чем кого бы то ни было из богатых купцов и дворян. И те и эти нажили одинаково трудом и умом.

— Да, но каким трудом? Разве это труд, чтобы добыть концессию и перепродать?

— Разумеется, труд. Труд в том смысле, что если бы не было его или других ему подобных, то и дорог бы не было.

— Но труд не такой, как труд мужика или ученого.

— Положим, но труд в том смысле, что деятельность его дает результат — дорогу. Но ведь ты находишь, что дороги бесполезны.

— Нет, это другой вопрос; я готов признать, что они полезны. Но всякое приобретение, не соответственное положенному труду, нечестно.

— Да кто ж определит соответствие?

— Приобретение нечестным путем, хитростью, — сказал Левин, чувствуя, что он не умеет ясно определить черту между честным и бесчестным, — так, как приобретение банкирских контор, — продолжал он. — Это зло, приобретение громадных состояний без труда, как это было при откупах, только переменило форму. Le roi est mort, vive le roi![29] Только что успели уничтожить откупа, как явились желевные дороги, банки: тоже нажива без труда.

— Да, это всё может быть верно и остроумно... Лежать, Крак! — крикнул Степан Аркадьич на чесавшуюся и ворочавшую всё сено собаку, очевидно уверенный в справедливости своей темы и потому спокойно и неторопливо.— Но ты не определил161 162 черты между честным и бесчестным трудом. То, что я получаю жалованья больше, чем мой столоначальник, хотя он лучше меня знает дело, — это бесчестно?

— Я не знаю.

— Ну, так я тебе скажу: то, что ты получаешь за свой труд в хозяйстве лишних, положим, пять тысяч, а наш хозяин мужик, как бы он ни трудился, не получит больше пятидесяти рублей, точно так же бесчестно, как то, что я получаю больше столоначальника и что Мальтус получает больше дорожного мастера. Напротив, я вижу какое-то враждебное, ни на чем не основанное отношение общества к этим людям, и мне кажется, что тут зависть...

— Нет, это несправедливо, — сказал Весловский, — зависти не может быть, а что-то есть нечистое в этом деле.

— Нет, позволь, — продолжал Левин. — Ты говоришь, что несправедливо, что я получу пять тысяч, а мужик пятьдесят рублей: это правда. Это несправедливо, и я чувствую это, но...

— Оно в самом деле. За что мы едим, пьем, охотимся, ничего не делаем, а он вечно, вечно в труде? — сказал Васенька Весловский, очевидно в первый раз в жизни ясно подумав об этом и потому вполне искренно.

— Да, ты чувствуешь, но ты не отдаешь ему своего именья,— сказал Степан Аркадьич, как будто нарочно задиравший Левина.

В последнее время между двумя свояками установилось как бы тайное враждебное отношение: как будто с тех пор, как они были женаты на сестрах, между ними возникло соперничество в том, кто лучше устроил свою жизнь, и теперь эта враждебность выражалась в начавшем принимать личный оттенок разговоре.

— Я не отдаю потому, что никто этого от меня не требует, и если бы я хотел, то мне нельзя отдать, — отвечал Левин, — и некому.

— Отдай этому мужику; он не откажется.

— Да, но как же я отдам ему? Поеду с ним и совершу купчую?

— Я не знаю; но если ты убежден, что ты не имеешь права...

— Я вовсе не убежден. Я, напротив, чувствую, что не имею права отдать, что у меня есть обязанности и к земле и к семье.

— Нет, позволь; но если ты считаешь, что это неравенство несправедливо, то почему же ты не действуешь так...162

163 — Я и действую, только отрицательно, в том смысле, что я не буду стараться увеличить ту разницу положения, которая существует между мною и им.

— Нет, уж извини меня; это парадокс.

— Да это что-то софистическое объяснение, — подтвердил Весловский.— А! хозяин,— сказал он мужику, который, скрипя воротами, входил в сарай. — Что, не спишь еще?

— Нет, какой сон! Я думал, господа наши спят, да слышу гуторят. Мне крюк взять тута. Не укусит она? — прибавил он, осторожно ступая босыми ногами.

— А ты где же спать будешь?

— Мы в ночное.

— Ах, какая ночь! — сказал Весловский, глядя на видневшиеся при слабом свете зари в большой раме отворенных теперь ворот край избы и отпряженных катков. — Да слушайте, это женские голоса поют и, право, недурно. Это кто поет, хозяин?

— А это дворовые девки, тут рядом.

— Пойдемте погуляем! Ведь не заснем. Облонский, пойдем!

— Как бы это и лежать и пойти, — потягиваясь отвечал Облонский. — Лежать отлично.

— Ну, я один пойду, — живо вставая и обуваясь, сказал Весловский. — До свиданья, господа. Если весело, я вас позову. Вы меня дичью угощали, и я вас не забуду.

— Не правда ли, славный малый? — сказал Облонский, когда Весловский ушел и мужик за ним затворил ворота.

— Да, славный, — ответил Левин, продолжая думать о предмете только что бывшего разговора. Ему казалось, что он, насколько умел, ясно высказал свои мысли и чувства, а между тем оба они, люди неглупые и искренние, в один голос сказали, что он утешается софизмами. Это смущало его.

— Так так-то, мой друг. Надо одно из двух: или признавать, что настоящее устройство общества справедливо, и тогда отстаивать свои права; или признаваться, что пользуешься несправедливыми преимуществами, как я и делаю, и пользоваться ими с удовольствием.

— Нет, если бы это было несправедливо, ты бы не мог пользоваться этими благами с удовольствием, по крайней мере я не мог бы. Мне, главное, надо чувствовать, что я не виноват.

— А что, в самом деле, не пойти ли? — сказал Степан163 164 Аркадьич, очевидно устав от напряжения мысли. — Ведь не заснем. Право, пойдем!

Левин не отвечал. Сказанное ими в разговоре слово о том, что он действует справедливо только в отрицательном смысле, занимало его. «Неужели только отрицательно можно быть справедливым?» спрашивал он себя.

— Однако как сильно пахнет свежее сено! — сказал Степан Аркадьич, приподнимаясь. — Не засну ни за что. Васенька что-то затеял там. Слышишь хохот и его голос? Не пойти ли? Пойдем!

— Нет, я не пойду, — отвечал Левин.

— Неужели ты это тоже из принципа? —улыбаясь сказал Степан Аркадьич, отыскивая в темноте свою фуражку.

— Не из принципа, а зачем я пойду?

— А знаешь, ты себе наделаешь бед, — сказал Степан Аркадьич, найдя фуражку и вставая.

— Отчего?

— Разве я не вижу, как ты себя поставил с женою? Я слышал, как у вас вопрос первой важности — поедешь ли ты или нет на два дня на охоту. Всё это хорошо как идиллия, но на целую жизнь этого не хватит. Мужчина должен быть независим, у него есть свои мужские интересы. Мужчина должен быть мужествен, — сказал Облонский, отворяя ворота.

— То есть что же? Пойти ухаживать за дворовыми девками? — спросил Левин.

— Отчего же и не пойти, если весело. Ça ne tire pas à conséquence.[30] Жене моей от этого не хуже будет, а мне будет весело. Главное дело — блюди святыню дома. В доме чтобы ничего не было. А рук себе не завязывай.

— Может быть, — сухо сказал Левин и повернулся на бок. — Завтра рано надо итти, и я не бужу никого, а иду на рассвете.

— Messieurs, venez vite![31] — послышался голос возвратившегося Весловского. — Charmante![32] Это я открыл. Charmante, совершенная Гретхен, и мы с ней уж познакомились. Право, прехорошенькая! — рассказывал он с таким одобряющим видом, как будто именно для него сделана она была хорошенькою, и он был доволен тем, кто приготовил это для него.164

165 Левин притворился спящим, а Облонский, надев туфли и закурив сигару, пошел из сарая, и скоро голоса их затихли.

Левин долго не мог спать. Он слышал, как его лошади жевали сено, потом как хозяин со старшим малым собирался и уехал в ночное; потом слышал, как солдат укладывался спать с другой стороны сарая с племянником, маленьким сыном хозяина; слышал, как мальчик тоненьким голоском сообщил дяде свое впечатление о собаках, которые казались мальчику страшными и огромными; потом как мальчик расспрашивал, кого будут ловить эти собаки, и как солдат хриплым и сонным голосом говорил ему, что завтра охотники пойдут в болото и будут палить из ружей, и как потом, чтоб отделаться от вопросов мальчика, он сказал: «Спи, Васька, спи, а то смотри», и скоро сам захрапел, и всё затихло; только слышно было ржание лошадей и каркание бекаса. «Неужели только отрицательно? — повторил он себе. — Ну и что ж? Я не виноват». И он стал думать о завтрашном дне.

«Завтра пойду рано утром и возьму на себя не горячиться. Бекасов пропасть. И дупеля есть. А приду домой, записка от Кити. Да, Стива, пожалуй, и прав: я не мужествен с нею, я обабился... Но что ж делать! Опять отрицательно!»

Сквозь сон он услыхал смех и веселый говор Весловекого и Степана Аркадьича. Он на мгновенье открыл глаза: луна взошла, и в отворенных воротах, ярко освещенные лунным светом, они стояли разговаривая. Что-то Степан Аркадьич говорил про свежесть девушки, сравнивая ее с только что вылупленным свежим орешком, и что-то Весловский, смеясь своим заразительным смехом, повторял, вероятно, сказанные ему мужиком слова: «Ты своей как можно домогайся!» Левин сквозь сон проговорил:

— Господа, завтра чем свет! — и заснул.

XII.

Проснувшись на ранней заре, Левин попробовал будить товарищей. Васенька, лежа на животе и вытянув одну ногу в чулке, спал так крепко, что нельзя было от него добиться ответа. Облонский сквозь сон отказался итти так рано. Даже и Ласка, спавшая свернувшись кольцом, в краю сена, неохотно встала и лениво, одну за другой, вытягивала и расправляла свои165 166 задние ноги. Обувшись, взяв ружье и осторожно отворив скрипучую дверь сарая, Левин вышел на улицу. Кучера спали у экипажей, лошади дремали. Одна только лениво ела овес, раскидывая его храпом по колоде. На дворе еще было серо.

— Что рано так поднялся, касатик? — дружелюбно, как к старому доброму знакомому, обратилась к нему вышедшая из избы старуха-хозяйка.

— Да на охоту, тетушка. Тут пройду на болото?

— Прямо задами; нашими гумнами, милый человек, да коноплями; стежка там.

Осторожно шагая босыми загорелыми ногами, старуха проводила Левина и откинула ему загородку у гумна.

— Прямо так и стеганешь в болото. Наши ребята туда вечор погнали.

Ласка весело бежала впереди по тропинке; Левин шел за нею быстрым, легким шагом, беспрестанно поглядывая на небо. Ему хотелось, чтобы солнце не взошло прежде, чем он дойдет до болота. Но солнце не мешкало. Месяц, еще светивший, когда он выходил, теперь только блестел, как кусок ртути; утреннюю зарницу, которую прежде нельзя было не видеть, теперь надо было искать; прежде неопределенные пятна на дальнем поле теперь уже ясно были видны. Это были ржаные копны. Невидная еще без солнечного света роса в душистой высокой конопле, из которой выбраны были уже замашки, мочила ноги и блузу Левина выше пояса. В прозрачной тишине утра слышны были малейшие звуки. Пчелка со свистом пули пролетела мимо уха Левина. Он пригляделся и увидел еще другую и третью. Все они вылетали из-за плетня пчельника и над коноплей скрывались по направлению к болоту. Стежка вывела прямо в болото. Болото можно было узнать по парам, которые поднимались из него где гуще, где реже, так что осока и ракитовые кустики, как островки, колебались на этом паре. На краю болота и дороги мальчишки и мужики, стерегшие ночное, лежали и пред зарей все спали под кафтанами. Недалеко от них ходили три спутанные лошади. Одна из них гремела кандалами. Ласка шла рядом с хозяином, просясь вперед и оглядываясь. Пройдя спавших мужиков и поровнявшись с первою мочежинкой, Левин осмотрел пистоны и пустил собаку. Одна из лошадей, сытый бурый третьяк, увидав собаку, шарахнулся и, подняв хвост, фыркнул. Остальные лошади тоже испугались и, спутанными ногами166 167 шлепая по воде и производя вытаскиваемыми из густой глины копытами звук, подобный хлопанью, запрыгали из болота. Ласка остановилась, насмешливо посмотрев на лошадей и вопросительно на Левина. Левин погладил Ласку и посвистал в знак того, что можно начинать.

Ласка весело и озабоченно побежала по колеблющейся под нею трясине.

Вбежав в болото, Ласка тотчас же среди знакомых ей запахов кореньев, болотных трав, ржавчины и чуждого запаха лошадиного помета почувствовала рассеянный по всему этому месту запах птицы, той самой пахучей птицы, которая более всех других волновала ее. Кое-где по моху и лопушкам болотным запах этот был очень силен, но нельзя было решить, в какую сторону он усиливался и ослабевал. Чтобы найти направление, надо было отойти дальше под ветер. Не чувствуя движения своих ног, Ласка напряженным галопом, таким, что при каждом прыжке она могла остановиться, если встретится необходимость, поскакала направо прочь от дувшего с востока предрассветного ветерка и повернулась на ветер. Вдохнув в себя воздух расширенными ноздрями, она тотчас же почувствовала, что не следы только, а они сами были тут, пред нею, и не один, а много. Ласка уменьшила быстроту бега. Они были тут, но где именно, она не могла еще определить. Чтобы найти это самое место, она начала уже круг, как вдруг голос хозяина развлек ее. «Ласка! тут!» сказал он, указывая ей в другую сторону. Она постояла, спрашивая его, не лучше ли делать, как она начала. Но он повторил приказанье сердитым голосом, показывая в залитый водою кочкарник, где ничего не могло быть. Она послушала его, притворяясь, что ищет, чтобы сделать ему удовольствие, излазила кочкарник и вернулась к прежнему месту и тотчас же опять почувствовала их. Теперь, когда он не мешал ей, она знала, что делать, и, не глядя себе под ноги и с досадой спотыкаясь по высоким кочкам и попадая в воду, но справляясь гибкими, сильными ногами, начала круг, который всё должен был объяснить ей. Запах их всё сильнее и сильнее, определеннее и определеннее поражал ее, и вдруг ей вполне стало ясно, что один из них тут, за этою кочкой, в пяти шагах пред нею, и она остановилась и замерла всем телом. На своих низких ногах она ничего не могла видеть пред собой, но она по запаху знала, что он сидел не далее пяти шагов. Она стояла, всё больше и больше167 168 ощущая его и наслаждаясь ожиданием. Напруженный хвост ее был вытянут и вздрагивал только в самом кончике. Рот ее был слегка раскрыт, уши приподняты. Одно ухо заворотилось еще на бегу, и она тяжело, но осторожно дышала и еще осторожнее оглянулась, больше глазами, чем головой, на хозяина. Он, с его привычным ей лицом, но всегда страшными глазами, шел, спотыкаясь по кочкам, и необыкновенно тихо, как ей казалось. Ей казалось, что он шел тихо, а он бежал.

Заметив тот особенный поиск Ласки, когда она прижималась вся к земле, как будто загребала большими шагами задними ногами и слегка раскрывала рот, Левин понял, что она тянула по дупелям, и, в душе помолившись Богу, чтобы был успех, особенно на первую птицу, подбежал к ней. Подойдя к ней вплоть, он стал с своей высоты смотреть пред собою и увидал глазами то, что она видела носом. В проулочке между кочками на одной виднелся дупель. Повернув голову, он прислушивался. Потом, чуть расправив и опять сложив крылья, он, неловко вильнув задом, скрылся за угол.

— Пиль, пиль, — крикнул Левин, толкая в зад Ласку.

«Но я не могу итти, — думала Ласка. — Куда я пойду? Отсюда я чувствую их, а если я двинусь вперед, я ничего не пойму, где они и кто они». Но вот он толкнул ее коленом и взволнованным шопотом проговорил: «Пиль, Ласочка, пиль!»

«Ну, так если он хочет этого, я сделаю, но я за себя уже не отвечаю теперь», подумала она и со всех ног рванулась вперед между кочек. Она ничего уже не чуяла теперь и только видела и слышала, ничего не понимая.

В десяти шагах от прежнего места с жирным хорканьем и особенным дупелиным выпуклым звуком крыльев поднялся один дупель. И вслед за выстрелом тяжело шлепнулся белою грудью о мокрую трясину. Другой не дождался и сзади Левина поднялся без собаки.

Когда Левин повернулся к нему, он был уже далеко. Но выстрел достал его. Пролетев шагов двадцать, второй дупель поднялся кверху колом и кубарем, как брошенный мячик, тяжело упал на сухое место.

«Вот это будет толк!» думал Левин, запрятывая в ягдташ теплых и жирных дупелей. «А, Ласочка, будет толк?»

Когда Левин, зарядив ружье, тронулся дальше, солнце, хотя еще и не видное за тучками, уже взошло. Месяц, потеряв весь168 169 блеск, как облачко, белел на небе; звезд не видно было уже ни одной. Мочежинки, прежде серебрившиеся росой, теперь золотились. Ржавчина была вся янтарная. Синева трав перешла в желтоватую зелень. Болотные птички копошились на блестящих росою и клавших длинную тень кустиках у ручья. Ястреб проснулся и сидел на копне, с боку на бок поворачивая голову, недовольно глядя на болото. Галки летели в поле, и босоногий мальчишка уже подгонял лошадей к поднявшемуся из-под кафтана и почесывавшемуся старику. Дым от выстрелов, как молоко, белел по зелени травы.

Один из мальчишек подбежал к Левину.

— Дяденька, утки вчера туто были! — прокричал он ему и пошел за ним издалека.

И Левину, в виду этого мальчика, выражавшего свое одобрение, было вдвойне приятно убить еще тут же раз-за-разом трех бекасов.

XIII.

Охотничья примета, что если не упущен первый зверь и первая птица, то поле будет счастливо, оказалась справедливою.

Усталый, голодный, счастливый, Левин в десятом часу утра, исходив верст тридцать, с девятнадцатью штуками красной дичи и одною уткой, которую он привязал за пояс, так как она уже не влезала в ягдташ, вернулся на квартиру. Товарищи его уж давно проснулись и успели проголодаться и позавтракать.

— Постойте, постойте, я знаю, что девятнадцать, — говорил Левин, пересчитывая во второй раз неимеющих того значительного вида, какой они имели, когда вылетали, скрючившихся и ссохшихся, с запекшеюся кровью, со свернутыми на бок головками, дупелей и бекасов.

Счет был верен, и зависть Степана Аркадьича была приятна Левину. Приятно ему было еще то, что, вернувшись на квартиру, он застал уже приехавшего посланного от Кити с запиской.

«Я совсем здорова и весела. Если ты за меня боишься, то можешь быть еще более спокоен, чем прежде. У меня новый телохранитель, Марья Власьевна (это была акушерка, новое, важное лицо в семейной жизни Левина). Она приехала меня проведать. Нашла меня совершенно здоровою, и мы оставили ее до твоего приезда. Все веселы, здоровы, и ты, пожалуйста, не торопись, а если охота хороша, останься еще день».169

170 Эти две радости, счастливая охота и записка от жены, были так велики, что две случившиеся после этого маленькие неприятности прошли для Левина легко. Одна состояла в том, что рыжая пристяжная, очевидно переработавшая вчера, не ела корма и была скучна. Кучер говорил, что она надорвана.

— Вчера загнали, Константин Дмитрич, — говорил он. — Как же, десять верст не путем гнали!

Другая неприятность, расстроившая в первую минуту его хорошее расположение духа, но над которою он после много смеялся, состояла в том, что из всей провизии, отпущенной Кити в таком изобилии, что, казалось, нельзя было ее доесть в неделю, ничего не осталось. Возвращаясь усталый и голодный с охоты, Левин так определенно мечтал о пирожках, что, подходя к квартире, он уже слышал запах и вкус их во рту, как Ласка чуяла дичь, и тотчас велел Филиппу подать себе. Оказалось, что не только пирожков, но и цыплят уже не было.

— Ну уж аппетит! — сказал Степан Аркадьич смеясь, указывая на Васеньку Весловского. — Я не страдаю недостатком аппетита, но это удивительно...

— Ну, что ж делать! — сказал Левин, мрачно глядя на Весловского. — Филипп, так говядины дай.

— Говядину скушали, я кость собакам отдал, — отвечал Филипп.

Левину было так обидно, что он с досадой сказал:

— Хоть бы чего-нибудь мне оставили! — и ему захотелось плакать.

— Так выпотроши же дичь, — сказал он дрожащим голосом Филиппу, стараясь не смотреть на Васеньку, — и наложи крапивы. А мне спроси хоть молока.

Уже потом, когда он наелся молока, ему стало совестно за то, что он высказал досаду чужому человеку, и он стал смеяться над своим голодным озлоблением.

Вечером еще сделали поле, в которое и Весловский убил несколько штук, и в ночь вернулись домой.

Обратный путь был так же весел, как и путь туда. Весловский то пел, то вспоминал с наслаждением свои похождения у мужиков, угостивших его водкой и сказавших ему: «не обсудись»; то свои ночные похождения с орешками и дворовою девушкой и мужиком, который спрашивал его, женат ли он, и, узнав, что он не женат, сказал ему: «А ты на чужих жен не170 171 зарься, а пуще всего домогайся, как бы свою завести». Эти слова особенно смешили Весловского.

— Вообще я ужасно доволен нашею поездкой. А вы, Левин?

— Я очень доволен, — искренно говорил Левин, которому особенно радостно было не только не чувствовать той враждебности, которую он испытал дома к Васеньке Весловскому, но, напротив, чувствовать к нему самое дружеское расположение.

XIV.

На другой день, в 10 часов, Левин, обходив уже хозяйство, постучался в комнату, где ночевал Васенька.

— Entrez,[33] прокричал ему Весловский. — Вы меня извините, я еще только мои ablutions[34] кончил, — сказал он улыбаясь, стоя пред ним в одном белье.

— Не стесняйтесь, пожалуйста. — Левин присел к окну. — Вы хорошо спали?

— Как убитый. А день какой нынче для охоты?

— Вы что пьете, чай или кофе?

— Ни то, ни другое. Я завтракаю. Мне, право, совестно. Дамы, я думаю, уже встали? Пройтись теперь отлично. Вы мне покажите лошадей.

Пройдясь по саду, побывав на конюшне и даже поделав вместе гимнастику на баррах, Левин вернулся с своим гостем домой и вошел с ним в гостиную.

— Прекрасно поохотились и сколько впечатлений! — сказал Весловский подходя к Кити, которая сидела за самоваром. — Как жалко, что дамы лишены этих удовольствий!

«Ну, что же, надо же ему как-нибудь говорить с хозяйкой дома», сказал себе Левин. Ему опять что-то показалось в улыбке, в том победительном выражении, с которым гость обратился к Кити...

Княгиня, сидевшая с другой стороны стола с Марьей Власьевной и Степаном Аркадьичем, подозвала к себе Левина и завела с ним разговор о переезде в Москву для родов Кити и приготовлении квартиры. Для Левина, как при свадьбе были неприятны всякие приготовления, оскорбляющие своим ничтожеством171 172 величие совершающегося, так еще более оскорбительны казались приготовления для будущих родов, время которых как-то высчитывали по пальцам. Он старался всё время не слышать этих разговоров о способе пеленания будущего ребенка, старался отворачиваться и не видеть каких-то таинственных бесконечных вязаных полос, каких-то полотняных треугольничков, которым приписывала особенную важность Долли, и т. п. Событие рождения сына (он был уверен, что будет сын), которое ему обещали, но в которое он всё-таки не мог верить, — так оно казалось необыкновенно, — представлялось ему с одной стороны столь огромным и потому невозможным счастьем, с другой стороны — столь таинственным событием, что это воображаемое знание того, что будет, и вследствие того приготовление как к чему-то обыкновенному, людьми же производимому, казалось ему возмутительно и унизительно.

Но княгиня не понимала его чувств и объясняла его неохоту думать и говорить про это легкомыслием и равнодушием, а потому не давала ему покоя. Она поручала Степану Аркадьичу посмотреть квартиру и теперь подозвала к себе Левина. — Я ничего не знаю, княгиня. Делайте, как хотите, — говорил он.

— Надо решить, когда вы переедете.

— Я, право, не знаю. Я знаю, что родятся детей миллионы без Москвы и докторов... отчего же...

— Да если так...

— Да нет, как Кити хочет.

— С Кити нельзя про это говорить! Что ж ты хочешь, чтоб я напугала ее? Вот нынче весной Натали Голицына умерла от дурного акушера.

— Как вы скажете, так я и сделаю, — сказал он мрачно.

Княгиня начала говорить ему, но он не слушал ее. Хотя разговор с княгиней и расстраивал его, он сделался мрачен не от этого разговора, но от того, что он видел у самовара.

«Нет, это невозможно», думал он, изредка взглядывая на перегнувшегося к Кити Васеньку, с своею красивою улыбкой говорившего ей что-то, и на нее, красневшую и взволнованную.

Было нечистое что-то в позе Васеньки, в его взгляде, в его улыбке. Левин видел даже что-то нечистое и в позе и во взгляде Кити. И опять свет померк в его глазах. Опять, как вчера, вдруг, без малейшего перехода, он почувствовал себя сброшенным с172 173 высота счастья, спокойствия, достоинства в бездну отчаяния, злобы и унижения. Опять все и всё стали противны ему.

— Так и сделайте, княгиня, как хотите, — сказал он, опять оглядываясь.

— Тяжела шапка Мономаха! — сказал ему шутя Степан Аркадьич, намекая, очевидно, не на один разговор с княгиней, а на причину волнения Левина, которое он заметил. — Как ты нынче поздно, Долли!

Все встали встретить Дарью Александровну. Васенька встал на минуту и со свойственным новым молодым людям отсутствием вежливости к дамам чуть поклонился и опять продолжал разговор, засмеявшись чему-то.

— Меня замучала Маша. Она дурно спала и капризна нынче ужасно, — сказала Долли.

Разговор, затеянный Васенькой с Кити, шел опять о вчерашнем, об Анне и о том, может ли любовь стать выше условий света. Кити неприятен был этот разговор, и он волновал ее и самим содержанием, и тем тоном, которым он был веден, и в особенности тем, что она знала уж, как это подействует на мужа. Но она слишком была проста и невинна, чтоб уметь прекратить этот разговор, и даже для того, чтобы скрыть то внешнее удовольствие, которое доставляло ей очевидное внимание этого молодого человека. Она хотела прекратить этот разговор, но она не знала, что ей сделать. Всё, что бы она ни сделала, она знала, будет замечено мужем, и всё перетолковано в дурную сторону. И действительно, когда она спросила у Долли, что с Машей, и Васенька, ожидая, когда кончится этот скучный для него разговор, принялся равнодушно смотреть на Долли, этот вопрос показался Левину ненатуральною, отвратительною хитростью.

— Что же, поедем нынче за грибами? — сказала Долли.

— Поедемте, пожалуйста, и я поеду, — сказала Кити и покраснела. Она хотела спросить Васеньку из учтивости, поедет ли он, и не спросила. — Ты куда, Костя? — спросила она с виноватым видом у мужа, когда он решительным шагом проходил мимо нее. Это виноватое выражение подтвердило все его сомнения.

— Без меня приехал машинист, я еще не видал его, — сказал он, не глядя на нее.

Он сошел вниз, но не успел еще выйти из кабинета, как173 174 услыхал знакомые шаги жены, неосторожно быстро идущей к нему.

— Что ты? — сказал он ей сухо. — Мы заняты.

— Извините меня, — обратилась она к машинисту-Немцу, — мне несколько слов сказать мужу.

Немец хотел уйти, но Левин сказал ему:

— Не беспокойтесь.

— Поезд в три? — спросил Немец, — как бы не опоздать.

Левин не ответил ему и сам вышел с женой.

— Ну, что вы мне имеете сказать? — проговорил он по-французски.

Он не смотрел на ее лицо и не хотел видеть, что она, в ее положении, дрожала всем лицом и имела жалкий, уничтоженный вид.

— Я... я хочу сказать, что так нельзя жить, что это мученье... — проговорила она.

— Люди тут в буфете, — сказал он сердито, — не делайте сцен.

— Ну, пойдем сюда!

Они стояли в проходной комнате. Кити хотела войти в соседнюю. Но там Англичанка учила Таню.

— Ну, пойдем в сад!

В саду они наткнулись на мужика, чистившего дорожку. И уже не думая о том, что мужик видит ее заплаканное, а его взволнованное лицо, не думая о том, что они имеют вид людей, убегающих от какого-то несчастья, они быстрыми шагами шли вперед, чувствуя, что им надо высказаться и разубедить друг друга, побыть одним вместе и избавиться этим от того мучения, которое оба испытывали.

— Так нельзя жить! Это мученье! Я страдаю, ты страдаешь. За что? — сказала она, когда они добрались наконец до уединенной лавочки на углу липовой аллеи.

— Но ты одно скажи мне: было в его тоне неприличное, нечистое, унизительно-ужасное? — говорил он, становясь пред ней опять в ту же позу, с кулаками пред грудью, как он тогда ночью стоял пред ней.

— Было, — сказала она дрожащим голосом. — Но, Костя, ты не видишь разве, что не я виновата? Я с утра хотела такой тон взять, но эти люди... Зачем он приехал? Как мы счастливы были! — говорила она, задыхаясь от рыданий, которые поднимали всё ее пополневшее тело.174

175 Садовник с удивлением видел, несмотря на то, что ничего не гналось зa ними, и что бежать не от чего было, и что ничего они особенно радостного не могли найти на лавочке, — садовник видел, что они вернулись домой мимо него с успокоенными, сияющими лицами.

XV.

Проводив жену наверх, Левин пошел на половину Долли. Дарья Александровна с своей стороны была в этот день в большом огорчении. Она ходила по комнате и сердито говорила стоявшей в углу и ревущей девочке:

— И будешь стоять весь день в углу, и обедать будешь одна, и ни одной куклы не увидишь, и платья тебе нового не сошью, — говорила она, не зная уже, чем наказать ее.

— Нет, это гадкая девочка! — обратилась она к Левину. — Откуда берутся у нее эти мерзкие наклонности?

— Да что же она сделала? — довольно равнодушно сказал Левин, которому хотелось посоветоваться о своем деле и поэтому досадно было, что он попал некстати.

— Они с Гришей ходили в малину и там... я не могу даже сказать, что она делала. Тысячу раз пожалеешь miss Elliot. Эта ни за чем не смотрит, машина... Figurez vous, que la petite...[35]

И Дарья Александровна рассказала преступление Маши.

— Это ничего не доказывает, это совсем не гадкие наклонности, это просто шалость, — успокоивал ее Левин.

— Но ты что-то расстроен? Ты зачем пришел? — спросила Долли. — Что там делается?

И в тоне этого вопроса Левин слышал, что ему легко будет сказать то, что он был намерен сказать.

— Я не был там, я был один в саду с Кити. Мы поссорились второй раз с тех пор, как... Стива приехал.

Долли смотрела на него умными, понимающими глазами.

— Ну скажи, руку на сердце, был ли... не в Кити, а в этом господине такой тон, который может быть неприятен, не неприятен, но ужасен, оскорбителен для мужа?

— То есть как тебе сказать... Стой, стой в углу! — обратилась она к Маше, которая, увидав чуть заметную улыбку на175 176 лице матери, повернулась было. — Светское мнение было бы то, что он ведет себя, как ведут себя все молодые люди. Il fait lа сour à une jeune et jolie femme,[36] a муж светский должен быть только польщен этим.

— Да, да, — мрачно сказал Левин, — но ты заметила?

— Не только я, но Стива заметил. Он прямо после чая мне сказал: je crois que Весловский fait un petit brin de cour à Кити.[37]

— Ну и прекрасно, теперь я спокоен. Я прогоню его, — сказал Левин.

— Что ты, с ума сошел? — с ужасом вскрикнула Долли. — Что ты, Костя, опомнись! — смеясь сказала она. — Ну, можешь итти теперь к Фанни, — сказала она Маше. — Нет, уж если хочешь ты, то я скажу Стиве. Он увезет его. Можно сказать, что ты ждешь гостей. Вообще он нам не к дому.

— Нет, нет, я сам.

— Но ты поссоришься?..

— Нисколько. Мне так это весело будет, — действительно весело блестя глазами, сказал Левин. — Ну, прости ее, Долли! Она не будет, — сказал он про маленькую преступницу, которая не шла к Фанни, и нерешительно стояла против матери, исподлобья ожидая и ища ее взгляда.

Мать взглянула на нее. Девочка разрыдалась, зарылась лицом в коленях матери, и Долли положила ей на голову свою худую, нежную руку.

«И что общего между нами и им?» — подумал Левин и пошел отыскивать Весловского.

Проходя через переднюю, он велел закладывать коляску, чтобы ехать на станцию.

— Вчера рессора сломалась, — отвечал лакей.

— Ну так тарантас, но скорее. Где гость?

— Они пошли в свою комнату.

Левин застал Васеньку в то время, как тот, разобрав свои вещи из чемодана и разложив новые романсы, примеривал краги, чтоб ездить верхом.

Было ли в лице Левина что-нибудь особенное, или сам Васенька почувствовал, что ce petit brin de cour,[38] который он затеял,176 177 был неуместен в этой семье, но он был несколько (сколько может быть светский человек) смущен входом Левина.

— Вы в крагах верхом ездите?

— Да, это гораздо чище, — сказал Васенька, ставя жирную ногу на стул, застегивая нижний крючок и весело, добродушно улыбаясь.

Он был несомненно добрый малый, и Левину жалко стало его и совестно за себя, хозяина дома, когда он подметил робость во взгляде Васеньки.

На столе лежал обломок палки, которую они нынче утром вместе сломали на гимнастике, пробуя поднять забухшие барры. Левин взял в руки этот обломок и начал обламывать расщепившийся конец, не зная, как начать.

— Я хотел... — Он замолчал было, но вдруг, вспомнив Кити и всё, что было, решительно глядя ему в глаза, сказал: — я велел вам закладывать лошадей.

— То есть как? — начал с удивлением Васенька. — Куда же ехать?

— Вам, на железную дорогу, — мрачно сказал Левин, щипля конец палки.

— Вы уезжаете или что-нибудь случилось?

— Случилось, что я жду гостей, — сказал Левин, быстрее и быстрее обламывая сильными пальцами концы расщепившейся палки. — И не жду гостей, и ничего не случилось, но я прошу вас уехать. Вы можете объяснить как хотите мою неучтивость.

Васенька выпрямился.

— Я прошу вас объяснить мне... — с достоинством сказал он, поняв наконец.

— Я не могу вам объяснить, — тихо и медленно, стараясь скрыть дрожание своих скул, заговорил Левин. — И лучше вам не спрашивать.

И так как расщепившиеся концы были уже все отломаны, Левин зацепился пальцами за толстые концы, разодрал палку и старательно поймал падавший конец.

Вероятно, вид этих напряженных рук, тех самых мускулов, которые он нынче утром ощупывал на гимнастике, и блестящих глаз, тихого голоса и дрожащих скул убедили Васеньку больше слов. Он, пожав плечами и презрительно улыбнувшись, поклонился.

— Нельзя ли мне видеть Облонского?177

178 Пожатие плеч и улыбка не раздражили Левина. «Что ж ему больше остается делать?» подумал он.

— Я сейчас пришлю его вам.

— Что это за бессмыслица! — говорил Степан Аркадьич, узнав от приятеля, что его выгоняют из дому, и найдя Левина в саду, где он гулял, дожидаясь отъезда гостя. — Mais c’est ridicule![39] Какая тебя муха укусила? Mais c’est du dernier ridicule![40] Что же тебе показалось, если молодой человек...

Но место, в которое Левина укусила муха, видно, еще болело, потому что он опять побледнел, когда Степан Аркадьич хотел объяснить причину, и поспешно перебил его:

— Пожалуйста, не объясняй причины! Я не могу иначе! Мне очень совестно перед тобой и перед ним. Но ему, я думаю, не будет большого горя уехать, а мне и моей жене его присутствие неприятно.

— Но ему оскорбительно! Et puis c’est ridicule.[41]

— A мне и оскорбительно и мучительно! И я ни в чем не виноват, и мне не зачем страдать!

— Ну, уж этого я не ждал от тебя! On peut être jaloux, mais à ce point, c’est du dernier ridicule![42]

Левин быстро повернулся и ушел от него в глубь аллеи и продолжал один ходить взад и вперед. Скоро он услыхал грохот тарантаса и увидал из-за деревьев, как Васенька, сидя на сене (на беду не было сиденья в тарантасе) в своей шотландской шапочке, подпрыгивая по толчкам, проехал по аллее.

«Это что еще?» подумал Левин, когда лакей, выбежав из дома, остановил тарантас. Это был машинист, про которого совсем забыл Левин. Машинист, раскланиваясь, что-то говорил Весловскому; потом влез в тарантас, и они вместе уехали.

Степан Аркадьич и княгиня были возмущены поступком Левина. И он сам чувствовал себя не только ridicule[43] в высшей степени, но и виноватым кругом и опозоренным; но, вспоминая то, что он и жена его перестрадали, он, спрашивая себя, как бы он поступил в другой раз, отвечал себе, что точно так же.178

179 Несмотря на всё это, к концу этого дня все, за исключением княгини, не прощавшей этот поступок Левину, сделались необыкновенно оживлены и веселы, точно дети после наказанья или большие после тяжелого официального приема, так что вечером про изгнание Васеньки в отсутствие княгини уже говорилось как про давнишнее событие. И Долли, имевшая от отца дар смешно рассказывать, заставляла падать от смеха Вареньку, когда она в третий и четвертый раз, всё с новыми юмористическими прибавлениями, рассказывала, как она, только что собралась надеть новые бантики для гостя и выходила уж в гостиную, вдруг услыхала грохот колымаги. И кто же в колымаге? — сам Васенька, с шотландскою шапочкой, и с романсами, и с крагами, сидит на сене.

— Хоть бы ты карету велел запрячь! Нет, и потом слышу: «Постойте!» Ну, думаю, сжалились. Смотрю, посадили к нему толстого Немца и повезли... И бантики мои пропали!..

XVI.

Дарья Александровна исполнила свое намерение и поехала к Анне. Ей очень жалко было огорчить сестру и сделать неприятное ее мужу; она понимала, как справедливы Левины, не желая иметь никаких сношений с Вронским; но она считала своею обязанностью побывать у Анны и показать ей, что чувства ее не могут измениться, несмотря на перемену ее положения.

Чтобы не зависеть от Левиных в этой поездке, Дарья Александровна послала в деревню нанять лошадей; но Левин, узнав об этом, пришел к ней с выговором.

— Почему же ты думаешь, что мне неприятна твоя поездка? Да если бы мне и было это неприятно, то тем более мне неприятно, что ты не берешь моих лошадей, — говорил он. — Ты мне ни разу не сказала, что ты решительно едешь. А нанимать на деревне, во-первых, неприятно для меня, а главное, они возьмутся, но не довезут. У меня лошади есть. И если ты не хочешь огорчить меня, то ты возьми моих.

Дарья Александровна должна была согласиться, и в назначенный день Левин приготовил для свояченицы четверню лошадей и подставу, собрав ее из рабочих и верховых, очень некрасивую, но которая могла довезти Дарью Александровну в один день. Теперь, когда лошади нужны были и для уезжавшей179 180 княгини и для акушерки, это было затруднительно для Левина, но по долгу гостеприимства он не мог допустить Дарью Александровну нанимать из его дома лошадей и, кроме того, знал, что двадцать рублей, которые просили с Дарьи Александровны за эту поездку, были для нее очень важны; а денежные дела Дарьи Александровны, находившиеся в очень плохом положении, чувствовались Левиными как свои собственные.

Дарья Александровна по совету Левина выехала до зари. Дорога была хороша, коляска покойна, лошади бежали весело, и на козлах, кроме кучера, сидел конторщик вместо лакея, посланный Левиным для безопасности. Дарья Александровна задремала и проснулась, только подъезжая уже к постоялому двору, где надо было переменять лошадей.

Напившись чаю у того самого богатого мужика-хозяина, у которого останавливался Левин в свою поездку к Свияжскому, и побеседовав с бабами о детях и со стариком о графе Вронском, которого тот очень хвалил, Дарья Александровна в 10 часов поехала дальше. Дома ей, за заботами о детях, никогда не бывало времени думать. Зато уже теперь, на этом четырехчасовом переезде, все прежде задержанные мысли вдруг столпились в ее голове, и она передумала всю свою жизнь, как никогда прежде, и с самых разных сторон. Ей самой странны были ее мысли. Сначала она думала о детях, о которых, хотя княгиня, а главное Кити (она на нее больше надеялась), обещала за ними смотреть, она всё-таки беспокоилась. «Как бы Маша опять не начала шалить, Гришу как бы не ударила лошадь, да и желудок Лили как бы еще больше не расстроился». Но потом вопросы настоящего стали сменяться вопросами ближайшего будущего. Она стала думать о том, как в Москве надо на нынешнюю зиму взять новую квартиру, переменить мебель в гостиной и сделать шубку старшей дочери. Потом стали представляться ей вопросы более отдаленного будущего: как она выведет детей в люди. «Девочек еще ничего, — думала она, — но мальчики?»

«Хорошо, я занимаюсь Гришей теперь, но ведь это только оттого, что сама я теперь свободна, не рожаю. На Стиву, разумеется, нечего рассчитывать. И я с помощью добрых людей выведу их; но если опять роды»... И ей пришла мысль о том, как несправедливо сказано, что проклятие наложено на женщину, чтобы в муках родить чада. «Родить ничего, но носить —180 181 вот что мучительно», подумала она, представив себе свою последнюю беременность и смерть этого последнего ребенка. И ей вспомнился разговор с молодайкой на постоялом дворе. На вопрос, есть ли у нее дети, красивая молодайка весело отвечала:

— Была одна девочка, да развязал Бог, постом похоронила.

— Что ж, тебе очень жалко ее? — спросила Дарья Александровна.

— Чего жалеть? У старика внуков и так много. Только забота. Ни тебе работать, ни что. Только связа одна.

Ответ этот показался Дарье Александровне отвратителен, несмотря на добродушную миловидность молодайки; но теперь она невольно вспомнила эти слова. В этих цинических словах была и доля правды.

«Да и вообще, — думала Дарья Александровна, оглянувшись на всю свою жизнь за эти пятнадцать лет замужества, — беременность, тошнота, тупость ума, равнодушие ко всему и, главное, безобразие. Кити, молоденькая, хорошенькая Кити, и та так подурнела, а я беременная делаюсь безобразна, я знаю. Роды, страдания, безобразные страдания, эта последняя минута... потом кормление, эти бессонные ночи, эти боли страшные»...

Дарья Александровна вздрогнула от одного воспоминания о боли треснувших сосков, которую она испытывала почти с каждым ребенком. «Потом болезни детей, этот страх вечный; потом воспитание, гадкие наклонности (она вспомнила преступление маленькой Маши в малине), ученье, латынь, — всё это так непонятно и трудно. И сверх всего — смерть этих же детей». И опять в воображении ее возникло вечно гнетущее ее материнское сердце жестокое воспоминание смерти последнего, грудного мальчика, умершего крупом, его похороны, всеобщее равнодушие пред этим маленьким розовым гробиком и своя разрывающая сердце одинокая боль пред бледным лобиком с вьющимися височками, пред раскрытым и удивленным ротиком, видневшимся из гроба в ту минуту, как его закрывали розовою крышечкой с галунным крестом.

«И всё это зачем? Что ж будет из всего этого? То, что я, не имея ни минуты покоя, то беременная, то кормящая, вечно сердитая, ворчливая, сама измученная и других мучающая, противная мужу, проживу свою жизнь, и вырастут несчастные, дурно воспитанные и нищие дети. И теперь, если бы не лето у181 182 Левиных, я не знаю, как бы мы прожили. Разумеется, Костя и Кити так деликатны, что нам незаметно; но это не может продолжаться. Пойдут у них дети, им нельзя будет помогать нам; они и теперь стеснены. Что ж, папа, который себе почти ничего не оставил, будет помогать? Так что и вывести детей я не могу сама, а разве с помощью других, с унижением. Ну, да если предположим самое счастливое: дети не будут больше умирать, и я кое-как воспитаю их. В самом лучшем случае они только не будут негодяи. Вот всё, чего я могу желать. Из-за всего этого сколько мучений, трудов... Загублена вся жизнь!» Ей опять вспомнилось то, что сказала молодайка, и опять ей гадко было вспомнить про это; но она не могла не согласиться, что в этих словах была и доля грубой правды.

— Что, далеко ли, Михайла? — спросила Дарья Александровна у конторщика, чтобы развлечься от пугавших ее мыслей.

— От этой деревни, сказывают, семь верст.

Коляска по улице деревни съезжала на мостик. По мосту, звонко и весело переговариваясь, шла толпа веселых баб со свитыми свяслами за плечами. Бабы приостановились на мосту, любопытно оглядывая коляску. Все обращенные к ней лица показались Дарье Александровне здоровыми, веселыми, дразнящими ее радостью жизни. «Все живут, все наслаждаются жизнью, — продолжала думать Дарья Александровна, миновав баб, выехав в гору и опять на рыси приятно покачиваясь на мягких рессорах старой коляски, — а я, как из тюрьмы выпущенная из мира, убивающего меня заботами, только теперь опомнилась на мгновение. Все живут: и эти бабы, и сестра Натали, и Варенька, и Анна, к которой я еду, только не я».

«А они нападают на Анну. За что? Что ж, разве я лучше? У меня по крайней мере есть муж, которого я люблю. Не так, как бы я хотела любить, но я его люблю, а Анна не любила своего. В чем же она виновата? Она хочет жить. Бог вложил нам это в душу. Очень может быть, что и я бы сделала то же. И я до сих пор не знаю, хорошо ли сделала, что послушалась ее в это ужасное время, когда она приезжала ко мне в Москву. Я тогда должна была бросить мужа и начать жизнь с начала. Я бы могла любить и быть любима по-настоящему. А теперь разве лучше? Я не уважаю его. Он мне нужен, — думала она про мужа, — и я терплю его. Разве это лучше? Я тогда еще могла нравиться, у меня оставалась моя красота», продолжала думать182 183 Дарья Александровна, и ей хотелось посмотреться в зеркало. У ней было дорожное зеркальце в мешочке, и ей хотелось достать его; но, посмотрев на спины кучера и покачивавшегося конторщика, она почувствовала, что ей будет совестно, если кто-нибудь из них оглянется, и не стала доставать зеркала.

Но и не глядясь в зеркало, она думала, что и теперь еще не поздно, и она вспомнила Сергея Ивановича, который был особенно любезен к ней, приятеля Стивы, доброго Туровцына, который вместе с ней ухаживал за ее детьми во время скарлатины и был влюблен в нее. И еще был один совсем молодой человек, который, как ей шутя сказал муж, находил, что она красивее всех сестер. И самые страстные и невозможные романы представлялись Дарье Александровне. «Анна прекрасно поступила, и уж я никак не стану упрекать ее. Она счастлива, делает счастье другого человека и не забита, как я, а верно так же, как всегда, свежа, умна, открыта ко всему», думала Дарья Александровна, и плутовская улыбка морщила ее губы, в особенности потому, что, думая о романе Анны, параллельно с ним Дарья Александровна воображала себе свой почти такой же роман с воображаемым собирательным мужчиной, который был влюблен в нее. Она, так же как Анна, признавалась во всем мужу. И удивление и замешательство Степана Аркадьича при этом известии заставляло ее улыбаться.

В таких мечтаниях она подъехала к повороту с большой дороги, ведшему к Воздвиженскому.

XVII.

Кучер остановил четверню и оглянулся направо, на ржаное поле, на котором у телеги сидели мужики. Конторщик хотел было соскочить, но потом раздумал и повелительно крикнул на мужика, маня его к себе. Ветерок, который был на езде, затих, когда остановились; слепни облепили сердито отбивавшихся от них потных лошадей. Металлический, доносившийся от телеги, звон отбоя по косе затих. Один из мужиков поднялся и пошел к коляске.

— Ишь, рассохся! — сердито крикнул конторщик на медленно ступавшего по колчам ненаезженной сухой дороги босыми ногами мужика. — Иди, что ль!183

184 Курчавый старик, повязанный по волосам лычком, с темною от пота горбатою спиной, ускорив шаг, подошел к коляске и взялся загорелою рукой за крыло коляски.

— Воздвиженское, на барский двор? к графу? — повторил он. — Вот только изволок выедешь. Налево поверток. Прямо по пришпекту, так и воткнешься. Да вам кого? Самого?

— А что, дома они, голубчик? — неопределенно сказала Дарья Александровна, не зная, как даже у мужика спросить про Анну.

— Должно дома, — сказал мужик, переступая босыми ногами и оставляя по пыли ясный след ступни с пятью пальцами. — Должно дома, — повторил он, видимо желая разговориться. — Вчера гости еще приехали. Гостей — страсть.... Чего ты? — Он обернулся к кричавшему ему что-то от телеги парню. — И то! Даве тут проехали все верхами жнею смотреть. Теперь должно дома. А вы чьи будете?..

— Мы дальние, — сказал кучер, взлезая на козлы. — Так недалече?

— Говорю, тут и есть. Как выедешь... — говорил он, перебивая рукой по крылу коляски.

Молодой, здоровый, коренастый парень подошел тоже.

— Что, работы нет ли насчет уборки? — спросил он.

— Не знаю, голубчик.

— Как, значит, возьмешь влево, так ты и упрешься, — говорил мужик, видимо неохотно отпуская проезжающих и желая поговорить.

Кучер тронул, но только что они заворотили, как мужик закричал:

— Стой! Эй, милой! Постой! — кричали два голоса.

Кучер остановился.

— Сами едут! Вон они! — прокричал мужик. — Вишь, заваливают! — проговорил он, указывая на четверых верховых и двух в шарабане, ехавших по дороге.

Это были Вронский с жокеем, Весловский и Анна верхами и княжна Варвара с Свияжским в шарабане. Они ездили кататься и смотреть действие вновь привезенных жатвенных машин.

Когда экипаж остановился, верховые поехали шагом. Впереди ехала Анна рядом с Весловским. Анна ехала спокойным шагом на невысоком плотном английском кобе со стриженою гривой и коротким хвостом. Красивая голова ее с выбившимися184 185 черными волосами из-под высокой шляпы, ее полные плечи, тонкая талия в черной амазонке и вся спокойная грациозная посадка поразили Долли.

В первую минуту ей показалось неприлично, что Анна ездит верхом. С представлением о верховой езде для дамы в понятии Дарьи Александровны соединялось представление молодого легкого кокетства, которое, по ее мнению, не шло к положению Анны; но когда она рассмотрела ее вблизи, она тотчас же примирилась с ее верховою ездой. Несмотря на элегантность, всё было так просто, спокойно и достойно и в позе, и в одежде, и в движениях Анны, что ничего не могло быть естественней.

Рядом с Анной на серой разгоряченной кавалерийской лошади, вытягивая толстые ноги вперед и, очевидно, любуясь собой, ехал Васенька Весловский в шотландском колпачке с развевающимися лентами, и Дарья Александровна не могла удержать веселую улыбку, узнав его. Сзади их ехал Вронский. Под ним была кровная темно-гнедая лошадь, очевидно разгорячившаяся на галопе. Он, сдерживая ее, работал поводом.

За ним ехал маленький человек в жокейском костюме. Свияжский с княжной в новеньком шарабане на крупном вороном рысаке догоняли верховых.

Лицо Анны в ту минуту, как она в маленькой, прижавшейся к углу старой коляски фигуре узнала Долли, вдруг просияло радостною улыбкой. Она вскрикнула, дрогнула на седле и тронула лошадь галопом. Подъехав к коляске, она без помощи соскочила и, поддерживая амазонку, подбежала навстречу Долли.

— Я так и думала и не смела думать. Вот радость! Ты не можешь представить себе мою радость! — говорила она, то прижимаясь лицом к Долли и целуя ее, то отстраняясь и с улыбкой оглядывая ее.

— Вот радость, Алексей! — сказала она, оглянувшись на Вронского, сошедшего с лошади и подходившего к ним.

Вронский, сняв серую высокую шляпу, подошел к Долли.

— Вы не поверите, как мы рады вашему приезду, — сказал он, придавая особенное значение произносимым словам и улыбкой открывая свои крепкие белые зубы.

Васенька Весловский, не слезая с лошади, снял свою шапочку и приветствовал гостью, радостно замахав лентами над головой.185

186 — Это княжна Варвара, — отвечала Анна на вопросительный взгляд Долли, когда подъехал шарабан.

— А! — сказала Дарья Александровна, и лицо ее невольно выразило неудовольствие.

Княжна Варвара была тетка ее мужа, и она давно знала ее и не уважала. Она знала, что княжна Варвара всю жизнь свою провела приживалкой у богатых родственников; но то, что она жила теперь у Вронского, у чужого ей человека, оскорбило ее за родню мужа. Анна заметила выражение лица Долли и смутилась, покраснела, выпустила из рук амазонку и спотыкнулась на нее.

Дарья Александровна подошла к остановившемуся шарабану и холодно поздоровалась с княжной Варварой. Свияжский был тоже знакомый. Он спросил, как поживает его чудак-приятель с молодою женой, и, осмотрев беглым взглядом непаристых лошадей и с заплатанными крыльями коляску, предложил дамам ехать в шарабане.

— А я поеду в этом вегикуле, — сказал он. — Лошадь смирная, и княжна отлично правит.

— Нет, оставайтесь как вы были, — сказала подошедшая Анна, — а мы поедем в коляске, — и, взяв под руку Долли, увела ее.

У Дарьи Александровны разбегались глаза на этот элегантный невиданный ею экипаж, на этих прекрасных лошадей, на эти элегантные блестящие лица, окружавшие ее. Но более всего ее поражала перемена, происшедшая в знакомой и любимой Анне. Другая женщина, менее внимательная, не знавшая Анны прежде и в особенности не думавшая тех мыслей, которые думала Дарья Александровна дорогой, и не заметила бы ничего особенного в Анне. Но теперь Долли была поражена тою временною красотой, которая только в минуты любви бывает на женщинах и которую она застала теперь на лице Анны. Всё в ее лице: определенность ямочек щек и подбородка, склад губ, улыбка, которая как бы летала вокруг лица, блеск глаз, грация и быстрота движений, полнота звуков голоса, даже манера, с которою она сердито-ласково ответила Весловскому, спрашивавшему у нее позволения сесть на ее коба, чтобы выучить его галопу с правой ноги, — всё было особенно привлекательно; и, казалось, она сама знала это и радовалась этому.

Когда обе женщины сели в коляску, на обеих вдруг нашло смущение.186 187 Анна смутилась от того внимательно-вопросительного взгляда, которым смотрела на нее Долли; Долли — оттого, что после слов Свияжского о вегикуле ей невольно стало совестно за грязную старую коляску, в которую села с нею Анна. Кучер Филипп и конторщик испытывали то же чувство. Конторщик, чтобы скрыть свое смущение, суетился, подсаживая дам, но Филипп кучер сделался мрачен и вперед готовился не подчиниться этому внешнему превосходству. Он иронически улыбнулся, поглядев на вороного рысака и уже решив в своем уме, что этот вороной в шарабане хорош только на проминаж и не пройдет сорока верст в жару в одну упряжку.

Мужики все поднялись от телеги и любопытно и весело смотрели на встречу гостьи, делая свои замечания.

— Тоже рады, давно не видались, — сказал курчавый старик, повязанный лычком.

— Вот, дядя Герасим, вороного жеребца бы снопы возить, живо бы!

— Глянь-ка. Эта в портках женщина? — сказал один из них, указывая на садившегося на дамское седло Васеньку Весловского.

— Не, мужик. Вишь, как сигнул ловко!

— Что, ребята, спать видно не будем?

— Какой сон нынче! — сказал старик, искосясь поглядев на солнце. — Полдни, смотри, прошли! Бери крюки, заходи!

XVIII.

Анна смотрела на худое, измученное, с засыпавшеюся в морщинки пылью, лицо Долли и хотела сказать то, что она думала, именно, что Долли похудела; но, вспомнив, что она сама похорошела и что взгляд Долли сказал ей это, она вздохнула и заговорила о себе.

— Ты смотришь на меня, — сказала она, — и думаешь, могу ли я быть счастлива в моем положении? Ну, и что ж! Стыдно признаться; но я... я непростительно счастлива. Со мной случилось что-то волшебное, как сон, когда сделается страшно, жутко, и вдруг проснешься и чувствуешь, что всех этих страхов нет. Я проснулась. Я пережила мучительное, страшное и теперь уже давно, особенно с тех пор, как мы здесь, так счастлива!.. — сказала она, с робкою улыбкой вопроса глядя на Долли.187

188 — Как я рада! — улыбаясь сказала Долли, невольно холоднее, чем она хотела. — Я очень рада за тебя. Отчего ты не писала мне?

— Отчего?.. Оттого что я не смела... ты забываешь мое положение...

— Мне? Не смела? Если бы ты знала, как я... Я считаю...

Дарья Александровна хотела сказать свои мысли нынешнего утра, но почему-то ей теперь это показалось не у места.

— Впрочем, об этом после. Это что же эти все строения? — спросила она, желая переменить разговор и указывая на красные и зеленые крыши, видневшиеся из-за зелени живых изгородей акации и сирени. — Точно городок.

Но Анна не отвечала ей.

— Нет, нет! Что же ты считаешь о моем положении, что ты думаешь, что? — спросила она.

— Я полагаю... — начала было Дарья Александровна, но в это время Васенька Весловский, наладив коба на галоп с правой ноги, грузно шлепаясь в своей коротенькой жакетке о замшу дамского седла, прогалопировал мимо них.

— Идет, Анна Аркадьевна! — прокричал он.

Анна даже и не взглянула на него; но опять Дарье Александровне показалось, что в коляске неудобно начинать этот длинный разговор, и потому она сократила свою мысль.

— Я ничего не считаю, — сказала она, — а всегда любила тебя, а если любишь, то любишь всего человека, какой он есть, а не каким я хочу, чтоб он был.

Анна, отведя глаза от лица друга и сощурившись (это была новая привычка, которой не знала за ней Долли), задумалась, желая вполне понять значение этих слов. И, очевидно, поняв их так, как хотела, она взглянула на Долли.

— Если у тебя есть грехи, — сказала она, — они все простились бы тебе за твой приезд и эти слова.

И Долли видела, что слезы выступили ей на глаза. Она молча пожала руку Анны.

— Так что ж эти строения? Как их много! — после минуты молчания повторила она свой вопрос.

— Это дома служащих, завод, конюшни, — отвечала Анна. — А это парк начинается. Всё это было запущено, но Алексей всё возобновил. Он очень любит это именье, и, чего я никак не ожидала, он страстно увлекся хозяйством. Впрочем, это188 189 такая богатая натура! За что ни возьмется, он всё делает отлично. Он не только не скучает, но он со страстью занимается. Он — каким я его знаю — он сделался расчетливый, прекрасный хозяин, он даже скуп в хозяйстве. Но только в хозяйстве. Там, где дело идет о десятках тысяч, он не считает, — говорила она с тою радостно-хитрою улыбкой, с которою часто говорят женщины о тайных, ими одними открытых свойствах любимого человека. — Вот видишь это большое строение? Это новая больница. — Я думаю, что это будет стоить больше ста тысяч. Это его dada[44] теперь. И знаешь, отчего это взялось? Мужики у него просили уступить им дешевле луга, кажется, а он отказал, и я упрекнула его в скупости. Разумеется, не от этого, но всё вместе — он начал эту больницу, чтобы показать, понимаешь, как он не скуп. Если хочешь, c’est une petitesse;[45] но я еще больше его люблю за это. А вот сейчас ты увидишь дом. Это еще дедовский дом, и он ничего не изменен снаружи.

— Как хорош! — сказала Долли, с невольным удивлением глядя на прекрасный с колоннами дом, выступающий из разноцветной зелени старых деревьев сада.

— Неправда ли, хорош? И из дома, сверху, вид удивительный.

Они въехали в усыпанный щебнем и убранный цветником двор, на котором два работника обкладывали взрыхленную цветочную клумбу необделанными ноздреватыми камнями, и остановились в крытом подъезде.

— А, они уже приехали! — сказала Анна, глядя на верховых лошадей, которых только что отводили от крыльца. — Не правда ли, хороша эта лошадь? Это коб. Моя любимая. Подведи сюда, и дайте сахару. Граф где? — спросила она у выскочивших двух парадных лакеев. — А, вот и он! — сказала она, увидев выходившего навстречу ей Вронского с Весловским.

— Где вы поместите княгиню? — сказал Вронский по-французски, обращаясь к Анне, и, не дождавшись ответа, еще раз поздоровался с Дарьей Александровной и теперь поцеловал ее руку. — Я думаю, в большой балконной?

— О, нет, это далеко! Лучше в угловой, мы больше будем189 190 видеться. Ну, пойдем, — сказала Анна, дававшая вынесенный ей лакеем сахар любимой лошади.

— Et vous oubliez votre devoir,[46] — сказала она вышедшему тоже на крыльцо Весловскому.

— Pardon, j’en ai tout plein les poches,[47] — улыбаясь отвечал он, опуская пальцы в жилетный карман.

— Mais vous venez trop tard,[48] — сказала она, обтирая платком руку, которую ей намочила лошадь, бравшая сахар. Анна обратилась к Долли: — Ты надолго ли? На один день? Это невозможно!

— Я так обещала, и дети... — сказала Долли, чувствуя себя смущенною и оттого, что ей надо было взять мешочек из коляски, и оттого, что она знала, что лицо ее должно быть очень запылено.

— Нет, Долли, душенька... Ну, увидим. Пойдем, пойдем! — и Анна повела Долли в ее комнату.

Комната эта была не та парадная, которую предлагал Вронский, а такая, за которую Анна сказала, что Долли извинит ее. И эта комната, за которую надо было извиняться, была преисполнена роскоши, в какой никогда не жила Долли и которая напомнила ей лучшие гостиницы за границей.

— Ну, душенька, как я счастлива! — на минутку присев в своей амазонке подле Долли, сказала Анна. — Расскажи же мне про своих. Стиву я видела мельком. Но он не может рассказать про детей. Что моя любимица Таня? Большая девочка, я думаю?

— Да, очень большая, — коротко отвечала Дарья Александровна, сама удивляясь, что она так холодно отвечает о своих детях. — Мы прекрасно живем у Левиных, — прибавила она.

— Вот если б я знала, — сказала Анна, — что ты меня не презираешь... Вы бы все приехали к нам. Ведь Стива старый и большой друг Алексея, — прибавила она и вдруг покраснела.

— Да, но мы так хорошо... — смутясь отвечала Долли.

— Да впрочем, это я от радости говорю глупости. Одно, душенька, как я тебе рада! — сказала Анна, опять целуя ее. — Ты еще мне не сказала, как и что ты думаешь обо мне,190 191 а я всё хочу знать. Но я рада, что ты меня увидишь какая я есть. Мне, главное, не хотелось бы, чтобы думали, что я что-нибудь хочу доказать. Я ничего не хочу доказывать, я просто хочу жить; никому не делать зла, кроме себя. Это я имею право, не правда ли? Впрочем, это длинный разговор, и мы еще обо всем хорошо переговорим. Теперь пойду одеваться, а тебе пришлю девушку.

XIX.

Оставшись одна, Дарья Александровна взглядом хозяйки осмотрела свою комнату. Всё, что она видела, подъезжая к дому и проходя через него, и теперь в своей комнате, всё производило в ней впечатление изобилия и щегольства и той новой европейской роскоши, про которые она читала только в английских романах, но никогда не видала еще в России и в деревне. Всё было ново, начиная от французских новых обой до ковра, которым была обтянута вся комната. Постель была пружинная с матрасиком и с особенным изголовьем и канаусовыми наволочками на маленьких подушках. Мраморный умывальник, туалет, кушетка, столы, бронзовые часы на камине, гардины и портьеры — всё это было дорогое и новое.

Пришедшая предложить свои услуги франтиха-горничная в прическе и платье моднее, чем у Долли, была такая же новая и дорогая, как и вся комната. Дарье Александровне были приятны ее учтивость, опрятность и услужливость, но было неловко с ней; было совестно пред ней за свою, как на беду, по ошибке уложенную ей заплатанную кофточку. Ей стыдно было за те самые заплатки и заштопанные места, которыми она так гордилась дома. Дома было ясно, что на шесть кофточек нужно было двадцать четыре аршина нансуку по 65 копеек, что составляло больше 15 рублей, кроме отделки и работы, и эти 15 рублей были выгаданы. Но пред горничной было не то что стыдно, а неловко.

Дарья Александровна почувствовала большое облегчение, когда в комнату вошла давнишняя ее знакомая, Аннушка. Франтиха-горничная требовалась к барыне, и Аннушка осталась с Дарьей Александровной.

Аннушка была, очевидно, очень рада приезду барыни и без умолку разговаривала. Долли заметила, что ей хотелось191 192 высказать свое мнение насчет положения барыни, в особенности насчет любви и преданности графа к Анне Аркадьевне, но Долли старательно останавливала ее, как только та начинала говорить об этом.

— Я с Анной Аркадьевной выросла, они мне дороже всего. Что ж, не нам судить. А уж так, кажется, любить...

— Так, пожалуйста, отдай вымыть, если можно, — перебивала ее Дарья Александровна.

— Слушаю-с. У нас на постирушечки две женщины приставлены особо, а белье всё машиной. Граф сами до всего доходят. Уж какой муж...

Долли была рада, когда Анна вошла к ней и своим приходом прекратила болтовню Аннушки.

Анна переоделась в очень простое батистовое платье. Долли внимательно осмотрела это простое платье. Она знала, что значит и за какие деньги приобретается эта простота.

— Старая знакомая, — сказала Анна на Аннушку.

Анна теперь уж не смущалась. Она была совершенно свободна и спокойна. Долли видела, что она теперь вполне уже оправилась от того впечатления, которое произвел на нее приезд, и взяла на себя тот поверхностный, равнодушный тон, при котором как будто дверь в тот отдел, где находились ее чувства и задушевные мысли, была заперта.

— Ну, а что твоя девочка, Анна? — спросила Долли.

— Ани? (так звала она дочь свою Анну) Здорова. Очень поправилась. Ты хочешь видеть ее? Пойдем, я тебе покажу ее. Ужасно много было хлопот, — начала она рассказывать, — с нянями. У нас Итальянка была кормилицей. Хорошая, но так глупа! Мы ее хотели отправить, но девочка так привыкла к ней, что всё еще держим.

— Но как же вы устроились?.. — начала было Долли вопрос о том, какое имя будет носить девочка; но, заметив вдруг нахмурившееся лицо Анны, она переменила смысл вопроса. — Как же вы устроили? отняли ее уже?

Но Анна поняла.

— Ты не то хотела спросить? Ты хотела спросить про ее имя? Правда? Это мучает Алексея. У ней нет имени. То есть она Каренина, — сказала Анна, сощурив глаза так, что только видны были сошедшиеся ресницы. — Впрочем, — вдруг просветлев лицом, — об этом мы всё переговорим после. Пойдем,192 193 я тебе покажу ее. Elle est très gentille.[49] Она ползает уже.

В детской роскошь, которая во всем доме поражала Дарью Александровну, еще более поразила ее. Тут были и тележечки, выписанные из Англии, и инструменты для обучения ходить, и нарочно устроенный диван в роде бильярда, для ползания, и качалки, и ванны особенные, новые. Всё это было английское, прочное и добротное и, очевидно, очень дорогое. Комната была большая, очень высокая и светлая.

Когда они вошли, девочка в одной рубашечке сидела в креслице у стола и обедала бульоном, которым она облила всю свою грудку. Девочку кормила и, очевидно, с ней вместе сама ела девушка русская, прислуживавшая в детской. Ни кормилицы, ни няни не было; они были в соседней комнате, и оттуда слышался их говор на странном французском языке, на котором они только и могли между собой изъясняться.

Услыхав голос Анны, нарядная, высокая, с неприятным лицом и нечистым выражением Англичанка, поспешно потряхивая белокурыми буклями, вошла в дверь и тотчас же начала оправдываться, хотя Анна ни в чем не обвиняла ее. На каждое слово Анны Англичанка поспешно несколько раз приговаривала: «yes, my lady».[50]

Чернобровая, черноволосая, румяная девочка, с крепеньким, обтянутым куриною кожей, красным тельцем, несмотря на суровое выражение, с которым она посмотрела на новое лицо, очень понравилась Дарье Александровне; она даже позавидовала ее здоровому виду. То, как ползала эта девочка, тоже очень понравилось ей. Ни один из ее детей так не ползал. Эта девочка, когда ее посадили на ковер и подоткнули сзади платьице, была удивительно мила. Она, как зверок, оглядываясь на больших своими блестящими черными глазами, очевидно радуясь тому, что ею любуются, улыбаясь и боком держа ноги, энергически упиралась на руки и быстро подтягивала весь задок и опять вперед перехватывала ручонками.

Но общий дух детской и в особенности Англичанка очень не понравились Дарье Александровне. Только тем, что в такую неправильную семью, как Аннина, не пошла бы хорошая, Дарья193 194 Александровна и объяснила себе то, что Анна, с своим знанием людей, могла взять к своей девочке такую несимпатичную, нереспектабельную Англичанку. Кроме того, тотчас же по нескольким словам Дарья Александровна поняла, что Анна, кормилица, нянька и ребенок не сжились вместе и что посещение матерью было дело необычайное. Анна хотела достать девочке ее игрушку и не могла найти ее.

Удивительнее же всего было то, что на вопрос о том, сколько у ней зубов, Анна ошиблась и совсем не знала про два последние зуба.

— Мне иногда тяжело, что я как лишняя здесь, — сказала Анна, выходя из детской и занося свой шлейф, чтобы миновать стоявшие у двери игрушки. — Не то было с первым.

— Я думала, напротив, — робко сказала Дарья Александровна.

— О нет! Ведь ты знаешь, я его видела, Сережу, — сказала Анна сощурившись, точно вглядываясь во что-то далекое. — Впрочем, это мы переговорим после. Ты не поверишь, я точно голодная, которой вдруг поставили полный обед, и она не знает, за что взяться. Полный обед — это ты и предстоящие мне разговоры с тобой, которых я ни с кем не могла иметь; и я не знаю, за какой разговор прежде взяться. Mais je ne vous ferai grâce de rien.[51] Мне все надо высказать. Да, надо тебе сделать очерк того общества, которое ты найдешь у нас, — начала она. — Начинаю с дам. Княжна Варвара. Ты знаешь ее, и я знаю твое мнение и Стивы о ней. Стива говорит, что вся цель ее жизни состоит в том, чтобы доказать свое преимущество над тетушкой Катериной Павловной; это всё правда; но она добрая, и я ей так благодарна. В Петербурге была минута, когда мне был необходим un chaperon.[52] Тут она подвернулась. Но, право, она добрая. Она много мне облегчила мое положение. Я вижу, что ты не понимаешь всей тяжести моего положения... там в Петербурге, — прибавила она. — Здесь я совершенно спокойна и счастлива. Ну, да это после. Надо перечислить. Потом Свияжский, — он предводитель и он очень порядочный человек, но ему что-то нужно от Алексея. Ты понимаешь, с его состоянием, теперь, как мы поселились194 195 в деревне, Алексей может иметь большое влияние. Потом Тушкевич, — ты его видела, он был при Бетси. Теперь его отставили, и он приехал к нам. Он, как Алексей говорит, один из тех людей, которые очень приятны, если их принимать за то, чем они хотят казаться, et puis, il est comme il faut,[53] как говорит княжна Варвара. Потом Весловский... этого ты знаешь. Очень милый мальчик, — сказала она, и плутовская улыбка сморщила ее губы. — Что это зa дикая история с Левиным? Весловский рассказывал Алексею, и мы не верим. Ilest très gentil et naïf,[54] — сказала она опять с тою же улыбкой. — Мужчинам нужно развлечение, и Алексею нужна публика, поэтому я дорожу всем этим обществом. Надо, чтоб у нас было оживленно и весело и чтоб Алексей не желал ничего нового. Потом увидишь управляющего. Немец, очень хороший и знает свое дело. Алексей очень ценит его. Потом доктор, молодой человек, не то что совсем нигилист, но, знаешь, ест ножом... но очень хороший доктор. Потом архитектор... Une petite cour.[55]

XX.

— Ну вот вам и Долли, княжна, вы так хотели ее видеть,— сказала Анна, вместе с Дарьей Александровной выходя на большую каменную террасу, на которой в тени, за пяльцами, вышивая кресло для графа Алексея Кирилловича, сидела княжна Варвара. — Она говорит, что ничего не хочет до обеда, но вы велите подать завтракать, а я пойду сыщу Алексея и приведу их всех.

Княжна Варвара ласково и несколько покровительственно приняла Долли и тотчас же начала объяснять ей, что она поселилась у Анны потому, что всегда любила ее больше, чем ее сестра, Катерина Павловна, та самая, которая воспитывала Анну, и что теперь, когда все бросили Анну, она считала своим долгом помочь ей в этом переходном, самом тяжелом периоде.

— Муж даст ей развод, и тогда я опять уеду в свое уединение, а теперь я могу быть полезна и исполню свой долг, как мне это ни тяжело, не так как другие. — И как ты мила, как195 196 хорошо сделала, что приехала! Они живут совершенно как самые лучшие супруги; их будет судить Бог, а не мы. А разве Бирюзовский и Авеньева... А сам Никандров, а Васильев с Мамоновой, а Лиза Нептунова... Ведь никто же ничего не говорил? И кончилось тем, что все их принимали. — И потом, c’est un intérieur si joli, si comme il faut. Tout-à-fait à l’anglaise. On se réunit le matin au breakfast et puis on se sépare.[56] Всякий делает что хочет до обеда. Обед в 7 часов. Стива очень хорошо сделал, что прислал тебя. Ему надо держаться их. Ты знаешь, он через свою мать и брата всё может сделать. Потом они делают много добра. Он не говорил тебе про свою больницу? Се sera admirable,[57] — всё из Парижа.

Разговор их был прерван Анной, нашедшею общество мужчин в бильярдной и с ними вместе возвращавшеюся на террасу. До обеда еще оставалось много времени, погода была прекрасная, и потому было предложено несколько различных способов провести эти остающиеся два часа. Способов проводить время было очень много в Воздвиженском, и все были не те, какие употреблялись в Покровском.

— Une partie de lawn tennis,[58] — улыбаясь своею красивою улыбкой, предложил Весловский. — Мы опять с вами, Анна Аркадьевна.

— Нет, жарко; лучше пройти по саду и в лодке прокатиться, показать Дарье Александровне берега, — предложил Вронский.

— Я на всё согласен, — сказал Свияжский.

— Я думаю, что Долли приятнее всего пройтись, неправда ли? А потом уже в лодке, — сказала Анна.

Так и было решено. Весловский и Тушкевич пошли в купальню и там обещали приготовить лодку и подождать.

Двумя парами пошли по дорожке, Анна с Свияжским и Долли с Вронским. Долли была несколько смущена и озабочена тою совершенно новою для нее средой, в которой она очутилась. Отвлеченно, теоретически, она не только оправдывала, но даже одобряла поступок Анны. Как вообще нередко безукоризненно нравственные женщины, уставшие от однообразия196 197 нравственной жизни, она издалека не только извиняла преступную любовь, но даже завидовала ей. Кроме того, она сердцем любила Анну. Но в действительности, увидав ее в среде этих чуждых для нее людей, с их новым для Дарьи Александровны хорошим тоном, ей было неловко. В особенности неприятно ей было видеть княжну Варвару, всё прощавшую им за те удобства, которыми она пользовалась.

Вообще, отвлеченно, Долли одобряла поступок Анны, но видеть того человека, для которого был сделан этот поступок, было ей неприятно. Кроме того, Вронский никогда не нравился ей. Она считала его очень гордым и не видела в нем ничего такого, чем он мог бы гордиться, кроме богатства. Но, против своей воли, он здесь, у себя дома, еще более импонировал ей, чем прежде, и она не могла быть с ним свободна. Она испытывала с ним чувство подобное тому, которое она испытывала с горничной за кофточку. Как пред горничной ей было не то что стыдно, а неловко за заплатки, так и с ним ей было постоянно не то что стыдно, а неловко за самое себя.

Долли чувствовала себя смущенною и искала предмета разговора. Хотя она и считала, что с его гордостью ему должны быть неприятны похвалы его дома и сада, она, не находя другого предмета разговора, всё-таки сказала ему, что ей очень понравился его дом.

— Да, это очень красивое строение и в хорошем, старинном стиле, — сказал он.

— Мне очень понравился двор пред крыльцом. Это было так?

— О, нет! — сказал он, и лицо его просияло от удовольствия. — Если бы вы видели этот двор нынче весной!

И он стал, сначала осторожно, а потом более и более увлекаясь, обращать ее внимание на разные подробности украшения дома и сада. Видно было, что, посвятив много труда на улучшение и украшение своей усадьбы, Вронский чувствовал необходимость похвастаться ими пред новым лицом и от души радовался похвалам Дарьи Александровны.

— Если вы хотите взглянуть на больницу и не устали, то это недалеко. Пойдемте, — сказал он, заглянув ей в лицо, чтоб убедиться, что ей точно было не скучно.

— Ты пойдешь, Анна? — обратился он к ней.

— Мы пойдем. Не правда ли? — обратилась она к Свияжскому. — Mais il ne faut pas laisser le pauvre Весловский et197 198 Тушкевич se morfondre là dans le bateau.[59] Надо послать им сказать. — Да, это памятник, который он оставит здесь, — сказала Анна, обращаясь к Долли с тою же хитрою, знающею улыбкой, с которою она прежде говорила о больнице.

— О, капитальное дело! — сказал Свияжский. Но, чтобы не показаться поддакивающим Вронскому, он тотчас же прибавил слегка осудительное замечание. — Я удивляюсь однако, граф, — сказал он, — как вы, так много делая в санитарном отношении для народа, так равнодушны к школам.

— C’est devenu tellement commun les écoles,[60] — сказал Вронский. — Вы понимаете, не от этого, но так, я увлекся. Так сюда надо в больницу, — обратился он к Дарье Александровне, указывая на боковой выход из аллеи.

Дамы раскрыли зонтики и вышли на боковую дорожку. Пройдя несколько поворотов и выйдя из калитки, Дарья Александровна увидала пред собой на высоком месте большое, красное, затейливой формы, уже почти оконченное строение. Еще не окрашенная железная крыша ослепительно блестела на ярком солнце. Подле оконченного строения выкладывалось другое, окруженное лесами, и рабочие в фартуках на подмостках клали кирпичи и заливали из шаек кладку и равняли правилами.

— Как быстро идет у вас работа! — сказал Свияжский. — Когда я был в последний раз, еще крыши не было.

— К осени будет всё готово. Внутри уж почти всё отделано, — сказала Анна.

— А это что же новое?

— Это помещение для доктора и аптеки, — отвечал Вронский, увидав подходившего к нему в коротком пальто архитектора, и, извинившись перед дамами, пошел ему навстречу.

Обойдя творило, из которого рабочие набирали известку, он остановился с архитектором и что-то горячо стал говорить.

— Фронтон всё выходит ниже, — ответил он Анне, которая спросила, в чем дело.

— Я говорила, что надо было фундамент поднять, — сказала Анна.198

199 — Да, разумеется, лучше бы было, Анна Аркадьевна, — сказал архитектор, — да уж упущено.

— Да, я очень интересуюсь этим, — отвечала Анна Свияжскому, выразившему удивление к ее знаниям по архитектуре. —Надо, чтобы новое строение соответствовало больнице. А оно придумано после и начато без плана.

Окончив разговор с архитектором, Вронский присоединился к дамам и повел их внутрь больницы.

Несмотря на то, что снаружи еще доделывали карнизы и в нижнем этаже красили, в верхнем уже почти всё было отделано. Пройдя по широкой чугунной лестнице на площадку, они вошли в первую большую комнату. Стены были оштукатурены под мрамор, огромные цельные окна были уже вставлены, только паркетный пол был еще не кончен, и столяры, строгавшие поднятый квадрат, оставили работу, чтобы, сняв тесемки, придерживавшие их волоса, поздороваться с господами.

— Это приемная, — сказал Вронский. — Здесь будет пюпитр, стол, шкаф и больше ничего.

— Сюда, здесь пройдемте. Не подходи к окну, — сказала Анна, пробуя, высохла ли краска. — Алексей, краска уже высохла, — прибавила она.

Из приемной они прошли в коридор. Здесь Вронский показал им устроенную вентиляцию новой системы. Потом он показал ванны мраморные, постели с необыкновенными пружинами. Потом показал одну за другою палаты, кладовую, комнату для белья, потом печи нового устройства, потом тачки такие, которые не будут производить шума, подвозя по коридору нужные вещи, и много другого. Свияжский оценивал всё, как человек, знающий все новые усовершенствования. Долли просто удивлялась невиданному ею до сих пор и, желая всё понять, обо всем подробно спрашивала, что доставляло очевидное удовольствие Вронскому.

— Да, я думаю, что это будет в России единственная вполне правильно устроенная больница, — сказал Свияжский.

— А не будет у вас родильного отделения? — спросила Долли. — Это так нужно в деревне. Я часто...

Несмотря на свою учтивость, Вронский перебил ее.

— Это не родильный дом, но больница, и назначается для всех болезней, кроме заразительных, — сказал он. — А вот это взгляните... — и он подкатил к Дарье Александровне вновь199 200 выписанное кресло для выздоравливающих. — Вы посмотрите.— Он сел в кресло и стал двигать его. — Он не может ходить, слаб еще или болезнь ног, но ему нужен воздух, и он ездит, катается...

Дарья Александровна всем интересовалась, всё ей очень нравилось, но более всего ей нравился сам Вронский с этим натуральным наивным увлечением. «Да, это очень милый, хороший человек», думала она иногда, не слушая его, а глядя на него и вникая в его выражение и мысленно переносясь в Анну. Он так ей нравился теперь в своем оживлении, что она понимала, как Анна могла влюбиться в него.

XXI.

— Нет, я думаю, княгиня устала, и лошади ее не интересуют, — сказал Вронский Анне, предложившей пройти до конного завода, где Свияжский хотел видеть нового жеребца. — Вы подите, а я провожу княгиню домой, и мы поговорим, — сказал он, — если вам приятно, — обратился он к ней.

— В лошадях я ничего не понимаю, и я очень рада, — сказала несколько удивленная Дарья Александровна.

Она видела по лицу Вронского, что ему чего-то нужно было от нее. Она не ошиблась. Как только они вошли через калитку опять в сад, он посмотрел в ту сторону, куда пошла Анна, и, убедившись, что она не может ни слышать, ни видеть их, начал:

— Вы угадали, что мне хотелось поговорить с вами? — сказал он, смеющимися глазами глядя на нее. — Я не ошибаюсь, что вы друг Анны. — Он снял шляпу и, достав платок, отер им свою плешивевшую голову.

Дарья Александровна ничего не ответила и только испуганно поглядела на него. Когда она осталась с ним наедине, ей вдруг сделалось страшно: смеющиеся глаза и строгое выражение лица пугали ее.

Самые разнообразные предположения того, о чем он сбирается говорить с нею, промелькнули у нее в голове: «он станет просить меня переехать к ним гостить с детьми, и я должна буду отказать ему; или о том, чтобы я в Москве составила круг для Анны... Или не о Васеньке ли Весловском и его отношениях к Анне? А может быть, о Кити, о том, что он чувствует200 201 себя виноватым?» Она предвидела всё только неприятное, но не угадала того, о чем он хотел говорить с ней.

— Вы имеете такое влияние на Анну, она так любит вас, — сказал он, — помогите мне.

Дарья Александровна вопросительно-робко смотрела на его энергическое лицо, которое то всё, то местами выходило на просвет солнца в тени лип, то опять омрачалась тенью, и ожидала того, что он скажет дальше; но он, цепляя тростью за щебень, молча шел подле нее.

— Если вы приехали к нам, вы, единственная женщина из прежних друзей Анны — я не считаю княжну Варвару, — то я понимаю, что вы сделали это не потому, что вы считаете наше положение нормальным, но потому, что вы, понимая всю тяжесть этого положения, всё так же любите ее и хотите помочь ей. Так ли я вас понял? — спросил он, оглянувшись на нее.

— О, да, — складывая зонтик, ответила Дарья Александровна, — но...

— Нет, — перебил он и невольно, забывшись, что он этим ставит в неловкое положение свою собеседницу, остановился, так что и она должна была остановиться. — Никто больше и сильнее меня не чувствует всей тяжести положения Анны. И это понятно, если вы делаете мне честь считать меня за человека, имеющего сердце. Я причиной этого положения, и потому я чувствую его.

— Я понимаю, — сказала Дарья Александровна, невольно любуясь им, как он искренно и твердо сказал это. — Но именно потому, что вы себя чувствуете причиной, вы преувеличиваете, я боюсь, — сказала она. — Положение ее тяжело в свете, я понимаю.

— В свете это ад! — мрачно нахмурившись, быстро проговорил он. — Нельзя представить себе моральных мучений хуже тех, которые она пережила в Петербурге в две недели... и я прошу вас верить этому.

— Да, но здесь, до тех пор, пока ни Анна... ни вы не чувствуете нужды в свете...

— Свет! — с презрением сказал он. — Какую я могу иметь нужду в свете?

— До тех пор — а это может быть всегда — вы счастливы и спокойны. Я вижу по Анне, что она счастлива, совершенно счастлива, она успела уже сообщить мне, — сказала Дарья201 202 Александровна улыбаясь; и невольно, говоря это, она теперь усумнилась в том, действительно ли Анна счастлива.

Но Вронский, казалось, не сомневался в этом.

— Да, да, — сказал он. — Я знаю, что она ожила после всех ее страданий; она счастлива. Она счастлива настоящим. Но я?.. я боюсь того, что ожидает нас... Виноват, вы хотите итти?

— Нет, всё равно.

— Ну, так сядемте здесь.

Дарья Александровна села на садовую скамейку в углу аллеи. Он остановился пред ней.

— Я вижу, что она счастлива, — повторил он, и сомнение в том, счастлива ли она, еще сильнее поразило Дарью Александровну. — Но может ли это так продолжаться? Хорошо ли, дурно ли мы поступили, это другой вопрос; но жребий брошен, — сказал он, переходя с русского на французский язык, — и мы связаны на всю жизнь. Мы соединены самыми святыми для нас узами любви. У нас есть ребенок, у нас могут быть еще дети. Но закон и все условия нашего положения таковы, что являются тысячи компликаций, которых она теперь, отдыхая душой после всех страданий и испытаний, не видит и не хочет видеть. И это понятно. Но я не могу не видеть. Моя дочь по закону — не моя дочь, а Каренина. Я не хочу этого обмана! — сказал он с энергическим жестом отрицания и мрачно-вопросительно посмотрел на Дарью Александровну.

Она ничего не отвечала и только смотрела на него. Он продолжал.

— И завтра родится сын, мой сын, и он по закону — Каренин, он не наследник ни моего имени, ни моего состояния, и как бы мы счастливы ни были в семье, и сколько бы у нас ни было детей, между мною и ими нет связи. Они Каренины. Вы поймите тягость и ужас этого положения! Я пробовал говорить про это Анне. Это раздражает ее. Она не понимает, и я не могу ей высказать всё. Теперь посмотрите с другой стороны. Я счастлив ее любовью, но я должен иметь занятия. Я нашел это занятие, и горжусь этим занятием, и считаю его более благородным, чем занятия моих бывших товарищей при дворе и по службе. И уже, без сомнения, не променяю этого дела на их дело. Я работаю здесь, сидя на месте, и я счастлив, доволен, и202 203 нам ничего более не нужно для счастья. Я люблю эту деятельность. Cela n’est pas un pis-aller,[61] напротив...

Дарья Александровна заметила, что в этом месте своего объяснения он путал, и не понимала хорошенько этого отступления, но чувствовала, что, раз начав говорить о своих задушевных отношениях, о которых он не мог говорить с Анной, он теперь высказывал всё и что вопрос о его деятельности в деревне находился в том же отделе задушевных мыслей, как и вопрос о его отношениях к Анне.

— Итак, я продолжаю, — сказал он, очнувшись. — Главное же то, что работая, необходимо иметь убеждение, что делаемое не умрет со мною, что у меня будут наследники, — а этого у меня нет. Представьте себе положение человека, который знает вперед, что дети его и любимой им женщины не будут его, а чьи-то, кого-то того, кто их ненавидит и знать не хочет. Ведь это ужасно!

Он замолчал, очевидно в сильном волнении.

— Да, разумеется, я это понимаю. Но что же может Анна? — спросила Дарья Александровна.

— Да, это приводит меня к цели моего разговора, — сказал он, с усилием успокоиваясь. — Анна может, это зависит от нее... Даже для того, чтобы просить Государя об усыновлении, необходим развод. А это зависит от Анны. Муж ее согласен был на развод — тогда ваш муж совсем было устроил это. И теперь, я знаю, он не отказал бы. Стоило бы только написать ему. Он прямо отвечал тогда, что если она выразит желание, он не откажет. Разумеется, — сказал он мрачно, — это одна из этих фарисейских жестокостей, на которые способны только эти люди без сердца. Он знает, какого мучения ей стоит всякое воспоминание о нем, и, зная ее, требует от нее письма. Я понимаю, что ей мучительно. Но причины так важны, что надо passer pardessus toutes ces finesses de sentiment. Il y va du bonheur et de l’existence d’Anne et de ses enfants.[62] Я о себе не говорю, хотя мне тяжело, очень тяжело, — сказал он с выражением угрозы кому-то за то, что ему было тяжело. — Так вот, княгиня, я за вас бессовестно хватаюсь, как за якорь спасения. Помогите мне уговорить ее писать ему и требовать развода!203

204 — Да, разумеется, — задумчиво сказала Дарья Александровна, вспомнив живо свое последнее свидание с Алексеем Александровичем. — Да, разумеется, — повторила она решительно, вспомнив Анну.

— Употребите ваше влияние на нее, сделайте, чтоб она написала. Я не хочу и почти не могу говорить с нею про это.

— Хорошо, я поговорю. Но как же она сама не думает? — сказала Дарья Александровна, вдруг почему-то при этом вспоминая странную новую привычку Анны щуриться. И ей вспомнилось, что Анна щурилась, именно когда дело касалось задушевных сторон жизни. «Точно она на свою жизнь щурится, чтобы не всё видеть», подумала Долли. — Непременно, я для себя и для нее буду говорить с ней, — отвечала Дарья Александровна на его выражение благодарности.

Они встали и пошли к дому.

XXII.

Застав Долли уже вернувшеюся, Анна внимательно посмотрела ей в глаза, как бы спрашивая о том разговоре, который она имела с Вронским, но не спросила словами.

— Кажется, уж пора к обеду, — сказала она. — Совсем мы не видались еще. Я рассчитываю на вечер. Теперь надо итти одеваться. Я думаю, и ты тоже. Мы все испачкались на постройке.

Долли пошла в свою комнату, и ей стало смешно. Одеваться ей не во что было, потому что она уже надела свое лучшее платье; но, чтоб ознаменовать чем-нибудь свое приготовление к обеду, она попросила горничную обчистить ей платье, переменила рукавчики и бантик и надела кружева на голову.

— Вот всё, что я могла сделать, — улыбаясь сказала она Анне, которая в третьем, опять в чрезвычайно простом платье вышла к ней.

— Да, мы здесь очень чопорны, — сказала она, как бы извиняясь за свою нарядность. — Алексей доволен твоим приездом, как он редко бывает чем-нибудь. Он решительно влюблен в тебя, — прибавила она. — А ты не устала?

До обеда не было времени говорить о чем-нибудь. Войдя в гостиную, они застали уже там княжну Варвару и мужчин в черных сюртуках. Архитектор был во фраке. Вронский представил204 205 гостье доктора и управляющего. Архитектора он познакомил с нею еще в больнице.

Толстый дворецкий, блестя круглым бритым лицом и крахмаленным бантом белого галстука, доложил, что кушанье готово, и дамы поднялись. Вронский попросил Свияжского подать руку Анне Аркадьевне, а сам подошел к Долли. Весловский прежде Тушкевича подал руку княжне Варваре, так что Тушкевич с управляющим и доктором пошли одни.

Обед, столовая, посуда, прислуга, вино и кушанье не только соответствовали общему тону новой роскоши дома, но, казалось, были еще роскошнее и новее всего. Дарья Александровна наблюдала эту новую для себя роскошь и, как хозяйка, ведущая дом, — хотя и не надеясь ничего из всего виденного применить к своему дому, так это всё по роскоши было далеко выше ее образа жизни, — невольно вникала во все подробности, и задавала себе вопрос, кто и как это всё сделал. Васенька Весловский, ее муж и даже Свияжский и много людей, которых она знала, никогда не думали об этом и верили на слово тому, что всякий порядочный хозяин желает дать почувствовать своим гостям, именно, что всё, что так хорошо у него устроено, не стоило ему, хозяину, никакого труда, а сделалось само собой. Дарья же Александровна знала, что само собой не бывает даже кашки к завтраку детям и что потому при таком сложном и прекрасном устройстве должно было быть положено чье-нибудь усиленное внимание. И по взгляду Алексея Кирилловича, как он оглядел стол, и как сделал знак головой дворецкому, и как предложил Дарье Александровне выбор между ботвиньей и супом, она поняла, что всё делается и поддерживается заботами самого хозяина. От Анны, очевидно, зависело всё это не более, как от Весловского. Она, Свияжский, княжна и Весловский были одинаково гости, весело пользующиеся тем, что для них было приготовлено.

Анна была хозяйкой только по ведению разговора. И этот разговор, весьма трудный для хозяйки дома при небольшом столе, при лицах, как управляющий и архитектор, лицах совершенно другого мира, старающихся не робеть пред непривычною роскошью и не могущих принимать долгого участия в общем разговоре, этот трудный разговор Анна вела со своим обычным тактом, естественностью и даже удовольствием, как замечала Дарья Александровна.205

206 Разговор зашел о том, как Тушкевич с Весловским одни ездили в лодке, и Тушкевич стал рассказывать про последние гонки в Петербурге в Яхт-Клубе. Но Анна, выждав перерыв, тотчас же обратилась к архитектору, чтобы вывести его из молчания.

— Николай Иваныч был поражен, — сказала она про Свияжского, — как выросло новое строение с тех пор, как он был здесь последний раз; но я сама каждый день бываю и каждый день удивляюсь, как скоро идет.

— С его сиятельством работать хорошо, — сказал с улыбкой архитектор (он был с сознанием своего достоинства, почтительный и спокойный человек). — Не то что иметь дело с губернскими властями. Где бы стопу бумаги исписали, я графу доложу, потолкуем, и в трех словах.

— Американские приемы, — сказал Свияжский улыбаясь.

— Да-с, там воздвигаются здания рационально...

Разговор перешел на злоупотребления властей в Соединенных Штатах, но Анна тотчас же перевела его на другую тему, чтобы вызвать управляющего из молчания.

— Ты видела когда-нибудь жатвенные машины? — обратилась она к Дарье Александровне. — Мы ездили смотреть, когда тебя встретили. Я сама в первый раз видела.

— Как же они действуют? — спросила Долли.

— Совершенно как ножницы. Доска и много маленьких ножниц. Вот этак.

Анна взяла своими красивыми, белыми, покрытыми кольцами руками ножик и вилку и стала показывать. Она, очевидно, видела, что из ее объяснения ничего не поймется; но, зная, что она говорит приятно и что руки ее красивы, она продолжала объяснение.

— Скорее ножички перочинные, — заигрывая сказал Весловский, не спускавший с нее глаз.

Анна чуть заметно улыбнулась, но не отвечала ему.

— Не правда ли, Карл Федорыч, что как ножницы? — обратилась она к управляющему.

— O ja, — отвечал Немец.— Es ist ein ganz einfaches Ding,[63] — и начал объяснять устройство машины.

— Жалко, что она не вяжет. Я видел на Венской выставке,206 207 вяжет проволокой, — сказал Свияжский. — Те выгоднее бы были.

— Es kommt drauf an... Der Preis vom Draht muss ausgerechnet werden.[64] — И Немец, вызванный из молчанья, обратился к Вронскому. — Das lässt sich ausrechnen, Erlaucht.[65] — Немец уже взялся было за карман, где у него был карандаш в книжечке, в которой он всё вычислял, но, вспомнив, что он сидит за обедом и заметив холодный взгляд Вронского, воздержался. — Zu complicirt, macht zu viel Klopot,[66] — заключил он.

— Wünscht man Dochots, so hat man auch Klopots,[67] — сказал Васенька Весловский, подтрунивая над Немцем. — J’adore l’allemand,[68] — обратился он опять с той же улыбкой к Анне.

— Cessez,[69] — сказала она ему шутливо-строго.

— А мы думали вас застать на поле, Василий Семеныч, — обратилась она к доктору, человеку болезненному, — вы были там?

— Я был там, но улетучился, — с мрачною шутливостью отвечал доктор.

— Стало-быть, вы хороший моцион сделали.

— Великолепный!

— Ну, а как здоровье старухи? надеюсь, что не тиф?

— Тиф не тиф, а не в авантаже обретается.

— Как жаль! — сказала Анна и, отдав таким образом дань учтивости домочадцам, обратилась к своим.

— А всё-таки по вашему рассказу построить машину трудно было бы, Анна Аркадьевна, — шутя сказал Свияжский.

— Нет, отчего же? — сказала Анна с улыбкой, которая говорила, что она знала, что в ее толковании устройства машины было что-то милое, замеченное и Свияжским. Эта новая черта молодого кокетства неприятно поразила Долли.

— Но зато в архитектуре знания Анны Аркадьевны удивительны, — сказал Тушкевич.207

208 — Как же, я слышал вчера Анна Аркадьевна говорила: в стробу и плинтусы, — сказал Весловский. — Так я говорю?

— Ничего удивительного нет, когда столько видишь и слышишь, — сказала Анна. — А вы, верно, не знаете даже, из чего делают дома?

Дарья Александровна видела, что Анна недовольна была тем тоном игривости, который был между нею и Весловским, но сама невольно впадала в него.

Вронский поступал в этом случае совсем не так, как Левин. Он, очевидно, не приписывал болтовне Весловского никакой важности и, напротив, поощрял эти шутки.

— Да ну скажите, Весловский, чем соединяют камни?

— Разумеется, цементом.

— Браво! А что такое цемент?

— Так, в роде размазни... нет, замазки, — возбуждая общий хохот, сказал Весловский.

Разговор между обедавшими, за исключением погруженных в мрачное молчание доктора, архитектора и управляющего, не умолкал, где скользя, где цепляясь и задевая кого-нибудь за живое. Один раз Дарья Александровна была задета за живое и так разгорячилась, что даже покраснела, и потом уже вспомнила, не сказано ли ею чего-нибудь лишнего и неприятного. Свияжский заговорил о Левине, рассказывая его странные суждения о том, что машины только вредны в русском хозяйстве.

— Я не имею удовольствия знать этого господина Левина, — улыбаясь сказал Вронский, — но, вероятно, он никогда не видал тех машин, которые он осуждает. А если видел и испытывал, то кое-как, и не заграничную, а какую-нибудь русскую. А какие же тут могут быть взгляды?

— Вообще турецкие взгляды, — обратись к Анне, с улыбкой сказал Весловский.

— Я не могу защищать его суждений, — вспыхнув сказала Дарья Александровна, — но я могу сказать, что он очень образованный человек, и если б он был тут, он бы вам знал что ответить, но я не умею.

— Я его очень люблю, и мы с ним большие приятели, — добродушно улыбаясь, сказал Свияжский. — Mais pardon, il est un petit peu toqué;[70] например, он утверждает, что и земство208 209 и мировые суды — всё не нужно, и ни в чем не хочет участвовать.

— Это наше русское равнодушие, — сказал Вронский, наливая воду из ледяного графина в тонкий стакан на ножке, — не чувствовать обязанностей, которые налагают на нас наши права, и потому отрицать эти обязанности.

— Я не знаю человека более строгого в исполнении своих обязанностей, — сказала Дарья Александровна, раздраженная этим тоном превосходства Вронского.

— Я, напротив, — продолжал Вронский, очевидно почему-то затронутый за живое этим разговором, — я, напротив, каким вы меня видите, очень благодарен за честь, которую мне сделали, вот благодаря Николаю Иванычу (он указал на Свияжского), избрав меня почетным мировым судьей. Я считаю, что для меня обязанность отправляться на съезд, обсуждать дело мужика о лошади так же важна, как и всё, что я могу сделать. И буду за честь считать, если меня выберут гласным. Я этим только могу отплатить за те выгоды, которыми я пользуюсь как землевладелец. К несчастию, не понимают того значения, которое должны иметь в государстве крупные землевладельцы.

Дарье Александровне странно было слушать, как он был спокоен в своей правоте у себя за столом. Она вспомнила, как Левин, думающий противоположное, был так же решителен в своих суждениях у себя за столом. Но она любила Левина и потому была на его стороне.

— Так мы можем рассчитывать на вас, граф, на следующий съезд? — сказал Свияжский. — Но надо ехать раньше, чтобы восьмого уже быть там. Если бы вы мне сделали честь приехать ко мне?

— А я немного согласна с твоим beau-frère, — сказала Анна. — Только не так, как он, — прибавила она с улыбкой. — Я боюсь, что в последнее время у нас слишком много этих общественных обязанностей. Как прежде чиновников было так много, что для всякого дела нужен был чиновник, так теперь всё общественные деятели. Алексей теперь здесь шесть месяцев, и он уж член, кажется, пяти или шести разных общественных учреждений — попечительство, судья, гласный, присяжный, конской что-то. Du train que cela va,[71] всё время уйдет на209 210 это. И я боюсь, что при таком множестве этих дел это только форма. Вы скольких мест член, Николай Иваныч? — обратилась она к Свияжскому, — кажется, больше двадцати?

Анна говорила шутливо, но в тоне ее чувствовалось раздражение. Дарья Александровна, внимательно наблюдавшая Анну и Вронского, тотчас же заметила это. Она заметила тоже, что лицо Вронского при этом разговоре тотчас же приняло серьезное и упорное выражение. Заметив это и то, что княжна Варвара тотчас же, чтобы переменить разговор, поспешно заговорила о петербургских знакомых, и вспомнив то, что некстати говорил Вронский в саду о своей деятельности, Долли поняла, что с этим вопросом об общественной деятельности связывалась какая-то интимная ссора между Анной и Вронским.

Обед, вина, сервировка — всё это было очень хорошо, но всё это было такое, какое видела Дарья Александровна на званых обедах и балах, от которых она отвыкла, и с тем же характером безличности и напряженности; и потому в обыкновенный день и в маленьком кружке всё это произвело на нее неприятное впечатление.

После обеда посидели на террасе. Потом стали играть в lawn tennis. Игроки, разделившись на две партии, расстановились на тщательно выравненном и убитом крокетграунде, по обе стороны натянутой сетки с золочеными столбиками. Дарья Александровна попробовала было играть, но долго не могла понять игры, а когда поняла, то так устала, что села с княжной Варварой и только смотрела на играющих. Партнер ее Тушкевич тоже отстал; но остальные долго продолжали игру. Свияжский и Вронский оба играли очень хорошо и серьезно. Они зорко следили за кидаемым к ним мячом, не торопясь и не мешкая, ловко подбегали к нему, выжидали прыжок и, метко и верно поддавая мяч ракетой, перекидывали за сетку. Весловский играл хуже других. Он слишком горячился, но зато весельем своим одушевлял играющих. Его смех и крики не умолкали. Он снял, как и другие мужчины, с разрешения дам, сюртук, и крупная красивая фигура его в белых рукавах рубашки, с румяным потным лицом и порывистые движения так и врезывались в память.

Когда Дарья Александровна в эту ночь легла спать, как только она закрывала глаза, она видела метавшегося по крокетграунду Васеньку Весловского.210

211 Во время же игры Дарье Александровне было невесело. Ей не нравилось продолжавшееся при этом игривое отношение между Васенькой Весловским и Анной и та общая ненатуральность больших, когда они одни, без детей, играют в детскую игру. Но, чтобы не расстроить других и как-нибудь провести время, она, отдохнув, опять присоединилась к игре и притворилась, что ей весело. Весь этот день ей всё казалось, что она играет на театре с лучшими, чем она, актерами и что ее плохая игра портит всё дело.

Она приехала с намерением пробыть два дня, если поживется. Но вечером же, во время игры, она решила, что уедет завтра. Те мучительные материнские заботы, которые она так ненавидела дорогой, теперь, после дня проведенного без них, представлялись ей уже в другом свете и тянули ее к себе.

Когда после вечернего чая и ночной прогулки в лодке Дарья Александровна вошла одна в свою комнату, сняла платье и села убирать свои жидкие волосы на ночь, она почувствовала большое облегчение.

Ей даже неприятно было думать, что Анна сейчас придет к ней. Ей хотелось побыть одной с своими мыслями.

XXIII.

Долли уже хотела ложиться, когда Анна в ночном костюме вошла к ней.

В продолжение дня несколько раз Анна начинала разговоры о задушевных делах и каждый раз, сказав несколько слов, останавливалась. «После, наедине всё переговорим. Мне столько тебе нужно сказать», говорила она.

Теперь они были наедине, и Анна не знала, о чем говорить. Она сидела у окна, глядя на Долли и перебирая в памяти все те, казавшиеся неистощимыми, запасы задушевных разговоров, и не находила ничего. Ей казалось в эту минуту, что всё уже было сказано.

— Ну, что Кити? — сказала она, тяжело вздохнув и виновато глядя на Долли. — Правду скажи мне, Долли, не сердится она на меня?

— Сердится? Нет, — улыбаясь сказала Дарья Александровна.

— Но ненавидит, презирает?211

212 — О нет! Но ты знаешь, это не прощается.

— Да, да, — отвернувшись и глядя в открытое окно, сказала Анна. — Но я не была виновата. И кто виноват? Что такое виноват? Разве могло быть иначе? Ну, как ты думаешь? Могло ли быть, чтобы ты не была жена Стивы?

— Право, не знаю. Но вот что ты мне скажи...

— Да, да, но мы не кончили про Кити. Она счастлива? Он прекрасный человек, говорят.

— Это мало сказать, что прекрасный. Я не знаю лучше человека.

— Ах, как я рада! Я очень рада! Мало сказать, что прекрасный человек, — повторила она.

Долли улыбнулась.

— Но ты мне скажи про себя. Мне с тобой длинный разговор. И мы говорили с ... — Долли не знала, как его назвать. Ей было неловко называть его и графом и Алексей Кириллычем.

— С Алексеем, — сказала Анна, — я знаю, что вы говорили. Но я хотела спросить тебя прямо, что ты думаешь обо мне, о моей жизни?

— Как так вдруг сказать? Я, право, не знаю.

— Нет, ты мне всё-таки скажи... Ты видишь мою жизнь. Но ты не забудь, что ты нас видишь летом, когда ты приехала, и мы не одни... Но мы приехали раннею весной, жили совершенно одни и будем жить одни, и лучше этого я ничего не желаю. Но представь себе, что я живу одна без него, одна, а это будет... Я по всему вижу, что это часто будет повторяться, что он половину времени будет вне дома, — сказала она, вставая и присаживаясь ближе к Долли.

— Разумеется, — перебила она Долли, хотевшую возразить, — разумеется, я насильно не удержу его. Я и не держу.

Нынче скачки, его лошади скачут, он едет. Очень рада. Но ты подумай обо мне, представь себе мое положение... Да что говорить про это! — Она улыбнулась. — Так о чем же он говорил с тобой?

— Он говорил о том, о чем я сама хочу говорить, и мне легко быть его адвокатом: о том, нет ли возможности и нельзя ли... — Дарья Александровна запнулась, — исправить, улучшить твое положение... Ты знаешь, как я смотрю... Но всё-таки, если возможно, надо выйти замуж...

— То есть развод? — сказала Анна. — Ты знаешь, единственная212 213 женщина, которая приехала ко мне в Петербурге, была Бетси Тверская? Ты ведь ее знаешь? Au fond c’est la femme la plus dépravée qui existe.[72] Она была в связи с Тушкевичем, самым гадким образом обманывая мужа. И она мне сказала, что она меня знать не хочет, пока мое положение будет неправильно. Не думай, чтобы я сравнивала... Я знаю тебя, душенька моя. Но я невольно вспомнила... Ну, так что же он сказал тебе? — повторила она.

— Он сказал, что страдает за тебя и зa себя. Может быть, ты скажешь, что это эгоизм, но такой законный и благородный эгоизм! Ему хочется, во-первых, узаконить свою дочь и быть твоим мужем, иметь право на тебя.

— Какая жена, раба, может быть до такой степени рабой, как я, в моем положении? — мрачно перебила она.

— Главное же, чего он хочет... хочет, чтобы ты не страдала.

— Это невозможно! Ну?

— Ну, и самое законное — он хочет, чтобы дети ваши имели имя.

— Какие же дети? — не глядя на Долли и щурясь, сказала Анна.

— Ани и будущие...

— Это он может быть спокоен, у меня не будет больше детей.

— Как же ты можешь сказать, что не будет?..

— Не будет потому, что я этого не хочу.

И, несмотря на всё свое волнение, Анна улыбнулась, заметив наивное выражение любопытства, удивления и ужаса на лице Долли.

— Мне доктор сказал после моей болезни........................................................................

................................................................................................................................................

— Не может быть! — широко открыв глаза, сказала Долли. Для нее это было одно из тех открытий, следствия и выводы которых так огромны, что в первую минуту только чувствуется, что сообразить всего нельзя, но что об этом много и много придется думать.

Открытие это, вдруг объяснившее для нее все те непонятные для нее прежде семьи, в которых было только по одному и по два ребенка, вызвало в ней столько мыслей, соображений и213 214 противоречивых чувств, что она ничего не умела сказать и только широко раскрытыми глазами удивленно смотрела на Анну. Это было то самое, о чем она мечтала еще нынче дорогой, но теперь, узнав, что это возможно, она ужаснулась. Она чувствовала, что это было слишком простое решение слишком сложного вопроса.

— N 'est ce pas immoral?[73] — только сказала она, помолчав.

— Отчего? Подумай, у меня выбор из двух: или быть беременною, то есть больною, или быть другом, товарищем своего мужа, всё равно мужа, — умышленно поверхностным и легкомысленным тоном сказала Анна.

— Ну да, ну да, — говорила Дарья Александровна, слушая те самые аргументы, которые она сама себе приводила, и не находя в них более прежней убедительности.

— Для тебя, для других, — говорила Анна, как будто угадывая ее мысли, — еще может быть сомнение; но для меня... Ты пойми, я не жена; он любит меня до тех пор, пока любит. И что ж, чем же я поддержу его любовь? Вот этим?

Она вытянула белые руки пред животом.

С необыкновенною быстротой, как это бывает в минуты волнения, мысли и воспоминания толпились в голове Дарьи Александровны. «Я, — думала она, — не привлекала к себе Стиву; он ушел от меня к другим, и та первая, для которой он изменил мне, не удержала его тем, что она была всегда красива и весела. Он бросил ту и взял другую. И неужели Анна этим привлечет и удержит графа Вронского? Если он будет искать этого, то найдет туалеты и манеры еще более привлекательные и веселые. И как ни белы, как ни прекрасны ее обнаженные руки, как ни красив весь ее полный стан, ее разгоряченное лицо из-за этих черных волос, он найдет еще лучше, как ищет и находит мой отвратительный, жалкий и милый муж».

Долли ничего не отвечала и только вздохнула. Анна заметила этот вздох, выказывавший несогласие, и продолжала. В запасе у ней были еще аргументы, уже столь сильные, что отвечать на них ничего нельзя было.

— Ты говоришь, что это нехорошо? Но надо рассудить, — продолжала она. — Ты забываешь мое положение. Как я могу желать детей? Я не говорю про страдания, я их не боюсь. Подумай,214 215 кто будут мои дети? Несчастные дети, которые будут носить чужое имя. По самому своему рождению они будут поставлены в необходимость стыдиться матери, отца, своего рождения.

— Да ведь для этого-то и нужен развод.

Но Анна не слушала ее. Ей хотелось договорить те самые доводы, которыми она столько раз убеждала себя.

— Зачем же мне дан разум, если я не употреблю его на то, чтобы не производить на свет несчастных?

Она посмотрела на Долли, но, не дождавшись ответа, продолжала:

— Я бы всегда чувствовала себя виноватою пред этими несчастными детьми, — сказала она. — Если их нет, то они не несчастны, по крайней мере, а если они несчастны, то я одна в этом виновата.

Это были те самые доводы, которые Дарья Александровна приводила самой себе; но теперь она слушала и не понимала их. «Как быть виноватою пред существами не существующими?» думала она. И вдруг ей пришла мысль: могло ли быть в каком-нибудь случае лучше для ее любимца Гриши, если б он никогда не существовал? И это ей показалось так дико, так странно, что она помотала головой, чтобы рассеять эту путаницу кружащихся сумасшедших мыслей.

— Нет, я не знаю, это не хорошо, — только сказала она с выражением гадливости на лице.

— Да, но ты не забудь, чтò ты и чтò я... И кроме того, — прибавила Анна, несмотря на богатство своих доводов и на бедность доводов Долли, как будто всё-таки сознаваясь, что это нехорошо, — ты не забудь главное, что я теперь нахожусь не в том положении, как ты. Для тебя вопрос: желаешь ли ты не иметь более детей, а для меня: желаю ли иметь я их. И это большая разница. Понимаешь, что я не могу этого желать в моем положении.

Дарья Александровна не возражала. Она вдруг почувствовала, что стала уж так далека от Анны, что между ними существуют вопросы, в которых они никогда не сойдутся и о которых лучше не говорить.

215 216

XXIV.

— Так тем более тебе надо устроить свое положение, если возможно, — сказала Долли.

— Да, если возможно, — сказала Анна вдруг совершенно другим, тихим и грустным голосом.

— Разве невозможен развод? Мне говорили, что муж твой согласен.

— Долли! Мне не хочется говорить про это.

— Ну, не будем, — поспешила сказать Дарья Александровна, заметив выражение страдания на лице Анны. — Я только вижу, что ты слишком мрачно смотришь.

— Я? нисколько. Я очень весела и довольна. Ты видела, je fais des passons.[74] Весловский...

— Да, если правду сказать, мне не понравился тон Весловского, — сказала Дарья Александровна, желая переменить разговор.

— Ах, нисколько! Это щекотит Алексея и больше ничего; но он мальчик и весь у меня в руках; ты понимаешь, я им управляю как хочу. Он всё равно, что твой Гриша... Долли! — вдруг переменила она речь — ты говоришь, что я мрачно смотрю. Ты не можешь понимать. Это слишком ужасно. Я стараюсь вовсе не смотреть.

— Но, мне кажется, надо. Надо сделать всё, что можно.

— Но что же можно? Ничего. Ты говоришь выйти замуж за Алексея и что я не думаю об этом. Я не думаю об этом!! — повторила она, и краска выступила ей на лицо. Она встала, выпрямила грудь, тяжело вздохнула и стала ходить своею легкою походкой взад и вперед по комнате, изредка останавливаясь. — Я не думаю? Нет дня и часа, когда бы я не думала и не упрекала себя за то, что думаю... потому что мысли об этом могут с ума свести. С ума свести, — повторила она. — Когда я думаю об этом, то я уже не засыпаю без морфина. Но хорошо. Будем говорить спокойно. Мне говорят — развод. Во-первых, он не даст мне его. Он теперь под влиянием графини Лидии Ивановны.

Дарья Александровна, прямо вытянувшись на стуле, со страдальчески-сочувствующим лицом следила, поворачивая голову, за ходившею Анной.216

217 — Надо попытаться, — тихо сказала она.

— Положим, попытаться. Что это значит? — сказала она, очевидно, мысль, тысячу раз передуманную и наизусть заученную. — Это значит, мне, ненавидящей его, но всё-таки признающей себя виноватою пред ним, — и я считаю его великодушным, — мне унизиться писать ему... Ну, положим, я сделаю усилие, сделаю это. Или я получу оскорбительный ответ, или согласие. Хорошо, я получила согласие... — Анна в это время была в дальнем конце комнаты и остановилась там, что-то делая с гардиной окна. — Я получу согласие, а сы... сын? Ведь они мне не отдадут его. Ведь он вырастет, презирая меня, у отца, которого я бросила. Ты пойми, что я люблю, кажется, равно, но обоих больше себя, два существа — Сережу и Алексея.

Она вышла на середину комнаты и остановилась пред Долли, сжимая руками грудь. В белом пенюаре фигура ее казалась особенно велика и широка. Она нагнула голову и исподлобья смотрела сияющими мокрыми глазами на маленькую, худенькую и жалкую в своей штопанной кофточке и ночном чепчике, всю дрожавшую от волнения Долли.

— Только эти два существа я люблю, и одно исключает другое. Я не могу их соединить, а это мне одно нужно. А если этого нет, то всё равно. Всё, всё равно. И как-нибудь кончится, и потому я не могу, не люблю говорить про это. Так ты не упрекай меня, не суди меня ни в чем. Ты не можешь со своею чистотой понять всего того, чем я страдаю.

Она подошла, села рядом с Долли и, с виноватым выражением вглядываясь в ее лицо, взяла ее за руку.

— Что ты думаешь? Что ты думаешь обо мне? Ты не презирай меня. Я не стою презрения. Я именно несчастна. Если кто несчастен, так это я, — выговорила она и, отвернувшись от нее, заплакала.

Оставшись одна, Долли помолилась Богу и легла в постель. Ей всею душой было жалко Анну в то время, как она говорила с ней; но теперь она не могла себя заставить думать о ней. Воспоминания о доме и детях с особенною, новою для нее прелестью, в каком-то новом сиянии возникали в ее воображении. Этот ее мир показался ей теперь так дорог и мил, что она ни за что не хотела вне его провести лишний день и решила, что завтра непременно уедет.217

218 Анна между тем, вернувшись в свой кабинет, взяла рюмку и накапала в нее несколько капель лекарства, в котором важную часть составлял морфин, и, выпив и посидев несколько времени неподвижно, с успокоенным и веселым духом пошла в спальню.

Когда она вошла в спальню, Вронский внимательно посмотрел на нее. Он искал следов того разговора, который, он знал, она, так долго оставаясь в комнате Долли, должна была иметь с нею. Но в ее выражении, возбужденно-сдержанном и что-то скрывающем, он ничего не нашел, кроме хотя и привычной ему, но всё еще пленяющей его красоты, сознания ее и желания, чтоб она на него действовала. Он не хотел спросить ее о том, что они говорили, но надеялся, что она сама скажет что-нибудь. Но она сказала только:

— Я рада, что тебе понравилась Долли. Не правда ли?

— Да ведь я ее давно знаю. Она очень добрая, кажется, mais excessivement terre-à-terre.[75] Но всё-таки я ей очень был рад.

Он взял руку Анны и посмотрел ей вопросительно в глаза.

Она, иначе поняв этот взгляд, улыбнулась.

На другое утро, несмотря на упрашиванья хозяев, Дарья Александровна собралась ехать. Кучер Левина в своем не новом кафтане и полуямской шляпе, на разномастных лошадях, в коляске с заплатанными крыльями мрачно и решительно въехал в крытый, усыпанный песком подъезд.

Прощание с княжной Варварой, с мужчинами было неприятно Дарье Александровне. Пробыв день, и она и хозяева ясно чувствовали, что они не подходят друг к другу и что лучше им не сходиться. Одной Анне было грустно. Она знала, что теперь, с отъездом Долли, никто уже не растревожит в ее душе те чувства, которые поднялись в ней при этом свидании. Тревожить эти чувства ей было больно; но она всё-таки знала, что это была самая лучшая часть ее души и что эта часть ее души быстро зарастала в той жизни, которую она вела.

Выехав в поле, Дарья Александровна испытала приятное чувство облегчения, и ей хотелось спросить у людей, как им понравилось у Вронского, как вдруг кучер Филипп сам заговорил:

— Богачи-то, богачи, а овса всего три меры дали. До петухов218 219 дочиста подобрали. Что ж три меры? только закусить. Ныне овес у дворников сорок пять копеек. У нас, небось, приезжим сколько поедят, столько дают.

— Скупой барин, — подтвердил конторщик.

— Ну, а лошади их понравились тебе? — спросила Долли.

— Лошади — одно слово. И пища хороша. А так мне скучно что-то показалось, Дарья Александровна, не знаю как вам, — сказал он, обернув к ней свое красивое и доброе лицо.

— Да и мне тоже. Что ж, к вечеру доедем?

— Надо доехать.

Вернувшись домой и найдя всех вполне благополучными и особенно милыми, Дарья Александровна с большим оживлением рассказывала про свою поездку, про то, как ее хорошо принимали, про роскошь и хороший вкус жизни Вронских, про их увеселения и не давала никому слова сказать против них.

— Надо знать Анну и Вронского — я его больше узнала теперь, — чтобы понять, как они милы и трогательны, — теперь совершенно искренно говорила она, забывая то неопределенное чувство недовольства и неловкости, которое она испытывала там.

XXV.

Вронский и Анна всё в тех же условиях, всё так же не принимая никаких мер для развода, прожили всё лето и часть осени в деревне. Было между ними решено, что они никуда не поедут; но оба чувствовали, чем долее они жили одни, в особенности осенью и без гостей, что они не выдержат этой жизни и что придется изменить ее.

Жизнь, казалось, была такая, какой лучше желать нельзя: был полный достаток, было здоровье, был ребенок, и у обоих были занятия. Анна без гостей всё так же занималась собою и очень много занималась чтением — и романов и серьезных книг, какие были в моде. Она выписывала все те книги, о которых с похвалой упоминалось в получаемых ею иностранных газетах и журналах, и с тою внимательностью к читаемому, которая бывает только в уединении, прочитывала их. Кроме того, все предметы, которыми занимался Вронский, она изучала по книгам и специальным журналам, так что часто он обращался прямо к ней с агрономическим, архитектурными, даже иногда коннозаводческими и спортсменскими вопросами. Он удивлялся219 220 ее знанию, памяти и сначала, сомневаясь, желал подтверждения; и она находила в книгах то, о чем он спрашивал, и показывала ему.

Устройство больницы тоже занимало ее. Она не только помогала, но многое и устраивала и придумывала сама. Но главная забота ее всё-таки была она сама — она сама, насколько она дорога Вронскому, насколько она может заменить для него всё, что он оставил. Вронский ценил это, сделавшееся единственною целью ее жизни, желание не только нравиться, но служить ему, но вместе с тем и тяготился теми любовными сетями, которыми она старалась опутать его. Чем больше проходило времени, чем чаще он видел себя опутанным этими сетями, тем больше ему хотелось не то что выйти из них, но попробовать, не мешают ли они его свободе. Если бы не это всё усиливающееся желание быть свободным, не иметь сцены каждый раз, как ему надо было ехать в город на съезд, на бега, Вронский был бы вполне доволен своею жизнью. Роль, которую он избрал, роль богатого землевладельца, из каких должно состоять ядро русской аристократии, не только пришлась ему вполне по вкусу, но теперь, после того как он прожил так полгода, доставляла ему всё возрастающее удовольствие. И дело его, всё больше и больше занимая и втягивая его, шло прекрасно. Несмотря на огромные деньги, которых ему стоила больница, машины, выписанные из Швейцарии коровы и многое другое, он был уверен, что он не расстраивал, а увеличивал свое состояние. Там, где дело шло до доходов, продажи лесов, хлеба, шерсти, отдачи земель, Вронский был крепок, как кремень, и умел выдерживать цену. В делах большого хозяйства и в этом и в других имениях он держался самых простых, нерискованных приемов и был в высшей степени бережлив и рассчетлив на хозяйственные мелочи. Несмотря на всю хитрость и ловкость Немца, втягивавшего его в покупки и выставлявшего всякий расчет так, что нужно было сначала гораздо больше, но, сообразив, можно было сделать то же и дешевле и тотчас же получить выгоду, Вронский не поддавался ему. Он выслушивал управляющего, расспрашивал и соглашался с ним, только когда выписываемое или устраиваемое было самое новое, в России еще неизвестное, могущее возбудить удивление. Кроме того, он решался на большой расход только тогда, когда были лишние деньги, и, делая этот расход, доходил до всех подробностей и настаивал220 221 на том, чтоб иметь самое лучшее за свои деньги. Так что по тому, как он повел дела, было ясно, что он не расстроил, а увеличил свое состояние.

В октябре месяце были дворянские выборы в Кашинской губернии, где были имения Вронского, Свияжского, Кознышева, Облонского и маленькая часть Левина.

Выборы эти, по многим обстоятельствам и лицам, участвовавшим в них, обращали на себя общественное внимание. О них много говорили и к ним готовились. Московские, петербургские и заграничные жители, никогда не бывавшие на выборах, съехались на эти выборы.

Вронский давно уже обещал Свияжскому ехать на них.

Пред выборами Свияжский, часто навещавший Воздвиженское, заехал за Вронским.

Накануне еще этого дня между Вронским и Анной произошла почти ссора за эту предполагаемую поездку. Было самое скучное, тяжелое в деревне осеннее время, и потому Вронский, готовясь к борьбе, со строгим и холодным выражением, как он никогда прежде не говорил с Анной, объявил ей о своем отъезде. Но, к его удивлению, Анна приняла это известие очень спокойно и спросила только, когда он вернется. Он внимательно посмотрел на нее, не понимая этого спокойствия. Она улыбнулась на его взгляд. Он знал эту способность ее уходить в себя и знал, что это бывает только тогда, когда она на что-нибудь решилась про себя, не сообщая ему своих планов. Он боялся этого; но ему так хотелось избежать сцены, что он сделал вид и отчасти искренно поверил тому, чему ему хотелось верить, — ее благоразумию.

— Надеюсь, ты не будешь скучать?

— Надеюсь, — сказала Анна. — Я вчера получила ящик книг от Готье. Нет, я не буду скучать.

«Она хочет взять этот тон, и тем лучше, — подумал он, — а то всё одно и то же».

И так и не вызвав ее на откровенное объяснение, он уехал на выборы. Это было еще в первый раз с начала их связи, что он расставался с нею, не объяснившись до конца. С одной стороны, это беспокоило его, с другой стороны, он находил, что это лучше. «Сначала будет, как теперь, что-то неясное, затаенное, а потом она привыкнет. Во всяком случае я всё могу отдать ей, но не свою мужскую независимость», думал он.

221 222

XXVI.

В сентябре Левин переехал в Москву для родов Кити. Он уже жил без дела целый месяц в Москве, когда Сергей Иванович, имевший именье в Кашинской губернии и принимавший большое участие в вопросе предстоящих выборов, собрался ехать на выборы. Он звал с собою и брата, у которого был шар по Селезневскому уезду. Кроме этого, у Левина было в Кашине крайне нужное для сестры его, жившей за границей, дело по опеке и по получению денег выкупа.

Левин всё еще был в нерешительности, но Кити, видевшая, что он скучает в Москве и советовавшая ему ехать, помимо его заказала ему дворянский мундир, стоивший восемьдесят рублей. И эти восемьдесят рублей, заплаченные за мундир, были главной причиной, побудившей Левина ехать. Он поехал в Кашин.

Левин был в Кашине уже шестой день, посещая каждый день собрание и хлопоча по делу сестры, которое всё не ладилось. Предводители все заняты были выборами, и нельзя было добиться того самого простого дела, которое зависело от опеки. Другое же дело — получение денег — точно так же встречало препятствия. После долгих хлопот о снятии запрещения деньги были готовы к выдаче; но нотариус, услужливейший человек, не мог выдать талона, потому что нужна была подпись председателя, а председатель, не сдав должности, был на сессии. Все эти хлопоты, хождение из места в место, разговоры с очень добрыми, хорошими людьми, понимающими вполне неприятность положения просителя, но не могущими пособить ему, всё это напряжение, не дающее никаких результатов, произвело в Левине чувство мучительное, подобное тому досадному бессилию, которое испытываешь во сне, когда хочешь употребить физическую силу. Он испытывал это часто, разговаривая со своим добродушнейшим поверенным. Этот поверенный делал, казалось, всё возможное и напрягал все свои умственные силы, чтобы вывести Левина из затруднения. «Вот что попробуйте, — не раз говорил он, — съездите туда-то и туда-то», и поверенный делал целый план, как обойти то роковое начало, которое мешало всему. Но тотчас же прибавлял: «всё-таки задержат; однако попробуйте». И Левин пробовал, ходил, ездил. Все были добры и любезны, но оказывалось, что обойденное вырастало222 223 опять на конце и опять преграждало путь. В особенности было обидно то, что Левин не мог никак понять, с кем он борется, кому выгода оттого, что его дело не кончается. Этого, казалось, никто не знал; не знал и поверенный. Если б Левин мог понять, как он понимал, почему подходить к кассе на железной дороге нельзя иначе, как становясь в ряд, ему бы не было обидно и досадно; но в препятствиях, которые он встречал по делу, никто не мог объяснить ему, для чего они существуют.

Но Левин много изменился со времени своей женитьбы; он был терпелив и если не понимал, для чего всё это так устроено, то говорил себе, что, не зная всего, он не может судить, что, вероятно, так надобно, и старался не возмущаться.

Теперь, присутствуя на выборах и участвуя в них, он старался также не осуждать, не спорить, а сколько возможно понять то дело, которым с такою серьезностью и увлечением занимались уважаемые им честные и хорошие люди. С тех пор как он женился, Левину открылось столько новых, серьезных сторон, прежде, по легкомысленному к ним отношению, казавшихся ничтожными, что и в деле выборов он предполагал и искал серьезного значения.

Сергей Иванович объяснил ему смысль и значение предполагавшегося на выборах переворота. Губернский предводитель, в руках которого по закону находилось столько важных общественных дел, — и опеки (те самые, от которых страдал теперь Левин), и дворянские огромные суммы, и гимназии женская, мужская и военная, и народное образование по новому положению, и наконец земство, — губернский предводитель Снетков был человек старого дворянского склада, проживший огромное состояние, добрый человек, честный в своем роде, но совершенно не понимавший потребностей нового времени. Он во всем всегда держал сторону дворянства, он прямо противодействовал распространению народного образования и придавал земству, долженствующему иметь такое громадное значение, сословный характер. Нужно было на его место поставить свежего, современного, дельного человека, совершенно нового, и повести дело так, чтоб извлечь из всех дарованных дворянству, не как дворянству, а как элементу земства, прав те выгоды самоуправления, какие только могли быть извлечены. В богатой Кашинской губернии, всегда шедшей во всем впереди других, теперь набрались такие силы, что дело, поведенное223 224 здесь как следует, могло послужить образцом для других губерний, для всей России. И потому всё дело имело большое значение. Предводителем на место Снеткова предполагалось поставить или Свияжского или, еще лучше, Неведовского, бывшего профессора, замечательно умного человека и большого приятеля Сергея Ивановича.

Собрание открыл губернатор, который сказал речь дворянам, чтоб они выбирали должностных лиц не по лицеприятию, а по заслугам и для блага отечества, и что он надеется, что Кашинское благородное дворянство, как и в прежние выборы, свято исполнит свой долг и оправдает высокое доверие Монарха.

Окончив речь, губернатор пошел из залы, и дворяне шумно и оживленно, некоторые даже восторженно, последовали за ним и окружили его в то время, как он надевал шубу и дружески разговаривал с губернским предводителем. Левин, желая во всё вникнуть и ничего не пропустить, стоял тут же в толпе и слышал, как губернатор сказал: «Пожалуйста, передайте Марье Ивановне, что жена очень сожалеет, что она едет в приют». И вслед затем дворяне весело разобрали шубы, и все поехали в Собор.

В Соборе Левин, вместе с другими поднимая руку и повторяя слова протопопа, клялся самыми страшными клятвами исполнять всё то, на что надеялся губернатор. Церковная служба всегда имела влияние на Левина, и когда он произносил слова: «целую крест» и оглянулся на толпу этих молодых и старых людей, повторявших то же самое, он почувствовал себя тронутым.

На второй и третий день шли дела о суммах дворянских и о женской гимназии, не имевшие, как объяснил Сергей Иванович, никакой важности, и Левин, занятый своим хождением по делам, не следил за ними. На четвертый день за губернским столом шла поверка губернских сумм. И тут в первый раз произошло столкновение новой партии со старою. Комиссия, которой поручено было поверить суммы, доложила собранию, что суммы были все в целости. Губернский предводитель встал, благодаря дворянство зa доверие, и прослезился. Дворяне громко приветствовали его и жали ему руку. Но в это время один дворянин из партии Сергея Ивановича сказал, что он слышал, что комиссия не поверяла сумм, считая поверку оскорблением губернскому предводителю. Один из членов комиссии224 225 неосторожно подтвердил это. Тогда один маленький, очень молодой на вид, но очень ядовитый господин стал говорить, что губернскому предводителю, вероятно, было бы приятно дать отчет в суммах и что излишняя деликатность членов комиссии лишает его этого нравственного удовлетворения. Тогда члены комиссии отказались от своего заявления, и Сергей Иванович начал логически доказывать, что надо или признать, что суммы ими поверены, или не поверены, и подробно развил эту дилемму. Сергею Ивановичу возражал говорун противной партии. Потом говорил Свияжский и опять ядовитый господин. Прения шли долго и ничем не кончились. Левин был удивлен, что об этом так долго спорили, в особенности потому, что, когда он спросил у Сергея Ивановича, предполагает ли он, что суммы растрачены, Сергей Иванович отвечал:

— О, нет! Он честный человек. Но этот старинный прием отеческого семейного управления дворянскими делами надо было поколебать.

На пятый день были выборы уездных предводителей. Этот день был довольно бурный в некоторых уездах. В Селезневском уезде Свияжский был выбран без баллотирования единогласно, и у него был в этот день обед.

XXVII.

На шестой день были назначены губернские выборы. Залы большие и малые были полны дворян в разных мундирах. Многие приехали только к этому дню. Давно не видавшиеся знакомые, кто из Крыма, кто из Петербурга, кто из-за границы, встречались в залах. У губернского стола, под портретом Государя, шли прения.

Дворяне и в большой и в малой зале группировались лагерями, и, по враждебности и недоверчивости взглядов, по замолкавшему при приближении чуждых лиц говору, по тому, что некоторые, шепчась, уходили даже в дальний коридор, было видно, что каждая сторона имела тайны от другой. По наружному виду дворяне резко разделялись на два сорта: на старых и новых. Старые были большею частью или в дворянских старых застегнутых мундирах, со шпагами и шляпами, или в своих особенных, флотских, кавалерийских, пехотных, выслуженных мундирах. Мундиры старых дворян были сшиты постаринному, с буфочками на плечах; они были, очевидно, малы,225 226 коротки в талиях и узки, как будто носители их выросли из них. Молодые же были в дворянских расстегнутых мундирах с низкими талиями и широких в плечах, с белыми жилетами, или в мундирах с черными воротниками и лаврами, шитьем министерства юстиции. К молодым же принадлежали придворные мундиры, кое-где украшавшие толпу.

Но деление на молодых и старых не совпадало с делением партий. Некоторые из молодых, по наблюдениям Левина, принадлежали к старой партии, и некоторые, напротив, самые старые дворяне шептались со Свияжским и, очевидно, были горячими сторонниками новой партии.

Левин стоял в маленькой зале, где курили и закусывали, подле группы своих, прислушиваясь к тому, что говорили, и тщетно напрягая свои умственные силы, чтобы понять, что говорилось. Сергей Иванович был центром, около которого группировались другие. Он теперь слушал Свияжского и Хлюстова, предводителя другого уезда, принадлежащего к их партии. Хлюстов не соглашался итти со своим уездом просить Снеткова баллотироваться, а Свияжский уговаривал его сделать это, и Сергей Иванович одобрял этот план. Левин не понимал, зачем было враждебной партии просить баллотироваться того предводителя, которого они хотели забаллотировать.

Степан Аркадьич, только что закусивший и выпивший, обтирая душистым батистовым с каемками платком рот, подошел к ним в своем камергерском мундире.

— Занимаем позицию, — сказал он, расправляя обе бакенбарды, — Сергей Иваныч!

И прислушавшись к разговору, он подтвердил мнение Свияжского.

— Довольно одного уезда, а Свияжский уже, очевидно, оппозиция, — сказал он всем, кроме Левина, понятные слова.

— Что, Костя, и ты вошел, кажется, во вкус? — прибавил он, обращаясь к Левину, и взял его под руку. Левин и рад был бы войти во вкус, но не мог понять, в чем дело, и, отойдя несколько шагов от говоривших, выразил Степану Аркадьичу свое недоумение, зачем было просить губернского предводителя.

— О, sancta simplicitas![76] — сказал Степан Аркадьич и кратко и ясно растолковал Левину, в чем дело.226

227 Если бы, как в прошлые выборы, все уезды просили губернского предводителя, то его выбрали бы всеми белыми. Этого не нужно было. Теперь же восемь уездов согласны просить; если же два откажутся просить, то Снетков может отказаться от баллотировки. И тогда старая партия может выбрать другого из своих, так как расчет весь будет потерян. Но если только один уезд Свияжского не будет просить, Снетков будет баллотироваться. Его даже выберут и нарочно переложат ему, так что противная партия собьется со счета, и, когда выставят кандидата из наших, они же ему переложат.

Левин понял, но не совсем, и хотел еще сделать несколько вопросов, когда вдруг все заговорили, зашумели и двинулись в большую залу.

— Что такое? что? кого? — Доверенность? кому? что? — Опровергают? — Не доверенность. — Флерова не допускают. — Что же, что под судом? — Этак никого не допустят. Это подло. — Закон! — слышал Левин с разных сторон и вместе со всеми, торопившимися куда-то и боявшимися что-то пропустить, направился в большую залу и, теснимый дворянами, приблизился к губернскому столу, у которого что-то горячо спорили губернский предводитель, Свияжский и другие коноводы.

XXVIII.

Левин стоял довольно далеко. Тяжело, с хрипом дышавший подле него один дворянин и другой, скрипевший толстыми подошвами, мешали ему ясно слышать. Он издалека слышал только мягкий голос предводителя, потом визгливый голос ядовитого дворянина и потом голос Свияжского. Они спорили, сколько он мог понять, о значении статьи закона и о значении слов: находившегося под следствием.

Толпа раздалась, чтобы дать дорогу подходившему к столу Сергею Ивановичу. Сергей Иванович, выждав окончания речи ядовитого дворянина, сказал, что ему кажется, что вернее всего было бы справиться со статьей закона, и попросил секретаря найти статью. В статье было сказано, что в случае разногласия надо баллотировать.

Сергей Иванович прочел статью и стал объяснять ее значение, но тут один высокий, толстый, сутуловатый, с крашеными усами, в узком мундире с подпиравшим ему сзади шею227 228 воротником помещик перебил его. Он подошел к столу и, ударив по нем перстнем, громко закричал:

— Баллотировать! На шары! Нечего разговаривать! На шары!

Тут вдруг заговорило несколько голосов, и высокий дворянин с перстнем, всё более и более озлобляясь, кричал громче и громче. Но нельзя было разобрать, что он говорил.

Он говорил то самое, что предлагал Сергей Иванович; но, очевидно, он ненавидел его и всю его партию, и это чувство ненависти сообщилось всей партии и вызвало отпор такого же, хотя и более приличного озлобления с другой стороны. Поднялись крики, и на минуту всё смешалось, так что губернский предводитель должен был просить о порядке.

— Баллотировать, баллотировать! Кто дворянин, тот понимает. — Мы кровь проливаем... Доверие Монарха... Не считать предводителя, он не приказчик... Да не в том дело... Позвольте, на шары! Гадость!.. — слышались озлобленные, неистовые крики со всех сторон. Взгляды и лица были еще озлобленнее и неистовее речи. Они выражали непримиримую ненависть. Левин совершенно не понимал, в чем было дело, и удивлялся той страстности, с которою разбирался вопрос о том, баллотировать или не баллотировать мнение о Флерове. Он забывал, как ему потом разъяснил Сергей Иванович, тот силлогизм, что для общего блага нужно было свергнуть губернского предводителя; для свержения же предводителя нужно было большинство шаров; для большинства же шаров нужно было дать Флерову право голоса; для признания же Флерова способным надо было объяснить, как понимать статью закона.

— А один голос может решить всё дело, и надо быть серьезным и последовательным, если хочешь служить общественному делу, — заключил Сергей Иванович.

Но Левин забыл это, и ему было тяжело видеть этих уважаемых им, хороших людей в таком неприятном, злом возбуждении. Чтоб избавиться от этого тяжелого чувства, он, не дождавшись конца прений, ушел в залу, где никого не было, кроме лакеев около буфета. Увидав хлопотавших лакеев над перетиркой посуды и расстановкой тарелок и рюмок, увидав их спокойные, оживленные лица, Левин испытал неожиданное чувство облегчения, точно из смрадной комнаты он вышел на чистый воздух. Он стал ходить взад и вперед, с удовольствием глядя на лакеев. Ему очень понравилось, как один лакей с седыми бакенбардами, выказывая228 229 презрение к другим молодым, которые над ним подтрунивали, учил их, как надо складывать салфетки. Левин только что собирался вступить в разговор со старым лакеем, как секретарь дворянской опеки, старичок, имевший специальность знать всех дворян губернии по имени и отчеству, развлек его.

— Пожалуйте, Константин Дмитрич, — сказал он ему, — вас братец ищут. Баллотируется мнение.

Левин вошел в залу, получил беленький шарик и вслед за братом Сергеем Ивановичем подошел к столу, у которого стоял с значительным и ироническим лицом, собирая в кулак бороду и нюхая ее, Свияжский. Сергей Иванович вложил руку в ящик, положил куда-то свой шар и, дав место Левину, остановился тут же. Левин подошел, но, совершенно забыв, в чем дело, и смутившись, обратился к Сергею Ивановичу с вопросом: «куда класть?» Он спросил тихо, в то время как вблизи говорили, так что он надеялся, что его вопрос не услышат. Но говорившие замолкли, и неприличный вопрос его был услышан. Сергей Иванович нахмурился.

— Это дело убеждения каждого, — сказал он строго.

Некоторые улыбнулись. Левин покраснел, поспешно сунул под сукно руку и положил направо, так как шар был в правой руке. Положив, он вспомнил, что надо было засунуть и левую руку, и засунул ее, но уже поздно, и, еще более сконфузившись, поскорее ушел в самые задние ряды.

— Сто двадцать шесть избирательных! Девяносто восемь неизбирательных! — прозвучал невыговаривающий букву р голос секретаря. Потом послышался смех: пуговица и два ореха нашлись в ящике. Дворянин был допущен, и новая партия победила.

Но старая партия не считала себя побежденною. Левин услыхал, что Снеткова просят баллотироваться, и увидал, что толпа дворян окружала губернского предводителя, который говорил что-то. Левин подошел ближе. Отвечая дворянам, Снетков говорил о доверии дворянства, о любви к нему, которой он не стòит, ибо вся заслуга его состоит в преданности дворянству, которому он посвятил двенадцать лет службы. Несколько раз он повторял слова: «служил сколько было сил, верой и правдой, ценю и благодарю», и вдруг остановился от душивших его слез и вышел из залы. Происходили ли эти слезы от сознания несправедливости к нему, от любви к дворянству или от натянутости229 230 положения, в котором он находился, чувствуя себя окруженным врагами, но волнение сообщилось, большинство дворян было тронуто, и Левин почувствовал нежность к Снеткову.

В дверях губернский предводитель столкнулся с Левиным.

— Виноват, извините, пожалуйста, — сказал он, как незнакомому; но, узнав Левина, робко улыбнулся. Левину показалось, что он хотел сказать что-то, но не мог от волнения. Выражение его лица и всей фигуры в мундире, крестах и белых с галунами панталонах, как он торопливо шел, напомнило Левину травимого зверя, который видит, что дело его плохо. Это выражение в лице предводителя было особенно трогательно Левину, потому что вчера только он по делу опеки был у него дома и видел его во всем величии доброго и семейного человека. Большой дом со старою семейною мебелью; не щеголеватые, грязноватые, но почтительные старые лакеи, очевидно, еще из прежних крепостных, не переменившие хозяина; толстая, добродушная жена в чепчике с кружевами и турецкой шали, ласкавшая хорошенькую внучку, дочь дочери; молодчик сын, гимназист шестого класса, приехавший из гимназии и, здороваясь с отцом, поцеловавший его большую руку; внушительные ласковые речи и жесты хозяина — всё это вчера возбудило в Левине невольное уважение и сочувствие. Левину трогателен и жалок был теперь этот старик, и ему хотелось сказать ему что-нибудь приятное.

— Стало быть, вы опять наш предводитель, — сказал он.

— Едва ли, — испуганно оглянувшись, сказал предводитель. — Я устал, уж стар. Есть достойнее и моложе меня, пусть послужат.

И предводитель скрылся в боковую дверь.

Наступила самая торжественная минута. Тотчас надо было приступить к выборам. Коноводы той и другой партии по пальцам высчитывали белые и черные.

Прения о Флерове дали новой партии не только один шар Флерова, но еще и выигрыш времени, так что могли быть привезены три дворянина, кознями старой партии лишенные возможности участвовать в выборах. Двух дворян, имевших слабость к вину, напоили пьяными клевреты Снеткова, а у третьего увезли мундирную одежду.

Узнав об этом, новая партия успела во время прений о Флерове230 231 послать на извозчике своих обмундировать дворянина и из двух напоенных привезти одного в собрание.

— Одного привез, водой отлил, — проговорил ездивший за ним помещик, подходя к Свияжскому. — Ничего, годится.

— Не очень пьян, не упадет? — покачивая головой, сказал Свияжский.

— Нет, молодцом. Только бы тут не подпоили... Я сказал буфетчику, чтобы не давал ни под каким видом.

XXIX.

Узкая зала, в которой курили и закусывали, была полна дворянами. Волнение всё увеличивалось, и на всех лицах было заметно беспокойство. В особенности сильно волновались коноводы, знающие все подробности и счет всех шаров. Это были распорядители предстоящего сражения. Остальные же, как рядовые пред сражением, хотя и готовились к бою, но покамест искали развлечений. Одни закусывали, стоя или присев к столу; другие ходили, куря папиросы, взад и вперед по длинной комнате и разговаривали с давно не виденными приятелями.

Левину не хотелось есть, он не курил; сходиться со своими, то есть с Сергеем Ивановичем, Степаном Аркадьичем, Свияжским и другими, не хотел, потому что с ними вместе в оживленной беседе стоял Вронский в шталмейстерском мундире. Еще вчера Левин увидал его на выборах и старательно обходил, не желая с ним встретиться. Он подошел к окну и сел, оглядывая группы и прислушиваясь к тому, что говорилось вокруг него. Ему было грустно в особенности потому, что все, как он видел, были оживлены, озабочены и заняты, и лишь он один со старым-старым, беззубым старичком во флотском мундире, шамкавшим губами, присевшим около него, был без интереса и без дела.

— Это такая шельма! Я ему говорил, так нет. Как же! Он в три года не мог собрать, — энергически говорил сутуловатый, невысокий помещик с помаженными волосами, лежавшими на вышитом воротнике его мундира, стуча крепко каблуками новых, очевидно для выборов надетых сапог. И помещик, кинув недовольный взгляд на Левина, круто повернулся.

— Да, нечистое дело, что и говорить, — проговорил тоненьким голосом маленький помещик.

Вслед за этими целая толпа помещиков, окружавшая толстого231 232 генерала, поспешно приблизилась к Левину. Помещики, очевидно, искали места переговорить так, чтоб их не слышали.

— Как он смеет говорить, что я велел украсть у него брюки! Он их пропил, я думаю. Мне плевать на него с его княжеством. Он не смей говорить, это свинство!

— Да ведь позвольте! Они на статье основываются, — говорили в другой группе, — жена должна быть записана дворянкой.

— А чорта мне в статье! Я говорю по душе. На то благородные дворяне. Имей доверие.

— Ваше превосходительство, пойдем, fine champagne.[77]

Другая толпа следом ходила за что-то громко кричавшим дворянином: это был один из трех напоенных.

— Я Марье Семеновне всегда советовал сдать в аренду, потому что она не выгадает, — приятным голосом говорил помещик с седыми усами, в полковничьем мундире старого генерального штаба. Это был тот самый помещик, которого Левин встретил у Свияжского. Он тотчас узнал его. Помещик тоже пригляделся к Левину, и они поздоровались.

— Очень приятно. Как же! Очень хорошо помню. В прошлом году у Николая Ивановича, предводителя.

— Ну, как идет ваше хозяйство? — спросил Левин.

— Да всё так же, в убыток, — с покорной улыбкой, но с выражением спокойствия и убеждения, что это так и надо, отвечал помещик, останавливаясь подле. — А вы как же в нашу губернию попали? — спросил он. — Приехали принять участие в нашем coup d’état?[78] — сказал он, твердо, но дурно выговаривая французские слова. — Вся Россия съехалась: и камергеры и чуть не министры. — Он указал на представительную фигуру Степана Аркадьича в белых панталонах и камергерском мундире, ходившего с генералом.

— Я должен вам признаться, что я очень плохо понимаю значение дворянских выборов, — сказал Левин.

Помещик посмотрел на него.

— Да что ж тут понимать? Значения нет никакого. Упавшее учреждение, продолжающее свое движение только по силе инерции. Посмотрите, мундиры — и эти говорят вам: это собрание мировых судей, непременных членов и так далее, а не дворян.232

233 — Так зачем вы ездите? — спросил Левин.

— По привычке, одно. Потом связи нужно поддержать. Нравственная обязанность в некотором роде. А потом, если правду сказать, есть свой интерес. Зять желает баллотироваться в непременные члены; они люди небогатые, и нужно провести его. Вот эти господа зачем ездят? — сказал он, указывая на того ядовитого господина, который говорил за губернским столом.

— Это новое поколение дворянства.

— Новое-то новое. Но не дворянство. Это землевладельцы, а мы помещики. Они, как дворяне, налагают сами на себя руки.

— Да ведь вы говорите, что это отжившее учреждение.

— Отжившее-то отжившее, а всё бы с ним надо обращаться поуважительнее. Хоть бы Снетков... Хороши мы, нет ли, мы тысячу лет росли. Знаете, придется если вам пред домом разводить садик, планировать, и растет у вас на этом месте столетнее дерево... Оно, хотя и корявое и старое, а всё вы для клумбочек цветочных не срубите старика, а так клумбочки распланируете, чтобы воспользоваться деревом. Его в год не вырастишь, — сказал он осторожно и тотчас же переменил разговор. — Ну, а ваше хозяйство как?

— Да нехорошо. Процентов пять.

— Да, но вы себя не считаете. Вы тоже ведь чего-нибудь стóите? Вот я про себя скажу. Я до тех пор, пока не хозяйничал, получал на службе три тысячи. Теперь я работаю больше, чем на службе, и, так же как вы, получаю пять процентов, и то дай Бог. А свои труды задаром.

— Так зачем же вы это делаете? Если прямой убыток?

— А вот делаешь! Что прикажете? Привычка, и знаешь, что так надо. Больше вам скажу, — облокачиваясь об окно и разговорившись, продолжал помещик, — сын не имеет никакой охоты к хозяйству. Очевидно, ученый будет. Так что некому будет продолжать. А всё делаешь. Вот нынче сад насадил.

— Да, да, — сказал Левин, — это совершенно справедливо. Я всегда чувствую, что нет настоящего расчета в моем хозяйстве, а делаешь... Какую-то обязанность чувствуешь к земле.

— Да вот я вам скажу, — продолжал помещик. — Сосед купец был у меня. Мы прошлись по хозяйству, по саду. «Нет, — говорит, — Степан Васильич, всё у вас в порядке идет, но садик в забросе». А он у меня в порядке. «На мой разум, я бы эту233 234 липу срубил. Только в сок надо. Ведь их тысяча лип, из каждой два хороших лубка выйдет. А нынче лубок в цене, и струбов бы липовеньких нарубил».

— А на эти деньги он бы накупил скота или землицу купил бы за бесценок и мужикам роздал бы внаймы, — с улыбкой докончил Левин, очевидно не раз уже сталкивавшийся с подобными расчетами. — И он составит себе состояние. А вы и я — только дай Бог нам свое удержать и детям оставить.

— Вы женаты, я слышал? — сказал помещик.

— Да, — с гордым удовольствием отвечал Левин. — Да, это что-то странно, — продолжал он. — Так мы без расчета и живем, точно приставлены мы, как весталки древние, блюсти огонь какой-то.

Помещик усмехнулся под белыми усами.

— Есть из нас тоже, вот хоть бы наш приятель Николай Иваныч или теперь граф Вронский поселился, те хотят промышленность агрономическую вести; но это до сих пор, кроме как капитал убить, ни к чему не ведет.

— Но для чего же мы не делаем как купцы? На лубок не срубаем сад? — возвращаясь к поразившей его мысли, сказал Левин.

— Да вот, как вы сказали, огонь блюсти. А то не дворянское дело. И дворянское дело наше делается не здесь, на выборах, а там, в своем углу. Есть тоже свой сословный инстинкт, что должно или не должно. Вот мужики тоже, посмотрю на них другой раз: как хороший мужик, так хватает земли нанять сколько может. Какая ни будь плохая земля, всё пашет. Тоже без расчета. Прямо в убыток.

— Так так и мы, — сказал Левин. — Очень, очень приятно было встретиться, — прибавил он, увидав подходившего к нему Свияжского.

— А мы вот встретились в первый раз после как у вас, — сказал помещик, — да и заговорились.

— Что ж, побранили новые порядки? — с улыбкой сказал Свияжский.

— Не без того.

— Душу отводили.

XXX.

Свияжский взял под-руку Левина и пошел с ним к своим. Теперь уж нельзя было миновать Вронского. Он стоял со Степаном234 235 Аркадьичем и Сергеем Ивановичем и смотрел прямо на подходившего Левина.

— Очень рад. Кажется, я имел удовольствие встретить... у княгини Щербацкой, — сказал он, подавая руку Левину.

— Да, я очень помню нашу встречу, — сказал Левин и, багрово покраснев, тотчас же отвернулся и заговорил с братом.

Слегка улыбнувшись, Вронский продолжал говорить со Свияжским, очевидно не имея никакого желания вступать в разговор с Левиным; но Левин, говоря с братом, беспрестанно оглядывался на Вронского, придумывая, о чем бы заговорить с ним, чтобы загладить свою грубость.

— За чем же теперь дело? — спросил Левин, оглядываясь на Свияжского и Вронского.

— За Снетковым. Надо, чтоб он отказался или согласился, — отвечал Свияжский.

— Да что же он, согласился или нет?

— В том-то и дело, что ни то, ни се, — сказал Вронский.

— А если откажется, кто же будет баллотироваться? — спросил Левин, поглядывая на Вронского.

— Кто хочет, — сказал Свияжский.

— Вы будете? — спросил Левин.

— Только не я, — смутившись и бросив испуганный взгляд на стоявшего подле с Сергеем Ивановичем ядовитого господина, сказал Свияжский.

— Так кто же? Неведовский? — сказал Левин, чувствуя, что он запутался.

Но это было еще хуже. Неведовский и Свияжский были два кандидата.

— Уж я-то ни в каком случае, — ответил ядовитый господин.

Это был сам Неведовский. Свияжский познакомил с ним Левина.

— Что, и тебя забрало за живое? — сказал Степан Аркадьич, подмигивая Вронскому. — Это в роде скачек. Пари можно.

— Да, это забирает за живое, — сказал Вронский. — И раз взявшись за дело, хочется его сделать. Борьба! — сказал он, нахмурившись и сжав свои сильные скулы.

— Что за делец Свияжский! Так ясно у него всё.

— О да, — рассеянно сказал Вронский.

Наступило молчание, во время которого Вронский, — так как надо же смотреть на что-нибудь, — посмотрел на Левина,235 236 на его ноги, на его мундир, потом на его лицо и, заметив мрачные, направленные на себя глаза, чтобы сказать что-нибудь, сказал:

— А как это вы — постоянный деревенский житель и не мировой судья? Вы не в мундире мирового судьи.

— Оттого, что я считаю, что мировой суд есть дурацкое учреждение, — отвечал мрачно Левин, всё время ждавший случая разговориться с Вронским, чтобы загладить свою грубость при первой встрече.

— Я этого не полагаю, напротив, — со спокойным удивлением сказал Вронский.

— Это игрушка, — перебил его Левин. — Мировые судьи нам не нужны. Я в восемь лет не имел ни одного дела. А какое имел, то было решено навыворот. Мировой судья от меня в сорока верстах. Я должен о деле, которое стоит два рубля, посылать поверенного, который стоит пятнадцать.

И он рассказал, как мужик украл у мельника муку, и когда мельник сказал ему это, то мужик подал иск в клевете. Всё это было некстати и глупо, и Левин, в то время как говорил, сам чувствовал это.

— О, это такой оригинал! — сказал Степан Аркадьич со своею самою миндальною улыбкой. — Пойдемте однако, кажется, баллотируют...

И они разошлись.

— Я не понимаю, — сказал Сергей Иванович, заметивший неловкую выходку брата, — я не понимаю, как можно быть до такой степени лишенным всякого политического такта. Вот чего мы, Русские, не имеем. Губернский предводитель — наш противник, ты с ним ami cochon[79] и просишь его баллотироваться. А граф Вронский... я друга себе из него не сделаю; он звал обедать, я не поеду к нему; но он наш, зачем же делать из него врага? Потом, ты спрашиваешь Неведовского, будет ли он баллотироваться. Это не делается.

— Ах, я ничего не понимаю! И всё это пустяки, — мрачно отвечал Левин.

— Вот ты говоришь, что всё это пустяки, а возьмешься, так всё путаешь.

Левин замолчал, и они вместе вошли в большую залу.236

237 Губернский предводитель, несмотря на то, что он чувствовал в воздухе приготовляемый ему подвох, и несмотря на то, что не все просили его, всё-таки решился баллотироваться. Всё в зале замолкло, секретарь громогласно объявил, что баллотируется в губернские предводители ротмистр гвардии Михаил Степанович Снетков.

Уездные предводители заходили с тарелочками, в которых были шары, от своих столов к губернскому, и начались выборы.

— Направо клади, — шепнул Степан Аркадьич Левину, когда он вместе с братом вслед за предводителем подошел к столу. Но Левин забыл теперь тот расчет, который объясняли ему, и боялся, не ошибся ли Степан Аркадьич, сказав: «направо». Ведь Снетков был враг. Подойдя к ящику, он держал шар в правой, но, подумав, что ошибся, перед самым ящиком переложил шар в левую руку и, очевидно, потом положил налево. Знаток дела, стоявший у ящика, по одному движению локтя узнававший, кто куда положит, недовольно поморщился. Ему не на чем было упражнять свою проницательность.

Всё замолкло, и послышался счет шаров. Потом одинокий голос провозгласил число избирательных и неизбирательных.

Предводитель был выбран значительным большинством. Всё зашумело и стремительно бросилось к двери. Снетков вошел, и дворянство окружило его поздравляя.

— Ну, теперь кончено? — спросил Левин у Сергея Ивановича.

— Только начинается, — улыбаясь сказал за Сергея Ивановича Свияжский. — Кандидат предводителя может получить больше шаров.

Левин совсем опять забыл про это. Он вспомнил только теперь, что тут была какая-то тонкость, но ему скучно было вспоминать, в чем она состояла. На него нашло уныние, и захотелось выбраться из этой толпы.

Так как никто не обращал на него внимания и он, казалось, никому не был нужен, он потихоньку направился в маленькую залу, где закусывали, и почувствовал большое облегчение, опять увидав лакеев. Старичок-лакей предложил ему покушать, и Левин согласился. Съев котлетку с фасолью и поговорив с лакеем о прежних господах, Левин, не желая входить в залу, где ему было так неприятно, пошел пройтись на хоры.

Хоры были полны нарядных дам, перегибавшихся через237 238 перила и старавшихся не проронить ни одного слова из того, что говорилось внизу. Около дам сидели и стояли элегантные адвокаты, учителя гимназии в очках и офицеры. Везде говорилось о выборах и о том, как измучался предводитель и как хороши были прения; в одной группе Левин слышал похвалу своему брату. Одна дама говорила адвокату:

— Как я рада, что слышала Кознышева! Это стоит, чтобы поголодать. Прелесть! Как ясно и слышно всё! Вот у вас в суде никто так не говорит. Только один Майдель, и то он далеко не так красноречив.

Найдя свободное место у перил, Левин перегнулся и стал смотреть и слушать.

Все дворяне сидели за перегородочками в своих уездах. По середине залы стоял человек в мундире и тонким, громким голосом провозглашал:

— Баллотируется в кандидаты губернского предводителя дворянства штаб-ротмистр Евгений Иванович Апухтин!

Наступило мертвое молчание и послышался один слабый старческий голос:

— Отказался!

— Баллотируется надворный советник Петр Петрович Боль, — начинал опять голос.

— Отказался! — раздавался молодой визгливый голос.

Опять начиналось то же, и опять «отказался». Так продолжалось около часа. Левин, облокотившись на перила, смотрел и слушал. Сначала он удивлялся и хотел понять, что это значило; потом, убедившись, что понять этого он не может, ему стало скучно. Потом, вспомнив всё то волнение и озлобление, которые он видел на всех лицах, ему стало грустно: он решился уехать и пошел вниз. Проходя через сени хор, он встретил ходившего взад и вперед унылого гимназиста с подтекшими глазами. На лестнице же ему встретилась пара: дама, быстро бежавшая на каблучках, и легкий товарищ прокурора.

— Я говорил вам, что не опоздаете, — сказал прокурор в то время, как Левин посторонился, пропуская даму.

Левин уже был на выходной лестнице и доставал из жилетного кармана нумерок своей шубы, когда секретарь поймал его. — Пожалуйте, Константин Дмитрич, баллотируют.

В кандидаты баллотировался так решительно отказавшийся Неведовский.238

239 Левин подошел к двери в залу: она была заперта. Секретарь постучался, дверь отворилась, и навстречу Левину проюркнули два раскрасневшиеся помещика.

— Мочи моей нет, — сказал один раскрасневшийся помещик.

Вслед за помещиком высунулось лицо губернского предводителя. Лицо это было страшно от изнеможения и страха.

— Я тебе сказал не выпускать! — крикнул он сторожу.

— Я впустил, ваше превосходительство!

— Господи! — и, тяжело вздохнув, губернский предводитель, устало шмыгая в своих белых панталонах, опустив голову, пошел по средине залы к большому столу.

Неведовскому переложили, как и было рассчитано, и он был губернским предводителем. Многие были веселы, многие были довольны, счастливы, многие в восторге, многие недовольны и несчастливы. Губернский предводитель был в отчаянии, которого он не мог скрыть. Когда Неведовский пошел из залы, толпа окружила его и восторженно следовала за ним, так же как она следовала в первый день за губернатором, открывшим выборы, и так же как она следовала за Снетковым, когда тот был выбран.

XXXI.

Вновь избранный губернский предводитель и многие из торжествующей партии новых обедали в этот день у Вронского.

Вронский приехал на выборы и потому, что ему было скучно в деревне и нужно было заявить свои права на свободу пред Анной, и для того, чтоб отплатить Свияжскому поддержкой на выборах за все его хлопоты для Вронского на земских выборах, и более всего для того, чтобы строго исполнить все обязанности того положения дворянина и землевладельца, которое он себе избрал. Но он никак не ожидал, чтоб это дело выборов так заняло его, так забрало за живое и чтоб он мог так хорошо делать это дело. Он был совершенно новый человек в кругу дворян, но, очевидно, имел успех и не ошибался, думая, что приобрел уже влияние между дворянами. Влиянию его содействовало: его богатство и знатность; прекрасное помещение в городе, которое уступил ему старый знакомый, Ширков, занимавшийся финансовыми делами и учредивший процветающий банк в Кашине; отличный повар Вронского, привезенный из239 240 деревни; дружба с губернатором, который был товарищем, и еще покровительствуемым товарищем, Вронского; а более всего — простые, ровные ко всем отношения, очень скоро заставившие большинство дворян изменить суждение о его мнимой гордости. Он чувствовал сам, что, кроме этого шального господина, женатого на Кити Щербацкой, который à propos de bottes[80] с бешеною злобой наговорил ему кучу ни к чему нейдущих глупостей, каждый дворянин, с которым он знакомился, делался его сторонником. Он ясно видел, и другие признавали это, что успеху Неведовского очень много содействовал он. И теперь у себя за столом, празднуя выбор Неведовского, он испытывал приятное чувство торжества за своего избранника. Самые выборы так заманили его, что, если он будет женат к будущему трехлетию, он и сам подумывал баллотироваться, — в роде того, как после выигрыша приза чрез жокея ему захотелось скакать самому.

Теперь же праздновался выигрыш жокея. Вронский сидел в голове стола, по правую руку его сидел молодой губернатор, свитский генерал. Для всех это был хозяин губернии, торжественно открывавший выборы, говоривший речь и возбуждавший и уважение и раболепность во многих, как видел Вронский; для Вронского же это был Маслов Катька, — такое было у него прозвище в Пажеском Корпусе, — конфузившийся пред ним, и которого Вронский старался mettre à son aise.[81] По левую руку сидел Неведовский со своим юным, непоколебимым и ядовитым лицом. С ним Вронский был прост и уважителен.

Свияжский переносил свою неудачу весело. Это даже не была неудача для него, как он и сам сказал, с бокалом обращаясь к Неведовскому: лучше нельзя было найти представителя того нового направления, которому должно последовать дворянство. И потому всё честное, как он сказал, стояло на стороне нынешнего успеха и торжествовало его.

Степан Аркадьич был тоже рад, что весело провел время и что все довольны. За прекрасным обедом перебирались эпизоды выборов. Свияжский комически передал слезливую речь предводителя и заметил, обращаясь к Неведовскому, что его превосходительству придется избрать другую, более сложную, чем240 241 слезы, поверку сумм. Другой шутливый дворянин рассказал, как выписаны были лакеи в чулках для бала губернского предводителя и как теперь их придется отослать назад, если новый губернский предводитель не даст бала с лакеями в чулках.

Беспрестанно во время обеда, обращаясь к Неведовскому, говорили: «наш губернский предводитель» и «ваше превосходительство».

Это говорилось с тем же удовольствием, с каким молодую женщину называют «madame» и по имени мужа. Неведовский делал вид, что он не только равнодушен, но и презирает это звание, но очевидно было, что он счастлив и держит себя под уздцы, чтобы не выразить восторга, не подобающего той новой, либеральной среде, в которой все находились.

За обедом было послано несколько телеграмм людям, интересовавшимся ходом выборов. И Степан Аркадьич, которому было очень весело, послал Дарье Александровне телеграмму такого содержания: «Неведовский выбран двенадцатью шарами. Поздравляю. Передай». Он продиктовал ее вслух, заметив: «надо их порадовать». Дарья же Александровна, получив депешу, только вздохнула о рубле за телеграмму и поняла, что дело было в конце обеда. Она знала, что Стива имеет слабость в конце обедов «faire jouer le télégraphe».[82]

Всё было, вместе с отличным обедом и винами не от русских виноторговцев, а прямо заграничной разливки, очень благородно, просто и весело. Кружок людей в двадцать человек был подобран Свияжским из единомышленных, либеральных, новых деятелей и вместе остроумных и порядочных. Пили тосты, тоже полушутливые, и за нового губернского предводителя, и за губернатора, и за директора банка, и за «любезного нашего хозяина».

Вронский был доволен. Он никак не ожидал такого милого тона в провинции.

В конце обеда стало еще веселее. Губернатор просил Вронского ехать в концерт в пользу братии, который устраивала его жена, желающая с ним познакомиться.

— Там будет бал, и ты увидишь нашу красавицу. В самом деле, замечательно.241

242 — Not in my line,[83] — отвечал Вронский, любивший это выражение, но улыбнулся и обещал приехать.

Уже пред выходом из-за стола, когда все закурили, камердинер Вронского подошел к нему с письмом на подносе.

— Из Воздвиженского с нарочным, — сказал он с значительным выражением.

— Удивительно, как он похож на товарища прокурора Свентицкого, — сказал один из гостей по-французски про камердинера в то время, как Вронский хмурясь читал письмо.

Письмо было от Анны. Еще прежде чем он прочел письмо, он уже знал его содержание. Предполагая, что выборы кончатся в пять дней, он обещал вернуться в пятницу. Нынче была суббота, и он знал, что содержанием письма были упреки в том, что он не вернулся во-время. Письмо, которое он послал вчера вечером, вероятно, не дошло еще.

Содержание было то самое, как он ожидал, но форма была неожиданная и особенно неприятная ему. «Ани очень больна, доктор говорит, что может быть воспаление. Я одна теряю голову. Княжна Варвара не помощница, а помеха. Я ждала тебя третьего дня, вчера и теперь посылаю узнать, где ты и что ты? Я сама хотела ехать, но раздумала, зная, что это будет тебе неприятно. Дай ответ какой-нибудь, чтоб я знала, что делать».

Ребенок болен, а она сама хотела ехать. Дочь больна, и этот враждебный тон.

Это невинное веселье выборов и та мрачная, тяжелая любовь, к которой он должен был вернуться, поразили Вронского своею противоположностью. Но надо было ехать, и он по первому поезду, в ночь, уехал к себе.

XXXII.

Перед отъездом Вронского на выборы, обдумав то, что те сцены, которые повторялись между ними при каждом его отъезде, могут только охладить, а не привязать его, Анна решилась сделать над собой все возможные усилия, чтобы спокойно переносить разлуку с ним. Но тот холодный, строгий взгляд, которым он посмотрел на нее, когда пришел объявить о своем отъезде, оскорбил ее, и еще он не уехал, как спокойствие ее уже было разрушено.242

243 В одиночестве потом передумывая этот взгляд, который выражал право на свободу, она пришла, как и всегда, к одному — к сознанию своего унижения. «Он имеет право уехать когда и куда он хочет. Не только уехать, но оставить меня. Он имеет все права, я не имею никаких. Но, зная это, он не должен был этого делать». «Однако что же он сделал?... Он посмотрел на меня с холодным, строгим выражением. Разумеется, это неопределимо, неосязаемо, но этого не было прежде, и этот взгляд многое значит, — думала она. — Этот взгляд показывает, что начинается охлаждение».

И хотя она убедилась, что начинается охлаждение, ей всё-таки нечего было делать, нельзя было ни в чем изменить своих отношений к нему. Точно так же как прежде, одною любовью и привлекательностью она могла удержать его. И так же как прежде, занятиями днем и морфином по ночам она могла заглушать страшные мысли о том, что будет, если он разлюбит ее. Правда, было еще одно средство: не удерживать его, — для этого она не хотела ничего другого, кроме его любви, — но сблизиться с ним, быть в таком положении, чтоб он не покидал ее. Это средство было развод и брак. И она стала желать этого и решилась согласиться в первый же раз, как он или Стива заговорят ей об этом.

В таких мыслях она провела без него пять дней, те самые, которые он должен был находиться в отсутствии.

Прогулки, беседы с княжной Варварой, посещения больницы, а главное, чтение, чтение одной книги за другой занимали ее время. Но на шестой день, когда кучер вернулся без него, она почувствовала, что уже не в силах ничем заглушать мысль о нем и о том, что он там делает. В это самое время дочь ее заболела. Анна взялась ходить за нею, но и это не развлекло ее, тем более что болезнь не была опасна. Как она ни старалась, она не могла любить эту девочку, а притворяться в любви она не могла. К вечеру этого дня, оставшись одна, Анна почувствовала такой страх за него, что решилась было ехать в город, но, раздумав хорошенько, написала то противоречивое письмо, которое получил Вронский, и, не перечтя его, послала с нарочным. На другое утро она получила его письмо и раскаялась в своем. Она с ужасом ожидала повторения того строгого взгляда, который он бросил на нее, уезжая, особенно когда он узнает, что девочка не была опасно больна. Но всё-таки она была243 244 рада, что написала ему. Теперь Анна уж признавалась себе, что он тяготится ею, что он с сожалением бросает свою свободу, чтобы вернуться к ней, и, несмотря на то, она рада была, что он приедет. Пускай он тяготится, но будет тут с нею, чтоб она видела его, знала каждое его движение.

Она сидела в гостиной, под лампой, с новою книгой Тэна и читала, прислушиваясь к звукам ветра на дворе и ожидая каждую минуту приезда экипажа. Несколько раз ей казалось, что она слышала звуки колес, но она ошибалась; наконец послышались не только звуки колес, но и покрик кучера и глухой звук в крытом подъезде. Даже княжна Варвара, делавшая пасьянс, подтвердила это, и Анна, вспыхнув, встала, но, вместо того чтоб итти вниз, как она прежде два раза ходила, она остановилась. Ей вдруг стало стыдно за свой обман, но более всего страшно за то, как он примет ее. Чувство оскорбления уже прошло; она только боялась выражения его неудовольствия. Она вспомнила, что дочь уже второй день была совсем здорова. Ей даже досадно стало на нее за то, что она оправилась как раз в то время, как было послано письмо. Потом она вспомнила его, что он тут, весь, со своими руками, глазами. Она услыхала его голос. И забыв всё, радостно побежала ему навстречу.

— Ну, что Ани? — робко сказал он снизу, глядя на сбегавшую к нему Анну.

Он сидел на стуле, и лакей стаскивал с него теплый сапог.

— Ничего, ей лучше.

— А ты? — сказал он отряхиваясь.

Она взяла его обеими руками за руку и потянула ее к своей талии, не спуская с него глаз.

— Ну, я очень рад, — сказал он, холодно оглядывая ее, ее прическу, ее платье, которые он знал, что она надела для него.

Всё это нравилось ему, но уже столько раз нравилось! И то строго-каменное выражение, которого она так боялась, остановилось на его лице.

— Ну, я очень рад. А ты здорова? — сказал он, отерев платком мокрую бороду и целуя ее руку.

«Всё равно, — думала она, — только бы он был тут, а когда он тут, он не может, не смеет не любить меня».

Вечер прошел счастливо и весело при княжне Варваре, которая жаловалась ему, что Анна без него принимала морфин.244

245 — Что ж делать? Я не могла спать... Мысли мешали. При нем я никогда не принимаю. Почти никогда.

Он рассказал про выборы, и Анна умела вопросами вызвать его на то самое, что веселило его, — на его успех. Она рассказала ему всё, что интересовало его дома. И все сведения ее были самые веселые.

Но поздно вечером, когда они остались одни, Анна, видя, что она опять вполне овладела им, захотела стереть то тяжелое впечатление взгляда за письмо. Она сказала:

— А признайся, тебе досадно было получить письмо, и ты не поверил мне?

Только что она сказала это, она поняла, что, как ни любовно он был теперь расположен к ней, он этого не простил ей.

— Да, — сказал он. — Письмо было такое странное. То Ани больна, то ты сама хотела приехать.

— Это всё было правда.

— Да я и не сомневаюсь.

— Нет, ты сомневаешься. Ты недоволен, я вижу.

— Ни одной минуты. Я только недоволен, это правда, тем, что ты как будто не хочешь допустить, что есть обязанности...

— Обязанности ехать в концерт...

— Но не будем говорить, — сказал он.

— Почему же не говорить? — сказала она.

— Я только хочу сказать, что могут встретиться дела необходимые. Вот теперь мне надо будет ехать в Москву, по делу дома... Ах, Анна, почему ты так раздражительна? Разве ты не знаешь, что я не могу без тебя жить?

— А если так, — сказала Анна вдруг изменившимся голосом, — то ты тяготишься этою жизнью... Да, ты приедешь на день и уедешь, как поступают...

— Анна, это жестоко. Я всю жизнь готов отдать...

Но она не слушала его.

— Если ты поедешь в Москву, то и я поеду. Я не останусь здесь. Или мы должны разойтись, или жить вместе.

— Ведь ты знаешь, что это одно мое желанье. Но для этого...

— Надо развод? Я напишу ему. Я вижу, что я не могу так жить... Но я поеду с тобой в Москву.

— Точно ты угрожаешь мне. Да я ничего так не желаю, как не разлучаться с тобою, — улыбаясь сказал Вронский.

Но не только холодный, злой взгляд человека преследуемого245 246 и ожесточенного блеснул в его главах, когда он говорил эти нежные слова.

Она видела этот взгляд и верно угадала его значение.

«Если так, то это несчастие!» говорил этот его взгляд. Это было минутное впечатление, но она никогда уже не забыла его.

Анна написала письмо мужу, прося его о разводе, и в конце ноября, расставшись с княжной Варварой, которой надо было ехать в Петербург, вместе с Вронским переехала в Москву. Ожидая каждый день ответа Алексея Александровича и вслед затем развода, они поселились теперь супружески вместе.

ЧАСТЬ СЕДЬМАЯ.

I.

Левины жили уже третий месяц в Москве. Уже давно прошел тот срок, когда, по самым верным расчетам людей знающих эти дела, Кити должна была родить; а она всё еще носила, и ни по чему не было заметно, чтобы время было ближе теперь, чем два месяца назад. И доктор, и акушерка, и Долли, и мать, и в особенности Левин, без ужаса не могший подумать о приближавшемся, начинали испытывать нетерпение и беспокойство; одна Кити чувствовала себя совершенно спокойною и счастливою.

Она теперь ясно сознавала зарождение в себе нового чувства любви к будущему, отчасти для нее уже настоящему ребенку и с наслаждением прислушивалась к этому чувству. Он теперь уже не был вполне частью ее, а иногда жил и своею независимою от нее жизнью. Часто ей бывало больно от этого, но вместе с тем хотелось смеяться от странной новой радости.

Все, кого она любила, были с нею, и все были так добры к ней, так ухаживали за нею, так одно приятное во всем предоставлялось ей, что если б она не знала и не чувствовала, что это должно скоро кончиться, она бы и не желала лучшей и приятнейшей жизни. Одно, что портило ей прелесть этой жизни, было то, что муж ее был не тот, каким она любила его и каким он бывал в деревне.

Она любила его спокойный, ласковый и гостеприимный тон в деревне. В городе же он постоянно казался беспокоен и настороже, как будто боясь, чтобы кто-нибудь не обидел его и, главное, ее. Там, в деревне, он, очевидно зная себя на своем месте, никуда не спешил и никогда не бывал не занят. Здесь, в городе, он постоянно торопился, как бы не пропустить чего-то, и247 248 делать ему было нечего. И ей было жалко его. Для других, она знала, он не представлялся жалким; напротив, когда Кити в обществе смотрела на него, как иногда смотрят на любимого человека, стараясь видеть его как будто чужого, чтоб определить себе то впечатление, которое он производит на других, она видела, со страхом даже для своей ревности, что он не только не жалок, но очень привлекателен своею порядочностью, несколько старомодною, застенчивою вежливостью с женщинами, своею сильною фигурой и особенным, как ей казалось, выразительным лицом. Но она видела его не извне, а изнутри; она видела, что он здесь не настоящий; иначе она не могла определить себе его состояние. Иногда она в душе упрекала его за то, что он не умеет жить в городе; иногда же сознавалась, что ему действительно трудно было устроить здесь свою жизнь так, чтобы быть ею довольным.

В самом деле, что ему было делать? В карты он не любил играть. В клуб не ездил. С веселыми мужчинами в роде Облонского водиться, она уже знала теперь, чтò значило... это значило пить и ехать после питья куда-то. Она без ужаса не могла подумать, куда в таких случаях ездили мужчины. Ездить в свет? Но она знала, что для этого надо находить удовольствие в сближении с женщинами молодыми, и она не могла желать этого. Сидеть дома с нею, с матерью и сестрами? Но, как ни были ей приятны и веселы одни и те же разговоры, — «Алины-Надины», как называл эти разговоры между сестрами старый князь, — она знала, что ему должно быть это скучно. Что же ему оставалось делать? Продолжать писать свою книгу? Он и попытался это делать и ходил сначала в библиотеку заниматься выписками и справками для своей книги; но, как он говорил ей, чем больше он ничего не делал, тем меньше у него оставалось времени. И, кроме того, он жаловался ей, что слишком много разговаривал здесь о своей книге и что потому все мысли о ней спутались у него и потеряли интерес.

Одна выгода этой городской жизни была та, что ссор здесь в городе между ними никогда не было. Оттого ли, что условия городские другие, или оттого, что они оба стали осторожнее и благоразумнее в этом отношении, в Москве у них не было ссор из-за ревности, которых они так боялись, переезжая в город.

В этом отношении случилось даже одно очень важное для них обоих событие, именно встреча Кити с Вронским.248

249 Старуха княгиня Марья Борисовна, крестная мать Кити, всегда очень ее любившая, пожелала непременно видеть ее. Кити, никуда по своему положению не ездившая, поехала с отцом к почтенной старухе и встретила у ней Вронского.

Кити при этой встрече могла упрекнуть себя только в том, что на мгновение, когда она узнала в штатском платье столь знакомые ей когда-то черты, у ней прервалось дыхание, кровь прилила к сердцу, и яркая краска, она чувствовала это, выступила на лицо. Но это продолжалось лишь несколько секунд. Еще отец, нарочно громко заговоривший с Вронским, не кончил своего разговора, как она была уже вполне готова смотреть на Вронского, говорить с ним, если нужно, точно так же, как она говорила с княгиней Марьей Борисовной, и, главное, так, чтобы всё до последней интонации и улыбки было одобрено мужем, которого невидимое присутствие она как будто чувствовала над собой в эту минуту.

Она сказала с ним несколько слов, даже спокойно улыбнулась на его шутку о выборах, которые он назвал «наш парламент». (Надо было улыбнуться, чтобы показать, что она поняла шутку.) Но тотчас же она отвернулась к княгине Марье Борисовне и ни разу не взглянула на него, пока он не встал прощаясь; тут она посмотрела на него, но, очевидно, только потому, что неучтиво не смотреть на человека, когда он кланяется.

Она благодарна была отцу за то, что он ничего не сказал ей о встрече с Вронским; но она видела по особенной нежности его после визита, во время обычной прогулки, что он был доволен ею. Она сама была довольна собою. Она никак не ожидала, чтоб у нее нашлась эта сила задержать где-то в глубине души все воспоминания прежнего чувства к Вронскому и не только казаться, но и быть к нему вполне равнодушною и спокойною.

Левин покраснел гораздо больше ее, когда она сказала ему, что встретила Вронского у княгини Марьи Борисовны. Ей очень трудно было сказать это ему, но еще труднее было продолжать говорить о подробностях встречи, так как он не спрашивал ее, а только нахмурившись смотрел на нее.

— Мне очень жаль, что тебя не было, — сказала она. — Не то, что тебя не было в комнате... я бы не была так естественна при тебе... Я теперь краснею гораздо больше, гораздо, гораздо больше, — говорила она, краснея до слез. — Но что ты не мог видеть в щелку.249

250 Правдивые глаза сказали Левину, что она была довольна собою, и он, несмотря на то, что она краснела, тотчас же успокоился, и стал расспрашивать ее, чего только она и хотела. Когда он узнал всё, даже до той подробности, что она только в первую секунду не могла не покраснеть, но что потом ей было так же просто и легко, как с первым встречным, Левин совершенно повеселел и сказал, что он очень рад этому и теперь уже не поступит так глупо, как на выборах, а постарается при первой встрече с Вронским быть как можно дружелюбнее.

— Так мучительно думать, что есть человек почти враг, с которым тяжело встречаться, — сказал Левин. — Я очень, очень рад.

II.

— Так заезжай, пожалуйста, к Болям, — сказала Кити мужу, когда он в одиннадцать часов, пред тем как уехать из дома, зашел к ней. — Я знаю, что ты обедаешь в клубе, папа тебя записал. А утро что ты делаешь?

— Я к Катавасову только, — отвечал Левин.

— Что же так рано?

— Он обещал меня познакомить с Метровым. Мне хотелось поговорить с ним о моей работе, это известный ученый петербургский, — сказал Левин.

— Да, это его статью ты так хвалил? Ну, а потом? — сказала Кити.

— Еще в суд, может быть, заеду по делу сестры.

— А в концерт? — спросила она.

— Да что я поеду один!

— Нет, поезжай; там дают эти новые вещи... Это тебя так интересовало. Я бы непременно поехала.

— Ну, во всяком случае я заеду домой пред обедом, — сказал он, глядя на часы.

— Надень же сюртук, чтобы прямо заехать к графине Боль.

— Да разве это непременно нужно?

— Ах, непременно! Он был у нас. Ну, что тебе стоит? Заедешь, сядешь, поговоришь пять минут о погоде, встанешь и уедешь.

— Ну, ты не поверишь, я так от этого отвык, что это-то мне и совестно. Как это? Пришел чужой человек, сел, посидел безо всякого дела, им помешал, себя расстроил и ушел.250

251 Кити засмеялась.

— Да ведь ты делал визиты холостым? — сказала она.

— Делал, но всегда бывало совестно, а теперь так отвык, что, ей Богу, лучше два дня не обедать вместо этого визита. Так совестно! Мне всё кажется, что они обидятся, скажут: зачем это ты приходил без дела?

— Нет, не обидятся. Уж я за это тебе отвечаю, — сказала Кити, со смехом глядя на его лицо. Она взяла его за руку. — Ну, прощай... Поезжай, пожалуйста.

Он уже хотел уходить, поцеловав руку жены, когда она остановила его.

— Костя, ты знаешь, что у меня уж остается только пятьдесят рублей.

— Ну что ж, я заеду возьму из Банка. Сколько? — сказал он с знакомым ей выражением неудовольствия.

— Нет, ты постой. — Она удержала его за руку. — Поговорим, меня это беспокоит. Я, кажется, ничего лишнего не плачу, а деньги так и плывут. Что-нибудь мы не так делаем.

— Нисколько, — сказал он, откашливаясь и глядя на нее исподлобья.

Это откашливанье она знала. Это был признак его сильного недовольства, не на нее, а на самого себя. Он действительно был недоволен, но не тем, что денег вышло много, а что ему напоминают то, о чем он, зная, что в этом что-то неладно, желает забыть.

— Я велел Соколову продать пшеницу и за мельницу взять вперед. Деньги будут во всяком случае.

— Нет, но я боюсь, что вообще много...

— Нисколько, нисколько, — повторял он. — Ну, прощай, душенька.

— Нет, право, я иногда жалею, что послушалась мама. Как бы хорошо было в деревне! А то я вас всех измучала, и деньги мы тратим...

— Нисколько, нисколько. Ни разу еще не было с тех пор, как я женат, чтоб я сказал, что лучше было бы иначе, чем как есть...

— Правда? — сказала она, глядя ему в глаза.

Он сказал это не думая, только чтоб утешить ее. Но когда он, взглянув на нее, увидал, что эти правдивые милые глаза вопросительно устремлены на него, он повторил то же уже от всей251 252 души. «Я решительно забываю ее», подумал он. И он вспомнил то, что так скоро ожидало их.

— А скоро? Как ты чувствуешь? — прошептал он, взяв ее за обе руки.

— Я столько раз думала, что теперь ничего не думаю и не знаю.

— И не страшно?

Она презрительно усмехнулась.

— Ни капельки, — сказала она.

— Так если что, я буду у Катавасова.

— Нет, ничего не будет, и не думай. Я поеду с папа гулять на бульвар. Мы заедем к Долли. Пред обедом тебя жду. Ах, да! Ты знаешь, что положение Долли становится решительно невозможным? Она кругом должна, денег у нее нет. Мы вчера говорили с мама и с Арсением (так она звала мужа сестры Львовой) и решили тебя с ним напустить на Стиву. Это решительно невозможно. С папа нельзя говорить об этом... Но если бы ты и он...

— Ну что же мы можем? — сказал Левин.

— Всё-таки ты будешь у Арсения, поговори с ним; он тебе скажет, что мы решили.

— Ну, с Арсением я вперед на всё согласен. Так я заеду к нему. Кстати, если в концерт, то я с Натали и поеду. Ну, прощай.

На крыльце старый, еще холостой жизни слуга Кузьма, заведывавший городским хозяйством, остановил Левина.

— Красавчика (это была лошадь, левая дышловая, приведенная из деревни) перековали, а всё хромает, — сказал он. — Как прикажете?

Первое время в Москве Левина занимали лошади, приведенные из деревни. Ему хотелось устроить эту часть как можно лучше и дешевле; но оказалось, что свои лошади обходились дороже извозчичьих, и извозчика всё-таки брали.

— Вели за коновалом послать, наминка, может быть.

— Ну, а для Катерины Александровны? — спросил Кузьма.

Левина уже не поражало теперь, как в первое время его жизни в Москве, что для переезда с Воздвиженки на Сивцев Вражек нужно было запрягать в тяжелую карету пару сильных лошадей, провезти эту карету по снежному месиву четверть версты и стоять там четыре часа, заплатив за это пять рублей. Теперь уже это казалось ему натурально.

— Вели извозчику привести пару в нашу карету, — сказал он.252

253 — Слушаю-с.

И, так просто и легко разрешив, благодаря городским условиям, затруднение, которое в деревне потребовало бы столько личного труда и внимания, Левин вышел на крыльцо и, кликнув извозчика, сел и поехал на Никитскую. Дорогой он уже не думал о деньгах, а размышлял о том, как он познакомится с петербургским ученым, занимающимся социологией, и будет говорить с ним о своей книге.

Только в самое первое время в Москве те странные деревенскому жителю, непроизводительные, но неизбежные расходы, которые потребовались от него со всех сторон, поражали Левина. Но теперь он уже привык к ним. С ним случилось в этом отношении то, что, говорят, случается с пьяницами: первая рюмка — колòм, вторая соколòм, а после третьей — мелкими пташечками. Когда Левин разменял первую сторублевую бумажку на покупку ливрей лакею и швейцару, он невольно сообразил, что эти никому ненужные ливреи, но неизбежно необходимые, судя по тому, как удивились княгиня и Кити при намеке, что без ливреи можно обойтись, — что эти ливреи будут стоить двух летних работников, то есть около трехсот рабочих дней от Святой до заговень, и каждый день тяжкой работы с раннего утра до позднего вечера, — и эта сторублевая бумажка еще шла колòм. Но следующая, размененная на покупку провизии к обеду для родных, стоившей двадцать восемь рублей, хотя и вызвала в Левине воспоминание о том, что двадцать восемь рублей — это девять четвертей овса, который, потея и кряхтя, косили, вязали, молотили, веяли, подсевали и насыпали, — эта следующая пошла всё-таки легче. А теперь размениваемые бумажки уже давно не вызывали таких соображений и летели мелкими пташечками. Соответствует ли труд, положенный на приобретение денег, тому удовольствию, которое доставляет покупаемое на них, это соображение уж давно было потеряно. Расчет хозяйственный о том, что есть известная цена, ниже которой нельзя продать известный хлеб, тоже был забыт. Рожь, цену на которую он так долго выдерживал, была продана пятьюдесятью копейками на четверть дешевле, чем за нее давали месяц тому назад. Даже и расчет, что при таких расходах невозможно будет прожить весь год без долга, — и этот расчет уже не имел никакого значения. Только одно требовалось: иметь деньги в Банке, не спрашивая, откуда они, так, чтобы знать253 254 всегда, на что завтра купить говядины. И этот расчет до сих пор у него соблюдался: у него всегда были деньги в Банке. Но теперь деньги в Банке вышли, и он не знал хорошенько, откуда взять их. И это-то на минуту, когда Кити напомнила о деньгах, расстроило его; но ему некогда было думать об этом. Он ехал, размышляя о Катавасове и предстоящем знакомстве с Метровым.

III.

Левин в этот свой приезд сошелся опять близко с бывшим товарищем по университету, профессором Катаваcовым, с которым он не видался со времени своей женитьбы. Катавасов был ему приятен ясностию и простотой своего миросозерцания. Левин думал, что ясность миросозерцания Катавасова вытекала из бедности его натуры, Катавасов же думал, что непоследовательность мысли Левина вытекала из недостатка дисциплины его ума; но ясность Катавасова была приятна Левину, и обилие недисциплинованных мыслей Левина было приятно Катавасову, и они любили встречаться и спорить.

Левин читал Катавасову некоторые места из своего сочинения, и они понравились ему. Вчера, встретив Левина на публичной лекции, Катавасов сказал ему, что известный Метров, которого статья так понравилась Левину, находится в Москве и очень заинтересован тем, что ему сказал Катавасов о работе Левина, и что Метров будет у него завтра в одиннадцать часов и очень рад познакомиться с ним.

― Решительно исправляетесь, батюшка, приятно видеть, ― сказал Катавасов, встречая Левина в маленькой гостиной. ― Я слышу звонок и думаю: не может быть, чтобы во-время... Ну что, каковы Черногорцы? По породе воины.

― А что? ― спросил Левин.

Катавасов в коротких словах передал ему последнее известие и, войдя в кабинет, познакомил Левина с невысоким, плотным, очень приятной наружности человеком. Это был Метров. Разговор остановился на короткое время на политике и на том, как смотрят в высших сферах в Петербурге на последние события. Метров передал известные ему из верного источника слова, будто бы сказанные по этому случаю Государем и одним из министров. Катавасов же слышал тоже за верное, что Государь сказал совсем другое. Левин постарался придумать такое положение,254 255 в котором и те и другие слова могли быть сказаны, и разговор на эту тему прекратился.

― Да вот написал почти книгу об естественных условиях рабочего в отношении к земле, ― сказал Катавасов. ― Я не специалист, но мне понравилось, как естественнику, то, что он не берет человечества как чего-то вне зоологических законов, а, напротив, видит зависимость его от среды и в этой зависимости отыскивает законы развития.

― Это очень интересно, ― сказал Метров.

― Я собственно начал писать сельскохозяйственную книгу, но невольно, занявшись главным орудием сельского хозяйства, рабочим, ― сказал Левин краснея, ― пришел к результатам совершенно неожиданным.

И Левин стал осторожно, как бы ощупывая почву, излагать свой взгляд. Он знал, что Метров написал статью против общепринятого политико-экономического учения, но до какой степени он мог надеяться на сочувствие в нем к своим новым взглядам, он не знал и не мог догадаться по умному и спокойному лицу ученого.

― Но в чем же вы видите особенные свойства русского рабочего? ― сказал Метров. ― В зоологических, так сказать, его свойствах или в тех условиях, в которых он находится?

Левин видел, что в вопросе этом уже высказывалась мысль, с которою он был несогласен; но он продолжал излагать свою мысль, состоящую в том, что русский рабочий имеет совершенно особенный от других народов взгляд на землю. И чтобы доказать это положение, он поторопился прибавить, что, по его мнению, этот взгляд Русского народа вытекает из сознания им своего призвания заселить огромные, незанятые пространства на востоке.

― Легко быть введену в заблуждение, делая заключение об общем призвании народа, ― сказал Метров, перебивая Левина. ― Состояние рабочего всегда будет зависеть от его отношения к земле и капиталу.

И уже не давая Левину досказать свою мысль, Метров начал излагать ему особенность своего учения.

В чем состояла особенность его учения, Левин не понял, потому что и не трудился понимать: он видел, что Метров, так же как и другие, несмотря на свою статью, в которой он опровергал учение экономистов, смотрел всё-таки на положение русского255 256 рабочего только с точки зрения капитала, заработной платы и ренты. Хотя он и должен был признать, что в восточной, самой большой части России рента еще нуль, что заработная плата выражается для девяти десятых восьмидесятимиллионного русского населения только пропитанием самих себя и что капитал еще не существует иначе, как в виде самых первобытных орудий, но он только с этой точки зрения рассматривал всякого рабочего, хотя во многом и не соглашался с экономистами и имел свою новую теорию о заработной плате, которую он и изложил Левину.

Левин слушал неохотно и сначала возражал. Ему хотелось перебить Метрова, чтобы сказать свою мысль, которая, по его мнению, должна была сделать излишним дальнейшее изложение. Но потом, убедившись, что они до такой степени различно смотрят на дело, что никогда не поймут друг друга, он уже и не противоречил и только слушал. Несмотря на то, что ему теперь уж вовсе не было интересно то, что говорил Метров, он испытывал однако некоторое удовольствие, слушая его. Самолюбие его было польщено тем, что такой ученый человек так охотно, с таким вниманием и доверием к знанию предмета Левиным, иногда одним намеком указывая на целую сторону дела, высказывал ему свои мысли. Он приписывал это своему достоинству, не зная того, что Метров, переговорив со всеми своими близкими, особенно охотно говорил об этом предмете с каждым новым человеком, да и вообще охотно говорил со всеми о занимавшем его, неясном еще ему самому предмете.

― Однако мы опоздаем, ― сказал Катавасов, взглянув на часы, как только Метров кончил свое изложение.

― Да, нынче заседание в Обществе Любителей в память пятидесятилетнего юбилея Свинтича, ― сказал Катавасов на вопрос Левина. ― Мы собирались с Петром Иванычем. Я обещал прочесть об его трудах по зоологии. Поедем с нами, очень интересно.

― Да, и в самом деле пора, ― сказал Метров. ― Поедемте с нами, а оттуда, если угодно, ко мне. Я бы очень желал прослушать ваш труд.

― Нет, что ж. Это так еще, не кончено. Но в заседание я очень рад.

― Что ж, батюшка, слышали?. Подал отдельное мнение, ― сказал Катавасов, в другой комнате надевавший фрак.256

257 И начался разговор об университетском вопросе.

Университетский вопрос был очень важным событием в эту зиму в Москве. Три старые профессора в совете не приняли мнения молодых; молодые подали отдельное мнение. Мнение это, по суждению одних, было ужасное, по суждению других, было самое простое и справедливое мнение, и профессора разделились на две партии.

Одни, к которым принадлежал Катавасов, видели в противной стороне подлый донос и обман; другие ― мальчишество и неуважение к авторитетам. Левин, хотя и не принадлежавший к университету, несколько раз уже в свою бытность в Москве слышал и говорил об этом деле и имел свое составленное на этот счет мнение; он принял участие в разговоре, продолжавшемся и на улице, пока все трое дошли до здания Старого Университета.

Заседание уже началось. У стола, покрытого сукном, за который сели Катавасов и Метров, сидело шесть человек, и один из них, близко пригибаясь к рукописи, читал что-то. Левин сел на один из пустых стульев, стоявших вокруг стола, и шопотом спросил у сидевшего тут студента, что читают. Студент, недовольно оглядев Левина, сказал:

― Биография.

Хотя Левин и не интересовался биографией ученого, но невольно слушал и узнал кое-что интересного и нового о жизни знаменитого ученого.

Когда чтец кончил, председатель поблагодарил его и прочел присланные ему стихи поэта Мента на этот юбилей и несколько слов в благодарность стихотворцу. Потом Катавасов своим громким, крикливым голосом прочел свою записку об ученых трудах юбиляра.

Когда Катавасов кончил, Левин посмотрел на часы, увидал, что уже второй час, и подумал, что он не успеет до концерта прочесть Метрову свое сочинение, да теперь ему уж и не хотелось этого. Он во время чтения думал тоже о бывшем разговоре. Ему теперь ясно было, что хотя мысли Метрова, может быть, и имеют значение, но и его мысли также имеют значение; мысли эти могут уясниться и привести к чему-нибудь, только когда каждый будет отдельно работать на избранном пути, а из сообщения этих мыслей ничего выйти не может. И, решившись отказаться от приглашения Метрова, Левин в конце заседания подошел к нему. Метров познакомил Левина с председателем, с которым он257 258 говорил о политической новости. При этом Метров рассказал председателю то же, что он рассказывал Левину, а Левин сделал те же замечания, которые он уже делал нынче утром, но для разнообразия высказал и свое новое мнение, которое тут же пришло ему в голову. После этого начался разговор опять об университетском вопросе. Так как Левин уже всё это слышал, он поторопился сказать Метрову, что сожалеет, что не может воспользоваться его приглашением, раскланялся и поехал ко Львову.

IV.

Львов, женатый на Натали, сестре Кити, всю свою жизнь провел в столицах и за границей, где он и воспитывался и служил дипломатом.

В прошлом году он оставил дипломатическую службу, не по неприятности (у него никогда ни с кем не бывало неприятностей), и перешел на службу в дворцовое ведомство в Москву, для того чтобы дать наилучшее воспитание своим двум мальчикам.

Несмотря на самую резкую противоположность в привычках и во взглядах и на то, что Львов был старше Левина, они в эту зиму очень сошлись и полюбили друг друга.

Львов был дома, и Левин без доклада вошел к нему.

Львов в домашнем сюртуке с поясом, в замшевых ботинках сидел на кресле и в pince-nez с синими стеклами читал книгу, стоявшую на пюпитре, осторожно на отлете держа красивою рукой до половины испеплившуюся сигару.

Прекрасное, тонкое и молодое еще лицо его, которому курчавые, блестящие серебряные волосы придавали еще более породистое выражение, просияло улыбкой, когда он увидел Левина.

― Отлично! А я хотел к вам посылать. Ну, что Кити? Садитесь сюда, спокойнее... ― Он встал и подвинул качалку. ― Читали последний циркуляр в Journal de St.-Pétersbourg? Я нахожу прекрасно, ― сказал он с несколько французским акцентом.

Левин рассказал слышанное от Катавасова о том, что говорят в Петербурге и, поговорив о политике, рассказал про свое знакомство с Метровым и поездку в заседание. Львова это очень заинтересовало.258

259 ― Вот я завидую вам, что у вас есть входы в этот интересный ученый мир, ― сказал он. И, разговорившись, как обыкновенно, тотчас же перешел на более удобный ему французский язык. ― Правда, что мне и некогда. Моя и служба и занятия детьми лишают меня этого; а потом я не стыжусь сказать, что мое образование слишком недостаточно.

― Этого я не думаю, ― сказал Левин с улыбкой и, как всегда, умиляясь на его низкое мнение о себе, отнюдь не напущенное на себя из желания казаться или даже быть скромным, но совершенно искреннее.

― Ах, как же! Я теперь чувствую, как я мало образован. Мне для воспитания детей даже нужно много освежить в памяти и просто выучиться. Потому что мало того, чтобы были учителя, нужно, чтобы был наблюдатель, как в вашем хозяйстве нужны работники и надсмотрщик. Вот я читаю ― он показал грамматику Буслаева, лежавшую на пюпитре ― требуют от Миши, и это так трудно... Ну вот объясните мне. Здесь он говорит...

Левин хотел объяснить ему, что понять этого нельзя, а надо учить; но Львов не соглашался с ним.

― Да, вот вы над этим смеетесь!

― Напротив, вы не можете себе представить, как, глядя на вас, я всегда учусь тому, что мне предстоит, именно воспитанию детей.

― Ну, уж учиться-то нечему, ― сказал Львов.

― Я только знаю, ― сказал Левин, ― что я не видал лучше воспитанных детей, чем ваши, и не желал бы детей лучше ваших.

Львов, видимо, хотел удержаться, чтобы не высказать своей радости, но так и просиял улыбкой.

― Только бы были лучше меня. Вот всё, чего я желаю. Вы не знаете еще всего труда, ― начал он, ― с мальчиками, которые, как мои, были запущены этою жизнью за границей.

― Это всё нагоните. Они такие способные дети. Главное ― нравственное воспитание. Вот чему я учусь, глядя на ваших детей.

― Вы говорите ― нравственное воспитание. Нельзя себе представить, как это трудно! Только что вы побороли одну сторону, другие вырастают, и опять борьба. Если не иметь опоры в религии, ― помните, мы с вами говорили, ― то никакой отец одними своими силами без этой помощи не мог бы воспитывать.259

260 Интересовавший всегда Левина разговор этот был прерван вошедшею, одетою уже для выезда, красавицей Натальей Александровной.

― А я не знала, что вы здесь, ― сказала она, очевидно не только не сожалея, но даже радуясь, что перебила этот давно известный ей и наскучивший разговор. ― Ну, что Кити? Я обедаю у вас нынче. Вот что, Арсений, ― обратилась она к мужу, ― ты возьмешь карету...

И между мужем и женой началось суждение, как они проведут день. Так как мужу надо было ехать встречать кого-то по службе, а жене в концерт и публичное заседание юго-восточного комитета, то надо было много решить и обдумать. Левин, как свой человек, должен был принимать участие в этих планах. Решено было, что Левин поедет с Натали в концерт и на публичное заседание, а оттуда карету пришлют в контору за Арсением, и он заедет за ней и свезет ее к Кити; или же, если он не кончит дел, то пришлет карету, и Левин поедет с нею.

― Вот он меня портит, ― сказал Львов жене, ― уверяет меня, что наши дети прекрасные, когда я знаю, что в них столько дурного.

― Арсений доходит до крайности, я всегда говорю, ― сказала жена. ― Если искать совершенства, то никогда не будешь доволен. И правду говорит папа, что когда нас воспитывали, была одна крайность ― нас держали в антресолях, а родители жили в бельэтаже; теперь напротив ― родителей в чулан, а детей в бельэтаж. Родители уж теперь не должны жить, а всё для детей.

― Что ж, если это приятнее? ― сказал Львов, улыбаясь своею красивою улыбкой и дотрогиваясь до ее руки. ― Кто тебя не знает, подумает, что ты не мать, а мачеха.

― Нет, крайность ни в чем не хороша, ― спокойно сказала Натали, укладывая его разрезной ножик на стол в определенное место.

― Ну вот, подите сюда, совершенные дети, ― сказал он входившим красавцам мальчикам, которые, поклонившись Левину, подошли к отцу, очевидно желая о чем-то спросить его.

Левину хотелось поговорить с ними, послушать, что они скажут отцу, но Натали заговорила с ним, и тут же вошел в комнату товарищ Львова по службе, Махотин, в придворном мундире, чтобы ехать вместе встречать кого-то, и начался уж260 261 неумолкаемый разговор о Герцеговине, о княжне Корзинской, о думе и скоропостижной смерти Апраксиной.

Левин и зaбыл про данное ему поручение. Он вспомнил, уже выходя в переднюю.

― Ах, Кити мне поручила что-то переговорить с вами об Облонском, ― сказал он, когда Львов остановился на лестнице, провожая жену и его.

― Да, да, maman хочет, чтобы мы, les beaux-frères[84], напали на него, ― сказал он, краснея и улыбаясь. ― И потом, почему же я?

― Так я же нападу на него, ― улыбаясь сказала Львова, дожидавшаяся конца разговора в своей белой собачьей ротонде. ― Ну, поедемте.

V.

В утреннем концерте давались две очень интересные вещи.

Одна была фантазия Король Лир в степи, другая был квартет, посвященный памяти Баха. Обе вещи были новые и в новом духе, и Левину хотелось составить о них свое мнение. Проводив свояченицу к ее креслу, он стал у колонны и решился как можно внимательнее и добросовестнее слушать. Он старался не развлекаться и не портить себе впечатления, глядя на махание руками белогалстучного капельмейстера, всегда так неприятно развлекающее музыкальное внимание, на дам в шляпах, старательно для концерта завязавших себе уши лентами, и на все эти лица, или ничем не занятые, или занятые самыми разнообразными интересами, но только не музыкой. Он старался избегать встреч со знатоками музыки и говорунами, а стоял, глядя вниз перед собой и слушал.

Но чем более он слушал фантазию Короля Лира, тем далее он чувствовал себя от возможности составить себе какое-нибудь определенное мнение. Беспрестанно начиналось, как будто собиралось музыкальное выражение чувства, но тотчас же оно распадалось на обрывки новых начал музыкальных выражений, а иногда просто на ничем, кроме прихоти композитора, не связанные, но чрезвычайно сложные звуки. Но и самые отрывки этих музыкальных выражений, иногда хороших, были261 262 неприятны, потому что были совершенно неожиданны и ничем не приготовлены. Веселость и грусть, и отчаяние, и нежность, и торжество являлись безо всякого на то права, точно чувства сумасшедшего. И, так же как у сумасшедшего, чувства эти проходили неожиданно.

Левин во всё время исполнения испытывал чувство глухого, смотрящего на танцующих. Он был в совершенном недоумении, когда кончилась пиеса, и чувствовал большую усталость от напряженного и ничем не вознагражденного внимания. Со всех сторон послышались громкие рукоплескания. Все встали, заходили, заговорили. Желая разъяснить по впечатлению других свое недоумение, Левин пошел ходить, отыскивая знатоков, и рад был, увидав одного из известных знатоков в разговоре со знакомым ему Песцовым.

― Удивительно! ― говорил густой бас Песцова. ― Здравствуйте, Константин Дмитрич. В особенности образно и скульптурно, так сказать, и богато красками то место, где вы чувствуете приближение Корделии, где женщина, das ewig Weibliche,[85]вступает в борьбу с роком. Не правда ли?

― То есть почему же тут Корделия? ― робко спросил Левин, совершенно забыв, что фантазия изображала короля Лира в степи.

― Является Корделия... вот! ― сказал Песцов, ударяя пальцами по атласной афише, которую он держал в руке, и передавая ее Левину.

Тут только Левин вспомнил заглавие фантазии и поспешил прочесть в русском переводе стихи Шекспира, напечатанные на обороте афиши.

― Без этого нельзя следить, ― сказал Песцов, обращаясь к Левину, так как собеседник его ушел, и поговорить ему больше не с кем было.

В антракте между Левиным и Песцовым завязался спор о достоинствах и недостатках Вагнеровского направления музыки. Левин доказывал, что ошибка Вагнера и всех его последователей в том, что музыка хочет переходить в область чужого искусства, что так же ошибается поэзия, когда описывает черты лиц, что должна делать живопись, и, как пример такой ошибки, он привел скульптора, который вздумал высекать из262 263 мрамора тени поэтических образов, восстающие вокруг фигуры поэта на пьедестале. «Тени эти так мало тени у скульптора, что они даже держатся о лестницу», сказал Левин. Фраза эта понравилась ему, но он не помнил, не говорил ли он прежде эту же самую фразу и именно Песцову, и, сказав это, он смутился.

Песцов же доказывал, что искусство одно и что оно может достигнуть высших своих проявлений только в соединении всех родов.

Второй нумер концерта Левин уже не мог слушать. Песцов, остановившись подле него, почти всё время говорил с ним, осуждая эту пиесу за ее излишнюю, приторную, напущенную простоту и сравнивая ее с простотой прерафаелитов в живописи. При выходе Левин встретил еще много знакомых, с которыми он поговорил и о политике, и о музыке, и об общих знакомых; между прочим встретил графа Боля, про визит к которому он совсем забыл.

― Ну, так поезжайте сейчас, ― сказала ему Львова, которой он передал это, ― может быть, вас не примут, а потом заезжайте за мной в заседание. Вы застанете еще.

VI.

― Может быть, не принимают? ― сказал Левин, входя в сени дома графини Боль.

― Принимают, пожалуйте, ― сказал швейцар, решительно снимая с него шубу.

«Экая досада, ― думал Левин, со вздохом снимая одну перчатку и расправляя шляпу. ― Ну, зачем я иду? ну, что мне с ними говорить?»

Проходя через первую гостиную, Левин встретил в дверях графиню Боль, с озабоченным и строгим лицом что-то приказывавшую слуге. Увидав Левина, она улыбнулась и попросила его в следующую маленькую гостиную, из которой слышались голоса. В этой гостиной сидели на креслах две дочери графини и знакомый Левину московский полковник. Левин подошел к ним, поздоровался и сел подле дивана, держа шляпу на колене.

― Как здоровье вашей жены? Вы были в концерте? Мы не могли. Мама должна была быть на панихиде.263

264 — Да, я слышал... Какая скоропостижная смерть, ― сказал Левин.

Пришла графиня, села на диван и спросила тоже про жену и про концерт.

Левин ответил и повторил вопрос про скоропостижность смерти Апраксиной.

― Она всегда, впрочем, была слабого здоровья.

― Вы были вчера в опере?

― Да, я был.

― Очень хороша была Лукка.

― Да, очень хороша, ― сказал он и начал, так как ему совершенно было всё равно, что о нем подумают, повторять то, что сотни раз слышал об особенности таланта певицы. Графиня Боль притворялась, что слушала. Потом, когда он достаточно поговорил и замолчал, полковник, молчавший до сих пор, начал говорить. Полковник заговорил тоже про оперу и про освещение. Наконец, сказав про предполагаемую folle journée[86]у Тюрина, полковник засмеялся, зашумел, встал и ушел. Левин тоже встал, но по лицу графини он заметил, что ему еще не пора уходить. Еще минуты две надо. Он сел.

Но так как он всё думал о том, как это глупо, то и не находил предмета разговора и молчал.

― Вы не едете на публичное заседание? Говорят, очень интересно, ― начала графиня.

― Нет, я обещал моей belle-soeur[87] заехать за ней, ― сказал Левин.

Наступило молчание. Мать с дочерью еще раз переглянулись.

«Ну, кажется, теперь пора», подумал Левин, и встал. Дамы пожали ему руку и просили передать mille choses[88] жене.

Швейцар спросил его, подавая шубу:

― Где изволите стоять? ― и тотчас же записал в большую, хорошо переплетенную книжку.

«Разумеется, мне всё равно, но всё-таки совестно и ужасно глупо», подумал Левин, утешая себя тем, что все это делают, и поехал в публичное заседание Комитета, где он должен был найти свояченицу, чтобы с ней вместе ехать домой.264

265 В публичном заседании Комитета было много народа и почти всё общество. Левин застал еще обзор, который, как все говорили, был очень интересен. Когда кончилось чтение обзора, общество сошлось, и Левин встретил и Свияжского, звавшего его нынче вечером непременно в Общество сельского хозяйства, где будет читаться знаменитый доклад, и Степана Аркадьича, который только что приехал с бегов, и еще много других знакомых, и Левин еще поговорил и послушал разные суждения о заседании, о новой пьесе и о процессе. Но, вероятно вследствие усталости внимания, которую он начинал испытывать, говоря о процессе, он ошибся, и ошибка эта потом несколько paз с досадой вспоминалась ему. Говоря о предстоящем наказании иностранцу, судившемуся в России, и о том, как было бы неправильно наказать его высылкой за границу, Левин повторил то, что он слышал вчера в разговоре от одного знакомого.

― Я думаю, что выслать его за границу всё равно, что наказать щуку, пустив ее в воду, ― сказал Левин. Уже потом он вспомнил, что эта, как будто выдаваемая им за свою, мысль, услышанная им от знакомого, была из басни Крылова и что знакомый повторил эту мысль из фельетона газеты.

Заехав со свояченицей домой и застав Кити веселою и благополучною, Левин поехал в клуб.

VII.

Левин приехал в клуб в самое время. Вместе с ним подъезжали гости и члены. Левин не был в клубе очень давно, с тех пор как он еще по выходе из университета жил в Москве и ездил в свет. Он помнил клуб, внешние подробности его устройства, но совсем забыл то впечатление, которое он в прежнее время испытывал в клубе. Но только что, въехав на широкий, полукруглый двор и слезши с извозчика, он вступил на крыльцо и навстречу ему швейцар в перевязи беззвучно отворил дверь и поклонился; только что он увидал в швейцарской калоши и шубы членов, сообразивших, что менее труда снимать калоши внизу, чем вносить их наверх; только что он услыхал таинственный, предшествующий ему звонок и увидал, входя по отлогой ковровой лестнице, статую на площадке и в верхних дверях третьего состаревшегося знакомого швейцара в клубной ливрее, неторопливо и не медля отворявшего дверь и оглядывавшего265 266 гостя, ― Левина охватило давнишнее впечатление клуба, впечатление отдыха, довольства и приличия.

― Пожалуйте шляпу, ― сказал швейцар Левину, забывшему правило клуба оставлять шляпы в швейцарской. ― Давно не бывали. Князь вчера еще записали вас. Князя Степана Аркадьича нету еще.

Швейцар знал не только Левина, но и все его связи и родство и тотчас же упомянул о близких ему людях.

Пройдя первую проходную залу с ширмами и направо перегороженную комнату, где сидит фруктовщик, Левин, перегнав медленно шедшего старика, вошел в шумевшую народом столовую.

Он прошел вдоль почти занятых уже столов, оглядывая гостей. То там, то сям попадались ему самые разнообразные, и старые и молодые, и едва знакомые и близкие люди. Ни одного не было сердитого и озабоченного лица. Все, казалось, оставили в швейцарской с шапками свои тревоги и заботы и собирались неторопливо пользоваться материальными благами жизни. Тут был и Свияжский, и Щербацкий, и Неведовский, и старый князь, и Вронский, и Сергей Иваныч.

― А! что ж опоздал? ― улыбаясь сказал князь, подавая ему руку через плечо. ― Что Кити? ― прибавил он, поправляя салфетку, которую заткнул себе за пуговицу жилета.

― Ничего, здорова; они втроем дома обедают.

― А, Алины-Надины. Ну, у нас места нет. А иди к тому столу да занимай скорее место, ― сказал князь и, отвернувшись, осторожно принял тарелку с ухою из налимов.

― Левин, сюда! ― крикнул несколько дальше добродушный голос. Это был Туровцын. Он сидел с молодым военным, и подле них были два перевернутые стула. Левин с радостью подошел к ним. Он и всегда любил добродушного кутилу Туровцына, ― с ним соединялось воспоминание объяснения с Кити, ― но нынче, после всех напряженно умных разговоров, добродушный вид Туровцына был ему особенно приятен.

― Это вам и Облонскому. Он сейчас будет.

Очень прямо державшийся военный с веселыми, всегда смеющимися глазами был петербуржец Гагин. Туровцын познакомил их.

― Облонский вечно опоздает.

― А, вот и он.266

267 — Ты только что приехал? ― сказал Облонский, быстро подходя к ним. — Здорово. Пил водку? Ну, пойдем.

Левин встал и пошел с ним к большому столу, уставленному водками и самыми разнообразными закусками. Казалось, из двух десятков закусок можно было выбрать, что было по вкусу, но Степан Аркадьич потребовал какую-то особенную, и один из стоявших ливрейных лакеев тотчас принес требуемое. Они выпили по рюмке и вернулись к столу.

Сейчас же, еще за ухой, Гагину подали шампанского, и он велел наливать в четыре стакана. Левин не отказался от предлагаемого вина и спросил другую бутылку. Он проголодался и ел и пил с большим удовольствием и еще с большим удовольствием принимал участие в веселых и простых разговорах собеседников. Гагин, понизив голос, рассказывал новый петербургский анекдот, и анекдот, хотя неприличный и глупый, был так смешон, что Левин расхохотался так громко, что на него оглянулись соседи.

― Это в том же роде, как: «я этого-то и терпеть не могу!» Ты знаешь? ― спросил Степан Аркадьич. — Ах, это прелесть! Подай еще бутылку, ― сказал он лакею и начал рассказывать.

― Петр Ильич Виновский просят, ― перебил старичок-лакей Степана Аркадьича, поднося два тоненькие стакана доигрывающего шампанского и обращаясь к Степану Аркадьичу и к Левину. Степан Аркадьич взял стакан и, переглянувшись на другой конец стола с плешивым, рыжим усатым мужчиной, помахал ему улыбаясь головой.

― Кто это? ― спросил Левин

― Ты его у меня встретил раз, помнишь? Добрый малый.

Левин сделал то же, что Степан Аркадьич, и взял стакан.

Анекдот Степана Аркадьича был тоже очень забавен. Левин рассказал свой анекдот, который тоже понравился. Потом зашла речь о лошадях, о бегах нынешнего дня и о том, как лихо Атласный Вронского выиграл первый приз. Левин не заметил, как прошел обед.

― А! вот и они! ― в конце уже обеда сказал Степан Аркадьич, перегибаясь через спинку стула и протягивая руку шедшему к нему Вронскому с высоким гвардейским полковником. В лице Вронского светилось тоже общее клубное веселое добродушие. Он весело облокотился на плечо Степану Аркадьичу,267 268 что-то шепча ему, и с тою же веселою улыбкой протянул руку Левину.

― Очень рад встретиться, ― сказал он. ― А я вас тогда искал на выборах, но мне сказали, что вы уже уехали, ― сказал он ему.

― Да, я в тот же день уехал. Мы только что говорили об вашей лошади. Поздравляю вас, ― сказал Левин. ― Это очень быстрая езда.

― Да ведь у вас тоже лошади.

― Нет, у моего отца были; но я помню и знаю.

― Ты где обедал? ― спросил Степан Аркадьич.

― Мы за вторым столом, за колоннами.

― Его поздравляли, ― сказал высокий полковник. ― Второй Императорский приз; кабы мне такое счастие в карты, как ему на лошадей.

― Ну, что же золотое время терять. Я иду в инфернальную, ― сказал полковник и отошел от стола.

― Это Яшвин, ― отвечал Туровцыну Вронский и присел на освободившееся подле них место. Выпив предложенный бокал, он спросил бутылку. Под влиянием ли клубного впечатления или выпитого вина Левин разговорился с Вронским о лучшей породе скота и был очень рад, что не чувствует никакой враждебности к этому человеку. Он даже сказал ему между прочим, что слышал от жены, что она встретила его у княгини Марьи Борисовны.

― Ах, княгиня Марья Борисовна, это прелесть! ― сказал Степан Аркадьич и рассказал про нее анекдот, который всех насмешил. В особенности Вронский так добродушно расхохотался, что Левин почувствовал себя совсем примиренным с ним.

― Что ж, кончили? ― сказал Степан Аркадьич, вставая и улыбаясь. ― Пойдем!

VIII.

Выйдя из-за стола, Левин, чувствуя, что у него на ходьбе особенно правильно и легко мотаются руки, пошел с Гагиным через высокие комнаты к бильярдной. Проходя через большую залу, он столкнулся с тестем.

― Ну, что? Как тебе нравится наш храм праздности? ― сказал князь, взяв его под руку. ― Пойдем, пройдемся.268

269 ― Я и то хотел походить, посмотреть. Это интересно.

― Да, тебе интересно. Но мне интерес уж другой, чем тебе. Ты вот смотришь на этих старичков, ― сказал он, указывая на сгорбленного члена с отвислою губой, который, чуть передвигая нога в мягких сапогах, прошел им навстречу, ― и думаешь, что они так родились шлюпиками.

― Как шлюпиками?

― Ты вот и не знаешь этого названия. Это наш клубный термин. Знаешь, как яйца катают, так когда много катают, то сделается шлюпик. Так и наш брат: ездишь-ездишь в клуб и сделаешься шлюпиком. Да, вот ты смеешься, а наш брат уже смотрит, когда сам в шлюпики попадет. Ты знаешь князя Чеченского? — спросил князь, и Левин видел по лицу, что он собирается рассказать что-то смешное.

― Нет, не знаю.

― Ну, как же! Ну, князь Чеченский, известный. Ну, всё равно. Вот он всегда на бильярде играет. Он еще года три тому назад не был в шлюпиках и храбрился. И сам других шлюпиками называл. Только приезжает он раз, а швейцар наш... ты знаешь, Василий? Ну, этот толстый. Он бонмотист большой. Вот и спрашивает князь Чеченский у него: «ну что, Василий, кто да кто приехал? А шлюпики есть?» А он ему говорит: «вы третий». Да, брат, так-то!

Разговаривая и здороваясь со встречавшимися знакомыми, Левин с князем прошел все комнаты: большую, где стояли уже столы и играли в небольшую игру привычные партнеры; диванную, где играли в шахматы и сидел Сергей Иванович, разговаривая с кем-то; бильярдную, где на изгибе комнаты у дивана составилась веселая партия с шампанским, в которой участвовал Гагин; заглянули и в инфернальную, где у одного стола, за который уже сел Яшвин, толпилось много державших. Стараясь не шуметь, они вошли и в темную читальную, где под лампами с абажурами сидел один молодой человек с сердитым лицом, перехватывавший один журнал за другим, и плешивый генерал, углубленный в чтение. Вошли и в ту комнату, которую князь называл умною. В этой комнате трое господ горячо говорили о последней политической новости.

― Князь, пожалуйте, готово, ― сказал один из его партнеров, найдя его тут, и князь ушел. Левин посидел, послушал, но, вспомнив все разговоры нынешнего утра, ему вдруг стало269 270 ужасно скучно. Он поспешно встал и пошел искать Облонского и Туровцына, с которыми было весело.

Туровцын сидел с кружкой питья на высоком диване в бильярдной, и Степан Аркадьич с Вронским о чем-то разговаривали у двери в дальнем углу комнаты.

― Она не то что скучает, но эта неопределенность, нерешительность положения, ― слышал Левин и хотел поспешно отойти; но Степан Аркадьич подозвал его.

― Левин! ― сказал Степан Аркадьич, и Левин заметил, что у него на глазах были не слезы, а влажность, как это всегда бывало у него, или когда он выпил, или когда он расчувствовался. Нынче было то и другое. ― Левин, не уходи, ― сказал он и крепко сжал его руку за локоть, очевидно ни за что не желая выпустить его.

― Это мой искренний, едва ли не лучший друг, ― сказал он Вронскому. ― Ты для меня тоже еще более близок и дорог. И я хочу и знаю, что вы должны быть дружны и близки, потому что вы оба хорошие люди.

― Что ж, нам остается только поцеловаться, ― добродушно шутя, сказал Вронский, подавая руку.

Он быстро взял протянутую руку и крепко пожал ее.

― Я очень, очень рад, ― сказал Левин, пожимая его руку.

― Человек, бутылку шампанского, ― сказал Степан Аркадьич.

― И я очень рад, ― сказал Вронский.

Но, несмотря на желание Степана Аркадьича и их взаимное желание, им говорить было нечего, и оба это чувствовали.

― Ты знаешь, что он не знаком с Анной? ― сказал Степан Аркадьич Вронскому. ― И я непременно хочу свозить его к ней. Поедем, Левин!

― Неужели? ― сказал Вронский. ― Она будет очень рада. Я бы сейчас поехал домой, ― прибавил он, ― но Яшвин меня беспокоит, и я хочу побыть тут, пока он кончит.

― А что, плохо?

― Всё проигрывает, и я только один могу его удержать.

― Так что ж, пирамидку? Левин, будешь играть? Ну, и прекрасно, ― сказал Степан Аркадьич. ― Ставь пирамидку, ― обратился он к маркеру.

― Давно готово, ― отвечал маркер, уже уставивший в треугольник шары и для развлечения перекатывавший красный.270

271 ― Ну, давайте.

После партии Вронский и Левин подсели к столу Гагина, и Левин стал по предложению Степана Аркадьича держать на тузы. Вронский то сидел у стола, окруженный беспрестанно подходившими к нему знакомыми, то ходил в инфернальную проведывать Яшвина. Левин испытывал приятный отдых от умственной усталости утра. Его радовало прекращение враждебности с Вронским, и впечатление спокойствия, приличия и удовольствия не оставляло его.

Когда партия кончилась, Степан Аркадьич взял Левина подруку.

― Ну, так поедем к Анне. Сейчас? А? Она дома. Я давно обещал ей привезти тебя. Ты куда собирался вечером?

― Да никуда особенно. Я обещал Свияжскому в Общество сельского хозяйства. Пожалуй, поедем, ― сказал Левин.

― Отлично, едем! Узнай, приехала ли моя карета, ― обратился Степан Аркадьич к лакею.

Левин подошел к столу, заплатил проигранные им на тузы сорок рублей, заплатил каким-то таинственным образом известные старичку-лакею, стоявшему у притолоки, расходы по клубу и, особенно размахивая руками, пошел по всем залам к выходу.

IX.

― Облонского карету! ― сердитым басом прокричал швейцар. Карета подъехала, и оба сели. Только первое время, пока карета выезжала из ворот клуба, Левин продолжал испытывать впечатление клубного покоя, удовольствия и несомненной приличности окружающего; но как только карета выехала на улицу и он почувствовал качку экипажа по неровной дороге, услыхал сердитый крик встречного извозчика, увидел при неярком освещении красную вывеску кабака и лавочки, впечатление это разрушилось, и он начал обдумывать свои поступки и спросил себя, хорошо ли он делает, что едет к Анне. Что скажет Кити? Но Степан Аркадьич не дал ему задуматься и, как бы угадывая его сомнения, рассеял их.

― Как я рад, ― сказал он, ― что ты узнаешь ее. Ты знаешь, Долли давно этого желала. И Львов был же у нее и бывает. Хоть она мне и сестра, ― продолжал Степан Аркадьич, ― я271 272 смело могу сказать, что это замечательная женщина. Вот ты увидишь. Положение ее очень тяжело, в особенности теперь.

― Почему же в особенности теперь?

― У нас идут переговоры с ее мужем о разводе. И он согласен; но тут есть затруднения относительно сына, и дело это, которое должно было кончиться давно уже, вот тянется три месяца. Как только будет развод, она выйдет за Вронского. Как это глупо, этот старый обычай кружения, «Исаия ликуй», в который никто не верит и который мешает счастью людей! ― вставил Степан Аркадьич. ― Ну, и тогда их положение будет определенно, как мое, как твое.

― В чем же затруднение? ― сказал Левин.

― Ах, это длинная и скучная история! Всё это так неопределенно у нас. Но дело в том, ― она, ожидая этого развода здесь, в Москве, где все его и ее знают, живет три месяца; никуда не выезжает, никого не видает из женщин, кроме Долли, потому что, понимаешь ли, она не хочет, чтобы к ней ездили из милости; эта дура княжна Варвара ― и та уехала, считая это неприличным. Так вот, в этом положении другая женщина не могла бы найти в себе рессурсов. Она же, вот ты увидишь, как она устроила свою жизнь, как она спокойна, достойна. Налево, в переулок, против церкви! ― крикнул Степан Аркадьич, перегибаясь в окно кареты. ― Фу, как жарко! ― сказал он, несмотря на 12 градусов мороза распахивая еще больше свою и так распахнутую шубу.

― Да ведь у ней дочь; верно, она ею занята? ― сказал Левин.

― Ты, кажется, представляешь себе всякую женщину только самкой, une couveuse[89], — сказал Степан Аркадьич. ― Занята, то непременно детьми. Нет, она прекрасно воспитывает ее, кажется, но про нее не слышно. Она занята, во-первых, тем, что пишет. Уж я вижу, что ты иронически улыбаешься, но напрасно. Она пишет детскую книгу и никому не говорит про это, но мне читала, и я давал рукопись Воркуеву... знаешь, этот издатель... и сам он писатель, кажется. Он знает толк, и он говорит, что это замечательная вещь. Но ты думаешь, что это женщина-автор? Нисколько. Она прежде всего женщина с сердцем, ты вот увидишь. Теперь у ней девочка Англичанка и целое семейство, которым она занята.272

273 ― Что ж, это филантропическое что-нибудь?

― Вот ты всё сейчас хочешь видеть дурное. Не филантропическое, а сердечное. У них, то есть у Вронского, был тренер Англичанин, мастер своего дела, но пьяница. Он совсем запил, delirium tremens,[90] и семейство брошено. Она увидала их, помогла, втянулась, и теперь всё семейство на ее руках; да не так, свысока, деньгами, а она сама готовит мальчиков по-русски в гимназию, а девочку взяла к себе. Да вот ты увидишь ее.

Карета въехала на двор, и Степан Аркадьич громко позвонил у подъезда, у которого стояли сани.

И, не спросив у отворившего дверь артельщика, дома ли, Степан Аркадьич вошел в сени. Левин шел за ним, всё более и более сомневаясь в том, хорошо или дурно он делает.

Посмотревшись в зеркало, Левин заметил, что он красен; но он был уверен, что не пьян, и пошел по ковровой лестнице вверх за Степаном Аркадьичем. Наверху, у поклонившегося, как близкому человеку, лакея Степан Аркадьич спросил, кто у Анны Аркадьевны, и получил ответ, что господин Воркуев.

― Где они?

― В кабинете.

Пройдя небольшую столовую с темными деревянными стенами, Степан Аркадьич с Левиным по мягкому ковру вошли в полутемный кабинет, освещенный одною с большим темным абажуром лампой. Другая лампа-рефрактор горела на стене и освещала большой во весь рост портрет женщины, на который Левин невольно обратил внимание. Это был портрет Анны, деланный в Италии Михайловым. В то время как Степан Аркадьич заходил за трельяж и говоривший мужской голос замолк, Левин смотрел на портрет, в блестящем освещении выступавший из рамы, и не мог оторваться от него. Он даже забыл, где был, и, не слушая того, что говорилось, не спускал глаз с удивительного портрета. Это была не картина, а живая прелестная женщина с черными вьющимися волосами, обнаженными плечами и руками и задумчивою полуулыбкой на покрытых нежным пушком губах, победительно и нежно смотревшая на него смущавшими его глазами. Только потому она была не живая, что она была красивее, чем может быть живая.273

274 — Я очень рада, — услыхал он вдруг подле себя голос, очевидно обращенный к нему, голос той самой женщины, которою он любовался на портрете. Анна вышла ему навстречу из-за трельяжа, и Левин увидел в полусвете кабинета ту самую женщину портрета в темном, разноцветно-синем платье, не в том положении, не с тем выражением, но на той самой высоте красоты, на которой она была уловлена художником на портрете. Она была менее блестяща в действительности, но зато в живой было и что-то такое новое привлекательное, чего не было на портрете.

X.

Она встала ему навстречу, не скрывая своей радости увидать его. И в том спокойствии, с которым она протянула ему маленькую и энергическую руку и познакомила его с Воркуевым и указала на рыжеватую хорошенькую девочку, которая тут же сидела за работой, назвав ее своею воспитанницей, были знакомые и приятные Левину приемы женщины большого света, всегда спокойной и естественной.

— Очень, очень рада, — повторила она, и в устах ее для Левина эти простые слова почему-то получили особенное значение. — Я вас давно знаю и люблю и по дружбе со Стивой и за вашу жену... я знала ее очень мало времени, но она оставила во мне впечатление прелестного цветка, именно цветка. И она уж скоро будет матерью!

Она говорила свободно и неторопливо, изредка переводя свой взгляд с Левина на брата, и Левин чувствовал, что впечатление, произведенное им, было хорошее, и ему с нею тотчас же стало легко, просто и приятно, как будто он с детства знал ее.

— Мы с Иваном Петровичем поместились в кабинете Алексея, — сказала она, отвечая Степану Аркадьичу на его вопрос, можно ли курить, — именно затем, чтобы курить, — и, взглянув на Левина, вместо вопроса: курит ли он? подвинула к себе черепаховый портсигар и вынула пахитоску.

— Как твое здоровье нынче? — спросил ее брат.

— Ничего. Нервы как всегда.

— Не правда ли, необыкновенно хорошо? — сказал Степан Аркадьич, заметив, что Левин взглядывал на портрет.

— Я не видал лучше портрета.274

275 — И необыкновенно похоже, не правда ли? — сказал Воркуев.

Левин поглядел с портрета на оригинал. Особенный блеск осветил лицо Анны в то время, как она почувствовала на себе его взгляд. Левин покраснел и, чтобы скрыть свое смущение, хотел спросить, давно ли она видела Дарью Александровну; но в то же время Анна заговорила:

— Мы сейчас говорили с Иваном Петровичем о последних картинах Ващенкова. Вы видели их?

— Да, я видел, — отвечал Левин.

— Но виновата, я вас перебила, вы хотели сказать...

Левин спросил, давно ли она видела Долли.

— Вчера она была у меня, она очень рассержена за Гришу на гимназию. Латинский учитель, кажется, несправедлив был к нему.

— Да, я видел картины. Они мне не очень понравились, — вернулся Левин к начатому ею разговору.

Левин говорил теперь совсем уже не с тем ремесленным отношением к делу, с которым он разговаривал в это утро. Всякое слово в разговоре с нею получало особенное значение. И говорить с ней было приятно, еще приятнее было слушать ее.

Анна говорила не только естественно, умно, но умно и небрежно, не приписывая никакой цены своим мыслям, а придавая большую цену мыслям собеседника.

Разговор зашел о новом направлении искусства, о новой иллюстрации Библии французским художником. Воркуев обвинял художника в реализме, доведенном до грубости. Левин сказал, что Французы довели условность в искусстве как никто и что поэтому они особенную заслугу видят в возвращении к реализму. В том, что они уже не лгут, они видят поэзию.

Никогда еще ни одна умная вещь, сказанная Левиным, не доставляла ему такого удовольствия, как эта. Лицо Анны вдруг всё просияло, когда она вдруг оценила эту мысль. Она засмеялась.

— Я смеюсь, — сказала она, — как смеешься, когда увидишь очень похожий портрет. То, что вы сказали, совершенно характеризует французское искусство теперь, и живопись и даже литературу: Zola, Daudet. Но, может быть, это всегда так бывает, что строят свои conceptions[91] из выдуманных, условных275 276 фигур, а потом — все combinaisons[92] сделаны, выдуманные фигуры надоели, и начинают придумывать более натуральные, справедливые фигуры.

— Вот это совершенно верно! — сказал Воркуев.

— Так вы были в клубе? — обратилась она к брату.

«Да, да, вот женщина!» думал Левин, забывшись и упорно глядя на ее красивое, подвижное лицо, которое теперь вдруг совершенно переменилось. Левин не слыхал, о чем она говорила, перегнувшись к брату, но он был поражен переменой ее выражения. Прежде столь прекрасное в своем спокойствии, ее лицо вдруг выразило странное любопытство, гнев и гордость. Но это продолжалось только одну минуту. Она сощурилась, как бы вспоминая что-то.

— Ну, да, впрочем, это никому не интересно, — сказала она и обратилась к Англичанке.

— Please order the tea in the drawing-room.[93]

Девочка поднялась и вышла.

— Ну что же, она выдержала экзамен? — спросил Степан Аркадьич.

— Прекрасно. Очень способная девочка и милый характер.

— Кончится тем, что ты ее будешь любить больше своей.

— Вот мужчина говорит. В любви нет больше и меньше. Люблю дочь одною любовью, ее — другою.

— Я вот говорю Анне Аркадьевне, — сказал Воркуев, — что если б она положила хоть одну сотую той энергии на общее дело воспитания русских детей, которую она кладет на эту Англичанку, Анна Аркадьевна сделал бы большое, полезное дело.

— Да вот что хотите, я не могла. Граф Алексей Кириллыч очень поощрял меня — (произнося слова граф Алексей Кириллыч, она просительно-робко взглянула на Левина, и он невольно отвечал ей почтительным и утвердительным взглядом) — поощрял меня заняться школой в деревне. Я ходила несколько раз. Они очень милы, но я не могла привязаться к этому делу. Вы говорите — энергию. Энергия основана на любви. А любовь неоткуда взять, приказать нельзя. Вот я полюбила эту девочку, сама не знаю зачем.

И она опять взглянула на Левина. И улыбка и взгляд ее —276 277 всё говорило ему, что она к нему только обращает свою речь, дорожа его мнением и вместе с тем вперед зная, что они понимают друг друга.

— Я совершенно это понимаю, — отвечал Левин. — На школу и вообще на подобные учреждения нельзя положить сердца, и от этого думаю, что именно эти филантропические учреждения дают всегда так мало результатов.

Она помолчала, потом улыбнулась.

— Да, да, — подтвердила она. — Я никогда не могла. Je n’ai pas le coeur assez large,[94] чтобы полюбить целый приют с гаденькими девочками. Cela ne m’a jamais réussi.[95] Столько есть женщин, которые из этого сделали себе position sociale.[96] И теперь тем более, — сказала она с грустным, доверчивым выражением, обращаясь по внешности к брату, но, очевидно, только к Левину. — И теперь, когда мне так нужно какое-нибудь занятие, я не могу. — И, вдруг нахмурившись (Левин понял, что она нахмурилась на самое себя за то, что говорит про себя), она переменила разговор. — Я знаю про вас, — сказала она Левину, — что вы плохой гражданин, и я вас защищала, как умела.

— Как же вы меня защищали?

— Смотря по нападениям. Впрочем, не угодно ли чаю? — Она поднялась и взяла в руку переплетенную сафьянную книгу.

— Дайте мне, Анна Аркадьевна, — сказал Воркуев, указывая на книгу. — Это очень стоит того.

— О нет, это всё так неотделано.

— Я ему сказал, — обратился Степан Аркадьич к сестре, указывая на Левина.

— Напрасно сделал. Мое писанье — это в роде тех корзиночек из резьбы, которые мне продавала бывало Лиза Мерцалова из острогов. Она заведывала острогами в этом обществе, — обратилась она к Левину. — И эти несчастные делали чудеса терпения.

И Левин увидал еще новую черту в этой так необыкновенно понравившейся ему женщине. Кроме ума, грации, красоты, в ней была правдивость. Она от него не хотела скрывать всей277 278 тяжести своего положения. Сказав это, она вздохнула, и лицо ее, вдруг приняв строгое выражение, как бы окаменело. С таким выражением на лице она была еще красивее, чем прежде; но это выражение было новое; оно было вне того сияющего счастьем и раздающего счастье круга выражений, которые были уловлены художником на портрете. Левин посмотрел еще раз на портрет и на ее фигуру, как она, взяв руку брата, проходила с ним в высокие двери, и почувствовал к ней нежность и жалость, удивившие его самого.

Она попросила Левина и Воркуева пройти в гостиную, а сама осталась поговорить о чем-то с братом. «О разводе, о Вронском, о том, что он делает в клубе, обо мне?» думал Левин. И его так волновал вопрос о том, что она говорит со Степаном Аркадьичем, что он почти не слушал того, что рассказывал ему Воркуев о достоинствах написанного Анной Аркадьевной романа для детей.

За чаем продолжался тот же приятный, полный содержания разговор. Не только не было ни одной минуты, чтобы надо было отыскивать предмет для разговора, но, напротив, чувствовалось, что не успеваешь сказать того, что хочешь, и охотно удерживаешься, слушая, что говорит другой. И всё, что ни говорили, не только она сама, но Воркуев, Степан Аркадьич, — всё получало, как казалось Левину, благодаря ее вниманию и замечаниям, особенное значение.

Следя за интересным разговором, Левин всё время любовался ею — и красотой ее, и умом, образованностью, и вместе простотой и задушевностью. Он слушал, говорил и всё время думал о ней, о ее внутренней жизни, стараясь угадать ее чувства. И, прежде так строго осуждавший ее, он теперь, по какому-то странному ходу мыслей, оправдывал ее и вместе жалел и боялся, что Вронский не вполне понимает ее. В одиннадцатом часу, когда Степан Аркадьич поднялся, чтоб уезжать (Воркуев еще раньше уехал), Левину показалось, что он только что приехал. Левин с сожалением тоже встал.

— Прощайте, — сказала она, удерживая его за руку и глядя ему в глаза притягивающим взглядом. — Я очень рада, que la glace est rompue.[97]

Она выпустила его руку и прищурилась.278

279 — Передайте вашей жене, что я люблю ее как прежде, и что если она не может простить мне мое положение, то я желаю ей никогда не прощать меня. Чтобы простить, надо пережить то, что я пережила, а от этого избави ее Бог.

— Непременно, да, я передам... — краснея говорил Левин.

XI.

«Какая удивительная, милая и жалкая женщина», думал он, выходя со Степаном Аркадьичем на морозный воздух.

— Ну, что? Я говорил тебе, — сказал ему Степан Аркадьич, видя, что Левин был совершенно побежден.

— Да, — задумчиво отвечал Левин, — необыкновенная женщина! Не то что умна, но сердечная удивительно. Ужасно жалко ее!

— Теперь, Бог даст, скоро всё устроится. Ну то-то, вперед не суди, — сказал Степан Аркадьич, отворяя дверцы кареты. — Прощай, нам не по дороге.

Не переставая думать об Анне, о всех тех самых простых разговорах, которые были с нею, и вспоминая при этом все подробности выражения ее лица, всё более и более входя в ее положение и чувствуя к ней жалость, Левин приехал домой.

Дома Кузьма передал Левину, что Катерина Александровна здоровы, что недавно только уехали от них сестрицы, и подал два письма. Левин тут же, в передней, чтобы потом не развлекаться, прочел их. Одно было от Соколова, приказчика. Соколов писал, что пшеницу нельзя продать, дают только пять с половиной рублей, а денег больше взять неоткудова. Другое письмо было от сестры. Она упрекала его за то, что дело ее всё еще не было сделано.

«Ну, продадим за пять с полтиной, коли не дают больше», тотчас же с необыкновенною легкостью решил Левин первый вопрос, прежде казавшийся ему столь трудным. «Удивительно, как здесь всё время занято», подумал он о втором письме. Он чувствовал себя виноватым пред сестрой за то, что до сих пор не сделал того, о чем она просила его. «Нынче опять не поехал в суд, но нынче уж точно было некогда». И, решив, что он это непременно сделает завтра, пошел к жене. Идя к ней, Левин воспоминанием быстро пробежал весь проведенный день. Все события дня были разговоры: разговоры, которые он слушал и279 280 в которых участвовал. Все разговоры были о таких предметах, которыми он, если бы был один и в деревне, никогда бы не занялся, а здесь они были очень интересны. И все разговоры были хорошие; только в двух местах было не совсем хорошо. Одно то, чтò он сказал про щуку, другое — что было что-то не то в нежной жалости, которую он испытывал к Анне.

Левин застал жену грустною и скучающею. Обед трех сестер удался бы очень весело, но потом его ждали, ждали, всем стало скучно, сестры разъехались, и она осталась одна.

— Ну, а ты что делал? — спросила она, глядя ему в глаза, что-то особенно подозрительно блестевшие. Но, чтобы не помешать ему всё рассказать, она скрыла свое внимание и с одобрительной улыбкой слушала его рассказ о том, как он провел вечер.

— Ну, я очень рад был, что встретил Вронского. Мне очень легко и просто было с ним. Понимаешь, теперь я постараюсь никогда не видаться с ним, но чтоб эта неловкость была кончена, — сказал он и, вспомнив, что он, стараясь никогда не видаться, тотчас же поехал к Анне, он покраснел. — Вот мы говорим, что народ пьет; не знаю, кто больше пьет, народ или наше сословие; народ хоть в праздник, но...

Но Кити неинтересно было рассуждение о том, как пьет народ. Она видела, что он покраснел, и желала знать, почему.

— Ну, потом где ж ты был?

— Стива ужасно упрашивал меня поехать к Анне Аркадьевне.

И, сказав это, Левин покраснел еще больше, и сомнения его о том, хорошо ли или дурно он сделал, поехав к Анне, были окончательно разрешены. Он знал теперь, что этого не надо было делать.

Глаза Кити особенно раскрылись и блеснули при имени Анны, но, сделав усилие над собой, она скрыла свое волнение и обманула его.

— А! — только сказала она.

— Ты, верно, не будешь сердиться, что я поехал. Стива просил, и Долли желала этого, — продолжал Левин.

— О нет, — сказала она, но в глазах ее он видел усилие над собой, не обещавшее ему ничего доброго.

— Она очень милая, очень, очень жалкая, хорошая женщина, — говорил он, рассказывая про Анну, ее занятия и про то, что она велела сказать.280

281 — Да, разумеется, она очень жалкая, — сказала Кити, когда он кончил. — От кого ты письмо получил?

Он сказал ей и, поверив ее спокойному тону, пошел раздеваться.

Вернувшись, он застал Кити на том же кресле. Когда он подошел к ней, она взглянула на него и зарыдала.

— Что? что? — спрашивал он, уж зная вперед, что.

— Ты влюбился в эту гадкую женщину, она обворожила тебя. Я видела по твоим глазам. Да, да! Что ж может выйти из этого? Ты в клубе пил, пил, играл и потом поехал... к кому? Нет, уедем... Завтра я уеду.

Долго Левин не мог успокоить жену. Наконец он успокоил ее, только признавшись, что чувство жалости в соединении с вином сбили его, и он поддался хитрому влиянию Анны и что он будет избегать ее. Одно, в чем он искреннее всего признавался, было то, что, живя так долго в Москве, за одними разговорами, едой и питьем, он ошалел. Они проговорили до трех часов ночи. Только в три часа они настолько примирились, что могли заснуть.

XII.

Проводив гостей, Анна, не садясь, стала ходить взад и вперед по комнате. Хотя она бессознательно (как она действовала в это последнее время в отношении ко всем молодым мужчинам) целый вечер делала всё возможное для того, чтобы возбудить в Левине чувство любви к себе, и хотя она знала, что она достигла этого, насколько это возможно в отношении к женатому честному человеку и в один вечер, и хотя он очень понравился ей (несмотря на резкое различие, с точки зрения мужчин, между Вронским и Левиным, она, как женщина, видела в них то самое общее, за что и Кити полюбила и Вронского и Левина), как только он вышел из комнаты, она перестала думать о нем.

Одна и одна мысль неотвязно в разных видах преследовала ее. «Если я так действую на других, на этого семейного, любящего человека, отчего же он так холоден ко мне?.... и не то что холоден, он любит меня, я это знаю. Но что-то новое теперь разделяет нас. Отчего нет его целый вечер? Он велел сказать со Стивой, что не может оставить Яшвина и должен следить за его игрой. Что за дитя Яшвин? Но положим, что это правда.281 282 Он никогда не говорит неправды. Но в этой правде есть другое. Он рад случаю показать мне, что у него есть другие обязанности. Я это знаю, я с этим согласна. Но зачем доказывать мне это? Он хочет доказать мне, что его любовь ко мне не должна мешать его свободе. Но мне не нужны доказательства, мне нужна любовь. Он бы должен был понять всю тяжесть этой жизни моей здесь, в Москве. Разве я живу? Я не живу, а ожидаю развязки, которая все оттягивается и оттягивается. Ответа опять нет! И Стива говорит, что он не может ехать к Алексею Александровичу. А я не могу писать еще. Я ничего не могу делать, ничего начинать, ничего изменять, я сдерживаю себя, жду, выдумывая себе забавы — семейство Англичанина, писание, чтение, но всё это только обман, всё это тот же морфин. Он бы должен пожалеть меня», говорила она, чувствуя, как слезы жалости о себе выступают ей на глаза.

Она услыхала порывистый звонок Вронского и поспешно утерла эти слезы, и не только утерла слезы, но села к лампе и развернула книгу, притворившись спокойною. Надо было показать ему, что она недовольна тем, что он не вернулся, как обещал, только недовольна, но никак не показывать ему своего горя и, главное, жалости о себе. Ей можно было жалеть о себе, но не ему о ней. Она не хотела борьбы, упрекала его за то, что он хотел бороться, но невольно сама становилась в положение борьбы.

— Ну, ты не скучала? — сказал он, оживленно и весело подходя к ней. Что за страшная страсть — игра!

— Нет, я не скучала и давно уж выучилась не скучать. Стива был и Левин.

— Да, они хотели к тебе ехать. Ну, как тебе понравился Левин? — сказал он, садясь подле нее.

— Очень. Они недавно уехали. Что же сделал Яшвин?

— Был в выигрыше, семнадцать тысяч. Я его звал. Он совсем было уж поехал. Но вернулся опять и теперь в проигрыше.

— Так для чего же ты оставался? — спросила она, вдруг подняв на него глаза. Выражение ее лица было холодное и неприязненное. — Ты сказал Стиве, что останешься, чтоб увезти Яшвина. А ты оставил же его.

То же выражение холодной готовности к борьбе выразилось и на его лице.

— Во-первых, я его ничего не просил передавать тебе, во-вторых,282 283 я никогда не говорю неправды. А главное, я хотел остаться и остался, — сказал он хмурясь. — Анна, зачем, зачем? — сказал он после минуты молчания, перегибаясь к ней, и открыл руку, надеясь, что она положит в нее свою.

Она была рада этому вызову к нежности. Но какая-то странная сила зла не позволяла ей отдаться своему влечению, как будто условия борьбы не позволяли ей покориться.

— Разумеется, ты хотел остаться и остался. Ты делаешь все, что ты хочешь. Но зачем ты говоришь мне это? Для чего? — говорила она, всё более разгорячаясь. — Разве кто-нибудь оспаривает твои права? Но ты хочешь быть правым, и будь прав.

Рука его закрылась, он отклонился, и лицо его приняло еще более, чем прежде, упорное выражение.

— Для тебя это дело упрямства, — сказала она, пристально поглядев на него и вдруг найдя название этому раздражавшему ее выражению лица, — именно упрямства. Для тебя вопрос, останешься ли ты победителем со мной, а для меня... — Опять ей стало жалко себя, и она чуть не заплакала. — Если бы ты знал, в чем для меня дело! Когда я чувствую, как теперь, что ты враждебно, именно враждебно относишься ко мне, если бы ты знал, что это для меня значит! Если бы ты знал, как я близка к несчастию в эти минуты, как я боюсь, боюсь себя! — И она отвернулась, скрывая рыдания.

— Да о чем мы? — сказал он, ужаснувшись пред выражением ее отчаянья и опять перегнувшись к ней и взяв ее руку и целуя ее. — За что? Разве я ищу развлечения вне дома? Разве я не избегаю общества женщин?

— Еще бы! — сказала она.

— Ну, скажи, что я должен делать, чтобы ты была покойна? Я всё готов сделать для того, чтобы ты была счастлива, — говорил он, тронутый ее отчаянием, — чего же я не сделаю, чтоб избавить тебя от горя какого-то, как теперь, Анна! — сказал он.

— Ничего, ничего! — сказала она. — Я сама не знаю: одинокая ли жизнь, нервы... Ну, не будем говорить. Что ж бега? ты мне не рассказал, — спросила она, стараясь скрыть торжество победы, которая всё-таки была на ее стороне.

Он спросил ужинать и стал рассказывать ей подробности бегов; но в тоне, во взглядах его, всё более и более делавшихся холодными, она видела, что он не простил ей ее победу, что то283 284 чувство упрямства, с которым она боролась, опять устанавливалось в нем. Он был к ней холоднее, чем прежде, как будто он раскаивался в том, что покорился. И она, вспомнив те слова, которые дали ей победу, именно: «я близка к ужасному несчастью и боюсь себя», поняла, что оружие это опасно и что его нельзя будет употребить другой раз. А она чувствовала, что рядом с любовью, которая связывала их, установился между ними злой дух какой-то борьбы, которого она не могла изгнать ни из его, ни, еще менее, из своего сердца.

XIII.

Нет таких условий, к которым человек не мог бы привыкнуть, в особенности если он видит, что все окружающие его живут так же. Левин не поверил бы три месяца тому назад, что мог бы заснуть спокойно в тех условиях, в которых он был нынче; чтобы, живя бесцельною, бестолковою жизнию, притом жизнию сверх средств, после пьянства (иначе он не мог назвать того, что было в клубе), нескладных дружеских отношений с человеком, в которого когда-то была влюблена жена, и еще более нескладной поездки к женщине, которую нельзя было иначе назвать, как потерянною, и после увлечения своего этою женщиной и огорчения жены, — чтобы при этих условиях он мог заснуть покойно. Но под влиянием усталости, бессонной ночи и выпитого вина он заснул крепко и спокойно.

В пять часов скрип отворенной двери разбудил его. Он вскочил и оглянулся. Кити не было на постели подле него. Но за перегородкой был движущийся свет, и он слышал ее шаги.

— Что?... что? — проговорил он спросонья. — Кити! Что?

— Ничего, — сказала она, со свечей в руке выходя из-за перегородки. — Мне нездоровилось, — сказала она, улыбаясь особенно милою и значительною улыбкой.

— Что? началось, началось? — испуганно проговорил он, — надо послать, — и он торопливо стал одеваться.

— Нет, нет, — сказала она, улыбаясь и удерживая его рукой. — Наверное, ничего. Мне нездоровилось только немного. Но теперь прошло.

И она, подойдя к кровати, потушила свечу, легла и затихла. Хотя ему и подозрительна была тишина ее как будто сдерживаемого дыханья и более всего выражение особенной нежности284 285 и возбужденности, с которою она, выходя из-за перегородки, сказала ему: «ничего», ему так хотелось спать, что он сейчас же заснул. Только уж потом он вспомнил тишину ее дыханья и понял всё, что происходило в ее дорогой, милой душе в то время, как она, не шевелясь, в ожидании величайшего события в жизни женщины, лежала подле него. В семь часов его разбудило прикосновение ее руки к плечу и тихий шопот. Она как будто боролась между жалостью разбудить его и желанием говорить с ним.

— Костя, не пугайся. Ничего. Но кажется... Надо послать за Лизаветой Петровной.

Свеча опять была зажжена. Она сидела на кровати и держала в руке вязанье, которым она занималась последние дни.

— Пожалуйста, не пугайся, ничего. Я не боюсь нисколько, — увидав его испуганное лицо, сказала она и прижала его руку к своей груди, потом к своим губам.

Он поспешно вскочил, не чувствуя себя и не спуская с нее глаз, надел халат и остановился, всё глядя на нее. Надо было итти, но он не мог оторваться от ее взгляда. Он ли не любил ее лица, не знал ее выражения, ее взгляда, но он никогда не видал ее такою. Как гадок и ужасен он представлялся себе, вспомнив вчерашнее огорчение ее, пред нею, какою она была теперь! Зарумянившееся лицо ее, окруженное выбившимися из-под ночного чепчика мягкими волосами, сияло радостью и решимостью.

Как ни мало было неестественности и условности в общем характере Кити, Левин был всё-таки поражен тем, что обнажалось теперь пред ним, когда вдруг все покровы были сняты, и самое ядро ее души светилось в ее глазах. И в этой простоте и обнаженности она, та самая, которую он любил, была еще виднее. Она улыбаясь смотрела на него; но вдруг брови ее дрогнули, она подняла голову и, быстро подойдя к нему, взяла его за руку и вся прижалась к нему, обдавая его своим горячим дыханием. Она страдала и как будто жаловалась ему на свои страданья. И ему в первую минуту по привычке показалось, что он виноват. Но во взгляде ее была нежность, которая говорила, что она не только не упрекает его, но любит за эти страдания. «Если не я, то кто же виноват в этом?» невольно подумал он, отыскивая виновника этих страданий, чтобы наказать его; но виновника не было. Она страдала, жаловалась и торжествовала285 286 этими страданиями, и радовалась ими, и любила их. Он видел, что в душе ее совершалось что-то прекрасное, но что? — он не мог понять. Это было выше его понимания.

— Я послала к мама. А ты поезжай скорей за Лизаветой Петровной... Костя!... Ничего, прошло.

Она отошла от него и позвонила.

— Ну, вот иди теперь, Паша идет. Мне ничего.

И Левин с удивлением увидел, что она взяла вязанье, которое она принесла ночью, и опять стала вязать.

В то время как Левин выходил в одну дверь, он слышал, как в другую входила девушка. Он остановился у двери и слышал, как Кити отдавала подробные приказания девушке и сама с нею стала передвигать кровать.

Он оделся и, пока закладывали лошадей, так как извозчиков еще не было, опять вбежал в спальню и не на цыпочках, а на крыльях, как ему казалось. Две девушки озабоченно перестанавливали что-то в спальне. Кити ходила и вязала, быстро накидывая петли, и распоряжалась.

— Я сейчас еду к доктору. За Лизаветой Петровной поехали, но я еще заеду. Не нужно ли что? Да, к Долли?

Она посмотрела на него, очевидно не слушая того, что он говорил.

— Да, да. Иди, иди, — быстро проговорила она, хмурясь и махая на него рукой.

Он уже выходил в гостиную, как вдруг жалостный, тотчас же затихший стон раздался из спальни. Он остановился и долго не мог понять.

«Да, это она», сказал он сам себе и, схватившись за голову, побежал вниз.

— Господи, помилуй! прости, помоги! — твердил он как-то вдруг неожиданно пришедшие на уста ему слова. И он, неверующий человек, повторял эти слова не одними устами. Теперь, в эту минуту, он знал, что все не только сомнения его, но та невозможность по разуму верить, которую он знал в себе, нисколько не мешают ему обращаться к Богу. Всё это теперь, как прах, слетело с его души. К кому же ему было обращаться, как не к Тому, в Чьих руках он чувствовал себя, свою душу и свою любовь?

Лошадь не была еще готова, но, чувствуя в себе особенное напряжение физических сил и внимания к тому, что предстояло286 287 делать, чтобы не потерять ни одной минуты, он, не дожидаясь лошади, вышел пешком и приказал Кузьме догонять себя.

На углу он встретил спешившего ночного извозчика. На маленьких санках, в бархатном салопе, повязанная платком, сидела Лизавета Петровна. «Слава Богу, слава Богу»! проговорил он, с восторгом узнав ее, теперь имевшее особенно серьезное, даже строгое выражение, маленькое белокурое лицо. Не приказывая останавливаться извозчику, он побежал назад рядом с нею.

— Так часа два? Не больше? — спросила она. — Вы застанете Петра Дмитрича, только не торопите его. Да возьмите опиуму в аптеке.

— Так вы думаете, что может быть благополучно? Господи, помилуй и помоги! — проговорил Левин, увидав свою выезжавшую из ворот лошадь. Вскочив в сани рядом с Кузьмой, он велел ехать к доктору.

XIV.

Доктор еще не вставал, и лакей сказал, что «поздно легли и не приказали будить, а встанут скоро». Лакей чистил ламповые стекла и казался очень занят этим. Эта внимательность лакея к стеклам и равнодушие к совершавшемуся у Левина сначала изумили его, но тотчас, одумавшись, он понял, что никто не знает и не обязан знать его чувств и что тем более надо действовать спокойно, обдуманно и решительно, чтобы пробить эту стену равнодушия и достигнуть своей цели. «Не торопиться и ничего не упускать», говорил себе Левин, чувствуя всё больший и больший подъем физических сил и внимания ко всему тому, что предстояло сделать.

Узнав, что доктор еще не вставал, Левин из разных планов, представлявшихся ему, остановился на следующем: Кузьме ехать с запиской к другому доктору, а самому ехать в аптеку за опиумом, а если, когда он вернется, доктор еще не встанет, то, подкупив лакея или насильно, если тот не согласится, будить доктора во что бы то ни стало.

В аптеке худощавый провизор с тем же равнодушием, с каким лакей чистил стекла, печатал облаткой порошки для дожидавшегося кучера и отказал в опиуме. Стараясь не торопиться и не горячиться, назвав имена доктора и акушерки и объяснив,287 288 для чего нужен опиум, Левин стал убеждать его. Провизор спросил по-немецки совета, отпустить ли, и, получив из-за перегородки согласие, достал пузырек, воронку, медленно отлил из большого в маленький, наклеил ярлычок, запечатал, несмотря на просьбы Левина не делать этого, и хотел еще завертывать. Этого Левин уже не мог выдержать; он решительно вырвал у него из рук пузырек и побежал в большие стеклянные двери. Доктор не вставал еще, и лакей, занятый теперь постилкой ковра, отказался будить. Левин не торопясь достал десятирублевую бумажку и, медленно выговаривая слова, но и не теряя времени, подал ему бумажку и объяснил, что Петр Дмитрич (как велик и значителен казался теперь Левину прежде столь неважный Петр Дмитрич!) обещал быть во всякое время, что он, наверно, не рассердится, и потому чтобы он будил сейчас.

Лакей согласился, пошел наверх и попросил Левина в приемную.

Левину слышно было за дверью, как кашлял, ходил, мылся и что-то говорил доктор. Прошло минуты три; Левину казалось, что прошло больше часа. Он не мог более дожидаться.

— Петр Дмитрич, Петр Дмитрич! — умоляющим голосом заговорил он в отворенную дверь. — Ради Бога, простите меня. Примите меня, как есть. Уже более двух часов.

— Сейчас, сейчас! — отвечал голос, и Левин с изумлением слышал, что доктор говорил это улыбаясь.

— На одну минутку...

— Сейчас.

Прошло еще две минуты, пока доктор надевал сапоги, и еще две минуты, пока доктор надевал платье и чесал голову.

— Петр Дмитрич! — жалостным голосом начал было опять Левин, но в это время вышел доктор, одетый и причесанный. «Нет совести у этих людей, — подумал Левин. — Чесаться, пока мы погибаем!»

— Доброе утро! — подавая ему руку и точно дразня его своим спокойствием, сказал ему доктор. — Не торопитесь. Ну-с?

Стараясь как можно быть обстоятельнее, Левин начал рассказывать все ненужные подробности о положении жены, беспрестанно перебивая свой рассказ просьбами о том, чтобы доктор сейчас же с ним поехал.

— Да вы не торопитесь. Ведь вы не знаете. Я не нужен,288 289 наверное, но я обещал и, пожалуй, приеду. Но спеху нет. Вы садитесь, пожалуйста, не угодно ли кофею?

Левин посмотрел на него, спрашивая взглядом, смеется ли он над ним. Но доктор и не думал смеяться.

— Знаю-с, знаю, — сказал доктор улыбаясь, — я сам семейный человек; но мы, мужья, в эти минуты самые жалкие люди. У меня есть пациентка, так ее муж при этом всегда убегает в конюшню.

— Но как вы думаете, Петр Дмитрич? Вы думаете, что может быть благополучно?

— Все данные за благополучный исход.

— Так вы сейчас приедете? — сказал Левин, со злобой глядя на слугу, вносившего кофей.

— Через часик.

— Нет, ради Бога!

— Ну, так дайте кофею напьюсь.

Доктор взялся за кофей. Оба помолчали.

— Однако Турок-то бьют решительно. Вы читали вчерашнюю телеграмму? — сказал доктор, пережевывая булку.

— Нет, я не могу! — сказал Левин вскакивая. — Так через четверть часа вы будете?

— Через полчаса.

— Честное слово?

Когда Левин вернулся домой, он съехался с княгиней, и они вместе подошли к двери спальни. У княгини были слезы на глазах, и руки ее дрожали. Увидав Левина, она обняла его и заплакала.

— Ну что, душенька Лизавета Петровна, — сказала она, хватая за руку вышедшую им навстречу с сияющим и озабоченным лицом Лизавету Петровну.

— Идет хорошо, — сказала она, — уговорите ее лечь. Легче будет.

С той минуты как он проснулся и понял, в чем дело, Левин приготовился на то, чтобы, не размышляя, не предусматривая ничего, заперев все мысли и чувства, твердо, не расстраивая жену, а, напротив, успокаивая и поддерживая ее храбрость, перенести то, что предстоит ему. Не позволяя себе даже думать о том, что будет, чем это кончится, судя по расспросам о том, сколько это обыкновенно продолжается, Левин в воображении своем приготовился терпеть и держать свое сердце в руках289 290 часов пять, и ему это казалось возможно. Но когда он вернулся от доктора и увидал опять ее страдания, он чаще и чаще стал повторять: «Господи, прости, помоги», вздыхать и поднимать голову кверху: и почувствовал страх, что не выдержит этого, расплачется или убежит. Так мучительно ему было. А прошел только час.

Но после этого часа прошел еще час, два, три, все пять часов, которые он ставил себе самым дальним сроком терпения, и положение было все то же; и он всё терпел, потому что больше делать было нечего, как терпеть, каждую минуту думая, что он дошел до последних пределов терпения и что сердце его вот-вот сейчас разорвется от сострадания.

Но проходили еще минуты, часы и еще часы, и чувства его страдания и ужаса росли и напрягались еще более.

Все те обыкновенные условия жизни, без которых нельзя себе ничего представить, не существовали более для Левина. Он потерял сознание времени. То минуты, — те минуты, когда она призывала его к себе, и он держал ее за потную, то сжимающую с необыкновенною силою, то отталкивающую его руку, — казались ему часами, то часы казались ему минутами. Он был удивлен, когда Лизавета Петровна попросила его зажечь свечу за ширмами и он узнал, что было уже 5 часов вечера. Если б ему сказали, что теперь только 10 часов утра, он так же мало был бы удивлен. Где он был в это время, он так же мало знал, как и то, когда что было. Он видел ее воспаленное, то недоумевающее и страдающее, то улыбающееся и успокаивающее его лицо. Он видел и княгиню, красную, напряженную, с распустившимися буклями седых волос и в слезах, которые она усиленно глотала, кусая губы, видел и Долли, и доктора, курившего толстые папиросы, и Лизавету Петровну, с твердым, решительным и успокаивающим лицом, и старого князя, гуляющего по зале с нахмуренным лицом. Но как они приходили и выходили, где они были, он не знал. Княгиня была то с доктором в спальне, то в кабинете, где очутился накрытый стол; то не она была, а была Долли. Потом Левин помнил, что его посылали куда-то. Раз его послали перенести стол и диван. Он с усердием сделал это, думая, что это для нее нужно, и потом только узнал, что это он для себя готовил ночлег. Потом его посылали к доктору в кабинет спрашивать что-то. Доктор ответил и потом заговорил о беспорядках в думе. Потом посылали его в спальню к княгине290 291 принесть образ в серебряной, золоченой ризе, и он со старою горничной княгини лазил на шкапчик доставать и разбил лампадку, и горничная княгини успокоивала его о жене и о лампадке, и он принес образ и поставил в головах Кити, старательно засунув его за подушки. Но где, когда и зачем это все было, он не знал. Он не понимал тоже, почему княгиня брала его за руку и, жалостно глядя на него, просила успокоиться, и Долли уговаривала его поесть и уводила из комнаты, и даже доктор серьезно и с соболезнованием смотрел на него и предлагал капель.

Он знал и чувствовал только, что то, что совершалось, было подобно тому, что совершалось год тому назад в гостинице губернского города на одре смерти брата Николая. Но то было горе, — это была радость. Но и то горе и эта радость одинаково были вне всех обычных условий жизни, были в этой обычной жизни как будто отверстия, сквозь которые показывалось что-то высшее. И одинаково тяжело, мучительно наступало совершающееся, и одинаково непостижимо при созерцании этого высшего поднималась душа на такую высоту, которой она никогда и не понимала прежде и куда рассудок уже не поспевал за нею.

«Господи, прости и помоги», не переставая твердил он себе, несмотря на столь долгое и казавшееся полным отчуждение, чувствуя, что он обращается к Богу точно так же доверчиво и просто, как и во времена детства и первой молодости.

Всё это время у него были два раздельные настроения. Одно — вне ее присутствия, с доктором, курившим одну толстую папироску за другою и тушившим их о край полной пепельницы, с Долли и с князем, где шла речь об обеде, о политике, о болезни Марьи Петровны и где Левин вдруг на минуту совершенно забывал, что происходило, и чувствовал себя точно проснувшимся, и другое настроение — в ее присутствии, у ее изголовья, где сердце хотело разорваться и всё не разрывалось от сострадания, и он не переставая молился Богу. И каждый раз, когда из минуты забвения его выводил долетавший из спальни крик, он подпадал под то же самое странное заблуждение, которое в первую минуту нашло на него; каждый раз, услыхав крик, он вскакивал, бежал оправдываться, вспоминал дорогой, что он не виноват, и ему хотелось защитить, помочь. Но, глядя на нее, он опять видел, что помочь нельзя, и приходил в ужас и291 292 говорил: «Господи, прости и помоги». И чем дальше шло время, тем сильнее становились оба настроения: тем спокойнее, совершенно забывая ее, он становился вне ее присутствия, и тем мучительнее становились и самые ее страдания и чувство беспомощности пред ними. Он вскакивал, желал убежать куда-нибудь, а бежал к ней.

Иногда, когда опять и опять она призывала его, он обвинял ее. Но, увидав ее покорное, улыбающееся лицо и услыхав слова: «Я измучала тебя», он обвинял Бога, но, вспомнив о и Боге, он тотчас просил простить и помиловать.

XV.

Он не знал, поздно ли, рано ли. Свечи уже все догорали. Долли только что была в кабинете и предложила доктору прилечь. Левин сидел, слушая рассказы доктора о шарлатане магнетизере, и смотрел на пепел его папироски. Был период отдыха, и он забылся. Он совершенно забыл о том, что происходило теперь. Он слушал рассказ доктора и понимал его. Вдруг раздался крик, ни на что не похожий. Крик был так страшен, что Левин даже не вскочил, но, не переводя дыхания, испуганно-вопросительно посмотрел на доктора. Доктор склонил голову на бок, прислушиваясь, и одобрительно улыбнулся. Всё было так необыкновенно, что уж ничто не поражало Левина. «Верно, так надо», подумал он и продолжал сидеть. Чей это был крик? Он вскочил, на цыпочках вбежал в спальню, обошел Лизавету Петровну, княгиню и стал на свое место, у изголовья. Крик затих, но что-то переменилось теперь. Что — он не видел и не понимал и не хотел видеть и понимать. Но он видел это по лицу Лизаветы Петровны: лицо Лизаветы Петровны было строго и бледно и всё так же решительно, хотя челюсти ее немного подрагивали, и глаза ее были пристально устремлены на Кити. Воспаленное, измученное лицо Кити с прилипшею к потному лицу прядью волос было обращено к нему и искало его взгляда. Поднятые руки просили его рук. Схватив потными руками его холодные руки, она стала прижимать их к своему лицу.

— Не уходи, не уходи! Я не боюсь, я не боюсь! — быстро говорила она. — Мама, возьмите серьги. Они мне мешают. Ты не боишься? Скоро, скоро, Лизавета Петровна...292

293 Она говорила быстро, быстро и хотела улыбнуться. Но вдруг лицо ее исказилось, она оттолкнула его от себя.

— Нет, это ужасно! Я умру, умру! Поди, поди! — закричала она, и опять послышался тот же ни на что не похожий крик.

Левин схватился за голову и выбежал из комнаты.

— Ничего, ничего, всё хорошо! — проговорила ему вслед Долли.

Но, что б они ни говорили, он знал, что теперь всё погибло. Прислонившись головой к притолоке, он стоял в соседней комнате и слышал чей-то никогда неслыханный им визг, рев, и он знал, что это кричало то, что было прежде Кити. Уже ребенка он давно не желал. Он теперь ненавидел этого ребенка. Он даже не желал теперь ее жизни, он желал только прекращения этих ужасных страданий.

— Доктор! Что же это? Что ж это? Боже мой! — сказал он, хватая за руку вошедшего доктора.

— Кончается, — сказал доктор. И лицо доктора было так серьезно, когда он говорил это, что Левин понял кончается в смысле — умирает.

Не помня себя, он вбежал в спальню. Первое, что он увидал, это было лицо Лизаветы Петровны. Оно было еще нахмуреннее и строже. Лица Кити не было. На том месте, где оно было прежде, было что-то страшное и по виду напряжения и по звуку, выходившему оттуда. Он припал головой к дереву кровати, чувствуя, что сердце его разрывается. Ужасный крик не умолкал, он сделался еще ужаснее и, как бы дойдя до последнего предела ужаса, вдруг затих. Левин не верил своему слуху, но нельзя было сомневаться: крик затих, и слышалась тихая суетня, шелест и торопливые дыхания, и ее прерывающийся, живой и нежный, счастливый голос тихо произнес: «кончено».

Он поднял голову. Бессильно опустив руки на одеяло, необычайно прекрасная и тихая, она безмолвно смотрела на него и хотела и не могла улыбнуться.

И вдруг из того таинственного и ужасного, нездешнего мира, в котором он жил эти двадцать два часа, Левин мгновенно почувствовал себя перенесенным в прежний, обычный мир, но сияющий теперь таким новым светом счастья, что он не перенес его. Натянутые струны все сорвались. Рыдания и слезы радости, которых он никак не предвидел, с такою силой поднялись в нем, колебля всё его тело, что долго мешали ему говорить.293

294 Упав на колени пред постелью, он держал пред губами руку жены и целовал ее, и рука эта слабым движением пальцев отвечала на его поцелуи. А между тем там, в ногах постели, в ловких руках Лизаветы Петровны, как огонек над светильником, колебалась жизнь человеческого существа, которого никогда прежде не было и которое так же, с тем же правом, с тою же значительностью для себя, будет жить и плодить себе подобных.

— Жив! Жив! Да еще мальчик! Не беспокойтесь! — услыхал Левин голос Лизаветы Петровны, шлепавшей дрожавшею рукой спину ребенка.

— Мама, правда? — сказал голос Кити.

Только всхлипыванья княгини отвечали ей.

И среди молчания, как несомненный ответ на вопрос матери, послышался голос совсем другой, чем все сдержанно говорившие голоса в комнате. Это был смелый, дерзкий, ничего не хотевший соображать крик непонятно откуда явившегося нового человеческого существа.

Прежде, если бы Левину сказали, что Кити умерла, и что он умер с нею вместе, и что у них дети ангелы, и что Бог тут пред ними, — он ничему бы не удивился; но теперь, вернувшись в мир действительности, он делал большие усилия мысли, чтобы понять, что она жива, здорова и что так отчаянно визжавшее существо есть сын его. Кити была жива, страдания кончились. И он был невыразимо счастлив. Это он понимал и этим был вполне счастлив. Но ребенок? Откуда, зачем, кто он?... Он никак не мог понять, не мог привыкнуть к этой мысли. Это казалось ему чем-то излишним, избытком, к которому он долго не мог привыкнуть.

XVI.

В десятом часу старый князь, Сергей Иванович и Степан Аркадьич сидели у Левина и, поговорив о родильнице, разговаривали и о посторонних предметах. Левин слушал их и, невольно при этих разговорах вспоминая прошедшее, то, что было до нынешнего утра, вспоминал и себя, каким он был вчера до этого. Точно сто лет прошло с тех пор. Он чувствовал себя на какой-то недосягаемой высоте, с которой он старательно спускался, чтобы не обидеть тех, с кем говорил. Он говорил и294 295 не переставая думал о жене, о подробностях ее теперешнего состояния и о сыне, к мысли о существовании которого он старался приучить себя. Весь мир женский, получивший для него новое, неизвестное ему значение после того, как он женился, теперь в его понятиях поднялся так высоко, что он не мог воображением обнять его. Он слушал разговор о вчерашнем обеде в клубе и думал: «Что теперь делается с ней, заснула ли? Как ей? Что она думает? Кричит ли сын Дмитрий?» И в средине разговора, в средине фразы он вскочил и пошел из комнаты.

— Пришли мне сказать, можно ли к ней, — сказал князь.

— Хорошо, сейчас, — отвечал Левин и не останавливаясь пошел к ней.

Она не спала, а тихо разговаривала с матерью, делая планы о будущих крестинах.

Убранная, причесанная, в нарядном чепчике с чем-то голубым, выпростав руки на одеяло, она лежала на спине и, встретив его взглядом, взглядом притягивала к себе. Взгляд ее, и так светлый, еще более светлел, по мере того как он приближался к ней. На ее лице была та самая перемена от земного к неземному, которая бывает на лице покойников; но там прощание, здесь встреча. Опять волнение, подобное тому, какое он испытал в минуту родов, подступило ему к сердцу. Она взяла его руку и спросила, спал ли он. Он не мог отвечать и отворачивался, убедясь в своей слабости.

— А я забылась, Костя! — сказала она ему. — И мне так хорошо теперь.

Она смотрела на него, но вдруг выражение ее изменилось.

— Дайте мне его, — сказала она, услыхав писк ребенка. — Дайте, Лизавета Петровна, и он посмотрит.

— Ну вот, пускай папа посмотрит, — сказала Лизавета Петровна, поднимая и поднося что-то красное, странное и колеблющееся. — Постойте, мы прежде уберемся, — и Лизавета Петровна положила это колеблющееся и красное на кровать, стала развертывать и завертывать ребенка, одним пальцем поднимая и переворачивая его и чем-то посыпая.

Левин, глядя на это крошечное жалкое существо, делал тщетные усилия, чтобы найти в своей душе какие-нибудь признаки к нему отеческого чувства. Он чувствовал к нему только гадливость. Но когда его обнажили и мелькнули тоненькие-тоненькие ручки, ножки, шафранные, тоже с пальчиками, и даже295 296 с большим пальцем, отличающимся от других, и когда он увидал, как, точно мягкие пружинки, Лизавета Петровна прижимала эти таращившиеся ручки, заключая их в полотняные одежды, на него нашла такая жалость к этому существу и такой страх, что она повредит ему, что он удержал ее за руку.

Лизавета Петровна засмеялась.

— Не бойтесь, не бойтесь!

Когда ребенок был убран и превращен в твердую куколку, Лизавета Петровна перекачнула его, как бы гордясь своею работой, и отстранилась, чтобы Левин мог видеть сына во всей его красоте.

Кити, не спуская глаз, косясь, смотрела туда же.

— Дайте, дайте! — сказала она и даже поднялась было.

— Что вы, Катерина Александровна, это нельзя такие движения! Погодите, я подам. Вот мы папаше покажемся, какие мы молодцы!

И Лизавета Петровна подняла к Левину на одной руке (другая только пальцами подпирала качающийся затылок) это странное, качающееся и прячущее свою голову за края пеленки красное существо. Но были тоже нос, косившие глаза и чмокающие губы.

— Прекрасный ребенок! — сказала Лизавета Петровна.

Левин с огорчением вздохнул. Этот прекрасный ребенок внушал ему только чувство гадливости и жалости. Это было совсем не то чувство, которого он ожидал.

Он отвернулся, пока Лизавета Петровна устраивала его к непривычной груди.

Вдруг смех заставил его поднять голову. Это Кити засмеялась. Ребенок взялся за грудь.

— Ну, довольно, довольно! — говорила Лизавета Петровна, но Кити не отпускала его. Он заснул на ее руках.

— Посмотри теперь, — сказала Кити, поворачивая к нему ребенка так, чтобы он мог видеть его. Личико старческое вдруг еще более сморщилось, и ребенок чихнул.

Улыбаясь и едва удерживая слезы умиления, Левин поцеловал жену и вышел из темной комнаты.

Что он испытывал к этому маленькому существу, было совсем не то, что он ожидал. Ничего веселого и радостного не было в этом чувстве; напротив, это был новый мучительный страх. Это было сознание новой области уязвимости. И это сознание296 297 было так мучительно первое время, страх за то, чтобы не пострадало это беспомощное существо, был так силен, что из-за него и не заметно было странное чувство бессмысленной радости и даже гордости, которое он испытал, когда ребенок чихнул.

XVII.

Дела Степана Аркадьича находились в дурном положении.

Деньги за две трети леса были уже прожиты, и, за вычетом десяти процентов, он забрал у купца почти все вперед за последнюю треть. Купец больше не давал денег, тем более что в эту зиму Дарья Александровна, в первый раз прямо заявив права на свое состояние, отказалась расписаться на контракте в получении денег за последнюю треть леса. Всё жалование уходило на домашние расходы и на уплату мелких непереводившихся долгов. Денег совсем не было.

Это было неприятно, неловко и не должно было так продолжаться, по мнению Степана Аркадьича. Причина этого, по его понятию, состояла в том, что он получал слишком мало жалованья. Место, которое он занимал, было, очевидно очень хорошо пять лет тому назад, но теперь уж было не то. Петров, директором банка, получал 12 000; Свентицкий — членом Общества — получал 17 000; Митин, основав банк, получил 50 000. «Очевидно, я заснул, и меня забыли», думал про себя Степан Аркадьич. И он стал прислушиваться, приглядываться и к концу зимы высмотрел место очень хорошее и повел на него атаку, сначала из Москвы, через теток, дядей, приятелей, а потом, когда дело созрело, весной сам поехал в Петербург. Это было одно из тех мест, которых теперь, всех размеров, от 1000 до 50 000 в год жалованья, стало больше, чем прежде было теплых взяточных мест; это было место члена от комиссии соединенного агентства кредитно-взаимного баланса южно- железных дорог и банковых учреждений. Место это, как и все такие места, требовало таких огромных знаний и деятельности, которые трудно было соединить в одном человеке. А так как человека, соединяющего эти качества, не было, то всё-таки лучше было, чтобы место это занимал честный, чем нечестный человек. А Степан Аркадьич был не только человек честный (без ударения), но он был чèстный человек (с ударением), с тем особенным значением, которое в Москве имеет это слово, когда297 298 говорят: чèстный деятель, чèстный писатель, чèстный журнал, чèстное учреждение, чèстное направление, и которое означает не только то, что человек или учреждение не бесчестны, но и то, что они способны при случае подпустить шпильку правительству. Степан Аркадьич вращался в Москве в тех кругах, где введено было это слово, считался там чеèтным человеком и потому имел более, чем другие, прав на это место.

Место это давало от семи до десяти тысяч в год, и Облонский мог занимать его, не оставляя своего казенного места. Оно зависело от двух министерств, от одной дамы и от двух Евреев, и всех этих людей, хотя они были уже подготовлены, Степану Аркадьичу нужно было видеть в Петербурге. Кроме того, Степан Аркадьич обещал сестре Анне добиться от Каренина решительного ответа о разводе. И, выпросив у Долли пятьдесят рублей, он уехал в Петербург.

Сидя в кабинете Каренина и слушая его проект о причинах дурного состояния русских финансов, Степан Аркадьич выжидал только минуты, когда тот кончит, чтобы заговорить о своем деле и об Анне.

— Да, это очень верно, — сказал он, когда Алексей Александрович, сняв pince-nez, без которого он не мог читать теперь, вопросительно посмотрел на бывшего шурина, — это очень верно в подробностях, но всё-таки принцип нашего времени — свобода.

— Да, но я выставляю другой принцип, обнимающий принцип свободы, — сказал Алексей Александрович, ударяя на слове «обнимающий» и надевая опять pince-nez, чтобы вновь прочесть слушателю то место, где это самое было сказано.

И, перебрав красиво написанную с огромными полями рукопись, Алексей Александрович вновь прочел убедительное место.

— Я не хочу протекционной системы не для выгоды частных лиц, но для общего блага — и для низших и для высших классов одинаково, — говорил он, поверх pince-nez глядя на Облонского. — Но они не могут понять этого, они заняты только личными интересами и увлекаются фразами.

Степан Аркадьич знал, что когда Каренин начинал говорить о том, что делают и думают они, те самые, которые не хотели принимать его проектов и были причиной всего зла в России, что тогда уже близко было к концу; и потому охотно отказался теперь от принципа свободы и вполне согласился. Алексей298 299 Александрович замолк, задумчиво перелистывая свою рукопись.

— Ах, кстати, — сказал Степан Аркадьич, — я тебя хотел попросить при случае, когда ты увидишься с Поморским, сказать ему словечко о том, что я бы очень желал занять открывающееся место члена комиссии от соединенного агентства кредитно-взаимного баланса южно-железных дорог.

Степану Аркадьичу название этого места, столь близкого его сердцу, уже было привычно, и он, не ошибаясь, быстро выговаривал его.

Алексей Александрович расспросил, в чем состояла деятельность этой новой комиссии, и задумался. Он соображал, нет ли в деятельности этой комиссии чего-нибудь противоположного его проектам. Но, так как деятельность этого нового учреждения была очень сложна и проекты его обнимали очень большую область, он не мог сразу сообразить этого и, снимая pince-nez, сказал:

— Без сомнения, я могу сказать ему; но для чего ты собственно желаешь занять это место?

— Жалованье хорошее, до девяти тысяч, а мои средства...

— Девять тысяч, — повторил Алексей Александрович и нахмурился. Высокая цифра этого жалованья напомнила ему, что с этой стороны предполагаемая деятельность Степана Аркадьича была противна главному смыслу его проектов, всегда клонившихся к экономии.

— Я нахожу, и написал об этом записку, что в наше время эти огромные жалованья суть признаки ложной экономической assiette[98] нашего управления.

— Да как же ты хочешь? — сказал Степан Аркадьич. — Ну, положим, директор банка получает десять тысяч, — ведь он стоит этого. Или инженер получает двадцать тысяч. Живое дело, как хочешь!

— Я полагаю, что жалованье есть плата за товар, и оно должно подлежать закону требованья и предложенья. Если же назначение жалованья отступает от этого закона, как, например, когда я вижу, что выходят из института два инженера, оба одинаково знающие и способные, и один получает сорок тысяч, а другой довольствуется двумя тысячами; или что в директоры299 300 банков общества определяют с огромным жалованьем правоведов, гусаров, не имеющих никаких особенных специальных сведений, я заключаю, что жалованье назначается не по закону требования и предложения, а прямо по лицеприятию. И тут есть злоупотребление, важное само по себе и вредно отзывающееся на государственной службе. Я полагаю...

Степан Аркадьич поспешил перебить зятя.

— Да, но ты согласись, что открывается новое, несомненно полезное учреждение. Как хочешь, живое дело! Дорожат в особенности тем, чтобы дело ведено было честно, — сказал Степан Аркадьич с ударением.

Но московское значение честного было непонятно для Алексея Александровича.

— Честность есть только отрицательное свойство, — сказал он.

— Но ты мне сделаешь большое одолжение всё-таки, — сказал Степан Аркадьич, — замолвив словечко Поморскому. Так, между разговором...

— Да ведь это больше от Болгаринова зависит, кажется, — сказал Алексей Александрович.

— Болгаринов с своей стороны совершенно согласен, — сказал Степан Аркадьич краснея.

Степан Аркадьич покраснел при упоминании о Болгаринове, потому что он в этот же день утром был у Еврея Болгаринова, и визит этот оставил в нем неприятное воспоминание. Степан Аркадьич твердо знал, что дело, которому он хотел служить, было новое, живое и честное дело; но нынче утром, когда Болгаринов, очевидно, нарочно заставил его два часа дожидаться с другими просителями в приемной, ему вдруг стало неловко.

То ли ему было неловко, что он, потомок Рюрика, князь Облонский, ждал два часа в приемной у Жида, или то, что в первый раз в жизни он не следовал примеру предков, служа правительству, а выступал на новое поприще, но ему было очень неловко. В эти два часа ожидания у Болгаринова Степан Аркадьич, бойко прохаживаясь по приемной, расправляя бакенбарды, вступая в разговор с другими просителями и придумывая каламбур, который он скажет о том, как он у Жида дожидался, старательно скрывал от других и даже от себя испытываемое чувство.300

301 Но ему во всё это время было неловко и досадно, он сам не знал отчего: оттого ли, что ничего не выходило из каламбура: «было дело до Жида, и я дожида-лся», или от чего-нибудь другого. Когда же наконец Болгаринов с чрезвычайною учтивостью принял его, очевидно торжествуя его унижением, и почти отказал ему, Степан Аркадьич поторопился как можно скорее забыть это. И, теперь только вспомнив, покраснел.

XVIII.

— Теперь у меня еще дело, и ты знаешь какое. Об Анне — сказал, помолчав немного и стряхнув с себя это неприятное впечатление, Степан Аркадьич.

Как только Облонский произнес имя Анны, лицо Алексея Александровича совершенно изменилось: вместо прежнего оживления оно выразило усталость и мертвенность.

— Что собственно вы хотите от меня? — повертываясь на кресле и защелкивая свой pince-nez, сказал он.

— Решения, какого-нибудь решения, Алексей Александрович. Я обращаюсь к тебе теперь («не как к оскорбленному мужу», хотел сказать Степан Аркадьич, но, побоявшись испортить этим дело, заменил это словами:) не как к государственному человеку (чтò вышло не кстати), а просто как к человеку, и доброму человеку и христианину. Ты должен пожалеть ее, — сказал он.

— То есть в чем же собственно? — тихо сказал Каренин.

— Да, пожалеть ее. Если бы ты ее видел, как я, — я провел всю зиму с нею, — ты бы сжалился над нею. Положение ее ужасно, именно ужасно.

— Мне казалось, — отвечал Алексей Александрович более тонким, почти визгливым голосом, — что Анна Аркадьевна имеет всё то, чего она сама хотела.

— Ах, Алексей Александрович, ради Бога, не будем делать рекриминаций! Что прошло, то прошло, и ты знаешь, чего она желает и ждет, — развода.

— Но я полагал, что Анна Аркадьевна отказывается от развода в том случае, если я требую обязательства оставить мне сына. Я так и отвечал и думал, что дело это кончено. И считаю его оконченным, — взвизгнул Алексей Александрович.

— Но, ради Бога, не горячись, — сказал Степан Аркадьич,301 302 дотрагиваясь до коленки зятя. —Дело не кончено. Если ты позволить мне рекапитюлировать, дело было так: когда вы расстались, ты был велик, как можно быть великодушным: ты отдал ей всё — свободу, развод даже. Она оценила это. Нет, ты не думай. Именно оценила. До такой степени, что в эти первые минуты, чувствуя свою вину пред тобой, она не обдумала и не могла обдумать всего. Она от всего отказалась. Но действительность, время показали, что ее положение мучительно и невозможно.

— Жизнь Анны Аркадьевны не может интересовать меня, — перебил Алексей Александрович, поднимая брови.

— Позволь мне не верить, — мягко возразил Степан Аркадьич. — Положение ее и мучительно для нее и безо всякой выгоды для кого бы то ни было. Она заслужила его, ты скажешь. Она знает это и не просит тебя; она прямо говорит, что она ничего не смеет просить. Но я, мы все родные, все любящие ее просим, умоляем тебя. За что она мучается? Кому от этого лучше?

— Позвольте, вы, кажется, ставите меня в положение обвиняемого, — проговорил Алексей Александрович.

— Да нет, да нет, нисколько, ты пойми меня, — опять дотрогиваясь до его руки, сказал Степан Аркадьич, как будто он был уверен, что это прикосновение смягчает зятя. — Я только говорю одно: ее положение мучительно, и оно может быть облегчено тобой, и ты ничего не потеряешь. Я тебе всё так устрою, что ты не заметишь. Ведь ты обещал.

— Обещание дано было прежде. И я полагал, что вопрос о сыне решал дело. Кроме того, я надеялся, что у Анны Аркадьевны достанет великодушия... — с трудом, трясущимися губами, выговорил побледневший Алексей Александрович.

— Она и предоставляет всё твоему великодушию. Она просит, умоляет об одном — вывести ее из того невозможного положения, в котором она находится. Она уже не просит сына. Алексей Александрович, ты добрый человек. Войди на мгновение в ее положение. Вопрос развода для нее, в ее положении, вопрос жизни и смерти. Если бы ты не обещал прежде, она бы помирилась с своим положением, жила бы в деревне. Но ты обещал, она написала тебе и переехала в Москву. И вот в Москве, где каждая встреча ей нож в сердце, она живет шесть месяцев, с каждым днем ожидая решения. Ведь это всё равно, что приговоренного302 303 к смерти держать месяцы с петлей на шее, обещая, может быть, смерть, может быть, помилование. Сжалься над ней, и потом я берусь всё так устроить.... Vos scrupules[99]...

— Я не говорю об этом, об этом... — гадливо перебил его Алексей Александрович. — Но, может быть, я обещал то, чего я не имел права обещать.

— Так ты отказываешь в том, что обещал?

— Я никогда не отказывал в исполнении возможного, но я желаю иметь время обдумать, насколько обещанное возможно.

— Нет, Алексей Александрович! — вскакивая заговорил Облонский, — я не хочу верить этому! Она так несчастна, как только может быть несчастна женщина, и ты не можешь отказать в такой....

— Насколько обещанное возможно. Vous professez d’être un libre penseur.[100] Но я, как человек верующий, не могу в таком важном деле поступить противно христианскому закону.

— Но в христианских обществах и у нас, сколько я знаю, развод допущен, — сказал Степан Аркадьич. — Развод допущен и нашею церковью. И мы видим....

— Допущен, но не в этом смысле.

— Алексей Александрович, я не узнаю тебя, — помолчав, сказал Облонский. — Не ты ли (и мы ли не оценили этого?) всё простил и, движимый именно христианским чувством, готов был всем пожертвовать? Ты сам сказал: отдать кафтан, когда берут рубашку, и теперь...

— Я прошу, — вдруг вставая на ноги, бледный и с трясущеюся челюстью, пискливым голосом заговорил Алексей Александрович, — прошу вас прекратить, прекратить.... этот разговор.

— Ах, нет! Ну, прости, прости меня, если я огорчил тебя, — сконфуженно улыбаясь, заговорил Степан Аркадьич, протягивая руку, — но я всё-таки, как посол, только передавал свое поручение.

Алексей Александрович подал свою руку, задумался и проговорил:

— Я должен обдумать и поискать указаний. Послезавтра я дам вам решительный ответ, — сообразив что-то, сказал он.

303 304

XIX.

Степан Аркадьич хотел уже уходить, когда Корней пришел доложить:

— Сергей Алексеич!

— Кто это Сергей Алексеич? — начал было Степан Аркадьич, но тотчас же вспомнил.

— Ах, Сережа! — сказал он.— «Сергей Алексеич» — я думал, директор департамента. «Анна и просила меня повидать его», вспомнил он.

И он вспомнил то робкое, жалостное выражение, с которым Анна, отпуская его, сказала: «Всё-таки ты увидишь его. Узнай подробно, где он, кто при нем. И Стива... если бы возможно! Ведь возможно?» Степан Аркадьич понял, что означало это: «если бы возможно» — если бы возможно сделать развод так, чтоб отдать ей сына... Теперь Степан Аркадьич видел, что об этом и думать нечего, но всё-таки рад был увидеть племянника.

Алексей Александрович напомнил шурину, что сыну никогда не говорят про мать и что он просит его ни слова не упоминать про нее.

— Он был очень болен после того свидания с матерью, которое мы не пре-ду-смотрели, — сказал Алексей Александрович. — Мы боялись даже за его жизнь. Но разумное лечение и морские купанья летом исправили его здоровье, и теперь я по совету доктора отдал его в школу. Действительно, влияние товарищей оказало на него хорошее действие, и он совершенно здоров и учится хорошо.

— Экой молодец стал! И то не Сережа, а целый Сергей Алексеич! — улыбаясь сказал Степан Аркадьич, глядя на бойко и развязно вошедшего красивого, широкого мальчика в синей курточке и длинных панталонах. Мальчик имел вид здоровый и веселый. Он поклонился дяде, как чужому, но, узнав его, покраснел и, точно обиженный и рассерженный чем-то, поспешно отвернулся от него. Мальчик подошел к отцу и подал ему записку о баллах, полученных в школе.

— Ну, это порядочно, — сказал отец, — можешь итти.

— Он похудел и вырос и перестал быть ребенком, а стал мальчишкой; я это люблю,—сказал Степан Аркадьич.—Да ты помнишь меня?

Мальчик быстро оглянулся на отца.304

305 — Помню, mon oncle,[101] — отвечал он, взглянув на дядю, и опять потупился.

Дядя подозвал мальчика и взял его за руку.

— Ну что ж, как дела? — сказал он, желая разговориться и не зная, что сказать.

Мальчик, краснея и не отвечая, осторожно потягивал свою руку из руки дяди. Как только Степан Аркадьич выпустил его руку, он, как птица, выпущенная на волю, вопросительно взглянув на отца, быстрым шагом вышел из комнаты.

Прошел год с тех пор, как Сережа видел в последний раз свою мать. С того времени он никогда не слыхал более про нее. И в этот же год он был отдан в школу и узнал и полюбил товарищей. Те мечты и воспоминания о матери, которые после свидания с нею сделали его больным, теперь уже не занимали его. Когда они приходили, он старательно отгонял их от себя, считая их стыдными и свойственными только девочкам, а не мальчику и товарищу. Он знал, что между отцом и матерью была ссора, разлучившая их, знал, что ему суждено оставаться с отцом, и старался привыкнуть к этой мысли.

Увидать дядю, похожего на мать, ему было неприятно, потому что это вызвало в нем те самые воспоминания, которые он считал стыдными. Это было ему тем более неприятно, что по некоторым словам, которые он слышал, дожидаясь у двери кабинета, и в особенности по выражению лица отца и дяди он догадывался, что между ними должна была итти речь о матери. И чтобы не осуждать того отца, с которым он жил и от которого зависел и, главное, не предаваться чувствительности, которую он считал столь унизительною, Сережа старался не смотреть на этого дядю, приехавшего нарушать его спокойствие, и не думать про то, что он напоминал.

Но когда вышедший вслед за ним Степан Аркадьич, увидав его на лестнице, подозвал к себе и спросил, как он в школе проводит время между классами, Сережа, вне присутствия отца, разговорился с ним.

— У нас теперь идет железная дорога, — сказал он, отвечая на его вопрос. — Это видите ли как: двое садятся на лавку. Это пассажиры. А один становится стоя на лавку же. И все запрягаются. Можно и руками, можно и поясами, и пускаются305 306 чрез все залы. Двери уже вперед отворяются. Ну, и тут кондуктором очень трудно быть!

— Это который стоя? — спросил Степан Аркадьич улыбаясь.

— Да, тут надо и смелость, и ловкость, особенно как вдруг остановятся или кто-нибудь упадет.

— Да, это не шутка, — сказал Степан Аркадьич, с грустью вглядываясь в эти оживленные, материнские глаза, теперь уж не ребячьи, не вполне уже невинные. И, хотя он и обещал Алексею Александровичу не говорить про Анну, он не вытерпел.

— А ты помнишь мать? — вдруг спросил он.

— Нет, не помню, — быстро проговорил Сережа и, багрово покраснев, потупился. И уже дядя ничего более не мог добиться от него.

Славянин-гувернер через полчаса нашел своего воспитанника на лестнице и долго не мог понять, злится он или плачет.

— Что ж, верно ушиблись, когда упали? — сказал гувернер. — Я говорил, что это опасная игра. И надо сказать директору.

— Если б и ушибся, так никто бы не заметил. Уж это наверно.

— Ну так что же?

— Оставьте меня! Помню, не помню... Какое ему дело? Зачем мне помнить? Оставьте меня в покое! — обратился он уже не к гувернеру, а ко всему свету.

XX.

Степан Аркадьич, как к всегда, не праздно проводил время в Петербурге. В Петербурге, кроме дел: развода сестры и места, ему, как и всегда, нужно было освежиться, как он говорил, после московской затхлости.

Москва, несмотря на свои cafés chantants и омнибусы, была всё-таки стоячее болото. Это всегда чувствовал Степан Аркадьич. Пожив в Москве, особенно в близости с семьей, он чувствовал, что падает духом. Поживя долго безвыездно в Москве, он доходил до того, что начинал беспокоиться дурным расположением и упреками жены, здоровьем, воспитанием детей, мелкими интересами своей службы; даже то, что у него были долги, беспокоило его. Но стоило только приехать и пожить в Петербурге, в том кругу, в котором он вращался, где жили, именно жили,306 307 а не прозябали, как в Москве, и тотчас все мысли эти исчезали и таяли, как воск от лица огня.

Жена?.. Нынче только он говорил с князем Чеченским. У князя Чеченского была жена и семья — взрослые пажи дети, и была другая, незаконная семья, от которой тоже были дети. Хотя первая семья тоже была хороша, князь Чеченский чувствовал себя счастливее во второй семье. И он возил своего старшего сына во вторую семью и рассказывал Степану Аркадьичу, что он находит это полезным и развивающим для сына. Что бы на это сказали в Москве?

Дети? В Петербурге дети не мешали жить отцам. Дети воспитывались в заведениях, и не было этого, распространяющегося в Москве — Львов, например, — дикого понятия, что детям всю роскошь жизни, а родителям один труд и заботы. Здесь понимали, что человек обязан жить для себя, как должен жить образованный человек.

Служба? Служба здесь тоже не была та упорная, безнадежная лямка, которую тянули в Москве; здесь был интерес в службе. Встреча, услуга, меткое слово, уменье представлять в лицах разные штуки, — и человек вдруг делал карьеру, как Брянцев, которого вчера встретил Степан Аркадьич и который был первый сановник теперь. Эта служба имела интерес.

В особенности же петербургский взгляд на денежные дела успокоительно действовал на Степана Аркадьича. Бартнянский, проживающий по крайней мере пятьдесят тысяч по тому train,[102] который он вел, сказал ему об этом вчера замечательное слово.

Перед обедом, разговорившись Степан Аркадьич сказал Бартнянскому:

— Ты, кажется, близок с Мордвинским; ты мне можешь оказать услугу, скажи ему, пожалуйста, за меня словечко. Есть место, которое бы я хотел занять. Членом агентства...

— Ну, я всё равно не запомню... Только что тебе за охота в эти железнодорожные дела с Жидами?... Как хочешь, всё- таки гадость!

Степан Аркадьич не сказал ему, что это было живое дело; Бартнянский бы не понял этого.

— Деньги нужны, жить нечем.307

308 — Живешь же?

— Живу, но долги.

— Что ты? Много? — с соболезнованием сказал Бартнянский.

— Очень много, тысяч двадцать.

Бартнянский весело расхохотался.

— О, счастливый человек! — сказал он. — У меня полтора миллиона и ничего нет, и, как видишь, жить еще можно!

И Степан Аркадьич не на одних словах, а на деле видел справедливость этого. У Живахова было триста тысяч долгу и ни копейки за душой, и он жил же, да еще как! Графа Кривцова давно уже все отпели, а он содержал двух. Петровский прожил пять миллионов и жил всё точно так же и даже заведывал финансами и получал двадцать тысяч жалованья. Но, кроме этого, Петербург физически приятно действовал на Степана Аркадьича. Он молодил его. В Москве он поглядывал иногда на седину, засыпал после обеда, потягивался, шагом, тяжело дыша входил на лестницу, скучал с молодыми женщинами, не танцовал на балах. В Петербурге же он всегда чувствовал десять лет с костей.

Он испытывал в Петербурге то же, что говорил ему вчера еще шестидесятилетний князь Облонский, Петр, только что вернувшийся из-за границы:

— Мы здесь не умеем жить, — говорил Петр Облонский. — Поверишь ли, я провел лето в Бадене; ну, право, я чувствовал себя совсем молодым человеком. Увижу женщину молоденькую, и мысли... Пообедаешь, выпьешь слегка — сила, бодрость. Приехал в Россию, — надо было к жене да еще в деревню, — ну, не поверишь, через две недели надел халат, перестал одеваться к обеду. Какое о молоденьких думать! Совсем стал старик. Только душу спасать остается. Поехал в Париж — опять справился.

Степан Аркадьич точно ту же разницу чувствовал, как и Петр Облонский. В Москве он так опускался, что, в самом деле, если бы пожить там долго, дошел бы, чего доброго, и до спасения души; в Петербурге же он чувствовал себя опять порядочным человеком.

Между княгиней Бетси Тверской и Степаном Аркадьичем существовали давнишние, весьма странные отношения. Степан Аркадьич всегда шутя ухаживал за ней и говорил ей, тоже шутя, самые неприличные вещи, зная, что это более всего ей308 309 нравится. На другой день после своего разговора с Карениным Степан Аркадьич, заехав к ней, чувствовал себя столь молодым, что в этом шуточном ухаживаньи и вранье зашел нечаянно так далеко, что уже не знал, как выбраться назад, так как, к несчастью, она не только не нравилась, но противна была ему. Тон же этот установился потому, что он очень нравился ей. Так что он уже был очень рад приезду княгини Мягкой, прекратившей их уединение вдвоем.

— А, и вы тут, — сказала она, увидав его. — Ну, что ваша бедная сестра? Вы не смотрите на меня так, — прибавила она. — С тех пор как все набросились на нее, все те, которые хуже ее во сто тысяч раз, я нахожу, что она сделала прекрасно. Я не могу простить Вронскому, что он не дал мне знать, когда она была в Петербурге. Я бы поехала к ней и с ней повсюду. Пожалуйста, передайте ей от меня мою любовь. Ну, расскажите же мне про нее.

— Да, ее положение тяжело, она... — начал-было рассказывать Степан Аркадьич, в простоте душевной приняв за настоящую монету слова княгини Мягкой: «расскажите про вашу сестру». Княгиня Мягкая тотчас же по своей привычке перебила его и стала сама рассказывать.

— Она сделала то, что все, кроме меня, делают, но скрывают; а она не хотела обманывать и сделала прекрасно. И еще лучше сделала, потому что бросила этого полоумного вашего зятя. Вы меня извините. Все говорили, что он умен, умен, одна я говорила, что он глуп. Теперь, когда он связался с Лидией Ивановной и с Landau, все говорят, что он полоумный, и я бы и рада не соглашаться со всеми, но на этот раз не могу.

— Да объясните мне, пожалуйста, — сказал Степан Аркадьич, — что это такое значит? Вчера я был у него по делу сестры и просил решительного ответа. Он не дал мне ответа и сказал, что подумает, а нынче утром я вместо ответа получил приглашение на нынешний вечер к графине Лидии Ивановне.

— Ну так, так! — с радостью заговорила княгиня Мягкая. — Они спросят у Landau, что он скажет.

— Как у Landau? Зачем? Что такое Landau?

— Как, вы не знаете Jules Landau, le fameux Jules Landau, le clairvoyant?[103] Он тоже полоумный, но от него зависит судьба309 310 вашей сестры. Вот что происходит от жизни в провинции, вы ничего не знаете. Landau, видите ли, commis[104] был в магазине в Париже и пришел к доктору. У доктора в приемной он заснул и во сне стал всем больным давать советы. И удивительные советы. Потом Юрия Мелединского — знаете, больного? — жена узнала про этого Landau и взяла его к мужу. Он мужа ее лечит. И никакой пользы ему не сделал, по-моему, потому что он всё такой же расслабленный, но они в него веруют и возят с собой. И привезли в Россию. Здесь все на него набросились, и он всех стал лечить. Графиню Беззубову вылечил, и она так полюбила его, что усыновила.

— Как усыновила?

— Так, усыновила. Он теперь не Landau больше, а граф Беззубов. Но дело не в том, а Лидия — я ее очень люблю, но у нее голова не на месте — разумеется, накинулась теперь на этого Landau, и без него ни у нее, ни у Алексея Александровича ничего не решается, и поэтому судьба вашей сестры теперь в руках этого Landau, иначе графа Беззубова.

XXI.

После прекрасного обеда и большого количества коньяку, выпитого у Бартнянского, Степан Аркадьич, только немного опоздав против назначенного времени, входил к графине Лидии Ивановне.

— Кто еще у графини? Француз? — спросил Степан Аркадьич швейцара, оглядывая знакомое пальто Алексея Александровича и странное, наивное пальто с застежками.

— Алексей Александрович Каренин и граф Беззубов, — строго отвечал швейцар.

«Княгиня Мягкая угадала, — подумал Степан Аркадьич, входя на лестницу. — Странно! Однако хорошо было бы сблизиться с ней. Она имеет огромное влияние. Если она замолвит словечко Поморскому, то уже верно».

Было еще совершенно светло на дворе, но в маленькой гостиной графини Лидии Ивановны с опущенными шторами уже горели лампы.

У круглого стола под лампой сидели графиня и Алексей Александрович,310 311 о чем-то тихо разговаривая. Невысокий, худощавый человек с женским тазом, с вогнутыми в коленках ногами, очень бледный, красивый, с блестящими, прекрасными глазами и длинными волосами, лежавшими на воротнике его сюртука, стоял на другом конце, оглядывая стену с портретами. Поздоровавшись с хозяйкой и с Алексеем Александровичем, Степан Аркадьич невольно взглянул еще раз на незнакомого человека.

— Monsieur Landau! — обратилась к нему графиня с поразившею Облонского мягкостью и осторожностью. И она познакомила их.

Landau поспешно оглянулся, подошел и, улыбнувшись, вложил в протянутую руку Степана Аркадьича неподвижную потную руку и тотчас же опять отошел и стал смотреть на портреты. Графиня и Алексей Александрович значительно переглянулись.

— Я очень рада видеть вас, в особенности нынче, — сказала графиня Лидия Ивановна, указывая Степану Аркадьичу место подле Каренина.

— Я вас познакомила с ним как с Landau, — сказала она тихим голосом, взглянув на Француза и потом тотчас на Алексея Александровича, — но он собственно граф Беззубов, как вы, вероятно, знаете. Только он не любит этого титула.

— Да, я слышал, — отвечал Степан Аркадьич, — говорят, он совершенно исцелил графиню Беззубову.

— Она была нынче у меня, она так жалка! — обратилась графиня к Алексею Александровичу. Разлука эта для нее ужасна. Для нее это такой удар!

— А он положительно едет? — спросил Алексей Александрович.

— Да, он едет в Париж. Он вчера слышал голос, — сказала графиня Лидия Ивановна, глядя на Степана Аркадьича.

— Ах, голос! — повторил Облонский, чувствуя, что надо быть как можно осторожнее в этом обществе, в котором происходит или должно происходить что-то особенное, к чему он не имеет еще ключа.

Наступило минутное молчание, после которого графиня Лидия Ивановна, как бы приступая к главному предмету разговора, с тонкой улыбкой сказала Облонскому.

— Я вас давно знаю и очень рада узнать вас ближе. Les311 312 amis de nos amis sont nos amis.[105] Но для того чтобы быть другом, надо вдумываться в состояние души друга, а я боюсь, что вы этого не делаете в отношении к Алексею Александровичу. Вы понимаете, о чем я говорю, — сказала она, поднимая свои прекрасные задумчивые глаза.

— Отчасти, графиня, я понимаю, что положение Алексея Александровича... — сказал Облонский, не понимая хорошенько, в чем дело, и потому желая оставаться в общем.

— Перемена не во внешнем положении, — строго сказала графиня Лидия Ивановна, вместе с тем следя влюбленным взглядом за вставшим и перешедшим к Landau Алексеем Александровичем, — сердце его изменилось, ему дано новое сердце, и я боюсь, что вы не вполне вдумались в ту перемену, которая произошла в нем.

— То есть я в общих чертах могу представить себе эту перемену. Мы всегда были дружны, и теперь... — отвечая нежным взглядом на взгляд графини, сказал Степан Аркадьич, соображая, с которым из двух министров она ближе, чтобы знать, о ком из двух придется просить ее.

— Та перемена, которая произошла в нем, не может ослабить его чувства любви к ближним; напротив, перемена, которая произошла в нем, должна увеличить любовь. Но я боюсь, что вы не понимаете меня. Не хотите ли чаю? — сказала она, указывая глазами на лакея, подавшего на подносе чай.

— Не совсем, графиня. Разумеется, его несчастье...

— Да, несчастье, которое стало высшим счастьем, когда сердце стало новое, исполнилось Им, — сказала она, влюбленно глядя на Степана Аркадьича.

«Я думаю, что можно будет попросить замолвить обоим», думал Степан Аркадьич.

— О, конечно, графиня, — сказал он, — но я думаю, что эти перемены так интимны, что никто, даже самый близкий человек, не любит говорить.

— Напротив! Мы должны говорить и помогать друг другу.

— Да, без сомнения, но бывает такая разница убеждений, и притом... — с мягкою улыбкой сказал Облонский.

— Не может быть разницы в деле святой истины.312

313 — О, да, конечно, но... — и, смутившись, Степан Аркадьич замолчал. Он понял, что дело шло о религии.

— Мне кажется, он сейчас заснет, — значительным шопотом проговорил Алексей Александрович, подходя к Лидии Ивановне.

Степан Аркадьич оглянулся. Landau сидел у окна, облокотившись на ручку и спинку кресла, опустив голову. Заметив обращенные на него взгляды, он поднял голову и улыбнулся детски-наивною улыбкой.

— Не обращайте внимания, — сказала Лидия Ивановна и легким движением подвинула стул Алексею Александровичу. — Я замечала... — начала она что-то, как в комнату вошел лакей с письмом. Лидия Ивановна быстро пробежала записку и, извинившись, с чрезвычайною быстротой написала и отдала ответ и вернулась к столу. — Я замечала, — продолжала она начатый разговор, — что Москвичи, в особенности мужчины, самые равнодушные к религии люди.

— О нет, графиня, мне кажется, что Москвичи имеют репутацию быть самыми твердыми, — отвечал Степан Аркадьич.

— Да, насколько я понимаю, вы, к сожалению, из равнодушных, — с усталою улыбкой, обращаясь к нему, сказал Алексей Александрович.

— Как можно быть равнодушным! — сказала Лидия Ивановна.

— Я в этом отношении не то что равнодушен, но в ожидании, — сказал Степан Аркадьич с своею самою смягчающею улыбкой. — Я не думаю, чтобы для меня наступило время этих вопросов.

Алексей Александрович и Лидия Ивановна переглянулись.

— Мы не можем знать никогда, наступило или нет для нас время, — сказал Алексей Александрович строго. — Мы не должны думать о том, готовы ли мы или не готовы: благодать не руководствуется человеческими соображениями; она иногда не сходит на трудящихся и сходит на неприготовленных, как на Савла.

— Нет, кажется, не теперь еще, — сказала Лидия Ивановна, следившая в это время за движениями Француза.

Landau встал и подошел к ним.

— Вы мне позволите слушать? — спросил он.

— О, да, я не хотела вам мешать, — нежно глядя на него, сказала Лидия Ивановна, — садитесь с нами.313

314 — Надо только не закрывать глаз, чтобы не лишиться света, — продолжал Алексей Александрович.

— Ах, если бы вы знали то счастье, которое мы испытываем, чувствуя всегдашнее Его присутствие в своей душе! — сказала графиня Лидия Ивановна, блаженно улыбаясь.

— Но человек может чувствовать себя неспособным иногда подняться на эту высоту, — сказал Степан Аркадьич, чувствуя, что он кривит душою, признавая религиозную высоту, но вместе с тем не решаясь признаться в своем свободомыслии перед особой, которая одним словом Поморскому может доставить ему желаемое место.

— То есть вы хотите сказать, что грех мешает ему? — сказала Лидия Ивановна. — Но это ложное мнение. Греха нет для верующих, грех уже искуплен. Pardon, — прибавила она, глядя на опять вошедшего с другой запиской лакея. Она прочла и на словах ответила: «завтра у Великой Княгини, скажите». — Для верующего нет греха, — продолжала она разговор.

— Да, но вера без дел мертва есть, — сказал Степан Аркадьич, вспомнив эту фразу из катихизиса, одной улыбкой уже отстаивая свою независимость.

— Вот оно, из послания Апостола Иакова, — сказал Алексей Александрович, с некоторым упреком обращаясь к Лидии Ивановне, очевидно как о деле, о котором они не раз уже говорили. — Сколько вреда сделало ложное толкование этого места! Ничто так не отталкивает от веры, как это толкование. «У меня нет дел, я не могу верить», тогда как это нигде не сказано. А сказано обратное.

— Трудиться для Бога, трудами, постом спасать душу, — с гадливым презрением сказала графиня Лидия Ивановна, — это дикие понятия наших монахов... Тогда как это нигде не сказано. Это гораздо проще и легче, — прибавила она, глядя на Облонского с тою самою ободряющею улыбкой, с которою она при Дворе ободряла молодых, смущенных новою обстановкой фрейлин.

— Мы спасены Христом, пострадавшим за нас. Мы спасены верой, — ободряя взглядом ее слова, подтвердил Алексей Александрович.

— Vous comprenez l’anglais?[106] — спросила Лидия Ивановна314 315 и, получив утвердительный ответ, встала и начала перебирать на полочке книги.

— Я хочу прочесть «Safe and Happy»,[107] или «Under the wing»[108]— сказала она, вопросительно взглянув на Каренина. И, найдя книгу и опять сев на место, она открыла ее. — Это очень коротко. Тут описан путь, которым приобретается вера, и то счастье превыше всего земного, которое при этом наполняет душу. Человек верующий не может быть несчастлив, потому что он не один. Да вот вы увидите. — Она собралась уже читать, как опять вошел лакей. — Бороздина? Скажите, завтра в два часа. — Да, сказала она, заложив пальцем место в книге и со вздохом взглянув пред собой задумчивыми прекрасными глазами. — Вот как действует вера настоящая. Вы знаете Санину Мари? Вы знаете ее несчастье? Она потеряла единственного ребенка. Она была в отчаяньи. Ну, и что ж? Она нашла этого друга, и она благодарит Бога теперь за смерть своего ребенка. Вот счастье, которое дает вера!

— О, да, это очень... — сказал Степан Аркадьич, довольный тем, что будут читать и дадут ему немножко опомниться. «Нет, уж видно лучше ни о чем не просить нынче» — думал он, — только бы, не напутав, выбраться отсюда».

— Вам будет скучно, — сказала графиня Лидия Ивановна, обращаясь к Landau, — вы не знаете по-английски, но это коротко.

— О, я пойму, — сказал с той же улыбкой Landau и закрыл глаза.

Алексей Александрович и Лидия Ивановна значительно переглянулись, и началось чтение.

XXII.

Степан Аркадьич чувствовал себя совершенно озадаченным теми новыми для него странными речами, которые он слышал. Усложненность петербургской жизни вообще возбудительно действовала на него, выводя его из московского застоя; но эти усложнения он любил и понимал в сферах ему близких и знакомых; в этой же чуждой среде он был озадачен, ошеломлен,315 316 и не мог всего обнять. Слушая графиню Лидию Ивановну и чувствуя устремленные на себя красивые, наивные или плутовские — он сам не знал — глаза Landau, Степан Аркадьич начинал испытывать какую-то особенную тяжесть в голове.

Самые разнообразные мысли путались у него в голове. «Мари Санина радуется, что у ней умер ребенок... Хорошо бы покурить теперь... Чтобы спастись, нужно только верить, и монахи не знают, как это надо делать, а знает графиня Лидия Ивановна... И отчего у меня такая тяжесть в голове? От коньяку или оттого, что уж очень всё это странно? Я всё-таки до сих пор ничего, кажется, неприличного не сделал. Но всё-таки просить ее уж нельзя. Говорят, что они заставляют молиться. Как бы меня не заставили. Это уж будет слишком глупо. И что за вздор она читает, а выговаривает хорошо. Landau — Беззубов. Отчего он Беззубов?» Вдруг Степан Аркадьич почувствовал, что нижняя челюсть его неудержимо начинает заворачиваться на зевок. Он поправил бакенбарды, скрывая зевок, и встряхнулся. Но вслед за этим он почувствовал, что уже спит и собирается храпеть. Он очнулся в ту минуту, как голос графини Лидии Ивановны сказал: «он спит».

Степан Аркадьич испуганно очнулся, чувствуя себя виноватым и уличенным. Но тотчас же он утешился, увидав, что слова: «он спит» относились не к нему, а к Landau. Француз заснул так же, как Степан Аркадьич. Но сон Степана Аркадьича, как он думал, обидел бы их (впрочем, он и этого не думал, так уж всё ему казалось странным), а сон Landau обрадовал их чрезвычайно, особенно графиню Лидию Ивановну.

— Mon ami,[109] — сказала Лидия Ивановна, осторожно, чтобы не шуметь, занося складки своего шелкового платья и в возбуждении своем называя уже Каренина не Алексеем Александровичем, a «mon ami», — donnez lui la main. Vous voyez?[110] Шш! — зашикала она на вошедшего опять лакея. — Не принимать.

Француз спал или притворялся, что спит, прислонив голову к спинке кресла, и потною рукой, лежавшею на колене, делал слабые движения, как будто ловя что-то. Алексей Александрович встал, хотел осторожно, но, зацепив за стол, подошел и316 317 положил свою руку в руку Француза. Степан Аркадьич встал тоже и, широко отворяя глава, желая разбудить себя, если он спит, смотрел то на того, то на другого. Всё это было наяву. Степан Аркадьич чувствовал, что у него в голове становится всё более и более нехорошо.

— Que la personne qui est arrivée la dernière, celle qui demande, qu’elle sorte! Qu’elle sorte![111]— проговорил Француз, не открывая глаз.

— Vous m’excuserez, mais vous voyez... Revenez vers dix heures, encore mieux demain.[112]

— Qu’elle sorte! — нетерпеливо повторил Француз.

— C’est moi, n’est ce pas?[113]

И, получив утвердительный ответ, Степан Аркадьич, забыв и о том, что он хотел просить Лидию Ивановну, забыв и о деле сестры, с одним желанием поскорее выбраться отсюда, вышел на цыпочках и, как из зараженного дома, выбежал на улицу и долго разговаривал и шутил с извозчиком, желая привести себя поскорее в чувства.

Во французском театре, которого он застал последний акт, и потом у Татар за шампанским Степан Аркадьич отдышался немножко на свойственном ему воздухе. Но всё-таки в этот вечер ему было очень не по себе.

Вернувшись домой к Петру Облонскому, у которого он остановился в Петербурге, Степан Аркадьич нашел записку от Бетси. Она писала ему, что очень желает докончить начатый разговор и просит его приехать завтра. Едва он успел прочесть эту записку и поморщиться над ней, как внизу послышались грузные шаги людей, несущих что-то тяжелое.

Степан Аркадьич вышел посмотреть. Это был помолодевший Петр Облонский. Он был так пьян, что не мог войти на лестницу; но он велел себя поставить на ноги, увидав Степана Аркадьича, и, уцепившись за него, пошел с ним в его комнату и там стал рассказывать ему про то, как он провел вечер, и тут же заснул.

Степан Аркадьич был в упадке духа, что редко случалось с ним, и долго не мог заснуть. Всё, что он ни вспоминал, всё было317 318 гадко, но гаже всего, точно что-то постыдное, вспоминался ему вечер у графини Лидии Ивановны.

На другой день он получил от Алексея Александровича положительный отказ в разводе Анны и понял, что решение это было основано на том, чтò вчера сказал Француз в своем настоящем или притворном сне.

XXIII.

Для того чтобы предпринять что-нибудь в семейной жизни, необходимы или совершенный раздор между супругами или любовное согласие. Когда же отношения супругов неопределенны и нет ни того, ни другого, никакое дело не может быть предпринято.

Многие семьи по годам остаются на старых местах, постылых обоим супругам, только потому, что нет ни полного раздора ни согласия.

И Вронскому и Анне московская жизнь в жару и пыли, когда солнце светило уже не по-весеннему, а по-летнему, и все деревья на бульварах уже давно были в листьях, и листья уже были покрыты пылью, была невыносима; но они, не переезжая в Воздвиженское, как это давно было решено, продолжали жить в опостылевшей им обоим Москве, потому что в последнее время согласия не было между ними.

Раздражение, разделявшее их, не имело никакой внешней причины, и все попытки объяснения не только не устраняли, но увеличивали его. Это было раздражение внутреннее, имевшее для нее основанием уменьшение его любви, для него — раскаяние в том, что он поставил себя ради ее в тяжелое положение, которое она, вместо того чтоб облегчить, делает еще более тяжелым. Ни тот, ни другой не высказывали причины своего раздражения, но они считали друг друга неправыми и при каждом предлоге старались доказать это друг другу.

Для нее весь он, со всеми его привычками, мыслями, желаниями, со всем его душевным и физическим складом, был одно — любовь к женщинам, и эта любовь, которая, по ее чувству, должна была быть вся сосредоточена на ней одной, любовь эта уменьшилась; следовательно, по ее рассуждению, он должен был часть любви перенести на других или на другую женщину, — и она ревновала. Она ревновала его не к какой-нибудь женщине,318 319 а к уменьшению его любви. Не имея еще предмета для ревности, она отыскивала его. По малейшему намеку она переносила свою ревность с одного предмета на другой. То она ревновала его к тем грубым женщинам, с которыми, благодаря своим холостым связям, он так легко мог войти в сношения; то она ревновала его к светским женщинам, с которыми он мог встретиться; то она ревновала его к воображаемой девушке, на которой он хотел, разорвав с ней связь, жениться. И эта последняя ревность более всего мучала ее, в особенности потому, что он сам неосторожно в откровенную минуту сказал ей, что его мать так мало понимает его, что позволила себе уговаривать его жениться на княжне Сорокиной.

И, ревнуя его, Анна негодовала на него и отыскивала во всем поводы к негодованию. Во всем, что было тяжелого в ее положении, она обвиняла его. Мучительное состояние ожидания, которое она между небом и землей прожила в Москве, медленность и нерешительность Алексея Александровича, свое уединение — она всё приписывала ему. Если б он любил, он понимал бы всю тяжесть ее положения и вывел бы ее из него. В том, что она жила в Москве, а не в деревне, он же был виноват. Он не мог жить, зарывшись в деревне, как она того хотела. Ему необходимо было общество, и он поставил ее в это ужасное положение, тяжесть которого он не хотел понимать. И опять он же был виноват в том, что она навеки разлучена с сыном.

Даже те редкие минуты нежности, которые наступали между ними, не успокоивали ее: в нежности его теперь она видела оттенок спокойствия, уверенности, которых не было прежде и которые раздражали ее.

Были уже сумерки. Анна одна, ожидая его возвращения с холостого обеда, на который он поехал, ходила взад и вперед по его кабинету (комната, где менее был слышен шум мостовой) и во всех подробностях передумывала выражения вчерашней ссоры. Возвращаясь всё назад от памятных оскорбительных слов спора к тому, что было их поводом, она добралась наконец до начала разговора. Она долго не могла поверить тому, чтобы раздор начался с такого безобидного, не близкого ничьему сердцу разговора. А действительно это было так. Всё началось с того, что он посмеялся над женскими гимназиями, считая их ненужными, а она заступилась за них. Он неуважительно отнесся к женскому образованию вообще и сказал, что Ганна,319 320 покровительствуемая Анной Англичанка, вовсе не нуждалась в знании физики.

Это раздражило Анну. Она видела в этом презрительный намек на свои занятия. И она придумала и сказала такую фразу, которая бы отплатила ему за сделанную ей боль.

— Я не жду того, чтобы вы помнили меня, мои чувства, как может их помнить любящий человек, но я ожидала просто деликатности, — сказала она.

И действительно, он покраснел от досады и что-то сказал неприятное. Она не помнила, что она ответила ему, но только тут к чему-то он, очевидно с желанием тоже сделать ей больно, сказал:

— Мне неинтересно ваше пристрастие к этой девочке, это правда, потому что я вижу, что оно ненатурально.

Эта жестокость его, с которой он разрушал мир, с таким трудом состроенный ею себе, чтобы переносить свою тяжелую жизнь, эта несправедливость его, с которой он обвинял ее в притворстве, в ненатуральности, взорвали ее.

— Очень жалею, что одно грубое и материальное вам понятно и натурально, — сказала она и вышла из комнаты.

Когда вчера вечером он пришел к ней, они не поминали о бывшей ссоре, но оба чувствовали, что ссора заглажена, а не прошла.

Нынче он целый день не был дома, и ей было так одиноко и тяжело чувствовать себя с ним в ссоре, что она хотела всё забыть, простить и примириться с ним, хотела обвинить себя и оправдать его.

«Я сама виновата. Я раздражительна, я бессмысленно ревнива. Я примирюсь с ним, и уедем в деревню, там я буду спокойнее», — говорила она себе.

«Ненатурально», — вспомнила она вдруг более всего оскорбившее ее не столько слово, сколько намерение сделать ей больно.

— «Я знаю, что он хотел сказать; он хотел сказать: ненатурально, не любя свою дочь, любить чужого ребенка. Что он понимает в любви к детям, в моей любви к Сереже, которым я для него пожертвовала? Но это желание сделать мне больно! Нет, он любит другую женщину, это не может быть иначе».

И увидав, что, желая успокоить себя, она совершила опять столько раз уже пройденный ею круг и вернулась к прежнему раздражению, она ужаснулась на самое себя. «Неужели нельзя?320 321 Неужели я не могу взять на себя? — сказала она себе и начала опять сначала. — Он правдив, он честен, он любит меня. Я люблю его, на-днях выйдет развод. Чего же еще нужно? Нужно спокойствие, доверие, и я возьму на себя. Да, теперь, как он приедет, скажу, что я была виновата, хотя я и не была виновата, и мы уедем».

И чтобы не думать более и не поддаваться раздражению, она позвонила и велела внести сундуки для укладки вещей в деревню.

В десять часов Вронский приехал.

XXIV.

— Что ж, было весело? — спросила она, с виноватым и кротким выражением на лице выходя к нему навстречу.

— Как обыкновенно, — отвечал он, тотчас же по одному взгляду на нее поняв, что она в одном из своих хороших расположений. Он уже привык к этим переходам и нынче был особенно рад ему, потому что сам был в самом хорошем расположении духа.

— Что я вижу! Вот это хорошо! — сказал он, указывая на сундуки в передней.

— Да, надо ехать. Я ездила кататься, и так хорошо, что в деревню захотелось. Ведь тебя ничто не задерживает?

— Только одного желаю. Сейчас я приду и поговорим, только переоденусь. Вели чаю дать.

И он прошел в свой кабинет.

Было что-то оскорбительное в том, что он сказал: «вот это хорошо», как говорят ребенку, когда он перестал капризничать, и еще более была оскорбительна та противоположность между ее виноватым и его самоуверенным тоном; и она на мгновенье почувствовала в себе поднимающееся желание борьбы; но, сделав усилие над собой, она подавила его и встретила Вронского так же весело.

Когда он вышел к ней, она рассказала ему, отчасти повторяя приготовленные слова, свой день и свои планы на отъезд.

— Знаешь, на меня нашло почти вдохновение, — говорила она. — Зачем ждать здесь развода? Разве не все равно в деревне? Я не могу больше ждать. Я не хочу надеяться, не хочу ничего321 322 слышать про развод. Я решила, что это не будет больше иметь влияния на мою жизнь. И ты согласен?

— О, да! — сказал он, с беспокойством взглянув в ее взволнованное лицо.

— Что же вы там делали, кто был? — сказала она, помолчав.

Вронский назвал гостей. — Обед был прекрасный, и гонка лодок, и всё это было довольно мило, но в Москве не могут без ridicule.[114] Явилась какая-то дама, учительница плаванья Шведской королевы, и показывала свое искусство.

— Как? плавала? — хмурясь спросила Анна.

— В каком-то красном costume de natation,[115] старая, безобразная. Так когда же едем?

— Что за глупая фантазия! Что же, она особенно как-нибудь плавает? — не отвечая, сказала Анна.

— Решительно ничего особенного. Я и говорю, глупо ужасно. Так когда же ты думаешь ехать?

Анна встряхнула головой, как бы желая отогнать неприятную мысль.

— Когда ехать? Да чем раньше, тем лучше. Завтра не успеем. Послезавтра.

— Да... нет, постой. Послезавтра воскресенье, мне надо быть у maman, — сказал Вронский, смутившись, потому что, как только он произнес имя матери, он почувствовал на себе пристальный подозрительный взгляд. Смущение его подтвердило ей ее подозрения. Она вспыхнула и отстранилась от него. Теперь уже не учительница Шведской королевы, а княжна Сорокина, которая жила в подмосковной деревне вместе с графиней Вронской, представилась Анне.

— Ты можешь поехать завтра? — сказала она.

— Да нет же! По делу, по которому я еду, доверенности и деньги не получатся завтра, — отвечал он.

— Если так, то мы не уедем совсем.

— Да отчего же?

— Я не поеду позднее. В понедельник или никогда!

— Почему же? — как бы с удивлением сказал Вронский. — Ведь это не имеет смысла!

— Для тебя это не имеет смысла, потому что до меня тебе322 323 никакого дела нет. Ты не хочешь понять моей жизни. Одно, что меня занимало здесь, — Ганна. Ты говоришь, что это притворство. Ты ведь говорил вчера, что я не люблю дочь, а притворяюсь, что люблю эту Англичанку, что это ненатурально; я бы желала знать, какая жизнь для меня здесь может быть натуральна!

На мгновенье она очнулась и ужаснулась тому, что изменила своему намерению. Но и зная, что она губит себя, она не могла воздержаться, не могла не показать ему, как он был неправ, не могла покориться ему.

— Я никогда не говорил этого; я говорил, что не сочувствую этой внезапной любви.

— Отчего ты, хвастаясь своею прямотой, не говоришь правду?

— Я никогда не хвастаюсь и никогда не говорю неправду, — сказал он тихо, удерживая поднимавшийся в нем гнев. — Очень жаль, если ты не уважаешь...

— Уважение выдумали для того, чтобы скрывать пустое место, где должна быть любовь. А если ты больше не любишь меня, то лучше и честнее это сказать.

— Нет, это становится невыносимо! — вскрикнул Вронский, вставая со стула. И, остановившись пред ней, он медленно выговорил: — Для чего ты испытываешь мое терпение? — сказал он с таким видом, как будто мог бы сказать еще многое, но удерживался. — Оно имеет пределы.

— Что вы хотите этим сказать? — вскрикнула она, с ужасом вглядываясь в явное выражение ненависти, которое было во всем лице и в особенности в жестоких грозных глазах.

— Я хочу сказать,... — начал было он, но остановился. — Я должен спросить, чего вы от меня хотите.

— Чего я могу хотеть? Я могу хотеть только того, чтобы вы не покинули меня, как вы думаете, — сказала она, поняв всё то, чего он не досказал. — Но этого я не хочу, это второстепенно. Я хочу любви, а ее нет. Стало быть, всё кончено!

Она направилась к двери.

— Постой! По...стой! — сказал Вронский, не раздвигая мрачной складки бровей, но останавливая ее за руку. — В чем дело? Я сказал, что отъезд надо отложить на три дня, ты мне на это сказала, что я лгу, что я нечестный человек.

— Да, и повторяю, что человек, который попрекает меня, что он всем пожертвовал для меня, — сказала она, вспоминая слова323 324 еще прежней ссоры, — что это хуже, чем нечестный человек, — это человек без сердца.

— Нет, есть границы терпению! — вскрикнул он и быстро выпустил ее руку.

«Он ненавидит меня, это ясно», подумала она и молча, не оглядываясь, неверными шагами вышла из комнаты.

«Он любит другую женщину, это еще яснее, — говорила она себе, входя в свою комнату. — Я хочу любви, а ее нет. Стало быть, всё кончено, — повторила она сказанные ею слова, — и надо кончить».

«Но как?» спросила она себя и села на кресло пред зеркалом.

Мысли о том, куда она поедет теперь, — к тетке ли, у которой она воспитывалась, к Долли или просто одна за границу, и о том, что он делает теперь один в кабинете, окончательная ли это ссора, или возможно еще примирение, и о том, что теперь будут говорить про нее все ее петербургские бывшие знакомые, как посмотрит на это Алексей Александрович, и много других мыслей о том, что будет теперь, после разрыва, приходили ей в голову, но она не всею душой отдавалась этим мыслям. В душе ее была какая-то неясная мысль, которая одна интересовала ее, но она не могла ее сознать. Вспомнив еще раз об Алексее Александровиче, она вспоминала и время своей болезни после родов и то чувство, которое тогда не оставляло ее. «Зачем я не умерла?» вспомнились ей тогдашние ее слова и тогдашнее ее чувство. И она вдруг поняла то, что было в ее душе. Да, это была та мысль, которая одна разрешала всё. «Да, умереть!..»

«И стыд и позор Алексея Александровича, и Сережи, и мой ужасный стыд — всё спасается смертью. Умереть — и он будет раскаиваться, будет жалеть, будет любить, будет страдать за меня». С остановившеюся улыбкой сострадания к себе она сидела на кресле, снимая и надевая кольца с левой руки, живо с разных сторон представляя себе его чувства после ее смерти.

Приближающиеся шаги, его шаги, развлекли ее. Как бы занятая укладываньем своих колец, она не обратилась даже к нему.

Он подошел к ней и, взяв ее за руку, тихо сказал:

— Анна, поедем послезавтра, если хочешь. Я на всё согласен.

Она молчала.

— Что же? — спросил он.324

325 — Ты сам знаешь, — сказала она и в ту же минуту, не в силах удерживаться более, она зарыдала.

— Брось меня, брось! — выговаривала она между рыданьями. — Я уеду завтра... Я больше сделаю. Кто я? развратная женщина. Камень на твоей шее. Я не хочу мучать тебя, не хочу! Я освобожу тебя. Ты не любишь, ты любишь другую!

Вронский умолял ее успокоиться и уверял, что нет призрака основания ее ревности, что он никогда не переставал и не перестанет любить ее, что он любит больше, чем прежде.

— Анна, за что так мучать себя и меня? — говорил он, целуя ее руки. В лице его теперь выражалась нежность, и ей казалось, что она слышала ухом звук слез в его голосе и на руке своей чувствовала их влагу. И мгновенно отчаянная ревность Анны перешла в отчаянную, страстную нежность; она обнимала его, покрывала поцелуями его голову, шею, руки.

XXV.

Чувствуя, что примирение было полное, Анна с утра оживленно принялась за приготовление к отъезду. Хотя и не было решено, едут ли они в понедельник или во вторник, так как оба вчера уступали один другому, Анна деятельно приготавливалась к отъезду, чувствуя себя теперь совершенно равнодушной к тому, что они уедут днем раньше или позже. Она стояла в своей комнате над открытым сундуком, отбирая вещи, когда он, уже одетый, раньше обыкновенного вошел к ней.

— Я сейчас съезжу к maman, она может прислать мне деньги чрез Егорова. И завтра я готов ехать, — сказал он.

Как ни хорошо она была настроена, упоминание о поездке на дачу к матери кольнуло ее.

— Нет, я и сама не успею, — сказала она и тотчас же подумала: «стало быть, можно было устроиться так, чтобы сделать, как я хотела». — Нет, как ты хотел, так и делай. Иди в столовую, я сейчас приду, только отобрать эти ненужные вещи, — сказала она, передавая на руку Аннушки, на которой уже лежала гора тряпок, еще что-то.

Вронский ел свой бифстек, когда она вышла в столовую.

— Ты не поверишь, как мне опостылели эти комнаты, — сказала она, садясь подле него к своему кофею. — Ничего нет325 326 ужаснее этих chambres garnies.[116] Нет выражения лица в них, нет души. Эти часы, гардины, главное, обои — кошмар. Я думаю о Воздвиженском, как об обетованной земле. Ты не отсылаешь еще лошадей?

— Нет, они поедут после нас. А ты куда-нибудь едешь?

— Я хотела съездить к Вильсон. Мне ей свезти платья. Так решительно завтра? — сказала она веселым голосом; но вдруг лицо ее изменилось.

Камердинер Вронского пришел спросить расписку на телеграмму из Петербурга. Ничего не было особенного в получении Вронским депеши, но он, как бы желая скрыть что-то от нее, сказал, что расписка в кабинете, и поспешно обратился к ней.

— Непременно завтра я всё кончу.

— От кого депеша? — спросила она, не слушая его.

— От Стивы, — отвечал он неохотно.

— Отчего же ты не показал мне? Какая же может быть тайна между Стивой и мной?

Вронский воротил камердинера и велел принесть депешу.

— Я не хотел показывать потому, что Стива имеет страсть телеграфировать; что ж телеграфировать, когда ничто не решено?

— О разводе?

— Да, но он пишет: ничего еще не мог добиться. На-днях обещал решительный ответ. Да вот прочти.

Дрожащими руками Анна взяла депешу и прочла то самое, что сказал Вронский. В конце еще было прибавлено: надежды мало, но я сделаю всё возможное и невозможное.

— Я вчера сказала, что мне совершенно всё равно, когда я получу и даже получу ли развод, — сказала она покраснев. — Не было никакой надобности скрывать от меня. «Так он может скрыть и скрывает от меня свою переписку с женщинами», подумала она.

— А Яшвин хотел приехать нынче утром с Войтовым, — сказал Вронский; — кажется, что он выиграл с Певцова всё и даже больше того, что тот может заплатить, — около шестидесяти тысяч.

— Нет, — сказала она, раздражаясь тем, что он так очевидно этой переменой разговора показывал ей, что она326 327 раздражена, — почему же ты думаешь, что это известие так интересует меня, что надо даже скрывать? Я сказала, что не хочу об этом думать, и желала бы, чтобы ты этим так же мало интересовался, как и я.

— Я интересуюсь потому, что люблю ясность, — сказал он.

— Ясность не в форме, а в любви, — сказала она, всё более и более раздражаясь не словами, а тоном холодного спокойствия, с которым он говорил. — Для чего ты желаешь этого?

«Боже мой, опять о любви», подумал он морщась.

— Ведь ты знаешь для чего: для тебя и для детей, которые будут, — сказал он.

— Детей не будет.

— Это очень жалко, — сказал он.

— Тебе это нужно для детей, а обо мне ты не думаешь? — сказала она, совершенно забыв и не слыхав, что он сказал: «для тебя и для детей».

Вопрос о возможности иметь детей был давно спорный и раздражавший ее. Его желание иметь детей она объясняла себе тем, что он не дорожил ее красотой.

— Ах, я сказал: для тебя. Более всего для тебя, — морщась, точно от боли, повторил он, — потому что я уверен, что большая доля твоего раздражения происходит от неопределенности положения.

«Да, вот он перестал теперь притворяться, и видна вся его холодная ненависть ко мне», — подумала она, не слушая его слов, но с ужасом вглядываясь в того холодного и жестокого судью, который, дразня ее, смотрел из его глаз.

— Причина не та, — сказала она, — и я даже не понимаю, как причиной моего, как ты называешь, раздражения может быть то, что я нахожусь совершенно в твоей власти. Какая же тут неопределенность положения? Напротив.

— Очень жалею, что ты не хочешь понять, — перебил он ее, с упорством желая высказать свою мысль, — неопределенность состоит в том, что тебе кажется, что я свободен.

— Насчет этого ты можешь быть совершенно спокоен, — сказала она и, отвернувшись от него, стала пить кофей.

Она подняла чашку, отставив мизинец, и поднесла ее ко рту. Отпив несколько глотков, она взглянула на него и по выражению его лица ясно поняла, что ему противны были рука, и жест, и звук, который она производила губами.327

328 — Мне совершенно всё равно, что думает твоя мать и как она хочет женить тебя, — сказала она, дрожащею рукой ставя чашку.

— Но мы не об этом говорим.

— Нет, об этом самом. И поверь, что для меня женщина без сердца, будь она старуха или не старуха, твоя мать или чужая, не интересна, и я ее знать не хочу.

— Анна, я прошу тебя не говорить неуважительно о моей матери.

— Женщина, которая не угадала сердцем, в чем лежит счастье и честь ее сына, у той нет сердца.

— Я повторяю свою просьбу не говорить неуважительно о матери, которую я уважаю, — сказал он, возвышая голос и строго глядя на нее.

Она не отвечала. Пристально глядя на него, на его лицо, руки, она вспоминала со всеми подробностями сцену вчерашнего примирения и его страстные ласки. «Эти, точно такие же ласки он расточал и будет и хочет расточать другим женщинам!» думала она.

— Ты не любишь мать. Это всё фразы, фразы и фразы! — с ненавистью глядя на него, сказала она.

— А если так, то надо...

— Надо решиться, и я решилась, — сказала она и хотела уйти, но в это время в комнату вошел Яшвин. Анна поздоровалась с ним и остановилась.

Зачем, когда в душе у нее была буря, и она чувствовала, что стоит на повороте жизни, который может иметь ужасные последствия, зачем ей в эту минуту надо было притворяться пред чужим человеком, который рано или поздно узнает же всё, — она не знала; но, тотчас же смирив в себе внутреннюю бурю, она села и стала говорить с гостем.

— Ну, что ваше дело? получили долг? — спросила она Яшвина.

— Да ничего; кажется, что я не получу всего, а в середу надо ехать. А вы когда? — сказал Яшвин, жмурясь поглядывая на Вронского и, очевидно, догадываясь о происшедшей ссоре.

— Кажется, послезавтра, — сказал Вронский.

— Вы, впрочем, уже давно собираетесь.

— Но теперь уже решительно, — сказала Анна, глядя прямо в глаза Вронскому таким взглядом, который говорил ему, чтобы он и не думал о возможности примирения.328

329 — Неужели же вам не жалко этого несчастного Певцова? — продолжала она разговор с Яшвиным.

— Никогда не спрашивал себя, Анна Аркадьевна, жалко или не жалко. Ведь мое всё состояние тут, — он показал на боковой карман, — и теперь я богатый человек; а нынче поеду в клуб и, может быть, выйду нищим. Ведь кто со мной садится — тоже хочет оставить меня без рубашки, а я его. Ну, и мы боремся, и в этом-то удовольствие.

— Ну, а если бы вы были женаты, — сказала Анна, — каково бы вашей жене?

Яшвин засмеялся.

— Затем, видно, и не женился и никогда не собирался.

— А Гельсингфорс? — сказал Вронский, вступая в разговор, и взглянул на улыбнувшуюся Анну.

Встретив его взгляд, лицо Анны вдруг приняло холодно-строгое выражение, как будто она говорила ему: «не забыто. Всё то же».

— Неужели вы были влюблены? — сказала она Яшвину.

— О, Господи! сколько раз! Но, понимаете, одному можно сесть за карты, но так, чтобы всегда встать, когда придет время rendez-vous.[117] А мне можно заниматься любовью, но так, чтобы вечером не опоздать к партии. Так я и устраиваю.

— Нет, я не про то спрашиваю, а про настоящее. — Она хотела сказать Гельсингфорс; но не хотела сказать слово, сказанное Вронским.

Приехал Войтов, покупавший жеребца; Анна встала и вышла из комнаты.

Пред тем как уезжать из дома, Вронский вошел к ней. Она хотела притвориться, что ищет что-нибудь на столе, но, устыдившись притворства, прямо взглянула ему в лицо холодным взглядом.

— Что вам надо? — спросила она его по-французски.

— Взять аттестат на Гамбетту, я продал его, — сказал он таким тоном, который выражал яснее слов: «объясняться мне некогда, и ни к чему не поведет».

«Я ни в чем не виноват пред нею, — думал он. Если она хочет себя наказывать, tant pis pour elle».[118] Но, выходя, ему показалось,329 330 что она сказала что-то, и сердце его вдруг дрогнуло от состраданья к ней.

— Что, Анна? — спросил он.

— Я ничего, — отвечала она так же холодно и спокойно.

«А ничего, так tant pis», подумал он, опять похолодев, повернулся и пошел. Выходя, он в зеркало увидал ее лицо, бледное, с дрожащими губами. Он и хотел остановиться и сказать ей утешительное слово, но ноги вынесли его из комнаты, прежде чем он придумал, что сказать. Целый этот день он провел вне дома, и, когда приехал поздно вечером, девушка сказала ему, что у Анны Аркадьевны болит голова, и она просила не входить к ней.

XXVI.

Никогда еще не проходило дня в ссоре. Нынче это было в первый раз. И это была не ссора. Это было очевидное признание в совершенном охлаждении. Разве можно было взглянуть на нее так, как он взглянул, когда входил в комнату за аттестатом? Посмотреть на нее, видеть, что сердце ее разрывается от отчаяния, и пройти молча с этим равнодушно-спокойным лицом? Он не то что охладел к ней, но он ненавидел ее, потому что любил другую женщину, — это было ясно.

И, вспоминая все те жестокие слова, которые он сказал, Анна придумывала еще те слова, которые он, очевидно, желал и мог сказать ей, и всё более и более раздражалась.

«Я вас не держу, — мог сказать он. — Вы можете итти куда хотите. Вы не хотели разводиться с вашим мужем, вероятно, чтобы вернуться к нему. Вернитесь. Если вам нужны деньги, я дам вам. Сколько нужно вам рублей?»

Все самые жестокие слова, которые мог сказать грубый человек, он сказал ей в ее воображении, и она не прощала их ему, как будто он действительно сказал их.

«А разве не вчера только он клялся в любви, он, правдивый и честный человек? Разве я не отчаивалась напрасно уже много раз?» вслед затем говорила она себе.

Весь день этот, за исключением поездки к Вильсон, которая заняла у нее два часа, Анна провела в сомнениях о том, всё ли кончено или есть надежда примирения и надо ли ей сейчас уехать или еще раз увидать его. Она ждала его целый день и330 331 вечером, уходя в свою комнату, приказав передать ему, что у нее голова болит, загадала себе: «если он придет, несмотря на слова горничной, то, значит, он еще любит. Если же нет, то, значит, всё конечно, и тогда я решу, что мне делать!..»

Она вечером слышала остановившийся стук его коляски, его звонок, его шаги и разговор с девушкой: он поверил тому, что ему сказали, не хотел больше ничего узнавать и пошел к себе. Стало быть, всё было кончено.

И смерть, как единственное средство восстановить в его сердце любовь к ней, наказать его и одержать победу в той борьбе, которую поселившийся в ее сердце злой дух вел с ним, ясно и живо представилась ей.

Теперь было всё равно: ехать или не ехать в Воздвиженское, получить или не получить от мужа развод — всё было ненужно. Нужно было одно — наказать его.

Когда она налила себе обычный прием опиума и подумала о том, что стоило только выпить всю стклянку, чтобы умереть, ей показалось это так легко и просто, что она опять с наслаждением стала думать о том, как он будет мучаться, раскаиваться и любить ее память, когда уже будет поздно. Она лежала в постели с открытыми глазами, глядя при свете одной догоравшей свечи на лепной карниз потолка и на захватывающую часть его тень от ширмы, и живо представляла себе, чтò он будет чувствовать, когда ее уже не будет и она будет для него только одно воспоминание. «Как мог я сказать ей эти жестокие слова?» будет говорить он. «Как мог я выйти из комнаты, не сказав ей ничего? Но теперь ее уж нет. Она навсегда ушла от нас. Она там...» Вдруг тень ширмы заколебалась, захватила весь карниз, весь потолок, другие тени с другой стороны рванулись ей навстречу; на мгновение тени сбежали, но потом с новой быстротой надвинулись, поколебались, слились, и всё стало темно. «Смерть!» подумала она. И такой ужас нашел на нее, что она долго не могла понять, где она, и долго не могла дрожащими руками найти спички и зажечь другую свечу вместо той, которая догорела и потухла. «Нет, всё — только жить! Ведь я люблю его. Ведь он любит меня! Это было и пройдет», говорила она, чувствуя, что слезы радости возвращения к жизни текли по ее щекам. И, чтобы спастись от своего страха, она поспешно пошла в кабинет к нему.

Он спал в кабинете крепким сном. Она подошла к нему и,331 332 сверху освещая его лицо, долго смотрела на него. Теперь, когда он спал, она любила его так, что при виде его не могла удержать слез нежности; но она знала, что если б он проснулся, то он посмотрел бы на нее холодным, сознающим свою правоту взглядом, и что, прежде чем говорить ему о своей любви, она должна бы была доказать ему, как он был виноват пред нею. Она, не разбудив его, вернулась к себе и после второго приема опиума к утру заснула тяжелым, неполным сном, во всё время которого она не переставала чувствовать себя.

Утром страшный кошмар, несколько раз повторявшийся ей в сновидениях еще до связи с Вронским, представился ей опять и разбудил ее. Старичок с взлохмаченной бородой что-то делал, нагнувшись над железом, приговаривая бессмысленные французские слова, и она, как и всегда при этом кошмаре (что и составляло его ужас), чувствовала, что мужичок этот не обращает на нее внимания, но делает это какое-то страшное дело в железе над нею. И она проснулась в холодном поту.

Когда она встала, ей, как в тумане, вспомнился вчерашний день.

«Была ссора. Было то, что бывало уже несколько раз. Я сказала, что у меня голова болит, и он не входил. Завтра мы едем, надо видеть его и готовиться к отъезду», сказала она себе. И, узнав, что он в кабинете, она пошла к нему. Проходя по гостиной, она услыхала, что у подъезда остановился экипаж, и, выглянув в окно, увидала карету, из которой высовывалась молодая девушка в лиловой шляпке, что-то приказывая звонившему лакею. После переговоров в передней кто-то вошел наверх, и рядом с гостиной послышались шаги Вронского. Он быстрыми шагами сходил по лестнице. Анна опять подошла к окну. Вот он вышел без шляпы на крыльцо и подошел к карете. Молодая девушка в лиловой шляпке передала ему пакет. Вронский улыбаясь сказал ей что-то. Карета отъехала; он быстро взбежал назад по лестнице.

Туман, застилавший всё в ее душе, вдруг рассеялся. Вчерашние чувства с новой болью защемили больное сердце. Она не могла понять теперь, как она могла унизиться до того, чтобы пробыть целый день с ним в его доме. Она вошла к нему в кабинет, чтоб объявить ему свое решение.

— Это Сорокина с дочерью заезжала и привезла мне деньги и бумаги от maman. Я вчера не мог получить. Как твоя голова,332 333 лучше? — сказал он спокойно, не желая видеть и понимать мрачного и торжественного выражения ее лица.

Она молча пристально смотрела на него, стоя посреди комнаты. Он взглянул на нее, на мгновенье нахмурился и продолжал читать письмо. Она повернулась и медленно пошла из комнаты. Он еще мог вернуть ее, но она дошла до двери, он всё молчал, и слышен был только звук шуршания перевертываемого листа бумаги.

— Да, кстати, — сказал он в то время, как она была уже в дверях, — завтра мы едем решительно? Не правда ли?

— Вы, но не я, — сказала она, оборачиваясь к нему.

— Анна, эдак невозможно жить...

— Вы, но не я, — повторила она.

— Это становится невыносимо!

— Вы... вы раскаетесь в этом, — сказала она и вышла.

Испуганный тем отчаянным выражением, с которым были сказаны эти слова, он вскочил и хотел бежать за нею, но, опомнившись, опять сел и, крепко сжав зубы, нахмурился. Эта неприличная, как он находил, угроза чего-то раздражила его. «Я пробовал всё, — подумал он, — остается одно — не обращать внимания», и он стал собираться ехать в город и опять к матери, от которой надо было получить подпись на доверенности.

Она слышала звуки его шагов по кабинету и столовой. У гостиной он остановился. Но он не повернул к ней, он только отдал приказание о том, чтоб отпустили без него Войтову жеребца. Потом она слышала, как подали коляску, как отворилась дверь, и он вышел опять. Но вот он опять вошел в сени, и кто-то взбежал наверх. Это камердинер вбегал за забытыми перчатками. Она подошла к окну и видела, как он не глядя взял перчатки и, тронув рукой спину кучера, что-то сказал ему. Потом, не глядя в окна, он сел в свою обычную позу в коляске, заложив ногу на ногу и, надевая перчатку, скрылся за углом.

XXVII.

«Уехал! Кончено!» сказала себе Анна, стоя у окна; и в ответ на этот вопрос впечатления мрака при потухшей свече и страшного сна, сливаясь в одно, холодным ужасом наполнили ее сердце.

«Нет, это не может быть!» вскрикнула она и, перейдя комнату,333 334 крепко позвонила. Ей так страшно теперь было оставаться одной, что, не дожидаясь прихода человека, она пошла навстречу ему.

— Узнайте, куда поехал граф, — сказала она.

Человек отвечал, что граф поехал в конюшни.

— Они приказали доложить, что если вам угодно выехать, то коляска сейчас вернется.

— Хорошо. Постойте. Сейчас я напишу записку. Пошлите Михайлу с запиской в конюшни. Поскорее.

Она села и написала:

«Я виновата. Вернись домой, надо объясниться. Ради Бога приезжай, мне страшно».

Она запечатала и отдала человеку.

Она боялась оставаться одна теперь и вслед за человеком вышла из комнаты и пошла в детскую.

«Что ж, это не то, это не он! Где его голубые глаза, милая и робкая улыбка?» была первая мысль ее, когда она увидала свою пухлую, румяную девочку с черными вьющимися волосами, вместо Сережи, которого она, при запутанности своих мыслей, ожидала видеть в детской. Девочка, сидя у стола, упорно и крепко хлопала по нем пробкой и бессмысленно глядела на мать двумя смородинами — черными глазами. Ответив Англичанке, что она совсем здорова и что завтра уезжает в деревню, Анна подсела к девочке и стала пред нею вертеть пробку с графина. Но громкий, звонкий смех ребенка и движение, которое она сделала бровью, так живо ей напомнили Вронского, что, удерживая рыдания, она поспешно встала и вышла. «Неужели всё кончено? Нет, это не может быть, — думала она. — Он вернется. Но как он объяснит мне эту улыбку, это оживление после того, как он говорил с ней? Но и не объяснит, всё-таки поверю. Если я не поверю, то мне остается одно, — а я не хочу».

Она посмотрела на часы. Прошло двенадцать минут. «Теперь уж он получил записку и едет назад. Недолго, еще десять минут... Но что, если он не приедет? Нет, этого не может быть. Надо, чтобы он не видел меня с заплаканными глазами. Я пойду умоюсь. Да, да, причесалась ли я или нет?» спросила она себя. И не могла вспомнить. Она ощупала голову рукой. «Да, я причесана, но когда, решительно не помню». Она даже не верила своей руке и подошла к трюмо, чтоб увидать, причесана ли она в самом деле или нет? Она была причесана и не могла вспомнить, когда она это делала. «Кто это?» думала она, глядя в зеркало334 335 на воспаленное лицо со странно блестящими глазами, испуганно смотревшими на нее. «Да это я», вдруг поняла она, и, оглядывая себя всю, она почувствовала вдруг на себе его поцелуи и, содрогаясь, двинула плечами. Потом подняла руку к губам и поцеловала ее.

«Что это, я с ума схожу», — и она пошла в спальню, где Аннушка убирала комнату.

— Аннушка, — сказала она, останавливаясь пред ней и глядя на горничную, сама не зная, что скажет ей.

— К Дарье Александровне вы хотели ехать, — как бы понимая, сказала горничная.

— К Дарье Александровне? Да, я поеду.

«Пятнадцать минут туда, пятнадцать назад. Он едет уже, он приедет сейчас. — Она вынула часы и посмотрела на них. — Но как он мог уехать, оставив меня в таком положении? Как он может жить, не примирившись со мною?» Она подошла к окну и стала смотреть на улицу. По времени он уже мог вернуться. Но расчет мог быть неверен, и она вновь стала вспоминать, когда он уехал, и считать минуты.

В то время как она отходила к большим часам, чтобы проверить свои, кто-то подъехал. Взглянув из окна, она увидала его коляску. Но никто не шел на лестницу, и внизу слышны были голоса. Это был посланный, вернувшийся в коляске. Она сошла к нему.

— Графа не застали. Они уехали на Нижегородскую дорогу.

— Что тебе? Что?... — обратилась она к румяному, веселому Михайле, подававшему ей назад ее записку.

«Да ведь он не получил ее», — вспомнила она.

— Поезжай с этой же запиской в деревню к графине Вронской, знаешь? И тотчас же привези ответ, — сказала она посланному.

«А я сама, что же я буду делать? — подумала она. — Да, я поеду к Долли, это правда, а то я с ума сойду. Да, я могу еще телеграфировать». И она написала депешу:

«Мне необходимо переговорить, сейчас приезжайте».

Отослав телеграмму, она пошла одеваться. Уже одетая и в шляпе, она опять взглянула в таза потолстевшей, спокойной Аннушки. Явное сострадание было видно в этих маленьких добрых серых глазах.335

336 — Аннушка, милая, что мне делать? — рыдая проговорила Анна, беспомощно опускаясь на кресло.

— Что же так беспокоиться, Анна Аркадьевна! Ведь это бывает. Вы поезжайте, рассеетесь, — сказала горничная.

— Да, я поеду, — опоминаясь и вставая, сказала Анна. — А если без меня будет телеграмма, прислать к Дарье Александровне... Нет, я сама вернусь.

«Да, не надо думать, надо делать что-нибудь, ехать, главное уехать из этого дома», сказала она, с ужасом прислушиваясь к страшному клокотанью, происходившему в ее сердце, и поспешно вышла и села в коляску.

— Куда прикажете? — спросил Петр пред тем, как садиться на козлы.

— На Знаменку, к Облонским.

XXVIII.

Погода была ясная. Всё утро шел частый, мелкий дождик и теперь недавно прояснило. Железные кровли, плиты тротуаров, голыши мостовой, колеса и кожи, медь и жесть экипажей, — всё ярко блестело на майском солнце. Было 3 часа и самое оживленное время на улицах.

Сидя в углу покойной коляски, чуть покачивавшейся своими упругими рессорами на быстром ходу серых, Анна, при несмолкаемом грохоте колес и быстро сменяющихся впечатлениях на чистом воздухе, вновь перебирая события последних дней, увидала свое положение совсем иным, чем каким оно казалось ей дома. Теперь и мысль о смерти не казалась ей более так страшна и ясна, и самая смерть не представлялась более неизбежною. Теперь она упрекала себя за то унижение, до которого она спустилась. «Я умоляю его простить меня. Я покорилась ему. Признала себя виноватою. Зачем? Разве я не могу жить без него?» И, не отвечая на вопрос, как она будет жить без него, она стала читать вывески. «Контора и склад. Зубной врач. Да, я скажу Долли всё. Она не любит Вронского. Будет стыдно, больно, но я всё скажу ей. Она любит меня, и я последую ее совету. Я не покорюсь ему; я не позволю ему воспитывать себя. Филиппов, калачи. Говорят, что они возят тесто в Петербург. Вода московская так хороша. А Мытищенские колодцы и блины». И она вспомнила, как давно, давно, когда ей было еще семнадцать336 337 лет, она ездила с теткой к Троице. «На лошадях еще. Неужели это была я, с красными руками? Как многое из того, что тогда мне казалось так прекрасно и недоступно, стало ничтожно, а то, что было тогда, теперь навеки недоступно. Поверила ли бы я тогда, что я могу дойти до такого унижения? Как он будет горд и доволен, получив мою записку! Но я докажу ему... Как дурно пахнет эта краска. Зачем они всё красят и строят? Моды и уборы», читала она. Мужчина поклонился ей. Это был муж Аннушки. «Наши паразиты, — вспомнила она, как это говорил Вронский. — Наши? почему наши? Ужасно то, что нельзя вырвать с корнем прошедшего. Нельзя вырвать, но можно скрыть память о нем. И я скрою». И тут она вспомнила о прошедшем с Алексеем Александровичем, о том, как она изгладила его из своей памяти. «Долли подумает, что я оставляю второго мужа и что я поэтому, наверное, неправа. Разве я хочу быть правой! Я не могу!» проговорила она, и ей захотелось плакать. Но она тотчас же стала думать о том, чему могли так улыбаться эти две девушки. «Верно, о любви? Они не знают, как это невесело, как низко... Бульвар и дети. Три мальчика бегут, играя в лошадки. Сережа! И я всё потеряю и не возвращу его. Да, всё потеряю, если он не вернется. Он, может быть, опоздал на поезд и уже вернулся теперь. Опять хочешь унижения! — сказала она самой себе. — Нет, я войду к Долли и прямо скажу ей: я несчастна, я стою того, я виновата, но я всё-таки несчастна, помоги мне. Эти лошади, эта коляска — как я отвратительна себе в этой коляске — всё его; но я больше не увижу их».

Придумывая те слова, в которых она всё скажет Долли, и умышленно растравляя свое сердце, Анна вошла на лестницу.

— Есть кто-нибудь? — спросила она в передней.

— Катерина Александровна Левина, — отвечал лакей.

«Кити! та самая Кити, в которую был влюблен Вронский, — подумала Анна, — та самая, про которую он вспоминал с любовью. Он жалеет, что не женился на ней. А обо мне он вспоминает с ненавистью и жалеет, что сошелся со мной».

Между сестрами, в то время как приехала Анна, шло совещание о кормлении. Долли одна вышла встретить гостью, в эту минуту мешавшую их беседе.

— А, ты не уехала еще? Я хотела сама быть у тебя, — сказала она, — нынче я получила письмо от Стивы.337

338 — Мы тоже получили депешу, — отвечала Анна, оглядываясь, чтоб увидать Кити.

— Он пишет, что не может понять, чего именно хочет Алексей Александрович, но что он не уедет без ответа.

— Я думала, у тебя есть кто-то. Можно прочесть письмо?

— Да, Кити, — смутившись сказала Долли, — она в детской осталась. Она была очень больна.

— Я слышала. Можно прочесть письмо?

— Я сейчас принесу. Но он не отказывает; напротив, Стива надеется, — сказала Долли, останавливаясь в дверях.

— Я не надеюсь, да и не желаю, — сказала Анна.

«Что ж это, Кити считает для себя унизительным встретиться со мной? — думала Анна, оставшись одна. — Может быть, она и права. Но не ей, той, которая была влюблена в Вронского, не ей показывать мне это, хотя это и правда. Я знаю, что меня в моем положении не может принимать ни одна порядочная женщина. Я знаю, что с той первой минуты я пожертвовала ему всем! И вот награда! О, как я ненавижу его! И зачем я приехала сюда? Мне еще хуже, еще тяжеле. — Она слышала из другой комнаты голоса переговаривавшихся сестер.— И что ж я буду говорить теперь Долли? Утешать Кити тем, что я несчастна, подчиняться ее покровительству? Нет, да и Долли ничего не поймет. И мне нечего говорить ей. Интересно было бы только видеть Кити и показать ей, как я всех и всё презираю, как мне всё равно теперь».

Долли вошла с письмом. Анна прочла и молча передала его.

— Я всё это знала, — сказала она. — И это меня нисколько не интересует.

— Да отчего же? Я, напротив, надеюсь, — сказала Долли, с любопытством глядя на Анну. Она никогда не видала ее в таком странном раздраженном состоянии. — Ты когда едешь? — спросила она.

Анна сощурившись смотрела пред собой и не отвечала ей.

— Что ж Кити прячется от меня? — сказала она, глядя на дверь и краснея.

— Ах, какие пустяки! Она кормит, и у нее не ладится дело, я ей советовала... Она очень рада. Она сейчас придет, — неловко, не умея говорить неправду, говорила Долли. — Да вот и она.

Узнав, что приехала Анна, Кити хотела не выходить; но338 339 Долли уговорила ее. Собравшись с силами, Кити вышла и краснея подошла к ней и подала руку.

— Я очень рада, — сказала она дрожащим голосом.

Кити была смущена тою борьбой, которая происходила в ней, между враждебностью к этой дурной женщине и желанием быть снисходительною к ней; но как только она увидала красивое, симпатичное лицо Анны, вся враждебность тотчас же исчезла.

— Я бы не удивилась, если бы вы и не хотели встретиться со мною. Я ко всему привыкла. Вы были больны? Да, вы переменились, — сказала Анна.

Кити чувствовала, что Анна враждебно смотрит на нее. Она объясняла эту враждебность неловким положением, в котором теперь чувствовала себя пред ней прежде покровительствовавшая ей Анна, и ей стало жалко ее.

Они поговорили про болезнь, про ребенка, про Стиву, но, очевидно, ничто не интересовало Анну.

— Я заехала проститься с тобой, — сказала она вставая.

— Когда же вы едете?

Но Анна опять, не отвечая, обратилась к Кити.

— Да, я очень рада, что увидала вас, — сказала она с улыбкой. — Я слышала о вас столько со всех сторон, даже от вашего мужа. Он был у меня, и он мне очень понравился, — очевидно с дурным намерением прибавила она. — Где он?

— Он в деревню поехал, — краснея сказала Кити.

— Кланяйтесь ему от меня, непременно кланяйтесь.

— Непременно! — наивно повторила Кити, соболезнующе глядя ей в глаза.

— Так прощай, Долли! — И, поцеловав Долли и пожав руку Кити, Анна поспешно вышла.

— Всё такая же и так же привлекательна. Очень хороша! — сказала Кити, оставшись одна с сестрой. — Но что-то жалкое есть в ней. Ужасно жалкое!

— Нет, нынче в ней что-то особенное, — сказала Долли. — Когда я ее провожала в передней, мне показалось, что она хочет плакать.

XXIX.

Анна села в коляску в еще худшем состоянии, чем то, в каком она была, уезжая из дома. К прежним мучениям присоединилось339 340 теперь чувство оскорбления и отверженности, которое она ясно почувствовала при встрече с Кити.

— Куда прикажете? Домой? — спросил Петр.

— Да, домой, — сказала она, теперь и не думая о том, куда она едет.

«Как они, как на что-то страшное, непонятное и любопытное, смотрели на меня. О чем он может с таким жаром рассказывать другому? — думала она, глядя на двух пешеходов. — Разве можно другому рассказывать то, что чувствуешь? Я хотела рассказывать Долли и хорошо, что не рассказала. Как бы она рада была моему несчастью! Она бы скрыла это; но главное чувство было бы радость о том, что я наказана за те удовольствия, в которых она завидовала мне. Кити, та еще бы более была рада. Как я ее всю вижу насквозь! Она знает, что я больше, чем обыкновенно, любезна была к ее мужу. И она ревнует и ненавидит меня. И презирает еще. В ее глазах я безнравственная женщина. Если б я была безнравственная женщина, я бы могла влюбить в себя ее мужа... если бы хотела. Да я и хотела. Вот этот доволен собой, — подумала она о толстом, румяном господине, проехавшем навстречу, принявшем ее зa знакомую и приподнявшем лоснящуюся шляпу над лысою лоснящеюся головой и потом убедившемся, что он ошибся. — Он думал, что он меня знает. А он знает меня так же мало, как кто бы то ни было на свете знает меня. Я сама не знаю. Я знаю свои аппетиты, как говорят французы. Вот им хочется этого грязного мороженого. Это они знают наверное, — думала она, глядя на двух мальчиков, остановивших мороженника, который снимал с головы кадку и утирал концом полотенца потное лицо. — Всем нам хочется сладкого, вкусного. Нет конфет, то грязного мороженого. И Кити так же: не Вронский, то Левин. И она завидует мне. И ненавидит меня. И все мы ненавидим друг друга. Я Кити, Кити меня. Вот это правда. Тютькин, coiffeur. Je me fais coiffer par Тютькин...[119] Я это скажу ему, когда он приедет, — подумала она и улыбнулась. Но в ту же минуту она вспомнила, что ей некому теперь говорить ничего смешного. — Да и ничего смешного, веселого нет. Всё гадко. Звонят к вечерне, и купец этот как аккуратно крестится! — точно боится выронить что-то. Зачем эти церкви, этот звон340 341 и эта ложь? Только для того, чтобы скрыть, что мы все ненавидим друг друга, как эти извозчики, которые так злобно бранятся. Яшвин говорит: он хочет меня оставить без рубашки, а я его. Вот это правда!»

На этих мыслях, которые завлекли ее так, что она перестала даже думать о своем положении, ее застала остановка у крыльца своего дома. Увидав вышедшего ей навстречу швейцара, она только вспомнила, что посылала записку и телеграмму.

— Ответ есть? — спросила она.

— Сейчас посмотрю, — отвечал швейцар и, взглянув на конторке, достал и подал ей квадратный тонкий конверт телеграммы. «Я не могу приехать раньше десяти часов. Вронский», прочла она.

— А посланный не возвращался?

— Никак нет, — отвечал швейцар.

«А, если так, то я знаю, что мне делать, — сказала она, и, чувствуя поднимающийся в себе неопределенный гнев и потребность мести, она взбежала наверх. — Я сама поеду к нему. Прежде чем навсегда уехать, я скажу ему всё. Никогда никого не ненавидела так, как этого человека!» думала она. Увидав его шляпу на вешалке, она содрогнулась от отвращения. Она не соображала того, что его телеграмма была ответ на ее телеграмму и что он не получал еще ее записки. Она представляла его себе теперь спокойно разговаривающим с матерью и с Сорокиной и радующимся ее страданиям. «Да, надобно ехать скорее», сказала она себе, еще не зная, куда ехать. Ей хотелось поскорее уйти от тех чувств, которые она испытывала в этом ужасном доме. Прислуга, стены, вещи в этом доме — всё вызывало в ней отвращение и злобу и давило ее какою-то тяжестью.

«Да, надо ехать на станцию железной дороги, а если нет, то поехать туда и уличить его». Анна посмотрела в газетах расписание поездов. Вечером отходит в 8 часов 2 минуты. «Да, я поспею». Она велела заложить других лошадей и занялась укладкой в дорожную сумку необходимых на несколько дней вещей. Она знала, что не вернется более сюда. Она смутно решила себе в числе тех планов, которые приходили ей в голову, и то, что после того, что произойдет там на станции или в именьи графини, она поедет по Нижегородской дороге до первого города и останется там.341

342 Обед стоял на столе; она подошла, понюхала хлеб и сыр и, убедившись, что запах всего съестного ей противен, велела подавать коляску и вышла. Дом уже бросал тень чрез всю улицу, и был ясный, еще теплый на солнце вечер. И провожавшая ее с вещами Аннушка, и Петр, клавший вещи в коляску, и кучер, очевидно недовольный, — все были противны ей и раздражали ее своими словами и движениями.

— Мне тебя не нужно, Петр.

— А как же билет?

— Ну, как хочешь, мне всё равно, — с досадой сказала она.

Петр вскочил на козлы и, подбоченившись, приказал ехать на вокзал.

XXX.

«Вот она опять! Опять я понимаю всё», сказала себе Анна, как только коляска тронулась и покачиваясь загремела по мелкой мостовой, и опять одно за другим стали сменяться впечатления.

«Да, о чем я последнем так хорошо думала?» старалась вспомнить она. «Тютькин, coiffeur? Нет, не то. Да, про то, что говорит Яшвин: борьба за существование и ненависть — одно, что связывает людей. Нет, вы напрасно едете, — мысленно обратилась она к компании в коляске четверней, которая, очевидно, ехала веселиться за город.— И собака, которую вы везете с собой, не поможет вам. От себя не уйдете». Кинув взгляд в ту сторону, куда оборачивался Петр, она увидала полумертвопьяного фабричного с качающеюся головой, которого вез куда-то городовой. Вот этот — скорее, — подумала она. — Мы с графом Вронским также не нашли этого удовольствия, хотя и много ожидали от него». И Анна обратила теперь в первый раз тот яркий свет, при котором она видела всё, на свои отношения с ним, о которых прежде она избегала думать. «Чего он искал во мне? Любви не столько, сколько удовлетворения тщеславия». Она вспоминала его слова, выражение лица его, напоминающее покорную лягавую собаку, в первое время их связи. И всё теперь подтверждало это. «Да, в нем было торжество тщеславного успеха. Разумеется, была и любовь, но бòльшая доля была гордость успеха. Он хвастался мной. Теперь это прошло. Гордиться нечем. Не гордиться, а стыдиться.342 343 Он взял от меня всё, что мог, и теперь я не нужна ему. Он тяготится мною и старается не быть в отношении меня бесчестным. Он проговорился вчера — он хочет развода и женитьбы, чтобы сжечь свои корабли. Он любит меня — но как? The zest is gone.[120] Этот хочет всех удивить и очень доволен собой, — подумала она, глядя на румяного приказчика, ехавшего на манежной лошади. — Да, того вкуса уж нет для него во мне. Если я уеду от него, он в глубине души будет рад».

Это было не предположение, — она ясно видела это в том пронзительном свете, который открывал ей теперь смысл жизни и людских отношений.

«Моя любовь всё делается страстнее и себялюбивее, а его всё гаснет и гаснет, и вот отчего мы расходимся, — продолжала она думать. — И помочь этому нельзя. У меня всё в нем одном, и я требую, чтоб он весь больше и больше отдавался мне. А он всё больше и больше хочет уйти от меня. Мы именно шли навстречу до связи, а потом неудержимо расходимся в разные стороны. И изменить этого нельзя. Он говорит мне, что я бессмысленно ревнива, и я сама говорила себе, что я бессмысленно ревнива; но это неправда. Я не ревнива, а я недовольна. Но... — она открыла рот и переместилась в коляске от волнения, возбужденного в ней пришедшею ей вдруг мыслью. — Если б я могла быть чем-нибудь, кроме любовницы, страстно любящей одни его ласки; но я не могу и не хочу быть ничем другим. И я этим желанием возбуждаю в нем отвращение, а он во мне злобу, и это не может быть иначе. Разве я не знаю, что он не стал бы обманывать меня, что он не имеет видов на Сорокину, что он не влюблен в Кити, что он не изменит мне? Я всё это знаю, но мне от этого не легче. Если он, не любя меня, из долга будет добр, нежен ко мне, а того не будет, чего я хочу, — да это хуже в тысячу раз даже, чем злоба! Это — ад! А это-то и есть. Он уж давно не любит меня. А где кончается любовь, там начинается ненависть. Этих улиц я совсем не знаю. Горы какие-то, и всё дома, дома... И в домах всё люди, люди... Сколько их, конца нет, и все ненавидят друг друга. Ну, пусть я придумаю себе то, чего я хочу, чтобы быть счастливой. Ну? Я получаю развод, Алексей Александрович отдает мне Сережу, и я выхожу замуж за Вронского». Вспомнив об Алексее Александровиче,343 344 она тотчас с необыкновенною живостью представила себе его как живого пред собой, с его кроткими, безжизненными, потухшими глазами, синими жилами на белых руках, интонациями и треском пальцев и, вспомнив то чувство, которое было между ними и которое тоже называлось любовью, вздрогнула от отвращения. «Ну, я получу развод и буду женой Вронского. Что же, Кити перестанет так смотреть на меня, как она смотрела нынче? Нет. А Сережа перестанет спрашивать или думать о моих двух мужьях? А между мною и Вронским какое же я придумаю новое чувство? Возможно ли какое-нибудь не счастье уже, а только не мученье? Нет и нет! — ответила она себе теперь без малейшего колебания. — Невозможно! Мы жизнью расходимся, и я делаю его несчастье, он мое, и переделать ни его, ни меня нельзя. Все попытки были сделаны, винт свинтился. Да, нищая с ребенком. Она думает, что жалко ее. Разве все мы не брошены на свет затем только, чтобы ненавидеть друг друга и потому мучать себя и других? Гимназисты идут, смеются. Сережа? — вспомнила она. — Я тоже думала, что любила его, и умилялась над своею нежностью. А жила же я без него, променяла же его на другую любовь и не жаловалась на этот промен, пока удовлетворялась той любовью». И она с отвращением вспомнила про то, что называла той любовью. И ясность, с которою она видела теперь свою и всех людей жизнь, радовала ее. «Так и я, и Петр, и кучер Федор, и этот купец, и все те люди, которые живут там по Волге, куда приглашают эти объявления, и везде, и всегда», думала она, когда уже подъехала к низкому строению Нижегородской станции и к ней навстречу выбежали артельщики.

— Прикажете до Обираловки? — сказал Петр.

Она совсем забыла, куда и зачем она ехала, и только с большим усилием могла понять вопрос.

— Да, — сказала она ему, подавая кошелек с деньгами, и, взяв на руку маленький красный мешочек, вышла из коляски.

Направляясь между толпой в залу первого класса, она понемногу припоминала все подробности своего положения и те решения, между которыми она колебалась. И опять то надежда, то отчаяние по старым наболевшим местам стали растравлять раны ее измученного, страшно трепетавшего сердца. Сидя на звездообразном диване в ожидании поезда, она, с отвращением глядя на входивших и выходивших (все они были344 345 противны ей), думала то о том, как она приедет на станцию, напишет ему записку и чтò она напишет ему, то о том, как он теперь жалуется матери (не понимая ее страданий) на свое положение, и как она войдет в комнату, и что она скажет ему. То она думала о том, как жизнь могла бы быть еще счастлива, и как мучительно она любит и ненавидит его, и как страшно бьется ее сердце.

XXXI.

Раздался звонок, прошли какие-то молодые мужчины, уродливые, наглые и торопливые и вместе внимательные к тому впечатлению, которое они производили; прошел и Петр через залу в своей ливрее и штиблетах, с тупым животным лицом, и подошел к ней, чтобы проводить ее до вагона. Шумные мужчины затихли, когда она проходила мимо их по платформе, и один что-то шепнул об ней другому, разумеется, что-нибудь гадкое. Она поднялась на высокую ступеньку и села одна в купе на пружинный испачканный, когда-то белый диван. Мешок, вздрогнув на пружинах, улегся. Петр с дурацкой улыбкой приподнял у окна в знак прощания свою шляпу с галуном, наглый кондуктор захлопнул дверь и щеколду. Дама, уродливая, с турнюром (Анна мысленно раздела эту женщину и ужаснулась на ее безобразие) и девочка, ненатурально смеясь, пробежали внизу.

— У Катерины Андреевны, всё у нее, ma tante! — прокричала девочка.

«Девочка — и та изуродована и кривляется», подумала Анна. Чтобы не видать никого, она быстро встала и села к противоположному окну в пустом вагоне. Испачканный уродливый мужик в фуражке, из-под которой торчали спутанные волосы, прошел мимо этого окна, нагибаясь к колесам вагона. «Что-то знакомое в этом безобразном мужике», подумала Анна. И вспомнив свой сон, она, дрожа от страха, отошла к противоположной двери. Кондуктор отворял дверь, впуская мужа с женой.

— Вам выйти угодно?

Анна не отвечала. Кондуктор и входившие не заметили под вуалью ужаса на ее лице. Она вернулась в свой угол и села. Чета села с противоположной стороны, внимательно, но скрытно оглядывая ее платье. И муж и жена казались отвратительны345 346 Анне. Муж спросил: позволит ли она курить, очевидно не для того, чтобы курить, но чтобы заговорить с нею. Получив ее согласие, он заговорил с женой по-французски о том, что ему еще менее, чем курить, нужно было говорить. Они говорили, притворяясь, глупости, только для того, чтобы она слышала. Анна ясно видела, как они надоели друг другу и как ненавидят друг друга. И нельзя было не ненавидеть таких жалких уродов.

Послышался второй звонок и вслед зa ним передвижение багажа, шум, крик и смех. Анне было так ясно, что никому нечему было радоваться, что этот смех раздражил ее до боли, и ей хотелось заткнуть уши, чтобы не слыхать его. Наконец прозвенел третий звонок, раздался свисток, визг паровика, рванулась цепь, и муж перекрестился. «Интересно бы спросить у него, что он подразумевает под этим», с злобой взглянув на него, подумала Анна. Она смотрела мимо дамы в окно на точно как будто катившихся назад людей, провожавших поезд и стоявших на платформе. Равномерно вздрагивая на стычках рельсов, вагон, в котором сидела Анна, прокатился мимо платформы, каменной стены, диска, мимо других вагонов; колеса плавнее и маслянее, с легким звоном зазвучали по рельсам, окно осветилось ярким вечерним солнцем, и ветерок заиграл занавеской. Анна забыла о своих соседях в вагоне и, на легкой качке езды вдыхая в себя свежий воздух, опять стала думать:

«Да, на чем я остановилась? На том, что я не могу придумать положения, в котором жизнь не была бы мученьем, что все мы созданы затем, чтобы мучаться, и что мы все знаем это и все придумываем средства, как бы обмануть себя. А когда видишь правду, что же делать?»

— На то дан человеку разум, чтоб избавиться от того, что его беспокоит, — сказала по-французски дама, очевидно довольная своею фразой и гримасничая языком.

Эти слова как будто ответили на мысль Анны.

«Избавиться от того, что беспокоит», повторяла Анна. И, взглянув на краснощекого мужа и худую жену, она поняла, что болезненная жена считает себя непонятою женщиной, и муж обманывает ее и поддерживает в ней это мнение о себе. Анна как будто видела их историю и все закоулки их души, перенеся свет на них. Но интересного тут ничего не было, и она продолжала свою мысль.346

347 «Да, очень беспокоит меня, и на то дан разум, чтоб избавиться; стало быть, надо избавиться. Отчего же не потушить свечу, когда смотреть больше не на что, когда гадко смотреть на всё это? Но как? Зачем этот кондуктор пробежал по жердочке, зачем они кричат, эти молодые люди в том вагоне? Зачем они говорят, зачем они смеются? Всё неправда, всё ложь, всё обман, всё зло!..»

Когда поезд подошел к станции, Анна вышла в толпе других пассажиров и, как от прокаженных, сторонясь от них, остановилась на платформе, стараясь вспомнить, зачем она сюда приехала и что намерена была делать. Всё, что ей казалось возможно прежде, теперь так трудно было сообразить, особенно в шумящей толпе всех этих безобразных людей, не оставлявших ее в покое. То артельщики подбегали к ней, предлагая ей свои услуги; то молодые люди, стуча каблуками по доскам платформы и громко разговаривая, оглядывали ее, то встречные сторонились не в ту сторону. Вспомнив, что она хотела ехать дальше, если нет ответа, она остановила одного артельщика и спросила, нет ли тут кучера с запиской к графу Вронскому.

— Граф Вронский? От них сейчас тут были. Встречали княгиню Сорокину с дочерью. А кучер какой из себя?

В то время как она говорила с артельщиком, кучер Михайла, румяный, веселый, в синей щегольской поддевке и цепочке, очевидно гордый тем, что он так хорошо исполнил поручение, подошел к ней и подал записку. Она распечатала, и сердце ее сжалось еще прежде, чем она прочла.

«Очень жалею, что записка не застала меня. Я буду в десять часов», небрежным почерком писал Вронский.

«Так! Я этого ждала!» сказала она себе с злою усмешкой.

— Хорошо, так поезжай домой, — тихо проговорила она, обращаясь к Михайле. Она говорила тихо, потому что быстрота биения сердца мешала ей дышать. «Нет, я не дам тебе мучать себя», подумала она, обращаясь с угрозой не к нему, не к самой себе, а к тому, кто заставлял ее мучаться, и пошла по платформе мимо станции.

Две горничные, ходившие по платформе, загнули назад головы, глядя на нее, что-то соображая вслух о ее туалете: «настоящие», сказали они о кружеве, которое было на ней. Молодые люди не оставляли ее в покое. Они опять, заглядывая ей в лицо и со смехом крича что-то ненатуральным голосом,347 348 прошли мимо. Начальник станции, проходя, спросил, едет ли она. Мальчик, продавец квасу, не спускал с нее глаз. «Боже мой, куда мне?» — всё дальше и дальше уходя по платформе, думала она. У конца она остановилась. Дамы и дети, встретившие господина в очках и громко смеявшиеся и говорившие, замолкли, оглядывая ее, когда она поравнялась с ними. Она ускорила шаг и отошла от них к краю платформы. Подходил товарный поезд. Платформа затряслась, и ей показалось, что она едет опять.

И вдруг, вспомнив о раздавленном человеке в день ее первой встречи с Вронским, она поняла, чтò ей надо делать. Быстрым, легким шагом спустившись по ступенькам, которые шли от водокачки к рельсам, она остановилась подле вплоть мимо ее проходящего поезда. Она смотрела на низ вагонов, на винты и цепи и на высокие чугунные колеса медленно катившегося первого вагона и глазомером старалась определить середину между передними и задними колесами и ту минуту, когда середина эта будет против нее.

«Туда! — говорила она себе, глядя в тень вагона, на смешанный с углем песок, которым были засыпаны шпалы, — туда, на самую середину, и я накажу его и избавлюсь от всех и от себя».

Она хотела упасть под поравнявшийся с ней серединою первый вагон. Но красный мешочек, который она стала снимать с руки, задержал ее, и было уже поздно: середина миновала ее. Надо было ждать следующего вагона. Чувство, подобное тому, которое она испытывала, когда купаясь готовилась войти в воду, охватило ее, и она перекрестилась. Привычный жест крестного знамения вызвал в душе ее целый ряд девичьих и детских воспоминаний, и вдруг мрак, покрывавший для нее всё, разорвался, и жизнь предстала ей на мгновение со всеми ее светлыми прошедшими радостями. Но она не спускала глаз с колес подходящего второго вагона. И ровно в ту минуту, как середина между колесами поравнялась с нею, она откинула красный мешочек и, вжав в плечи голову, упала под вагон на руки и легким движением, как бы готовясь тотчас же встать, опустилась на колена. И в то же мгновение она ужаснулась тому, что делала. «Где я? Что я делаю? Зачем?» Она хотела подняться, откинуться; но что-то огромное, неумолимое толкнуло ее в голову и потащило за спину. «Господи, прости мне

348 349

АВТОГРАФ ЭПИЗОДА СМЕРТИ КАРЕНИНОЙ, ПЕРЕРАБОТАННОГО Л. Н. ТОЛСТЫМ ДЛЯ ОТДЕЛЬНОГО ИЗДАНИЯ РОМАНА С ИСПРАВЛЕНИЯМИ H. Н. СТРАХОВА

Размер подлинника

всё!» проговорила она, чувствуя невозможность борьбы. Мужичок, приговаривая что-то, работал над железом. И свеча, при которой она читала исполненную тревог, обманов, горя и зла книгу, вспыхнула более ярким, чем когда-нибудь, светом, осветила ей всё то, что прежде было во мраке, затрещала, стала меркнуть и навсегда потухла.

ЧАСТЬ ВОСЬМАЯ.

I.

Прошло почти два месяца. Была уже половина жаркого лета, а Сергей Иванович только теперь собрался выехать из Москвы.

В жизни Сергея Ивановича происходили за это время свои события. Уже с год тому назад была кончена его книга, плод шестилетнего труда, озаглавленная: Опыт обзора основ и форм государственности в Европе и в России. Некоторые отделы этой книги и введение были печатаемы в повременных изданиях, и другие части были читаны Сергеем Ивановичем людям своего круга, так что мысли этого сочинения не могли быть уже совершенной новостью для публики; но всё-таки Сергей Иванович ожидал, что книга его появлением своим должна будет произвести серьезное впечатление на общество и если не переворот в науке, то во всяком случае сильное волнение в ученом мире.

Книга эта после тщательной отделки была издана в прошлом году и разослана книгопродавцам.

Ни у кого не спрашивая о ней, неохотно и притворно-равнодушно отвечая на вопросы своих друзей о том, как идет его книга, не спрашивая даже у книгопродавцев, как покупается она, Сергей Иванович зорко, с напряженным вниманием следил за тем первым впечатлением, какое произведет его книга в обществе и в литературе.

Но прошла неделя, другая, третья, и в обществе не было заметно никакого впечатления; друзья его, специалисты и ученые, иногда, очевидно из учтивости, заговаривали о ней. Остальные же его знакомые, не интересуясь книгой ученого350 351 содержания, вовсе не говорили с ним о ней. И в обществе, в особенности теперь занятом другим, было совершенное равнодушие. В литературе тоже в продолжение месяца не было ни слова о книге.

Сергей Иванович рассчитывал до подробности время, нужное на написание рецензии, но прошел месяц, другой, было то же молчание.

Только в Северном Жуке, в шуточном фельетоне о певце Драбанти, спавшем с голоса, было кстати сказано несколько презрительных слов о книге Кознышева, показывавших, что книга эта уже давно осуждена всеми и предана на всеобщее посмеяние.

Наконец на третий месяц в серьезном журнале появилась критическая статья. Сергей Иванович знал и автора статьи. Он встретил его раз у Голубцова.

Автор статьи был очень молодой и больной фельетонист, очень бойкий как писатель, но чрезвычайно мало образованный и робкий в отношениях личных.

Несмотря на совершенное презрение свое к автору, Сергей Иванович с совершенным уважением приступил к чтению статьи. Статья была ужасна.

Очевидно, фельетонист понял всю книгу так, как невозможно было понять ее. Но он так ловко подобрал выписки, что для тех, которые не читали книги (а очевидно, почти никто не читал ее), совершенно было ясно, что вся книга была не что иное, как набор высокопарных слов, да еще некстати употребленных (что показывали вопросительные знаки), и что автор книги был человек совершенно невежественный. И всё это было так остроумно, что Сергей Иванович и сам бы не отказался от такого остроумия; но это-то и было ужасно.

Несмотря на совершенную добросовестность, с которою Сергей Иванович проверял справедливость доводов рецензента, он ни на минуту не остановился на недостатках и ошибках, которые были осмеиваемы, — было слитком очевидно, что всё это подобрано нарочно, — но тотчас же невольно он до малейших подробностей стал вспоминать свою встречу и разговор с автором статьи.

«Не обидел ли я его чем-нибудь?» спрашивал себя Сергей Иванович.

И вспомнив, как он при встрече поправил этого молодого351 352 человека в выказывавшем его невежество слове, Сергей Иванович нашел объяснение смысла статьи.

После этой статьи наступило мертвое, и печатное и изустное, молчание о книге, и Сергей Иванович видел, что его шестилетнее произведение, выработанное с такою любовью и трудом, прошло бесследно.

Положение Сергея Ивановича было еще тяжелее оттого, что, окончив книгу, он не имел более кабинетной работы, занимавшей прежде большую часть его времени.

Сергей Иванович был умен, образован, здоров, деятелен и не знал, куда употребить всю свою деятельность. Разговоры в гостиных, съездах, собраниях, комитетах, везде, где можно было говорить, занимали часть его времени; но он, давнишний городской житель, не позволял себе уходить всему в разговоры, как это делал его неопытный брат, когда бывал в Москве; оставалось еще много досуга и умственных сил.

На его счастье, в это самое тяжелое для него по причине неудачи его книги время, на смену вопросов иноверцев, Американских друзей, самарского голода, выставки, спиритизма, стал Славянский вопрос, прежде только тлевшийся в обществе, и Сергей Иванович, и прежде бывший одним из возбудителей этого вопроса, весь отдался ему.

В среде людей, к которым принадлежал Сергей Иванович, в это время ни о чем другом не говорили и не писали, как о Славянском вопросе и Сербской войне. Всё то, что делает обыкновенно праздная толпа, убивая время, делалось теперь в пользу Славян. Балы, концерты, обеды, спичи, дамские наряды, пиво, трактиры — всё свидетельствовало о сочувствии к Славянам.

Со многим из того, что говорили и писали по этому случаю, Сергей Иванович был несогласен в подробностях. Он видел, что Славянский вопрос сделался одним из тех модных увлечений, которые всегда, сменяя одно другое, служат обществу предметом занятия; видел и то, что много было людей с корыстными, тщеславными целями, занимавшихся этим делом. Он признавал, что газеты печатали много ненужного и преувеличенного, с одною целью — обратить на себя внимание и перекричать других. Он видел, что при этом общем подъеме общества выскочили вперед и кричали громче других все неудавшиеся и обиженные: главнокомандующие без армий, министры352 353 без министерств, журналисты без журналов, начальники партий без партизанов. Он видел, что много тут было легкомысленного и смешного; но он видел и признавал несомненный, всё разраставшийся энтузиазм, соединивший в одно все классы общества, которому нельзя было не сочувствовать. Резня единоверцев и братьев Славян вызвала сочувствие к страдающим и негодование к притеснителям. И геройство Сербов и Черногорцев, борющихся за великое дело, породило во всем народе желание помочь своим братьям уже не словом, а делом.

Но притом было другое, радостное для Сергея Ивановича явление: это было проявление общественного мнения. Общество определенно выразило свое желание. Народная душа получила выражение, как говорил Сергей Иванович. И чем более он занимался этим делом, тем очевиднее ему казалось, что это было дело, долженствующее получить громадные размеры, составить эпоху.

Он посвятил всего себя на служение этому великому делу и забыл думать о своей книге.

Всё время его теперь было занято, так что он не успевал отвечать на все обращаемые к нему письма и требования.

Проработав всю весну и часть лета, он только в июле месяце собрался поехать в деревню к брату.

Он ехал и отдохнуть на две недели и в самой святая-святых народа, в деревенской глуши, насладиться видом того поднятия народного духа, в котором он и все столичные и городские жители были вполне убеждены. Катавасов, давно собиравшийся исполнить данное Левину обещание побывать у него, поехал с ним вместе.

II.

Едва Сергей Иванович с Катавасовым успели подъехать к особенно оживленной нынче народом станции Курской железной дороги и, выйдя из кареты, осмотреть подъезжавшего сзади с вещами лакея, как подъехали и добровольцы на четырех извозчиках. Дамы с букетами встретили их и в сопровождении хлынувшей за ними толпы вошли в станцию.

Одна из дам, встречавших добровольцев, выходя из залы, обратилась к Сергею Ивановичу.

— Вы тоже приехали проводить? — спросила она по-французски.353

354 — Нет, я сам еду, княгиня. Отдохнуть к брату. А вы всегда провожаете? — с чуть заметной улыбкой сказал Сергей Иванович.

— Да нельзя же! — отвечала княгиня. — Правда, что от нас отправлено уж восемьсот? Мне не верил Мальвинский.

— Больше восьмисот. Если считать тех, которые отправлены не прямо из Москвы, уже более тысячи, — сказал Сергей Иваныч.

— Ну вот. Я и говорила! — радостно подхватила дама. И ведь правда, что пожертвовано теперь около миллиона?

— Больше, княгиня.

— А какова нынешняя телеграмма? Опять разбили Турок.

— Да, я читал, — отвечал Сергей Иваныч. Они говорили о последней телеграмме, подтверждавшей то, что три дня сряду Турки были разбиты на всех пунктах и бежали и что на завтра ожидалось решительное сражение.

— Ах, да, знаете, один молодой человек, прекрасный, просился. Не знаю, почему сделали затруднение. Я хотела просить вас, я его знаю, напишите, пожалуйста, записку. Он от графини Лидии Ивановны прислан.

Расспросив подробности, которые знала княгиня о просившемся молодом человеке, Сергей Иванович, пройдя в первый класс, написал записку к тому, от кого это зависело, и передал княгине.

— Вы знаете, граф Вронский, известный... едет с этим поездом, — сказала княгиня с торжествующею и многозначительною улыбкой, когда он опять нашел ее и передал ей записку.

— Я слышал, что он едет, но не знал когда. С этим поездом?

— Я видела его. Он здесь; одна мать провожает его. Всё-таки это — лучшее, что он мог сделать.

— О, да, разумеется.

В то время как они говорили, толпа хлынула мимо них к обеденному столу. Они тоже подвинулись и услыхали громкий голос одного господина, который с бокалом в руке говорил речь добровольцам. «Послужить за веру, за человечество, за братьев наших, — всё возвышая голос, говорил господин. — На великое дело благословляет вас матушка Москва. Живио!» громко и слезно заключил он.354

355 Все закричали живио! и еще новая толпа хлынула в залу и чуть не сбила с ног княгиню.

— А! княгиня, каково! — сияя радостной улыбкой, сказал Степан Аркадьич, вдруг появившийся в середине толпы. — Неправда ли, славно, тепло сказал? Браво! И Сергей Иваныч! Вот вы бы сказали от себя так — несколько слов, знаете, ободрение; вы так это хорошо, — прибавил он с нежной, уважительной и осторожной улыбкой, слегка за руку подвигая Сергея Ивановича.

— Нет, я еду сейчас.

— Куда?

— В деревню, к брату, — отвечал Сергей Иванович.

— Так вы жену мою увидите. Я писал ей, но вы прежде увидите; пожалуйста, скажите, что меня видели и что all right.[121] Она поймет. А впрочем, скажите ей, будьте добры, что я назначен членом комиссии соединенного... Ну, да она поймет! Знаете, les petites misères de la vie humaine,[122] — как бы извиняясь, обратился он к княгине. — А Мягкая-то, не Лиза, а Бибиш, посылает-таки тысячу ружей и двенадцать сестер. Я вам говорил?

— Да, я слышал, — неохотно отвечал Кознышев.

— А жаль, что вы уезжаете, — сказал Степан Аркадьич. — Завтра мы даем обед двум отъезжающим — Димер-Бартнянский из Петербурга и наш Веселовский, Гриша. Оба едут. Веселовский недавно женился. Вот молодец! Не правда ли, княгиня? — обратился он к даме.

Княгиня, не отвечая, посмотрела на Кознышева. Но то, что Сергей Иваныч и княгиня как будто желали отделаться от него, нисколько не смущало Степана Аркадьича. Он улыбаясь смотрел то на перо шляпы княгини, то по сторонам, как будто припоминая что-то. Увидав проходившую даму с кружкой, он подозвал ее к себе и положил пятирублевую бумажку.

— Не могу видеть этих кружек спокойно, пока у меня есть деньги, — сказал он. — А какова нынешняя депеша? Молодцы Черногорцы!

— Что вы говорите! — вскрикнул он, когда княгиня сказала ему, что Вронский едет в этом поезде. На мгновение лицо355 356 Степана Аркадьича выразило грусть, но через минуту, когда, слегка подрагивая на каждой ноге и расправляя бакенбарды, он вошел в комнату, где был Вронский, Степан Аркадьич уже вполне забыл свои отчаянные рыдания над трупом сестры и видел в Вронском только героя и старого приятеля.

— Со всеми его недостатками нельзя не отдать ему справедливости, — сказала княгиня Сергею Ивановичу, как только Облонский отошел от них. — Вот именно вполне Русская, Славянская натура! Только я боюсь, что Вронскому будет неприятно его видеть. Как ни говорите, меня трогает судьба этого человека. Поговорите с ним дорогой, — сказала княгиня.

— Да, может быть, если придется.

— Я никогда не любила его. Но это выкупает многое. Он не только едет сам, но эскадрон ведет на свой счет.

— Да, я слышал.

Послышался звонок. Все затолпились к дверям.

— Вот он! — проговорила княгиня, указывая на Вронского, в длинном пальто и в черной с широкими полями шляпе шедшего под руку с матерью. Облонский шел подле него, что-то оживленно говоря.

Вронский нахмурившись смотрел перед собою, как будто не слыша того, что говорит Степан Аркадьич.

Вероятно, по указанию Облонского он оглянулся в ту сторону, где стояли княгиня и Сергей Иванович, и молча приподнял шляпу. Постаревшее и выражавшее страдание лицо его казалось окаменелым.

Выйдя на платформу, Вронский молча, пропустив мать, скрылся в отделении вагона.

На платформе раздалось Боже Царя храни, потом крики: ура! и живио! Один из добровольцев, высокий, очень молодой человек с ввалившеюся грудью, особенно заметно кланялся, махая над головой войлочною шляпой и букетом. За ним высовывались, кланяясь тоже, два офицера и пожилой человек с большой бородой в засаленной фуражке.

III.

Простившись с княгиней, Сергей Иваныч вместе с подошедшим Катавасовым вошел в битком набитый вагон, и поезд тронулся.356

357 На Царицынской станции поезд был встречен стройным хором молодых людей, певших: «Славься». Опять добровольцы кланялись и высовывались, но Сергей Иванович не обращал на них внимания; он столько имел дел с добровольцами, что уже знал их общий тип, и это не интересовало его. Катавасов же, за своими учеными занятиями не имевший случая наблюдать добровольцев, очень интересовался ими и расспрашивал про них Сергея Ивановича.

Сергей Иванович посоветовал ему пройти во второй класс поговорить самому с ними. На следующей станции Катавасов и исполнил этот совет.

На первой остановке он перешел во второй класс и познакомился с добровольцами. Они сидели в углу вагона, громко разговаривая и, очевидно, зная, что внимание пассажиров и вошедшего Катавасова обращено на них. Громче всех говорил высокий со впалою грудью юноша. Он, очевидно, был пьян и рассказывал про какую-то случившуюся в их заведении историю. Против него сидел уже немолодой офицер в австрийской военной фуфайке гвардейского мундира. Он улыбаясь слушал рассказчика и останавливал его. Третий, в артиллерийском мундире, сидел на чемодане подле них. Четвертый спал.

Вступив в разговор с юношей, Катавасов узнал, что это был богатый московский купец, промотавший большое состояние до двадцати двух лет. Он не понравился Катавасову тем, что был изнежен, избалован и слаб здоровьем; он, очевидно, был уверен, в особенности теперь, выпив, что он совершает геройский поступок, и хвастался самым неприятным образом.

Другой, отставной офицер, тоже произвел неприятное впечатление на Катавасова. Это был, как видно, человек попробовавший всего. Он был и на железной дороге, и управляющим, и сам заводил фабрики, и говорил обо всем, без всякой надобности и невпопад употребляя ученые слова.

Третий, артиллерист, напротив, очень понравился Катавасову. Это был скромный, тихий человек, очевидно преклонявшийся пред знанием отставного гвардейца и пред геройским самопожертвованием купца и сам о себе ничего не говоривший. Когда Катавасов спросил его, что его побудило ехать в Сербию, он скромно отвечал:

— Да что ж, все едут. Надо тоже помочь и Сербам. Жалко.357

358 — Да, в особенности ваших артиллеристов там мало, — сказал Катавасов.

— Я ведь недолго служил в артиллерии; может, и в пехоту или в кавалерию назначут.

— Как же в пехоту, когда нуждаются в артиллеристах более всего? — сказал Катавасов, соображая по годам артиллериста, что он должен быть уже в значительном чине.

— Я не много служил в артиллерии, я юнкером в отставке, — сказал он и начал объяснять, почему он не выдержал экзамена.

Всё это вместе произвело на Катавасова неприятное впечатление, и, когда добровольцы вышли на станцию выпить, Катавасов хотел в разговоре с кем-нибудь поверить свое невыгодное впечатление. Один проезжающий старичок в военном пальто всё время прислушивался к разговору Катавасова с добровольцами. Оставшись с ним один-на-один, Катавасов обратился к нему.

— Да, какое разнообразие положений всех этих людей, отправляющихся туда, — неопределенно сказал Катавасов, желая высказать свое мнение и вместе с тем выведать мнение старичка.

Старичок был военный, делавший две кампании. Он знал, что такое военный человек, и, по виду и разговору этих господ, по ухарству, с которым они прикладывались к фляжке дорогой, он считал их за плохих военных. Кроме того, он был житель уездного города, и ему хотелось рассказать, как из его города пошел один солдат бессрочный, пьяница и вор, которого никто уже не брал в работники. Но, по опыту зная, что при теперешнем настроении общества опасно высказывать мнение, противное общему, и в особенности осуждать добровольцев, он тоже высматривал Катавасова.

— Что ж, там нужны люди, — сказал он, смеясь глазами. И они заговорили о последней военной новости, и оба друг перед другом скрыли свое недоумение о том, с кем назавтра ожидается сражение, когда Турки, по последнему известию, разбиты на всех пунктах. И так, оба не высказав своего мнения, они разошлись.

Катавасов, войдя в свой вагон, невольно кривя душой, рассказал Сергею Ивановичу свои наблюдения над добровольцами, из которых оказывалось, что они были отличные ребята. На большой станции в городе опять пение и крики встретили358 359 добровольцев, опять явились с кружками сборщицы и сборщики, и губернские дамы поднесли букеты добровольцам и пошли за ними в буфет; но всё это было уже гораздо слабее и меньше, чем в Москве.

IV.

Во время остановки в губернском городе Сергей Иванович не пошел в буфет, а стал ходить взад и вперед по платформе.

Проходя в первый раз мимо отделения Вронского, он заметил, что окно было задернуто. Но проходя в другой раз, он увидал у окна старую графиню. Она подозвала к себе Кознышева.

— Вот еду, провожаю его до Курска, — сказала она.

— Да, я слышал, — сказал Сергей Иванович, останавливаясь у ее окна и заглядывая в него. Какая прекрасная черта с его стороны! — прибавил он, заметив, что Вронского в отделении не было.

— Да после его несчастья что ж ему было делать?

— Какое ужасное событие! — сказал Сергей Иванович.

— Ах, что я пережила! Да заходите... Ах, что я пережила! — повторила она, когда Сергей Иванович вошел и сел с ней рядом на диване. — Этого нельзя себе представить! Шесть недель он не говорил ни с кем и ел только тогда, когда я умоляла его. И ни одной минуты нельзя было оставить его одного. Мы отобрали всё, чем он мог убить себя; мы жили в нижнем этаже, но нельзя было ничего предвидеть. Ведь вы знаете, он уже стрелялся раз из-за нее же, — сказала она, и брови старушки нахмурились при этом воспоминании. — Да, она кончила, как и должна была кончить такая женщина. Даже смерть она выбрала подлую, низкую.

— Не нам судить, графиня, — со вздохом сказал Сергей Иванович, — но я понимаю, как для вас это было тяжело.

— Ах, не говорите! Я жила у себя в именьи, и он был у меня. Приносят записку. Он написал ответ и отослал. Мы ничего не знали, что она тут же была на станции. Вечером, я только ушла к себе, мне моя Мери говорит, что на станции дама бросилась под поезд. Меня как что-то ударило! Я поняла, что это была она. Первое, что я сказала: не говорить ему. Но они уж сказали ему. Кучер его там был и всё видел. Когда я прибежала359 360 в его комнату, он был уже не свой — страшно было смотреть на него. Он ни слова не сказал и поскакал туда. Уж я не знаю, что там было, но его привезли как мертвого. Я бы не узнала его. Prostration complète,[123] говорил доктор. Потом началось почти бешенство.

— Ах, что говорить! — сказала графиня, махнув рукой. — Ужасное время! Нет, как ни говорите, дурная женщина. Ну, что это за страсти какие-то отчаянные! Это всё что-то особенное доказать. Вот она и доказала. Себя погубила и двух прекрасных людей — своего мужа и моего несчастного сына.

— А что ее муж? — спросил Сергей Иванович.

— Он взял ее дочь. Алеша в первое время на всё был согласен. Но теперь его ужасно мучает, что он отдал чужому человеку свою дочь. Но взять назад слово он не может. Каренин приезжал на похороны. Но мы старались, чтоб он не встретился с Алешей. Для него, для мужа, это всё-таки легче. Она развязала его. Но бедный сын мой отдался весь ей. Бросил всё — карьеру, меня, и тут-то она еще не пожалела его, а нарочно убила его совсем. Нет, как ни говорите, самая смерть ее — смерть гадкой женщины без религии. Прости меня Бог, но я не могу не ненавидеть память ее, глядя на погибель сына.

— Но теперь как он?

— Это Бог нам помог — эта Сербская война. Я старый человек, ничего в этом не понимаю, но ему Бог это послал. Разумеется, мне, как матери, страшно; и главное, говорят, ce n’est pas très bien vu à Petersbourg.[124] Но что же делать! Одно это могло его поднять. Яшвин — его приятель — он всё проиграл и собрался в Сербию. Он заехал к нему и уговорил его. Теперь это занимает его. Вы, пожалуйста, поговорите с ним, мне хочется его развлечь. Он так грустен. Да на беду еще у него зубы разболелись. А вам он будет очень рад. Пожалуйста, поговорите с ним, он ходит с этой стороны.

Сергей Иванович сказал, что он очень рад, и перешел на другую сторону поезда.

V.

В косой вечерней тени кулей, наваленных на платформе, Вронский в своем длинном пальто и надвинутой шляпе, с360 361 руками в карманах, ходил, как зверь в клетке, на двадцати шагах быстро поворачиваясь. Сергею Ивановичу, когда он подходил, показалось, что Вронский его видит, но притворяется невидящим. Сергею Ивановичу это было всё равно. Он стоял выше всяких личных счетов с Вронским.

В эту минуту Вронский в глазах Сергея Ивановича был важный деятель для великого дела, и Кознышев считал своим долгом поощрить его и одобрить. Он подошел к нему.

Вронский остановился, вгляделся, узнал и, сделав несколько шагов навстречу Сергею Ивановичу, крепко-крепко пожал его руку.

— Может быть, вы и не желали со мной видеться, — сказал Сергей Иваныч, — но не могу ли я вам быть полезным?

— Ни с кем мне не может быть так мало неприятно видеться, как с вами, — сказал Вронский. — Извините меня. Приятного в жизни мне нет.

— Я понимаю и хотел предложить вам свои услуги, — сказал Сергей Иванович, вглядываясь в очевидно страдающее лицо Вронского. — Не нужно ли вам письмо к Ристичу, к Милану?

— О, нет! — как будто с трудом понимая, — сказал Вронский. — Если вам всё равно, то будемте ходить. В вагонах такая духота. Письмо? Нет, благодарю вас; для того чтоб умереть, не нужно рекомендаций. Нешто к Туркам... — сказал он, улыбнувшись одним ртом. Глаза продолжали иметь сердито-страдающее выражение.

— Да, но вам, может быть, легче вступить в сношения, которые всё-таки необходимы, с человеком приготовленным. Впрочем, как хотите. Я очень рад был услышать о вашем решении. И так уж столько нападков на добровольцев, что такой человек, как вы, поднимает их в общественном мнении.

— Я, как человек, — сказал Вронский, — тем хорош, что жизнь для меня ничего не стоит. А что физической энергии во мне довольно, чтобы врубиться в каре и смять или лечь, — это я знаю. Я рад тому, что есть за что отдать мою жизнь, которая мне не то что не нужна, но постыла. Кому-нибудь пригодится. — И он сделал нетерпеливое движение скулой от неперестающей, ноющей боли зуба, мешавшей ему даже говорить с тем выражением, с которым он хотел.

— Вы возродитесь, предсказываю вам, — сказал Сергей Иванович, чувствуя себя тронутым. — Избавление своих братьев361 362 от ига есть цель, достойная и смерти и жизни. Дай вам Бог успеха внешнего, — и внутреннего мира, — прибавил он и протянул руку.

Вронский крепко пожал протянутую руку Сергея Ивановича.

— Да, как орудие, я могу годиться на что-нибудь. — Но, как человек, я — развалина,— с расстановкой проговорил он.

Щемящая боль крепкого зуба, наполнявшая слюною его рот, мешала ему говорить. Он замолк, вглядываясь в колеса медленно и гладко подкатывавшегося по рельсам тендера.

И вдруг совершенно другая, не боль, а общая мучительная внутренняя неловкость заставила его забыть на мгновение боль зуба. При взгляде на тендер и на рельсы, под влиянием разговора с знакомым, с которым он не встречался после своего несчастия, ему вдруг вспомнилась она, то есть то, что оставалось еще от нее, когда он, как сумасшедший, вбежал в казарму железнодорожной станции: на столе казармы бесстыдно растянутое посреди чужих окровавленное тело, еще полное недавней жизни; закинутая назад уцелевшая голова с своими тяжелыми косами и вьющимися волосами на висках, и на прелестном лице, с полуоткрытым румяным ртом, застывшее странное, жалкое в губках и ужасное в остановившихся незакрытых глазах, выражение, как бы словами выговаривавшее то страшное слово — о том, что он раскается, — которое она во время ссоры сказала ему.

И он старался вспомнить ее такою, какою она была тогда, когда он в первый раз встретил ее тоже на станции, таинственною, прелестной, любящею, ищущею и дающею счастье, а не жестоко-мстительною, какою она вспоминалась ему в последнюю минуту. Он старался вспоминать лучшие минуты с нею; но эти минуты были навсегда отравлены. Он помнил ее только торжествующую, свершившуюся угрозу никому ненужного, но неизгладимого раскаяния. Он перестал чувствовать боль зуба, и рыдания искривили его лицо.

Пройдя молча два раза подле кулей и овладев собой, он спокойно обратился к Сергею Ивановичу.

— Вы не имели телеграммы после вчерашней? Да, разбиты в третий раз, но назавтра ожидается решительное сражение.

И, поговорив еще о провозглашении королем Милана и об огромных последствиях, которые это может иметь, они разошлись по своим вагонам после второго звонка.

362 363

VI.

Не зная, когда ему можно будет выехать из Москвы. Сергей Иванович не телеграфировал брату, чтобы высылать за ним. Левина не было дома, когда Катавасов и Сергей Иванович на тарантасике, взятом на станции, запыленные как арапы, в 12-м часу дня подъехали к крыльцу Покровского дома. Кити, сидевшая на балконе с отцом и сестрой, узнала деверя и сбежала вниз встретить его.

— Как вам не совестно не дать знать, — сказала она, подавая руку Сергею Ивановичу и подставляя ему лоб.

— Мы прекрасно доехали и вас не беспокоили, — отвечал Сергей Иванович. — Я так пылен, что боюсь дотронуться. Я был так занят, что и не знал, когда вырвусь. А вы по-старому, — сказал он улыбаясь, — наслаждаетесь тихим счастьем вне течений в своем тихом затоне. Вот и наш приятель Федор Васильич собрался наконец.

— Но я не негр, я вымоюсь — буду похож на человека, — сказал Катавасов с своею обычною шутливостию, подавая руку и улыбаясь особенно блестящими из-за черного лица зубами.

— Костя будет очень рад. Он пошел на хутор. Ему бы пора прийти.

— Все занимается хозяйством. Вот именно в затоне, — сказал Катавасов. — А нам в городе, кроме Сербской войны, ничего не видно. Ну, как мой приятель относится? Верно, что-нибудь не как люди?

— Да он так, ничего, как все, — несколько сконфуженно оглядываясь на Сергея Ивановича, отвечала Кити. — Так я пошлю за ним. А у нас папа гостит. Он недавно из-за границы приехал.

И, распорядившись послать за Левиным и о том, чтобы провести запыленных гостей умываться, одного в кабинет, другого в большую Доллину комнату, и о завтраке гостям, она, пользуясь правом быстрых движений, которых она была лишена во время своей беременности, вбежала на балкон.

— Это Сергей Ивановичи Катавасов, профессор, — сказала она.

— Ох, в жар тяжело! — сказал князь.

— Нет, папа, он очень милый, и Костя его очень любит, —363 364 как будто упрашивая его о чем-то, улыбаясь сказала Кити, заметившая выражение насмешливости на лице отца.

— Да я ничего.

— Ты поди, душенька, к ним, — обратилась Кити к сестре,— и займи их. Они видели Стиву на станции, он здоров. А я побегу к Мите. Как на беду, не кормила уж с самого чая. Он теперь проснулся и, верно, кричит. — И она, чувствуя прилив молока, скорым шагом пошла в детскую.

Действительно, она не то что угадала (связь ее с ребенком не была еще порвана), она верно узнала по приливу молока у себя недостаток пищи у него.

Она знала, что он кричит, еще прежде, чем она подошла к детской. И действительно, он кричал. Она услышала его голос и прибавила шагу. Но чем скорее она шла, тем громче он кричал. Голос был хороший, здоровый, только голодный и нетерпеливый.

— Давно, няня, давно? — поспешно говорила Кити, садясь на стул и приготовляясь к кормлению. — Да дайте же мне его скорее. Ах, няня, какая вы скучная, ну, после чепчик завяжете!

Ребенок надрывался от жадного крика.

— Да нельзя же, матушка, — сказала Агафья Михайловна, почти всегда присутствовавшая в детской. — Надо в порядке его убрать. Агу, агу! — распевала она над ним, не обращая внимания на мать.

Няня понесла ребенка к матери. Агафья Михайловна шла за ним с распустившимся от нежности лицом.

— Знает, знает. Вот верьте Богу, матушка Катерина Александровна, узнал меня! — перекрикивала Агафья Михайловна ребенка.

Но Кити не слушала ее слов. Ее нетерпение шло так же возрастая, как и нетерпение ребенка.

От нетерпения дело долго не могло уладиться. Ребенок хватал не то, что надо, и сердился.

Наконец, после отчаянного задыхающегося вскрика, пустого захлебывания, дело уладилось, и мать и ребенок одновременно почувствовали себя успокоенными, и оба затихли.

— Однако и он, бедняжка, весь в поту, — шопотом сказала Кити, ощупывая ребенка. — Вы почему же думаете, что он узнает? — прибавила она, косясь на плутовски, как ей казалось,364 365 смотревшие из-под надвинувшегося чепчика глаза ребенка, на равномерно отдувавшиеся щечки и на его ручку с красною ладонью, которою он выделывал кругообразные движения.

— Не может быть! Уж если б узнавал, так меня бы узнал, — сказала Кити на утверждение Агафьи Михайловны и улыбнулась.

Она улыбалась тому, что, хотя она и говорила, что он не может узнавать, сердцем она знала, что не только он узнает Агафью Михайловну, но что он всё знает и понимает, и знает и понимает еще много такого, чего никто не знает, и что она, мать, сама узнала и стала понимать только благодаря ему. Для Агафьи Михайловны, для няни, для деда, для отца даже Митя был живое существо, требующее за собой только материального ухода; но для матери он уже давно был нравственное существо, с которым уже была целая история духовных отношений.

— А вот проснется, Бог даст, сами увидите. Как вот этак сделаю, он так и просияет, голубчик. Так и просияет, как денек ясный, — говорила Агафья Михайловна.

— Ну, хорошо, хорошо, тогда увидим, — прошептала Кити. — Теперь идите, он засыпает.

VII.

Агафья Михайловна вышла на цыпочках; няня спустила стору, выгнала мух из-под кисейного полога кроватки и шершня, бившегося о стекла рамы, и села, махая березовою вянущею веткой над матерью и ребенком.

— Жара-то, жара! хоть бы Бог дождичка дал, — проговорила она.

— Да, да, ш-ш-ш... — только отвечала Кити, слегка покачиваясь и нежно прижимая как будто перетянутую в кисти ниточкой пухлую ручку, которою Митя всё слабо махал, то закрывая, то открывая глазки. Эта ручка смущала Кити: ей хотелось поцеловать эту ручку, но она боялась сделать это, чтобы не разбудить ребенка. Ручка наконец перестала двигаться, и глаза закрылись. Только изредка, продолжая свое дело, ребенок, приподнимая свои длинные загнутые ресницы, взглядывал на мать в полусвете казавшимися черными, влажными глазами. Няня перестала махать и задремала.365 366 Сверху послышался раскат голоса старого князя и хохот Катавасова.

«Верно, разговорились без меня, — думала Кити,— а всё-таки досадно, что Кости нет. Верно, опять зашел на пчельник. Хоть и грустно, что он часто бывает там, я всё-таки рада. Это развлекает его. Теперь он стал всё веселее и лучше, чем весною».

«А то он так был мрачен и так мучался, что мне становилось страшно за него. И какой он смешной!» прошептала она улыбаясь.

Она знала, чтò мучало ее мужа. Это было его неверие. Несмотря на то, что, если бы у нее спросили, полагает ли она, что в будущей жизни он, если не поверит, будет погублен, она бы должна была согласиться, что он будет погублен, — его неверие не делало ее несчастья; и она, признававшая то, что для неверующего не может быть спасения, и любя более всего на свете душу своего мужа, с улыбкой думала о его неверии и говорила сама себе, что он смешной.

«Для чего он целый год всё читает философии какие-то? — думала она. — Если это всё написано в этих книгах, то он может понять их. Если же неправда там, то зачем их читать? Он сам говорит, что желал бы верить. Так отчего ж он не верит? Верно, оттого, что много думает? А много думает от уединения. Всё один, один. С нами нельзя ему всего говорить. Я думаю, гости эти будут приятны ему, особенно Катавасов. Он любит рассуждать с ним», подумала она и тотчас же перенеслась мыслью к тому, где удобнее положить спать Катавасова, — отдельно или вместе с Сергеем Иванычем. И тут ей вдруг пришла мысль, заставившая ее вздрогнуть от волнения и даже встревожить Митю, который за это строго взглянул на нее. «Прачка, кажется, не приносила еще белья, а для гостей постельное белье всё в расходе. Если не распорядиться, то Агафья Михайловна подаст Сергею Иванычу стеленное белье», и при одной мысли об этом кровь бросилась в лицо Кити.

«Да, я распоряжусь», решила она и, возвращаясь к прежним мыслям, вспомнила, что что-то важное душевное было не додумано еще, и она стала вспоминать, чтò. «Да, Костя неверующий», опять с улыбкой вспомнила она.

«Ну, неверующий! Лучше пускай он будет всегда такой, чем как мадам Шталь, или какою я хотела быть тогда за границей. Нет, он уже не станет притворяться».366

367 И недавняя черта его доброты живо возникала пред ней. Две недели тому назад было получено кающееся письмо Степана Аркадьича к Долли. Он умолял ее спасти его честь, продать ее имение, чтобы заплатить его долги. Долли была в отчаяньи, ненавидела мужа, презирала, жалела, решалась развестись, отказать, но кончила тем, что согласилась продать часть своего имения. После этого Кити с невольною улыбкой умиления вспомнила сконфуженность своего мужа, его неоднократные неловкие подходы к занимавшему его делу, и как он наконец, придумав одно единственное средство, не оскорбив, помочь Долли, предложил Кити отдать ей свою часть именья, о чем она прежде не догадалась.

«Какой же он неверующий? С его сердцем, с этим страхом огорчить кого-нибудь, даже ребенка! Всё для других, ничего для себя. Сергей Иванович так и думает, что это обязанность Кости — быть его приказчиком. Тоже и сестра. Теперь Долли с детьми на его опеке. Все эти мужики, которые каждый день приходят к нему, как будто он обязан им служить».

«Да, только будь таким, как твой отец, только таким», проговорила она, передавая Митю няне и притрогиваясь губой к его щечке.

VIII.

С той минуты, как при виде любимого умирающего брата Левин в первый раз взглянул на вопросы жизни и смерти сквозь те новые, как он называл их, убеждения, которые незаметно для него, в период от двадцати до тридцати четырех лет, заменили его детские и юношеские верования, — он ужаснулся не столько смерти, сколько жизни без малейшего знания о том, откуда, для чего, зачем и что она такое. Организм, разрушение его, неистребимость материи, закон сохранения силы, развитие — были те слова, которые заменили ему прежнюю веру. Слова эти и связанные с ними понятия были очень хороши для умственных целей; но для жизни они ничего не давали, и Левин вдруг почувствовал себя в положении человека, который променял бы теплую шубу на кисейную одежду и который в первый раз на морозе несомненно, не рассуждениями, а всем существом своим убедился бы, что он всё равно что голый и что он неминуемо должен мучительно погибнуть.367

368 С той минуты, хотя и не отдавая себе в том отчета и продолжая жить по-прежнему, Левин не переставал чувствовать этот страх за свое незнание.

Кроме того, он смутно чувствовал, что то, что он называл своими убеждениями, было не только незнание, но что это был такой склад мысли, при котором невозможно было знание того, что ему нужно было.

Первое время женитьба, новые радости и обязанности, узнанные им, совершенно заглушили эти мысли; но в последнее время, после родов жены, когда он жил в Москве без дела, Левину всё чаще и чаще, настоятельнее и настоятельнее стал представляться требовавший разрешения вопрос.

Вопрос для него состоял в следующем: «если я не признаю тех ответов, которые дает христианство на вопросы моей жизни, то какие я признаю ответы?» И он никак не мог найти во всем арсенале своих убеждений не только каких-нибудь ответов, но ничего похожего на ответ.

Он был в положении человека, отыскивающего пищу в игрушечных и оружейных лавках.

Невольно, бессознательно для себя, он теперь во всякой книге, во всяком разговоре, во всяком человеке искал отношения к этим вопросам и разрешения их.

Более всего его при этом изумляло и расстраивало то, что большинство людей его круга и возраста, заменив, как и он, прежние верования такими же, как и он, новыми убеждениями, не видели в этом никакой беды и были совершенно довольны и спокойны. Так что, кроме главного вопроса, Левина мучали еще другие вопросы: искренни ли эти люди? не притворяются ли они? или не иначе ли как-нибудь, яснее, чем он, понимают они те ответы, которые дает наука на занимающие его вопросы? И он старательно изучал и мнения этих людей и книги, которые выражали эти ответы.

Одно, что он нашел с тех пор, как вопросы эти стали занимать его, было то, что он ошибался, предполагая по воспоминаниям своего юношеского, университетского круга, что религия уж отжила свое время и что ее более не существует. Все хорошие по жизни близкие ему люди верили. И старый князь, и Львов, так полюбившийся ему, и Сергей Иваныч, и все женщины верили, и жена его верила так, как он верил в первом детстве, и девяносто девять сотых русского народа, весь тот народ,368 369 жизнь которого внушала ему наибольшее уважение, верили.

Другое было то, что, прочтя много книг, он убедился, что люди, разделявшие с ним одинаковые воззрения, ничего другого не подразумевали под ними и что они, ничего не объясняя, только отрицали те вопросы, без ответа на которые он чувствовал, что не мог жить, а старались разрешить совершенно другие, не могущие интересовать его вопросы, как, например, о развитии организмов, о механическом объяснении души и т. п.

Кроме того, во время родов жены с ним случилось необыкновенное для него событие. Он, неверующий, стал молиться и в ту минуту, как молился, верил. Но прошла эта минута, и он не мог дать этому тогдашнему настроению никакого места в своей жизни.

Он не мог признать, что он тогда знал правду, а теперь ошибается, потому что, как только он начинал думать спокойно об этом, всё распадалось вдребезги; не мог и признать того, что он тогда ошибался, потому что дорожил тогдашним душевным настроением, а признавая его данью слабости, он бы осквернял те минуты. Он был в мучительном разладе с самим собою и напрягал все душевные силы, чтобы выйти из него.

IX.

Мысли эти томили и мучали его то слабее, то сильнее, но никогда не покидали его. Он читал и думал, и чем больше он читал и думал, тем дальше чувствовал себя от преследуемой им цели.

В последнее время в Москве и в деревне, убедившись, что в материалистах он не найдет ответа, он перечитал и вновь прочел и Платона, и Спинозу, и Канта, и Шеллинга, и Гегеля, и Шопенгауера, тех философов, которые не материалистически объясняли жизнь.

Мысли казались ему плодотворны, когда он или читал или сам придумывал опровержения против других учений, в особенности против материалистического; но как только он читал или сам придумывал разрешение вопросов, так всегда повторялось одно и то же. Следуя данному определению неясных слов, как дух, воля, свобода, субстанция, нарочно вдаваясь в ту ловушку слов, которую ставили ему философы или он сам себе, он начинал как будто что-то понимать. Но стоило забыть369 370 искусственный ход мысли и из жизни вернуться к тому, что удовлетворяло, когда он думал, следуя данной нити, — и вдруг вся эта искусственная постройка заваливалась, как карточный дом, и ясно было, что постройка была сделана из тех же перестановленных слов, независимо от чего-то более важного в жизни, чем разум.

Одно время, читая Шопенгауера, он подставил на место его воли — любовь, и эта новая философия дня на два, пока он не отстранился от нее, утешала его; но она точно так же завалилась, когда он потом из жизни взглянул на нее, и оказалась кисейною, негреющею одеждой.

Брат Сергей Иванович посоветовал ему прочесть богословские сочинения Хомякова. Левин прочел второй том сочинений Хомякова и, несмотря на оттолкнувший его сначала полемический, элегантный и остроумный тон, был поражен в них учением о церкви. Его поразила сначала мысль о том, что постижение божественных истин не дано человеку, но дано совокупности людей, соединенных любовью, — Церкви. Его обрадовала мысль о том, как легче было поверить в существующую, теперь живущую церковь, составляющую все верования людей, имеющую во главе Бога и потому святую и непогрешимую, от нее уже принять верования в Бога, в творение, в падение, в искупление, чем начинать с Бога, далекого, таинственного Бога, творения и т. д. Но, прочтя потом историю церкви католического писателя и историю церкви православного писателя и увидав, что обе церкви, непогрешимые по сущности своей, отрицают одна другую, он разочаровался и в Хомяковском учении о церкви, и это здание рассыпалось таким же прахом, как и философские постройки.

Всю эту весну он был не свой человек и пережил ужасные минуты.

«Без знания того, что я такое и зачем я здесь, нельзя жить. А знать я этого не могу, следовательно, нельзя жить», говорил себе Левин.

«В бесконечном времени, в бесконечности материи, в бесконечном пространстве выделяется пузырек-организм, и пузырек этот подержится и лопнет, и пузырек этот — я»

Это была мучительная неправда, но это был единственный, последний результат вековых трудов мысли человеческой в этом направлении.370

371 Это было то последнее верование, на котором строились все, почти во всех отраслях, изыскания человеческой мысли. Это было царствующее убеждение, и Левин из всех других объяснений, как всё-таки более ясное, невольно, сам не зная когда а как, усвоил именно это.

Но это не только была неправда, это была жестокая насмешка какой-то злой силы, злой, противной и такой, которой нельзя было подчиняться.

Надо было избавиться от этой силы. И избавление было в руках каждого. Надо было прекратить эту зависимость от зла. И было одно средство — смерть.

И, счастливый семьянин, здоровый человек, Левин был несколько раз так близок к самоубийству, что спрятал шнурок, чтобы не повеситься на нем, и боялся ходить с ружьем, чтобы не застрелиться.

Но Левин не застрелился и не повесился и продолжал жить.

X.

Когда Левин думал о том, что он такое и для чего он живет, он не находил ответа и приходил в отчаянье; но когда он переставал спрашивать себя об этом, он как будто знал и что он такое и для чего он живет, потому что твердо и определенно действовал и жил; даже в это последнее время он гораздо тверже и определеннее жил, чем прежде.

Вернувшись в начале июня в деревню, он вернулся и к своим обычным занятиям. Хозяйство сельское, отношения с мужиками и соседями, домашнее хозяйство, дела сестры и брата, которые были у него на руках, отношения с женою, родными, заботы о ребенке, новая пчелиная охота, которою он увлекся с нынешней весны, занимали всё его время.

Дела эти занимали его не потому, чтоб он оправдывал их для себя какими-нибудь общими взглядами, как он это делывал прежде; напротив, теперь, с одной стороны, разочаровавшись неудачей прежних предприятий для общей пользы, с другой стороны, слишком занятый своими мыслями и самым количеством дел, которые со всех сторон наваливались на него, он совершенно оставил всякие соображения об общей пользе, и дела эти занимали его только потому, что ему казалось, что он должен был делать то, что он делал, — что он не мог иначе.371

372 Прежде (это началось почти с детства и всё росло до полной возмужалости), когда он старался сделать что-нибудь такое, что сделало бы добро для всех, для человечества, для России, для всей деревни, он замечал, что мысли об этом были приятны, но сама деятельность всегда бывала нескладная, не было полной уверенности в том, что дело необходимо нужно, и сама деятельность, казавшаяся сначала столь большою, всё уменьшаясь и уменьшаясь, сходила на-нет; теперь же, когда он после женитьбы стал более и более ограничиваться жизнью для себя, он, хотя не испытывал более никакой радости при мысли о своей деятельности, чувствовал уверенность, что дело его необходимо, видел, что оно спорится гораздо лучше, чем прежде, и что оно всё становится больше и больше.

Теперь он, точно против воли, всё глубже и глубже врезывался в землю, как плуг, так что уж и не мог выбраться, не отворотив борозды.

Жить семье так, как привыкли жить отцы и деды, то есть в тех же условиях образования и в тех же воспитывать детей, было несомненно нужно. Это было так же нужно, как обедать, когда есть хочется; и для этого так же нужно, как приготовить обед, нужно было вести хозяйственную машину в Покровском так, чтобы были доходы. Так же несомненно, как нужно отдать долг, нужно было держать родовую землю в таком положении, чтобы сын, получив ее в наследство, сказал так же спасибо отцу, как Левин говорил спасибо деду за всё то, что он настроил и насадил. И для этого нужно было не отдавать землю внаймы, а самому хозяйничать, держать скотину, навозить поля, сажать леса.

Нельзя было не делать дел Сергея Ивановича, сестры, всех мужиков, ходивших за советами и привыкших к этому, как нельзя бросить ребенка, которого держишь уже на руках. Нужно было позаботиться об удобствах приглашенной свояченицы с детьми и жены с ребенком, и нельзя было не быть с ними хоть малую часть дня.

И всё это вместе с охотой за дичью и новой пчелиной охотой наполняло всю ту жизнь Левина, которая не имела для него никакого смысла, когда он думал.

Но кроме того, что Левин твердо знал, чтò ему надо делать, он точно так же знал, как ему надо всё это делать и какое дело важнее другого.372

373 Он знал, что нанимать рабочих надо было как можно дешевле; но брать в кабалу их, давая вперед деньги, дешевле, чем они стоят, не надо было, хотя это и было очень выгодно. Продавать в бескормицу мужикам солому можно было, хотя и жалко было их; но постоялый двор и питейный, хотя они и доставляли доход, надо было уничтожить. За порубку лесов надо было взыскивать сколь возможно строже, но за загнанную скотину нельзя было брать штрафов, и хотя это и огорчало караульщиков и уничтожало страх, нельзя было не отпускать загнанную скотину.

Петру, платившему ростовщику десять процентов в месяц, нужно было дать взаймы, чтобы выкупить его; но нельзя было спустить и отсрочить оброк мужикам-неплателыцикам. Нельзя было пропустить приказчику то, что лужок не был скошен и трава пропала задаром; но нельзя было и косить восемьдесят десятин, на которых был посажен молодой лес. Нельзя было простить работнику, ушедшему в рабочую пору домой потому, что у него отец умер, как ни жалко было его, и надо было расчесть его дешевле за прогульные дорогие месяцы; но нельзя было и не выдавать месячины старым, ни на что не нужным дворовым.

Левин знал тоже, что, возвращаясь домой, надо было прежде всего итти к жене, которая была нездорова; а мужикам, дожидавшимся его уже три часа, можно было еще подождать; и знал, что несмотря на всё удовольствие, испытываемое им при сажании роя, надо было лишиться этого удовольствия и, предоставив старику без себя сажать рой, пойти толковать с мужиками, нашедшими его на пчельнике.

Хорошо ли, дурно ли он поступал, он не знал и не только не стал бы теперь доказывать, но избегал разговоров и мыслей об этом.

Рассуждения приводили его в сомнения и мешали ему видеть, чтò должно и чтò не должно. Когда же он не думал, а жил, он не переставая чувствовал в душе своей присутствие непогрешимого судьи, решавшего, который из двух возможных поступков лучше и который хуже; и как только он поступал не так, как надо, он тотчас же чувствовал это.

Так он жил, не зная и не видя возможности знать, что он такое и для чего живет на свете, и мучаясь этим незнанием до такой степени, что боялся самоубийства, и вместе с тем твердо прокладывая свою особенную, определенную дорогу в жизни.

373 374

XI.

В тот день, как Сергей Иванович приехал в Покровское, Левин находился в одном из своих самых мучительных дней.

Было самое спешное рабочее время, когда во всем народе проявляется такое необыкновенное напряжение самопожертвования в труде, какое не проявляется ни в каких других условиях жизни и которое высоко ценимо бы было, если бы люди, проявляющие эти качества, сами ценили бы их, если б оно не повторялось каждый год и если бы последствия этого напряжения не были так просты.

Скосить и сжать рожь и овес и свезти, докосить луга, передвоить пар, обмолотить семена и посеять озимое — всё это кажется просто и обыкновенно; а чтобы успеть сделать всё это, надо, чтобы от старого до малого все деревенские люди работали не переставая в эти три-четыре недели втрое больше, чем обыкновенно, питаясь квасом, луком и черным хлебом, молотя и возя снопы по ночам и отдавая сну не более двух-трех часов в сутки. И каждый год это делается по всей России.

Проживя бòльшую часть жизни в деревне и в близких сношениях с народом, Левин всегда в рабочую пору чувствовал, что это общее народное возбуждение сообщается и ему.

С утра он ездил на первый посев ржи, на овес, который возили в скирды, и, вернувшись домой к вставанью жены и свояченицы, напился с ними кофею и ушел пешком на хутор, где должны были пустить вновь установленную молотилку для приготовления семян.

Целый день этот Левин, разговаривая с приказчиком и мужиками и дома разговаривая с женою, с Долли, с детьми ее, с тестем, думал об одном и одном, что занимало его в это время помимо хозяйственных забот, и во всем искал отношения к своему вопросу: «что же я такое? и где я? и зачем я здесь?»

Стоя в холодке вновь покрытой риги с необсыпавшимся еще пахучим листом лещинового решетника, прижатого к облупленным свежим осиновым слегам соломенной крыши, Левин глядел то сквозь открытые ворота, в которых толклась и играла сухая и горькая пыль молотьбы, на освещенную горячим солнцем траву гумна и свежую солому, только что вынесенную из сарая, то на пестроголовых белогрудых ласточек, с присвистом влетавших под крышу и, трепля крыльями,374 375 останавливавшихся в просветах ворот, то на народ, копошившийся в темной и пыльной риге, и думал странные мысли:

«Зачем всё это делается? — думал он. — Зачем я тут стою, заставляю их работать? Из чего они все хлопочут и стараются показать при мне свое усердие? Из чего бьется эта старуха Матрена, моя знакомая? (Я лечил ее, когда на пожаре на нее упала матица)», думал он, глядя на худую бабу, которая, двигая граблями зерно, напряженно ступала чернозагорелыми босыми ногами по неровному жесткому току. «Тогда она выздоровела; но не нынче-завтра, через десять лет, ее закопают, и ничего не останется ни от нее, ни от этой щеголихи в красной паневе, которая таким ловким, нежным движением отбивает из мякины колос. И ее закопают, и пегого мерина этого очень скоро, — думал он, глядя на тяжело носящую брюхом и часто дышащую раздутыми ноздрями лошадь, переступающую по двигающемуся из-под нее наклонному колесу. — И ее закопают и Федора подавальщика с его курчавой, полною мякины бородой и прорванной на белом плече рубашкой закопают. А он разрывает снопы и что-то командует, и кричит на баб, и быстрым движением поправляет ремень на маховом колесе. И главное, не только их, но меня закопают, и ничего не останется. К чему?»

Он думал это и вместе с тем глядел на часы, чтобы расчесть, сколько обмолотят в час. Ему нужно было это знать, чтобы, судя по этому, задать урок на день.

«Скоро уж час, а только начали третью копну», подумал Левин, подошел к подавальщику и, перекрикивая грохот машины, сказал ему, чтоб он реже пускал.

— Помногу подаешь, Федор! Видишь — запирается, оттого не споро. Разравнивай!

Почерневший от липнувшей к потному лицу пыли Федор прокричал что-то в ответ, но всё делал не так, как хотелось Левину.

Левин, подойдя к барабану, отстранил Федора и сам взялся подавать.

Проработав до обеда мужицкого, до которого уже оставалось недолго, он вместе с подавальщиком вышел из риги и разговорился, остановившись подле сложенного на току для семян аккуратного желтого скирда жатой ржи.

Подавальщик был из дальней деревни, из той, в которой Левин прежде отдавал землю на артельном начале. Теперь она была отдана дворнику внаймы.375

376 Левин разговорился с подавальщиком Федором об этой земле и спросил, не возьмет ли землю на будущий год Платон, богатый и хороший мужик той же деревни.

— Цена дорога, Платону не выручить, Константин Дмитрич, — отвечал мужик, выбирая колосья из потной пазухи.

— Да как же Кириллов выручает?

— Митюхе (так презрительно назвал мужик дворника), Константин Дмитрич, как не выручить! Этот нажмет, да свое выберет. Он хрестьянина не пожалеет. А дядя Фоканыч (так он звал старика Платона) разве станет драть шкуру с человека? Где в долг, где и спустит. Ан и не доберет. Тоже человеком.

— Да зачем же он будет спускать?

— Да так, значит — люди разные; один человек только для нужды своей живет, хоть бы Митюха, только брюхо набивает, а Фоканыч — правдивый старик. Он для души живет. Бога помнит.

— Как Бога помнит? Как для души живет? — почти вскрикнул Левин.

— Известно как, по правде, по Божью. Ведь люди разные. Вот хоть вас взять, тоже не обидите человека...

— Да, да, прощай! — проговорил Левин, задыхаясь от волнения и, повернувшись, взял свою палку и быстро пошел прочь к дому. При словах мужика о том, что Фоканыч живет для души, по правде, по-Божью, неясные, но значительные мысли толпою как будто вырвались откуда-то иззаперти и, все стремясь к одной цели, закружились в его голове, ослепляя его своим светом.

XII.

Левин шел большими шагами по большой дороге, прислушиваясь не столько к своим мыслям (он не мог еще разобрать их), сколько к душевному состоянию, прежде никогда им не испытанному.

Слова, сказанные мужиком, произвели в его душе действие электрической искры, вдруг преобразившей и сплотившей в одно целый рой разрозненных, бессильных отдельных мыслей, никогда не перестававших занимать его. Мысли эти незаметно для него самого занимали его и в то время, когда он говорил об отдаче земли.376

377 Он чувствовал в своей душе что-то новое и с наслаждением ощупывал это новое, не зная еще, что это такое.

«Не для нужд своих жить, а для Бога. Для какого Бога? И что можно сказать бессмысленнее того, что он сказал? Он сказал, что не надо жить для своих нужд, то есть что не надо жить для того, что мы понимаем, к чему нас влечет, чего нам хочется, а надо жить для чего-то непонятного, для Бога, которого никто ни понять, ни определить не может. И что же? Я не понял этих бессмысленных слов Федора? А поняв, усумнился в их справедливости? нашел их глупыми, неясными, неточными?».

«Нет, я понял его и совершенно так, как он понимает, понял вполне и яснее, чем я понимаю что-нибудь в жизни, и никогда в жизни не сомневался и не могу усумниться в этом. И не я один, а все, весь мир одно это вполне понимают и в одном этом не сомневаются и всегда согласны».

«Федор говорит, что Кириллов дворник живет для брюха. Это понятно и разумно. Мы все, как разумные существа, не можем иначе жить, как для брюха. И вдруг тот же Федор говорит, что для брюха жить дурно, а надо жить для правды, для Бога, и я с намека понимаю его! И я и миллионы людей, живших века тому назад и живущих теперь, мужики, нищие духом и мудрецы, думавшие и писавшие об этом, своим неясным языком говорящие то же, — мы все согласны в этом одном: для чего надо жить и что хорошо. Я со всеми людьми имею только одно твердое, несомненное и ясное знание, и знание это не может быть объяснено разумом — оно вне его и не имеет никаких причин и не может иметь никаких последствий».

«Если добро имеет причину, оно уже не добро; если оно имеет последствие — награду, оно тоже не добро. Стало быть, добро вне цепи причин и следствий».

«И его-то я знаю, и все мы знаем».

«А я искал чудес, жалел, что не видал чуда, которое бы убедило меня. А вот оно чудо, единственно возможное, постоянно существующее, со всех сторон окружающее меня, и я не замечал его!»

«Какое же может быть чудо больше этого?»

«Неужели я нашел разрешение всего, неужели кончены теперь мои страдания?» думал Левин, шагая по пыльной дороге, не замечая ни жару, ни усталости и испытывая чувство утоления долгого страдания. Чувство это было так радостно,377 378 что оно казалось ему невероятным. Он задыхался от волнення и, не в силах итти дальше, сошел с дороги в лес и сел в тени осин на нескошенную траву. Он снял с потной головы шляпу и лег, облокотившись на руку, на сочную, лопушистую лесную траву.

«Да, надо опомниться и обдумать, — думал он, пристально глядя на несмятую траву, которая была перед ним, и следя за движениями зеленой букашки, поднимавшейся по стеблю пырея и задерживаемой в своем подъеме листом снытки. — Всё сначала, — говорил он себе, отворачивая лист снытки, чтобы он не мешал букашке, и пригибая другую траву, чтобы букашка перешла на нее. — Что радует меня? Что я открыл?»

«Прежде я говорил, что в моем теле, в теле этой травы и этой букашки (вот она не захотела на ту траву, расправила крылья и улетела) совершается по физическим, химическим, физиологическим законам обмен материи. А во всех нас, вместе с осинами, и с облаками, и с туманными пятнами, совершается развитие. Развитие из чего? во что? Бесконечное развитие и борьба?.. Точно может быть какое-нибудь направление и борьба в бесконечном! И я удивлялся, что, несмотря на самое большое напряжение мысли по этому пути, мне всё-таки не открывается смысл жизни, смысл моих побуждений и стремлений. А смысл моих побуждений во мне так ясен, что я постоянно живу по нем, и я удивился и обрадовался, когда мужик мне высказал его: жить для Бога, для души».

«Я ничего не открыл. Я только узнал то, что я знаю. Я понял ту силу, которая не в одном прошедшем дала мне жизнь, но теперь дает мне жизнь. Я освободился от обмана, я узнал хозяина».

И он вкратце повторил сам себе весь ход своей мысли за эти последние два года, начало которого была ясная, очевидная мысль о смерти при виде любимого безнадежно больного брата.

В первый раз тогда поняв ясно, что для всякого человека и для него впереди ничего не было, кроме страдания, смерти и вечного забвения, он решил, что так нельзя жить, что надо или объяснить свою жизнь так, чтобы она не представлялась злой насмешкой какого-то дьявола, или застрелиться.

Но он не сделал ни того, ни другого, а продолжал жить, мыслить и чувствовать и даже в это самое время женился и378 379 испытал много радостей и был счастлив, когда не думал о значении своей жизни.

Что ж это значило? Это значило, что он жил хорошо, но думал дурно.

Он жил (не сознавая этого) теми духовными истинами, которые он всосал с молоком, а думал не только не признавая этих истин, но старательно обходя их.

Теперь ему ясно было, что он мог жить только благодаря тем верованиям, в которых он был воспитан.

«Что бы я был такое и как бы прожил свою жизнь, если б не имел этих верований, не знал, что надо жить для Бога, а не для своих нужд? Я бы грабил, лгал, убивал. Ничего из того, что составляет главные радости моей жизни, не существовало бы для меня». И, делая самые большие усилия воображения, он всё-таки не мог представить себе того зверского существа, которое бы был он сам, если бы не знал того, для чего он жил.

«Я искал ответа на мой вопрос. А ответа на мой вопрос не могла мне дать мысль, — она несоизмерима с вопросом. Ответ мне дала сама жизнь, в моем знании того, что хорошо и что дурно. А знание это я не приобрел ничем, но оно дано мне вместе со всеми, дано потому, что я ни откуда не мог взять его».

«Откуда взял я это? Разумом, что ли, дошел я до того, что надо любить ближнего и не душить его? Мне сказали это в детстве, и я радостно поверил, потому что мне сказали то, что было у меня в душе. А кто открыл это? Не разум. Разум открыл борьбу за существование и закон, требующий того, чтобы душить всех, мешающих удовлетворению моих желаний. Это вывод разума. А любить другого не мог открыть разум, потому что это неразумно».

«Да, гордость», сказал он себе, переваливаясь на живот и начиная завязывать узлом стебли трав, стараясь не сломать их.

«И не только гордость ума, а глупость ума. А главное — плутовство, именно плутовство ума. Именно мошенничество ума», повторил он.

XIII.

И Левину вспомнилась недавняя сцена с Долли и ее детьми. Дети, оставшись одни, стали жарить малину на свечах и лить молоко фонтаном в рот. Мать, застав их на деле, при Левине379 380 стала внушать им, какого труда стоит большим то, что они разрушают, и то, что труд этот делается для них, что если они будут бить чашки, то им не из чего будет пить чай, а если будут разливать молоко, то им нечего будет есть, и они умрут с голоду.

И Левина поразило то спокойное, унылое недоверие, с которым дети слушали эти слова матери. Они только были огорчены тем, что прекращена их занимательная игра, и не верили ни слову из того, что говорила мать. Они и не могли верить, потому что не могли себе представить всего объема того, чем они пользуются, и потому не могли представить себе, что то, что они разрушают, есть то самое, чем они живут.

«Это всё само собой, — думали они, — и интересного и важного в этом ничего нет, потому что это всегда было и будет. И всегда всё одно и то же. Об этом нам думать нечего, это готово; а нам хочется выдумать что-нибудь свое и новенькое. Вот мы выдумали в чашку положить малину и жарить ее на свечке, а молоко лить фонтаном прямо в рот друг другу. Это весело и ново, и ничего не хуже, чем пить из чашек».

«Разве не то же самое делаем мы, делал я, разумом отыскивая значение сил природы и смысл жизни человека?» продолжал он думать.

«И разве не то же делают все теории философские, путем мысли странным, несвойственным человеку, приводя его к знанию того, что он давно знает и так верно знает, что без того и жить бы не мог? Разве не видно ясно в развитии теории каждого философа, что он вперед знает так же несомненно, как и мужик Федор, и ничуть не яснее его главный смысл жизни и только сомнительным умственным путем хочет вернуться к тому, что всем известно?»

«Ну-ка, пустить одних детей, чтоб они сами приобрели, сделали посуду, подоили молоко и т. д. Стали бы они шалить? Они бы с голоду померли. Ну-ка, пустите нас с нашими страстями, мыслями, без понятия о едином Боге и Творце! Или без понятия того, что есть добро, без объяснения зла нравственного».

«Ну-ка, без этих понятий постройте что-нибудь!»

«Мы только разрушаем, потому что мы духовно сыты. Именно дети!»

«Откуда у меня радостное, общее с мужиком знание, которое одно дает мне спокойствие души? Откуда взял я это?380

381 «Я, воспитанный в понятии Бога, христианином, наполнив всю свою жизнь теми духовными благами, которые дало мне христианство, преисполненный весь и живущий этими благами, я, как дети, не понимая их, разрушаю, то есть хочу разрушить то, чем я живу. А как только наступает важная минута жизни, как дети, когда им холодно и голодно, я иду к Нему, и еще менее, чем дети, которых мать бранит за их детские шалости, я чувствую, что мои детские попытки с жиру беситься не зачитываются мне».

— «Да, то, что я знаю, я знаю не разумом, а это дано мне, открыто мне, и я знаю это сердцем, верою в то главное, что исповедует церковь».

«Церковь? Церковь!» повторил Левин, перелег на другую сторону и, облокотившись на руку, стал глядеть вдаль, на сходившее с той стороны к реке стадо.

«Но могу ли я верить во всё, что исповедует церковь?» думал он, испытывая себя и придумывая всё то, что могло разрушить его теперешнее спокойствие. Он нарочно стал вспоминать те учения церкви, которые более всего всегда казались ему странными и соблазняли его. «Творение? А я чем же объяснял существование? Существованием? Ничем? — Дьявол и грех? — А чем я объясняю зло?.. Искупитель?..

«Но я ничего, ничего не знаю и не могу знать, как только то, что мне сказано вместе со всеми».

И ему теперь казалось, что не было ни одного из верований церкви, которое бы нарушило главное, — веру в Бога, в добро, как единственное назначение человека.

Под каждое верование церкви могло быть подставлено верование в служение правде вместо нужд. И каждое не только не нарушало этого, но было необходимо для того, чтобы совершалось то главное, постоянно проявляющееся на земле чудо, состоящее в том, чтобы возможно было каждому вместе с миллионами разнообразнейших людей, мудрецов и юродивых, детей и стариков — со всеми, с мужиком, с Львовым, с Кити, с нищими и царями, понимать несомненно одно и то же и слагать ту жизнь души, для которой одной стоит жить и которую одну мы ценим.

Лежа на спине, он смотрел теперь на высокое, безоблачное небо. «Разве я не знаю, что это — бесконечное пространство, и что оно не круглый свод? Но как бы я ни щурился и ни381 382 напрягал свое зрение, я не могу видеть его не круглым и не ограниченным, и, несмотря на свое знание о бесконечном пространстве, я несомненно прав, когда я вижу твердый голубой свод, я более прав, чем когда я напрягаюсь видеть дальше его».

Левин перестал уже думать и только как бы прислушивался к таинственным голосам, о чем-то радостно и озабоченно переговаривавшимся между собой.

«Неужели это вера? — подумал он, боясь верить своему счастью. — Боже мой, благодарю Тебя»! — проговорил он, проглатывая поднимавшиеся рыданья и вытирая обеими руками слезы, которыми полны были его глаза.

XIV.

Левин смотрел перед собой и видел стадо, потом увидал свою тележку, запряженную Вороным, и кучера, который, подъехав к стаду, поговорил что-то с пастухом; потом он уже вблизи от себя услыхал звук колес и фырканье сытой лошади; но он так был поглощен своими мыслями, что он и не подумал о том, зачем едет к нему кучер.

Он вспомнил это только тогда, когда кучер, уже совсем подъехав к нему, окликнул его.

— Барыня послали. Приехали братец и еще какой-то барин.

Левин сел в тележку и взял вожжи.

Как бы пробудившись от сна, Левин долго не мог опомниться. Он оглядывал сытую лошадь, взмылившуюся между ляжками и на шее, где терлись поводки, оглядывал Ивана кучера, сидевшего подле него, и вспоминал о том, что он ждал брата, что жена, вероятно, беспокоится его долгим отсутствием, и старался догадаться, кто был гость, приехавший с братом. И брат, и жена, и неизвестный гость представлялись ему теперь иначе, чем прежде. Ему казалось, что теперь его отношения со всеми людьми уже будут другие.

«С братом теперь не будет той отчужденности, которая всегда была между нами, — споров не будет; с Кити никогда не будет ссор, с гостем, кто бы он ни был, буду ласков и добр, с людьми, с Иваном — всё будет другое».

Сдерживая на тугих вожжах фыркающую от нетерпения и просящую хода добрую лошадь, Левин оглядывался на382 383 сидевшего подле себя Ивана, не знавшего, что делать своими оставшимися без работы руками, и беспрестанно прижимавшего свою рубашку, и искал предлога для начала разговора с ним. Он хотел сказать, что напрасно Иван высоко подтянул чересседельню, но это было похоже на упрек, а ему хотелось любовного разговора. Другого же ничего ему не приходило в голову.

— Вы извольте вправо взять, а то пень, — сказал кучер, поправляя за вожжу Левина.

— Пожалуйста, не трогай и не учи меня! — сказал Левин, раздосадованный этим вмешательством кучера. Точно так же, как и всегда, вмешательство привело бы его в досаду, и тотчас же с грустью почувствовал, как ошибочно было его предположение о том, чтобы душевное настроение могло тотчас же изменить его в соприкосновении с действительностью.

Не доезжая с четверть версты от дома, Левин увидал бегущих ему навстречу Гришу и Таню.

— Дядя Костя! И мама идет, и дедушка, и Сергей Иваныч и еще кто-то, — говорили они, влезая на тележку.

— Да кто?

— Ужасно страшный! И вот так руками делает, — сказала Таня, поднимаясь в тележке и передразнивая Катавасова.

— Да старый или молодой? — смеясь спрашивал Левин, которому представление Тани напоминало кого-то.

«Ах, только бы не неприятный человек!» подумал Левин.

Только загнув за поворот дороги и увидав шедших навстречу, Левин узнал Катавасова в соломенной шляпе, шедшего точно так размахивая руками, как представляла Таня.

Катавасов очень любил говорить о философии, имея о ней понятие от естественников, никогда не занимавшихся философией; и в Москве Левин в последнее время много спорил с ним.

И один из таких разговоров, в котором Катавасов, очевидно, думал, что он одержал верх, было первое, что вспомнил Левин, узнав его.

«Нет, уж спорить и легкомысленно высказывать свои мысли ни за что не буду», подумал он.

Выйдя из тележки и поздоровавшись с братом и Катавасовым, Левин спросил про жену.

— Она перенесла Митю в Колок (это был лес около дома).383 384 Хотела устроить его там, а то в доме жарко, — сказала Долли.

Левин всегда отсоветовал жене носить ребенка в лес, находя это опасным, и известие это было ему неприятно.

— Носится с ним из места в место, — улыбаясь сказал князь. — Я ей советовал попробовать снести его на ледник.

— Она хотела прийти на пчельник. Она думала, что ты там. Мы туда идем, — сказала Долли.

— Ну, что ты делаешь? — сказал Сергей Иванович, отставая от других и ровняясь с братом.

— Да ничего особенного. Как всегда, занимаюсь хозяйством, — отвечал Левин. — Что же ты, надолго? Мы так давно ждали.

— Недельки на две. Очень много дела в Москве.

При этих словах глаза братьев встретились, и Левин, несмотря на всегдашнее и теперь особенно сильное в нем желание быть в дружеских и, главное, простых отношениях с братом, почувствовал, что ему неловко смотреть на него. Он опустил глаза и не знал, что сказать.

Перебирая предметы разговора такие, какие были бы приятны Сергею Ивановичу и отвлекли бы его от разговора о Сербской войне и Славянского вопроса, о котором он намекал упоминанием о занятиях в Москве, Левин заговорил о книге Сергея Ивановича.

— Ну что, были рецензии о твоей книге? — спросил он.

Сергей Иванович улыбнулся на умышленность вопроса.

— Никто не занят этим, и я менее других, — сказал он. — Посмотрите, Дарья Александровна, будет дождик, — прибавил он, указывая зонтиком на показавшиеся над макушами осин белые тучки.

И довольно было этих слов, чтобы то не враждебное, но холодное отношение друг к другу, которого Левин так хотел избежать, опять установилось между братьями.

Левин подошел к Катавасову.

— Как хорошо вы сделали, что вздумали приехать, — сказал он ему.

— Давно собирался. Теперь побеседуем, посмотрим. Спенсера прочли?

— Нет, не дочел, — сказал Левин. — Впрочем, мне он не нужен теперь.

— Как так? Это интересно. Отчего?384

385 — То есть я окончательно убедился, что разрешения занимающих меня вопросов я не найду в нем и ему подобных. Теперь...

Но спокойное и веселое выражение лица Катавасова вдруг поразило его, и ему так стало жалко своего настроения, которое он, очевидно, нарушал этим разговором, что он, вспомнив свое намерение, остановился.

— Впрочем, после поговорим, — прибавил он. — Если на пчельник, то сюда, по этой тропинке, — обратился он ко всем.

Дойдя по узкой тропинке до нескошенной полянки, покрытой с одной стороны сплошной яркой Иван-да-Марьей, среди которой часто разрослись темнозеленые, высокие кусты чемерицы, Левин поместил своих гостей в густой свежей тени молодых осинок, на скамейке и обрубках, нарочно приготовленных для посетителей пчельника, боящихся пчел, а сам пошел на осек, чтобы принести детям и большим хлеба, огурцов и свежего меда.

Стараясь делать как можно меньше быстрых движений и прислушиваясь к пролетавшим всё чаще и чаще мимо него пчелам, он дошел по тропинке до избы. У самых сеней одна пчела завизжала, запутавшись ему в бороду, но он осторожно выпростал ее. Войдя в тенистые сени, он снял со стены повешенную на колышке свою сетку и, надев ее и засунув руки в карманы, вышел на огороженный пчельник, в котором правильными рядами, привязанные к кольям лычками, стояли среди выкошенного места все знакомые ему, каждый с своей историей, старые ульи, а по стенкам плетня молодые, посаженные в нынешнем году. Перед лётками ульев рябили в глазах кружащиеся и толкущиеся на одном месте, играющие пчелы и трутни, и среди их, всё в одном направлении, туда в лес на цветущую липу и назад к ульям, пролетали рабочие пчелы с взяткой и за взяткой.

В ушах не переставая отзывались разнообразные звуки то занятой делом, быстро пролетающей рабочей пчелы, то трубящего, празднующего трутня, то встревоженных, оберегающих от врага свое достояние, сбирающихся жалить пчел-караульщиц. На той стороне ограды старик строгал обруч и не видал Левина. Левин, не окликая его, остановился на середине пчельника.

Он рад был случаю побыть одному, чтобы опомниться от385 386 действительности, которая уже успела так принизить его настроение.

Он вспомнил, что уже успел рассердиться на Ивана, выказать холодность брату и легкомысленно поговорить с Катавасовым.

«Неужели это было только минутное настроение, и оно пройдет, не оставив следа?» подумал он.

Но в ту же минуту, вернувшись к своему настроению, он с радостью почувствовал, что что-то новое и важное произошло в нем. Действительность только на время застилала то душевное спокойствие, которое он нашел; но оно было цело в нем.

Точно так же, как пчелы, теперь вившиеся вокруг него, угрожавшие ему и развлекавшие его, лишали его полного физического спокойствия, заставляли его сжиматься, избегая их, так точно заботы, обступив его с той минуты, как он сел в тележку, лишали его свободы душевной; но это продолжалось только до тех пор, пока он был среди них. Как, несмотря на пчел, телесная сила была вся цела в нем, так и цела была вновь сознанная им его духовная сила.

XV.

— А ты знаешь, Костя, с кем Сергей Иванович ехал сюда? — сказала Долли, оделив детей огурцами и медом. — С Вронским! Он едет в Сербию.

— Да еще не один, а эскадрон ведет на свой счет! — сказал Катавасов.

— Это ему идет, — сказал Левин. — А разве всё едут еще добровольцы? — прибавил он, взглянув на Сергея Ивановича.

Сергей Иванович, не отвечая, осторожно вынимал ножом- тупиком из чашки, в которой лежал углом белый сот меду, влипшую в подтекший мед живую еще пчелу.

— Да еще как! Вы бы видели, что вчера было на станции! — сказал Катавасов, звонко перекусывая огурец.

— Ну, это-то как понять? Ради Христа, объясните мне, Сергей Иванович, куда едут все эти добровольцы, с кем они воюют? — спросил старый князь, очевидно продолжая разговор, начавшийся еще без Левина.

— С Турками, — спокойно улыбаясь, отвечал Сергей Иванович, выпроставши беспомощно двигавшую ножками, почерневшую386 387 от меда пчелу и ссаживая ее с ножа на крепкий осиновый листок.

— Да кто же объявил войну Туркам? Иван Иваныч Рагозов и графиня Лидия Ивановна с мадам Шталь?

— Никто не объявлял войны, а люди сочувствуют страданиям ближних и желают помочь им, — сказал Сергей Иванович.

— Но князь говорит не о помощи, — сказал Левин, заступаясь за тестя, — а об войне. Князь говорит, что частные люди не могут принимать участия в войне без разрешения правительства.

— Костя, смотри, это пчела! Право, нас искусают! — сказала Долли, отмахиваясь от осы.

— Да это и не пчела, это оса, — сказал Левин.

— Ну-с, ну-с, какая ваша теория? — сказал с улыбкой Катавасов Левину, очевидно вызывая его на спор. — Почему частные люди не имеют права?

— Да моя теория та: война, с одной стороны, есть такое животное, жестокое и ужасное дело, что ни один человек, не говорю уже христианин, не может лично взять на свою ответственность начало войны, а может только правительство, которое призвано к этому и приводится к войне неизбежно. С другой стороны, и по науке и по здравому смыслу, в государственных делах, в особенности в деле воины, граждане отрекаются от своей личной воли.

Сергей Иванович и Катавасов с готовыми возражениями заговорили в одно время.

— В том-то и штука, батюшка, что могут быть случаи, когда правительство не исполняет воли граждан, и тогда общество заявляет свою волю, — сказал Катавасов.

Но Сергей Иванович, очевидно, не одобрял этого возражения. Он нахмурился на слова Катавасова и сказал другое.

— Напрасно ты так ставишь вопрос. Тут нет объявления войны, а просто выражение человеческого, христианского чувства. Убивают братьев, единокровных и единоверцев. Ну, положим, даже не братьев, не единоверцев, а просто детей, женщин, стариков; чувство возмущается, и русские люди бегут, чтобы помочь прекратить эти ужасы. Представь себе, что ты бы шел по улице и увидал бы, что пьяные бьют женщину или ребенка; я думаю, ты не стал бы спрашивать, объявлена или387 388 не объявлена война этому человеку, а ты бы бросился на него защитил бы обижаемого.

— Но не убил бы, — сказал Левин.

— Нет, ты бы убил.

— Я не знаю. Если бы я увидал это, я бы отдался своему чувству непосредственному; но вперед сказать я не могу. И такого непосредственного чувства к угнетению Славян нет и не может быть.

— Может быть, для тебя нет. Но для других оно есть, — недовольно хмурясь, сказал Сергей Иванович. — В народе живы предания о православных людях, страдающих под игом «нечестивых Агарян». Народ услыхал о страданиях своих братий и заговорил.

— Может быть, — уклончиво сказал Левин, — но я не вижу; я сам народ, я и не чувствую этого.

— Вот и я, —сказал князь. — Я жил за границей, читал газеты и, признаюсь, еще до Болгарских ужасов никак не понимал, почему все Русские так вдруг полюбили братьев Славян, а я никакой к ним любви не чувствую? Я очень огорчался, думал, что я урод или что так Карлсбад на меня действует. Но, приехав сюда, я успокоился, я вижу, что и кроме меня есть люди, интересующиеся только Россией, а не братьями Славянами. Вот и Константин.

— Личные мнения тут ничего не значат, — сказал Сергей Иваныч, — нет дела до личных мнений, когда вся Россия — народ выразил свою волю.

— Да извините меня. Я этого не вижу. Народ и знать не знает, — сказал князь.

— Нет, папа... как же нет? А в воскресенье в церкви? — сказала Долли, прислушиваясь к разговору. — Дай, пожалуйста, полотенце, — сказала она старику, с улыбкой смотревшему на детей. — Уж не может быть, чтобы все...

— Да что же в воскресенье в церкви? Священнику велели прочесть. Он прочел. Они ничего не поняли, вздыхали, как при всякой проповеди, — продолжал князь. — Потом им сказали, что вот собирают на душеспасительное дело в церкви, ну они вынули по копейке и дали. А на что — они сами не знают.

— Народ не может не знать: сознание своих судеб всегда есть в народе, и в такие минуты, как нынешние, оно выясняется388 389 ему, — утвердительно сказал Сергей Иванович, взглядывая на старика-пчельника.

Красивый старик с черной с проседью бородой и густыми серебряными волосами неподвижно стоял, держа чашку с медом, ласково и спокойно с высоты своего роста глядя на господ, очевидно ничего не понимая и не желая понимать.

— Это так точно, — значительно покачивая головой, сказал он на слова Сергея Ивановича.

— Да вот спросите у него. Он ничего не знает и не думает, — сказал Левин. — Ты слышал, Михайлыч, об войне? — обратился он к нему. — Вот что в церкви читали? Ты что же думаешь? Надо нам воевать за христиан?

— Что ж нам думать? Александр Николаевич Император нас обдумал, он нас и обдумает во всех делах. Ему видней. Хлебушка не принесть ли еще? Парнишке еще дать? — обратился он к Дарье Александровне, указывая на Гришу, который доедал корку.

— Мне не нужно спрашивать, — сказал Сергеи Иванович, — мы видели и видим сотни и сотни людей, которые бросают всё, чтобы послужить правому делу, приходят со всех сторон России и прямо и ясно выражают свою мысль и цель. Они приносят свои гроши или сами идут и прямо говорят зачем. Что же это значит?

— Значит, по-моему, — сказал начинавший горячиться Левин, — что в восьмидесятимиллионном народе всегда найдутся не сотни, как теперь, а десятки тысяч людей, потерявших общественное положение, бесшабашных людей, которые всегда готовы — в шапку Пугачева, в Хиву, в Сербию...

— Я тебе говорю, что не сотни и не люди бесшабашные, а лучшие представители народа! — сказал Сергей Иваныч с таким раздражением, как будто он защищал последнее свое достояние. — А пожертвования? Тут уж прямо весь народ выражает свою волю.

— Это слово «народ» так неопределенно, — сказал Левин. — Писаря волостные, учителя и из мужиков один на тысячу, может быть, знают, о чем идет дело. Остальные же 80 миллионов, как Михайлыч, не только не выражают своей воли, но не имеют ни малейшего понятия, о чем им надо бы выражать свою волю. Какое же мы имеем право говорить, что это воля народа?

389 390

XVI.

Опытный в диалектике Сергей Иванович, не возражая, тотчас же перенес разговор в другую область.

— Да, если ты хочешь арифметическим путем узнать дух народа, то, разумеется, достигнуть этого очень трудно. И подача голосов не введена у нас и не может быть введена, потому что не выражает воли народа; но для этого есть другие пути. Это чувствуется в воздухе, это чувствуется сердцем. Не говорю уже о тех подводных течениях, которые двинулись в стоячем море народа и которые ясны для всякого непредубежденного человека; взгляни на общество в тесном смысле. Все разнообразнейшие партии мира интеллигенции, столь враждебные прежде, все слились в одно. Всякая рознь кончилась, все общественные органы говорят одно и одно, все почуяли стихийную силу, которая захватила их и несет в одном направлении.

— Да это газеты все одно говорят, — сказал князь. — Это правда. Да уж так-то всё одно, что точно лягушки перед грозой. Из-за них и не слыхать ничего.

— Лягушки ли, не лягушки, — я газет не издаю и защищать их не хочу; но я говорю о единомыслии в мире интеллигенции, — сказал Сергей Иванович, обращаясь к брату.

Левин хотел отвечать, но старый князь перебил его.

— Ну, про это единомыслие еще другое можно сказать, — сказал князь. — Вот у меня зятек, Степан Аркадьич, вы его знаете. Он теперь получает место члена от комитета комиссии и еще что-то, я не помню. Только делать там нечего — что ж, Долли, это не секрет! — а 8000 жалованья. Попробуйте, спросите у него, полезна ли его служба, — он вам докажет, что самая нужная. И он правдивый человек, но нельзя же не верить в пользу восьми тысяч.

— Да, он просил передать о получении места Дарье Александровне, — недовольно сказал Сергей Иванович, полагая, что князь говорит некстати.

— Так-то и единомыслие газет. Мне это растолковали: как только война, то им вдвое дохода. Как же им не считать, что судьбы народа и Славян... и всё это?

— Я не люблю газет многих, но это несправедливо, — сказал Сергей Иванович.390

391 — Я только бы одно условие поставил, — продолжал князь. — Alphonse Karr прекрасно это писал перед войной с Пруссией. «Вы считаете, что война необходима? Прекрасно. Кто проповедует войну, — в особый, передовой легион и на штурм, в атаку, впереди всех!»

— Хороши будут редакторы, — громко засмеявшись, сказал Катавасов, представив себе знакомых ему редакторов в этом избранном легионе.

— Да что ж, они убегут, — сказала Долли, — только помешают.

— А коли побегут, так сзади картечью или казаков с плетьми поставить, — сказал князь.

— Да это шутка, и нехорошая шутка, извините меня, князь, — сказал Сергей Иванович.

— Я не вижу, чтобы это была шутка, это... — начал было Левин, но Сергей Иваныч перебил его.

— Каждый член общества призван делать свойственное ему дело, — сказал он. — И люди мысли исполняют свое дело, выражая общественное мнение. И единодушие и полное выражение общественного мнения есть заслуга прессы и вместе с тем радостное явление. Двадцать лет тому назад мы бы молчали, а теперь слышен голос русского народа, который готов встать, как один человек, и готов жертвовать собой для угнетенных братьев; это великий шаг и задаток силы.

— Но ведь не жертвовать только, а убивать Турок, — робко сказал Левин. — Народ жертвует и готов жертвовать для своей души, а не для убийства, — прибавил он, невольно связывая разговор с теми мыслями, которые так его занимали.

— Как для души? Это, понимаете, для естественника затруднительное выражение. Что же это такое душа? — улыбаясь сказал Катавасов.

— Ах, вы знаете!

— Вот, ей Богу, ни малейшего понятия не имею! — с громким смехом сказал Катавасов.

— «Я не мир, а меч принес», говорит Христос, — с своей стороны возразил Сергей Иваныч, просто, как будто самую понятную вещь приводя то самое место из Евангелия, которое всегда более всего смущало Левина.

— Это так точно, — опять повторил старик, стоявший около них, отвечая на случайно брошенный на него взгляд.391

392 — Нет, батюшка, разбиты, разбиты, совсем разбиты! — весело прокричал Катавасов.

Левин покраснел от досады, не на то, что он был разбит, а на то, что он не удержался и стал спорить.

«Нет, мне нельзя спорить с ними, — подумал он, — на них непроницаемая броня, а я голый».

Он видел, что брата и Катавасова убедить нельзя, и еще менее видел возможности самому согласиться с ними. То, что они проповедывали, была та самая гордость ума, которая чуть не погубила его. Он не мог согласиться с тем, что десятки людей, в числе которых и брат его, имели право на основании того, что им рассказали сотни приходивших в столицы краснобаев-добровольцев, говорить, что они с газетами выражают волю и мысль народа, и такую мысль, которая выражается в мщении и убийстве. Он не мог согласиться с этим, потому что и не видел выражения этих мыслей в народе, в среде которого он жил, и не находил этих мыслей в себе (а он не мог себя ничем другим считать, как одним из людей, составляющих русский народ), а главное потому, что он вместе с народом не знал, не мог знать того, в чем состоит общее благо, но твердо знал, что достижение этого общего блага возможно только при строгом исполнении того закона добра, который открыт каждому человеку, и потому не мог желать войны и проповедывать для каких бы то ни было общих целей. Он говорил вместе с Михайлычем и народом, выразившим свою мысль в предании о призвании Варягов: «Княжите и владейте нами. Мы радостно обещаем полную покорность. Весь труд, все унижения, все жертвы мы берем на себя; но не мы судим и решаем». А теперь народ, по словам Сергей Иванычей, отрекался от этого, купленного такой дорогой ценой, права.

Ему хотелось еще сказать, что если общественное мнение есть непогрешимый судья, то почему революция, коммуна не так же законны, как и движение в пользу Славян? Но всё это были мысли, которые ничего не могли решить. Одно несомненно можно было видеть — это то, что в настоящую минуту спор раздражал Сергея Ивановича, и потому спорить было дурно; и Левин замолчал и обратил внимание гостей на то, что тучки собрались и что от дождя лучше итти домой.

392 393

XVII.

Князь и Сергей Иваныч сели в тележку и поехали: остальное общество, ускорив шаг, пешком пошло домой.

Но туча, то белея, то чернея, так быстро надвигалась, что надо было еще прибавить шага, чтобы до дождя поспеть домой. Передовые ее, низкие и черные, как дым с копотью, облака с необыкновенной быстротой бежали по небу. До дома еще было шагов двести, а уже поднялся ветер, и всякую секунду можно было ждать ливня.

Дети с испуганным и радостным визгом бежали впереди. Дарья Александровна, с трудом борясь с своими облепившими ее ноги юбками, уже не шла, а бежала, не спуская с глаз детей. Мужчины, придерживая шляпы, шли большими шагами. Они были уже у самого крыльца, как большая капля ударилась и разбилась о край железного жолоба. Дети и за ними большие с веселым говором вбежали под защиту крыши.

— Катерина Александровна? — спросил Левин у встретившей их в передней Агафьи Михайловны с платками и пледами.

— Мы думали, с вами, — сказала она.

— А Митя?

— В Колке, должно быть, и няня с ними.

Левин схватил пледы и побежал в Колок.

В этот короткий промежуток времени туче уже настолько надвинулась своей серединой на солнце, что стало темно, как в затмение. Ветер упорно, как бы настаивая на своем, останавливал Левина и, обрывая листья и цвет с лип и безобразно и странно оголяя белые сучья берез, нагибал всё в одну сторону: акации, цветы, лопухи, траву и макушки дерев. Работавшие в саду девки с визгом пробежали под крышу людской. Белый занавес проливного дождя уже захватывал весь дальний лес и половину ближнего поля и быстро подвигался к Колку. Сырость дождя, разбивавшегося на мелкие капли, слышалась в воздухе.

Нагибая вперед голову и борясь с ветром, который вырывал у него платки, Левин уже подбегал к Колку и уже видел что-то белеющееся за дубом, как вдруг всё вспыхнуло, загорелась вся земля, и как будто над головой треснул свод небес. Открыв ослепленные глаза, Левин сквозь густую завесу393 394 дождя, отделившую его теперь от Колка, с ужасом увидал прежде всего странно изменившую свое положение зеленую макушу знакомого дуба в середине леса. «Неужели разбило?» едва успел подумать Левин, как, всё убыстряя и убыстряя движение, макуша дуба скрылась за другими деревьями, и он услыхал треск упавшего на другие деревья большого дерева.

Свет молнии, звук грома и ощущение мгновенно обданного холодом тела слились для Левина в одно впечатление ужаса.

— Боже мой! Боже мой, чтоб не на них! — проговорил он.

И хотя он тотчас же подумал о том, как бессмысленна его просьба о том, чтоб они не были убиты дубом, который уже упал теперь, он повторил ее, зная, что лучше этой бессмысленной молитвы он ничего не может сделать.

Добежав до того места, где они бывали обыкновенно, он не нашел их.

Они были на другом конце леса, под старою липой, и звали его. Две фигуры в темных платьях (они прежде были в светлых) нагнувшись стояли над чем-то. Это были Кити и няня. Дождь уже переставал, и начинало светлеть, когда Левин подбежал к ним. У няни низ платья был сух, но на Кити платье промокло насквозь и всю облепило ее. Хотя дождя уже не было, они всё еще стояли в том же положении, в которое они стали, когда разразилась гроза. Обе стояли, нагнувшись над тележкой с зеленым зонтиком.

— Живы? Целы? Слава Богу! — проговорил он, шлепая по неубравшейся воде сбивавшеюся, полною воды ботинкой и подбегая к ним.

Румяное и мокрое лицо Кити было обращено к нему и робко улыбалось из-под изменившей форму шляпы.

— Ну, как тебе не совестно! Я не понимаю, как можно быть такой неосторожной! — с досадой напал он на жену.

— Я, ей Богу, не виновата. Только что хотели уйти, тут он развозился. Надо было его переменить. Мы только что... — стала извиняться Кити.

Митя был цел, сух и не переставая спал.

— Ну, слава Богу! Я не знаю, что говорю!

Собрали мокрые пеленки; няня вынула ребенка и понесла его. Левин шел подле жены, виновато за свою досаду, потихоньку от няни, пожимая ее руку.

394 395

XVIII.

В продолжение всего дня за самыми разнообразными разговорами, в которых он как бы только одной внешней стороной своего ума принимал участие, Левин, несмотря на разочарование в перемене, долженствовавшей произойти в нем, не переставал радостно слышать полноту своего сердца.

После дождя было слишком мокро, чтобы итти гулять; притом же и грозовые тучи не сходили с горизонта и то там, то здесь проходили, гремя и чернея, по краям неба. Все общество провело остаток дня дома.

Споров более не затевалось, а, напротив, после обеда все были в самом хорошем расположении духа.

Катавасов сначала смешил дам своими оригинальными шутками, которые всегда так нравились при первом знакомстве с ним, но потом, вызванный Сергеем Ивановичем, рассказал очень интересные свои наблюдения о различии характеров и даже физиономий самок и самцов комнатных мух и об их жизни. Сергей Иванович тоже был весел и за чаем, вызванный братом, изложил свой взгляд на будущность восточного вопроса, и так просто и хорошо, что все заслушались его.

Только одна Кити не могла дослушать его, — ее позвали мыть Митю.

Через несколько минут после ухода Кити, и Левина вызвали к ней в детскую.

Оставив свой чай и тоже сожалея о перерыве интересного разговора и вместе с тем беспокоясь о том, зачем его звали, так как это случалось только при важных случаях, Левин пошел в детскую.

Несмотря на то, что недослушанный план Сергея Ивановича о том, как освобожденный сорокамиллионный мир Славян должен вместе с Россией начать новую эпоху в истории, очень заинтересовал его, как нечто совершенно новое для него, несмотря на то, что и любопытство и беспокойство о том, зачем его звали, тревожили его, — как только он остался один, выйдя из гостиной, он тотчас же вспомнил свои утренние мысли. И все эти соображения о значении Славянского элемента во всемирной истории показались ему так ничтожны в сравнении с тем, что делалось в его душе, что он мгновенно забыл всё это и перенесся в то самое настроение, в котором был нынче утром.395

396 Он не вспоминал теперь, как бывало прежде, всего хода мысли (этого не нужно было ему). Он сразу перенесся в то чувство, которое руководило им, которое было связано с этими мыслями, и нашел в душе своей это чувство еще более сильным и определенным, чем прежде. Теперь с ним не было того, что бывало при прежних придумываемых успокоениях, когда надо было восстановить весь ход мысли для того, чтобы найти чувство. Теперь, напротив, чувство радости и успокоения было живее, чем прежде, а мысль не поспевала за чувством.

Он шел через террасу и смотрел на выступавшие две звезды на потемневшем уже небе и вдруг вспомнил: «Да, глядя на небо, я думал о том, что свод, который я вижу, не есть неправда, и при этом что-то я не додумал, что-то я скрыл от себя, — подумал он. — Но что бы там ни было, возражения не может быть. Стоит подумать, — и всё разъяснится!»

Уже входя в детскую, он вспомнил, что такое было то, что он скрыл от себя. Это было то, что если главное доказательство Божества есть Его откровение о том, что есть добро, то почему это откровение ограничивается одною христианскою церковью? Какое отношение к этому откровению имеют верования буддистов, магометан, тоже исповедующих и делающих добро?

Ему казалось, что у него есть ответ на этот вопрос; но он не успел еще сам себе выразить его, как уже вошел в детскую.

Кити стояла с засученными рукавами у ванны над полоскавшимся в ней ребенком и, заслышав шаги мужа, повернув к нему лицо, улыбкой звала его к себе. Одною рукою она поддерживала под голову плавающего на спине и корячившего ножонки пухлого ребенка, другою она, равномерно напрягая мускул, выжимала на него губку.

— Ну вот, посмотри, посмотри! — сказала она, когда муж подошел к ней. — Агафья Михайловна права. Узнаёт.

Дело шло о том, что Митя с нынешнего дня, очевидно, несомненно уже узнавал всех своих.

Как только Левин подошел к ванне, ему тотчас же был представлен опыт, и опыт вполне удался. Кухарка, нарочно для этого призванная, нагнулась к ребенку. Он нахмурился и отрицательно замотал головой. Кити нагнулась к нему, — он просиял улыбкой, уперся ручками в губку и запрукал губами, производя такой довольный и странный звук, что не только Кити и няня, но и Левин пришел в неожиданное восхищение.

396 397

ОБЛОЖКА ОТДЕЛЬНОГО ИЗДАНИЯ ВОСЬМОЙ ЧАСТИ «АННЫ КАРЕНИНОЙ»

Размер подлинника

Ребенка вынули на одной руке из ванны, окатили водой, окутали простыней, вытерли и после пронзительного крика подали матери.

— Ну, я рада, что ты начинаешь любить его, — сказала Кити мужу, после того как она с ребенком у груди спокойно уселась на привычном месте. — Я очень рада. А то это меня уже начинало огорчать. Ты говорил, что ничего к нему не чувствуешь.

— Нет, разве я говорил, что я не чувствую? Я только говорил, что я разочаровался.

— Как, в нем разочаровался?

— Не то что разочаровался в нем, а в своем чувстве; я ждал больше. Я ждал, что, как сюрприз, распустится во мне новое приятное чувство. И вдруг вместо этого — гадливость, жалость...

Она внимательно слушала его через ребенка, надевая на тонкие пальцы кольца, которые она снимала, чтобы мыть Митю.

— И главное, что гораздо больше страха и жалости, чем удовольствия. Нынче после этого страха во время грозы я понял, как я люблю его.

Кити просияла улыбкой.

— А ты очень испугался? — сказала она. — И я тоже, но мне теперь больше страшно, как уж прошло. Я пойду посмотреть дуб. А как мил Катавасов! Да и вообще целый день было так приятно. И ты с Сергеем Иванычем так хорош, когда ты захочешь... Ну, иди к ним. А то после ванны здесь всегда жарко и пар...

XIX.

Выйдя из детской и оставшись один, Левин тотчас же опять вспомнил ту мысль, в которой было что-то неясно.

Вместо того чтобы итти в гостиную, из которой слышны были голоса, он остановился на террасе и, облокотившись на перила, стал смотреть на небо.

Уже совсем стемнело, и на юге, куда он смотрел, не было туч. Тучи стояли с противной стороны. Оттуда вспыхивала молния, и слышался дальний гром. Левин прислушивался к равномерно падающим с лип в саду каплям и смотрел на знакомый ему треугольник звезд и на проходящий в середине его млечный397 398 путь с его разветвлением. При каждой вспышке молнии не только млечный путь, но и яркие звезды исчезали, но, как только потухала молния, опять, как будто брошенные какой-то меткой рукой, появлялись на тех же местах.

«Ну, что же смущает меня?» сказал себе Левин, вперед чувствуя, что разрешение его сомнений, хотя он не знает еще его, уже готово в его душе.

«Да, одно очевидное, несомненное проявление Божества — это законы добра, которые явлены миру откровением, и которые я чувствую в себе, и в признании которых я не то что соединяюсь, а волею-неволею соединен с другими людьми в одно общество верующих, которое называют церковью. Ну, а евреи, магометане, конфуцианцы, буддисты — что же они такое? — задал он себе тот самый вопрос, который и казался ему опасным. — Неужели эти сотни миллионов людей лишены того лучшего блага, без которого жизнь не имеет смысла? — Он задумался, но тотчас же поправил себя. — Но о чем же я спрашиваю? — сказал он себе. — Я спрашиваю об отношении к Божеству всех разнообразных верований всего человечества. Я спрашиваю об общем проявлении Бога для всего мира со всеми этими туманными пятнами. Что же я делаю? Мне лично, моему сердцу открыто несомненно знание, непостижимое разумом, а я упорно хочу разумом и словами выразить это знание».

«Разве я не знаю, что звезды не ходят? — спросил он себя, глядя на изменившую уже свое положение к высшей ветке березы яркую планету. — Но я, глядя на движение звезд, не могу представить себе вращения земли, и я прав, говоря, что звезды ходят».

«И разве астрономы могли бы понять и вычислить что-нибудь, если бы они принимали в расчет все сложные разнообразные движения земли? Все удивительные заключения их о расстояниях, весе, движениях и возмущениях небесных тел основаны только на видимом движении светил вокруг неподвижной земли, на том самом движении, которое теперь передо мной и которое было таким для миллионов людей в продолжение веков и было и будет всегда одинаково и всегда может быть поверено. И точно так же, как праздны и шатки были бы заключения астрономов, не основанные на наблюдениях видимого неба по отношению к одному меридиану и одному горизонту, так праздны и шатки были бы и мои заключения, не основанные398 399 на том понимании добра, которое для всех всегда было и будет одинаково и которое открыто мне христианством и всегда в душе моей может быть поверено. Вопроса же о других верованиях и их отношениях к Божеству я не имею права и возможности решить».

— А, ты не ушел? — сказал вдруг голос Кити, шедшей тем же путем в гостиную. — Что, ты ничем не расстроен? — сказала она, внимательно вглядываясь при свете звезд в его лицо.

Но она всё-таки не рассмотрела бы его лица, если б опять молния, скрывшая звезды, не осветила его. При свете молнии она рассмотрела всё его лицо и, увидав, что он спокоен и радостен, улыбнулась ему.

«Она понимает», — думал он, — она знает, о чем я думаю. Сказать ей или нет? Да, я скажу ей». Но в ту минуту, как он хотел начать говорить, она заговорила тоже.

— Вот что, Костя! Сделай одолжение, — сказала она, — поди в угловую и посмотри, как Сергею Ивановичу всё устроили. Мне неловко. Поставили ли новый умывальник?

— Хорошо, я пойду непременно, — сказал Левин, вставая и целуя ее.

«Нет, не надо говорить — подумал он, когда она прошла вперед его. — Это тайна для меня одного нужная, важная и невыразимая словами».

«Это новое чувство не изменило меня, не осчастливило, не просветило вдруг, как я мечтал, — так же как и чувство к сыну. Никакого сюрприза тоже не было. А вера — не вера — я не знаю, что это такое, — но чувство это так же незаметно вошло страданиями и твердо засело в душе.

«Так же буду сердиться на Ивана кучера, так же буду спорить, буду некстати высказывать свои мысли, так же будет стена между святая святых моей души и другими, даже женой моей, так же буду обвинять ее за свой страх и раскаиваться в этом, так же буду не понимать разумом, зачем я молюсь, и буду молиться, — но жизнь моя теперь, вся моя жизнь, независимо от всего, что может случиться со мной, каждая минута ее — не только не бессмысленна, как была прежде, но имеет несомненный смысл добра, который я властен вложить в нее!»

КОНЕЦ.

400 401

ПЕЧАТНЫЕ ВАРИАНТЫ.

К окончательному тексту пятой — восьмой частей «Анны Карениной», в основу которого лег исправленный Толстым и H. Н. Страховым текст романа, напечатанный в «Русском вестнике» 1876 — 1877 гг. (части пятая — седьмая) и в отдельном издании 1877 года (часть восьмая), а также дополнительно авторизованные тексты двух эпизодов романа, о которых подробно сказано в Текстологическом комментарии, — приводятся соответственно варианты текста «Русского вестника», сокращенно обозначаемого ж. ред. («журнальная редакция») и отдельного издания восьмой части 1877 года, сокращенно обозначаемого отд. изд. Звездочкой отмечаются исправления Страхова, легко различаемые по почерку и по их системе. Опечатки не регистрируются. Не регистрируются и мелкие варианты типа «хоть» — «хотя», «тобой» — «тобою» и т. п., а также варианты в распределении красных строк, поскольку те и другие в большинстве случаев типографского происхождения. В журнальном тексте по сравнению с окончательным отдельные части романа разбиты на следующее количество глав: пятая часть — 29 вместо 33, шестая — 29 вместо 32, седьмая — 30 вместо 31; в отдельном издании восьмой части 1877 года количество глав то же, что и в окончательном тексте этой части (19).

Ч. V, гл. I.

Стр. 3, строка 27.

Вместо: занял для него — в ж. ред.: достал ему

Стр. 4, строка 33.

Вместо: невозможною. — в ж. ред.: невозможна.

Стр. 5, строки 10—11.

После слов: это было несправедливо. — в ж. ред.: Пожалуй, он и был убежден, что объяснения, даваемые религией, несправедливы; но он не был убежден, чтобы те вопросы, на которые религия давала объяснения, были праздные вопросы. Напротив, вопросы о значении жизни и смерти всегда представлялись ему самыми важными вопросами. Но, не признавая тех ответов, которые давала на них религия, он чувствовал, что не имеет на эти вопросы никаких ответов.

Стр. 6, строка 3.

Вместо: и как потом — в ж. ред.: и потом401

402 Стр. 7, строка 20.

После слов: сказал священник. — в ж. ред.: — Если бы ложные учения, — прибавил он, — могли объяснить вам творение, то вы могли бы опереться на них, но вы сами говорите, что не знаете. Какое же вы можете иметь сомнение?

Стр. 7, строка 22.

Вместо: не быть глупы — в ж. ред.: быть не глупы

Стр. 8, строка 9.

После слов: не знаете? — в ж. ред.: Или скажете, что материя одна существует?

Ч. V, гл. II.

Стр. 9, строка 13.

После слов: поддерживал всякий разговор — в ж. ред.: и хотя имел о каждом предмете свое очень определенное мнение, не торопился высказывать его. Когда же высказывал, то делал это коротко и как будто шутя.

Стр. 9, строки 14—15.

Вместо: по привычке, приобретенной на кафедре, — в ж. ред.: с привычкою, приобретенною на кафедре,

Стр. 10, строки 39—40.

Вместо: Вскоре после обеда гости уехали, чтобы успеть переодеться к свадьбе. — в ж. ред.: Вскоре после обеда гости уехали: Сергей Иванович и Чириков чтоб успеть переодеться к свадьбе, а Катавасов на заседание общества естествоиспытателей.

Стр. 11, строка 3.

Вместо: о котором — в ж. ред.: о которой

Стр. 11, строка 7.

Слòва: я — в ж. ред. нет.

Стр. 11, строка 28.

Вместо: — Ах! — в ж. ред.: — Ах, Костя!

Стр. 13, строка 14.

После слов: весьма сложных — в ж. ред.: и головоломных

Стр. 13, строка 29.

Вместо: Кузьме — в ж. ред.: Семену

Ч. V, гл. III.

Стр. 13, строка 39.

Вместо: дамы в цветах с поднятыми шлейфами, — в ж. ред.: дама в цветах с поднятым шлейфом,

Стр. 14, строка 5.

Вместо: у клиросов, — в ж. ред.: у правого клироса,

Стр. 14, строка 11.

После слов: в высоком куполе. — в ж. ред.: Невеста в белом платье и длинном вуале и венке стояла у решетчатого окна,402 403 окруженная толпою дам, и рассеянно, улыбаясь, беспрестанно оглядывалась на входную дверь.

Стр. 14, строка 13.

Вместо: входящих жениха и невесту. — в ред. ж.: входящего жениха.

Стр. 14, строки 15—16.

Вместо: гость или гостья, присоединявшиеся к кружку званых, направо, — в ж. ред.: гость, присоединявшийся к кружку родных,

Стр. 14, строка 20.

Вместо: жених с невестой сию минуту приедут, — в ж. ред.: жених сию минуту приедет,

Стр. 14, строка 21.

Вместо: этому — в ж. ред.: его

Стр. 14, строки 22—23.

Вместо: поговаривая о том, что не случилось ли чего-нибудь. — в ж. ред.: поговаривая, что пора бы ему приехать и что не случилось ли чего-нибудь.

Стр. 14, строка 25.

После слов: занять своим разговором. — в ж. ред.: Под конец уже нельзя было делать вид, что опоздание жениха незаметно. Невеста не слушала того, что ей говорили.

Стр. 14, строка 30.

Вместо: и сам, — в ж. ред.: и сам священник,

Стр. 14, строка 32.

Вместо: Наконец одна из дам, кончая: свое удивление и неудовольствие. — в ж. ред.: Гости и родные выражали громко свое удивление и неудовольствие.

Стр. 14, строки 35—36.

Вместо: Кити в это время, кончая: о приезде жениха в церковь. — в ж. ред.: И никто уже ни о чем не мог говорить и думать, и всем было неприятно и неловко.

Стр. 15, строка 1.

Вместо: Левин же между тем, — в ж. ред.: Левин в это время,

Стр. 15, строки 20, 24, 25, 37, 40.

Вместо Кузьма — в ж. ред.: Семен

Стр. 15, строка 20.

Слòва: старый — в ж. ред. нет.

Стр. 15, строка 30.

После слов: Послали купить рубашку. — в ж. ред.: Прошло полчаса.

Стр. 15, строка 31.

Вместо: воскресенье. — в ж. ред.: так как было воскресенье.403

404 Стр. 15, строка 32.

После слов: широка и коротка. — в ж. ред.: Прошло еще полчаса.

Стр. 15, строка 33.

После слов: разложить вещи, — в ж. ред.: и прошло еще полчаса.

Ч. V, гл. IV.

Стр. 16, строки 7—10.

Вместо: — Приехали! кончая: вошел в церковь. — в ж. ред.: — Жених! жених! Приехал, вот он. — Который? — Помоложе-то, что ль? Тот лучше. — Брат, что ли? — заговорили в толпе, когда Степан Аркадьевич вместе с Левиным и шафером, которого они встретили на дороге, вошли в церковь.

Стр. 16, строки 12—14.

Вместо: Левин ничего и никого не замечал; кончая: на свою невесту. — в ж. ред.: Левин, раскланиваясь с гостями и родными и краснея и мешаясь, просил извинения и не решался объяснить причину замедления. Впрочем, ему не до этого было. Ему хотелось успеть сказать несколько слов невесте.

Стр. 16, строка 17.

Вместо: не находил — в ж. ред.: не заметил

Стр. 16, строки 17—18.

Вместо: Он смотрел на ее высокую прическу — в ж. ред.: Он заметил ее, ее высокую прическу

Стр. 16, строки 18—19.

Вместо: на высоко стоявший — в ж. ред.: заметил

Стр. 16, строки 21—22.

Вместо: и ему казалось, что она была лучше — в ж. ред.: и нашел, что она лучше

Стр. 16, строка 27.

После слова: правдивости. — в ж. ред.: Заметив, что он оглядывает ее, она улыбнулась, и эта улыбка была еще более прелестна, еще более она, чем когда-нибудь прежде. Он молча пожал ей руку и опять должен был обратиться к подошедшей даме.

Стр. 16, строки 28—29.

Вместо: сказала она и улыбнулась ему. — в ж. ред.: сказала она и улыбнулась, чувствуя по его взгляду, что тот бес сомнения, который мучал его, уже исчез совершенно. Слова эти здесь находятся после слов: сказал он краснея, стр. 16, строка 31.

Стр. 16, строки 31—32.

Слов: и должен был обратиться к подходившему Сергею Ивановичу. — в ж. ред. нет.

Стр. 16, строка 33— стр. 17, строка 24.

Текст от слов: — Хороша твоя история кончая: так естественна. —404 405
в ж. ред. находится в V главе, после слов: пожав ему руку. (см. ниже, вариант к стр. 23, строки 37—38).

Стр. 16, строки 33—34.

Слов: сказал Сергей Иваныч, покачивая головой и улыбаясь. — в ж. ред. нет.

Стр. 17, строка 4.

После слов: не мог не улыбнуться; — в ж. ред.: в душе у него было слишком серьезно.

Стр. 17, строки 11—12.

Вместо: сказала графиня Нордстон, подходя. — Хороши вы! — в ж. ред.: говорила графиня Нордстон, — поздравляю, душенька. И вас также,

Стр. 17, строки 14—15.

Вместо: сказала Марья Дмитриевна, старая тетка. — в ж. ред.: — Поздравляю, моя милая, — говорила Марья Дмитриевна.

— Теперь будут спрашивать, не обещалась ли ты кому-нибудь, — сказала, улыбаясь своею спокойною улыбкой, Львова сестре. — Как редко могут сказать «нет» так же искренно, как ты, — прибавила она.

Стр. 17, строки 16—17.

Вместо: сказала сестра Кити, Львова, — в ж. ред.: сказала она,

Стр. 17, строка 22.

После слов: как и Левин. — в ж. ред.: и ее, так же как его, тревожило это жужжание вокруг. Оно мешало ей прислушиваться к тому, что происходило в ее душе, и, так же как и ему, еще гораздо больше, чем ему, ей хотелось только одного — смотреть на него, держать его за руку, быть близко с ним.

Стр. 17, строки 23—24.

После слов: так естественна. — в ж. ред.:

— Я никак не думал, что так хороши слова молитвы. Как хорош этот обряд! Не правда ли? — сказал Левин невесте, и голос его дрогнул.

Она перестала улыбаться и, заметив его волнение, вопросительно посмотрела на него.

— Да, да, — сказала она.

Стр. 17, строки 25—28.

Вместо: Между тем кончая: сказал священник. — в ж. ред.: Все так долго ждали, что не успел жених войти, как в ту же минуту шитый пояс священника скрылся из боковых дверей, церковнослужители облачились, и священник с дьяконом вышли к аналою, стоявшему в притворе церкви. Слова эти здесь находятся после слов: вошли в церковь (см. вариант к стр. 16, строки 7—10).

Стр. 17, строки 29—30.

Вместо: — Берите за руку невесту и ведите, сказал шафер405 406 Левину. — в ж. ред.: — Идите. Берите ее за руку, — сказал ему шафер, и Левин стал рядом с невестой. Слова эти находятся здесь после слов: к подошедшей даме. (см. вариант к стр. 16, строка 27).

Стр. 17, строка 31.

Вместо: Долго Левин не мог понять, — в ж. ред.: Он долго и глупо не мог понять,

Стр. 17, строки 35—36.

Вместо: Когда он наконец взял невесту за руку, как надо было, — в ж. ред.: Когда он наконец понял это,

Стр. 17, строка 36.

Вместо: священник — в ж. ред.: облаченный священник

Стр. 19, строка 16.

Вместо: наследники — в ж. ред.: и наследники

Стр. 19, строки 20—21.

Вместо: «А-аминь», опять разлился в воздухе невидимый хор. — в ж. ред.: «Аминь», опять прозвучал хор.

Стр. 19, строка 26.

После слов: встретил ее взгляд. — в ж. ред.: Она как будто усомнилась, правда ли всё это, и, как бы поверяя себя, оглянулась на него.

«Да, это правда. Но это слишком непонятно, слишком невозможно, слишком хорошо, чтоб это могло быть правдой», ответил его взгляд.

Стр. 19, строка 27 — стр. 20, строка 22.

Текст от слов: И по выражению кончая: в ее душе, — в ж. ред. находится в V главе после слов: — «Да, да, — сказала она. (см. вариант к стр. 17, строки 23—24).

Стр. 19, строка 27.

Вместо: этого взгляда. — в ж. ред.: ее лица.

Стр. 21, строка 15.

Вместо: *над ним; — в ж. ред.: над ними;

Ч. V, гл. V.

Стр. 22, строки 4—6.

Вместо: как и когда она будет стоять с графом Синявиным в положении Кити и как она тогда напомнит ему его теперешнюю шутку. — в ж. ред.: как и когда она будет стоять в ее положении и как она напомнит графу Синявину его теперешнюю шутку.

Стр. 22, строка 25.

Вместо: подурнела, — в ж. ред.: изуродовала себя,

Стр. 22, строка 26.

Вместо: не стоит ее пальца. — в ж. ред.: не стоит ее.

Стр. 23, строка 12.

Вместо: о предполагаемом разводе — в ж. ред.: о разводе406

407 Стр. 23, строка 17.

Вместо: * посторонние — в ж. ред.: но посторонние

Стр. 23, строка 25.

После слова: рявкнет — в ж. ред.: теперь

Стр. 23, строки 37—38.

После слов: Так говорилось в толпе зрительниц, успевших проскочить в двери церкви. — в ж. ред.: В короткий промежуток между обручением и венчанием некоторые из знавших, что тут есть промежуток и одна служба кончилась, а другая еще не начиналась, подошли к жениху и невесте и сказали несколько поздравительных слов.

— Поздравляю, — сказал Сергей Иванович, подходя к брату и пожав ему руку.

Ч. V, гл. VI.

Стр. 24, строка 1.

Слов: Когда обряд обручения окончился, — в ж. ред. нет.

Стр. 24, строки 2—3.

После слов: шелковой ткани. — в ж. ред.: Уходивший в алтарь священник опять вышел к аналою;

Стр. 24, строки 4—6.

Вместо: и священник, оборотившись, указал обрученным на разостланный розовый кусок ткани. — в ж. ред.: Все зашевелились, заговорили, и обрученным велели опять итти и стать на разостланный розовый кусок ткани.

Стр. 24, строки 9—10.

Вместо: когда они сделали эти несколько шагов. — в ж. ред.: когда они подходили к аналою.

Стр. 24, строки 32—33.

Вместо: трехпуговочной — в ж. ред.: четырепуговной

Ч. V, гл. VII.

Стр. 26, строки 10—11.

Вместо: отпущенные до половины ушей волосы, — в ж. ред.: отпущенные волосы,

Стр. 26, строка 11.

Вместо: закрывавшие его лысину. — в ж. ред.: закрывавшие до половины его маленькие уши,

Стр. 26, строка 13.

Слòва: * он — в ж. ред. нет.

Стр. 26, строка 37.

Вместо: должна была — в ж. ред.: должна бы была

Стр. 28, строка 7.

Вместо: * Анны, — в ж. ред.: Анну

Стр. 28, строка 21.

Вместо: * бросив — в ж. ред.: и бросив407

408 Стр. 28, строка 22.

После слов: веселою и счастливою. — в ж. ред.: Но она чувствовала себя счастливою.

Стр. 28, строки 26—27.

Слов: еще раз взглянем, — в ж. ред. нет.

Стр. 29, строки 28—30.

Вместо: ему не нравилось кончая: с какими-то писаками, — в ж. ред.: ему не нравилось это раздражение, потому что оно было не comme il faut, не порядочно. Голенищев, человек хорошего круга, становился на одну доску с какими-то писаками,

Стр. 31, строки 2—3.

Вместо: * вспоминала — в ж. ред.: вспомнила Ч. V, гл. VIII.

Стр. 31, строка 31.

Вместо: * ее самое: — в ж. ред.: ее самою:

Стр. 32, строки 9—10.

Вместо: иногда тяготила ее. — в ж. ред.: одна пугала ее.

Стр. 32, строка 14.

Вместо: * которой — в ж. ред.: которого

Стр. 32, строка 30.

Вместо: * Сношений — в ж. ред.: Сношения

Стр. 32, строка 31.

Вместо: при неопределенности их положения, — в ж. ред.: при неопределенном их положении,

Стр. 32, строка 35.

Вместо: которую умеют приписывать этому делу Англичане. — в ж. ред.: которую умеет приписывать этому делу Англичанин.

Стр. 32, строка 36.

После слова: * животное, — в ж. ред.: которое Ч. V, гл. IX.

Стр. 33, строка 29.

Слòва: этот, — в ж. ред. нет.

Стр. 33, строки 29—30.

Слов: после того как они переехали в него, — в ж. ред. нет.

Стр. 34, строки 2—3.

После слов: занимался средневековою итальянскою жизнью, — в ж. ред.: которая особенно прельстила его.

Стр. 34, строки 3—5.

Вместо: Средневековая итальянская жизнь кончая: стал носить по-средневековски, — в ж. ред.: Даже шляпу и плед через плечо носил по-средневековски,

Стр. 34, строки 17—18.

Вместо: к Христу — в ж. ред.: ко Христу408

409 Стр. 34, строка 21.

После слов: новой школы. — в ж. ред.:

— Хотите еще кофею? — спросила Анна.

— Нет, благодарю, — отвечал Голенищев.

Стр. 34, строки 33—34.

Вместо: несмотря на то, хороша ли или дурна его картина, надо бы помочь художнику. — в ж. ред.: надо бы помочь художнику, несмотря на то, хороша ли или дурна его картина.

Стр. 34, строка 36.

Вместо: Васильчиковой? — в ж. ред.: Васильковой?

Стр. 35, строка 4.

Вместо: * ребенка — в ж. ред.: ее

Стр. 35, строка 8.

Слов: и средневековостью, — в ж. ред. нет.

Ч. V, гл. X.

Стр. 37, строки 2—3.

Слòва: находящегося — в ж. ред. нет.

Стр. 37, строка 14.

Вместо: Он рисовал — в ж. ред.: Рисуя

Стр. 37, строка 14.

Вместо: и вдруг ему вспомнилось — в ж. ред.: ему вдруг вспомнилось

Стр. 37, строка 28.

Вместо: от произведенного стеарином пятна. — в ж. ред.: от произведенного стеариновым пятном.

Стр. 37, строка 29.

Вместо: фигуру, — в ж. ред.: разоблачение фигуры,

Стр. 38, строка 2.

Вместо: * того, — в ж. ред.: то,

Стр. 38, строка 14.

Вместо: * Он подходил — в ж. ред.: Подходя Стр. 38, строка 15.

Вместо: * свое — в ж. ред.: его

Ч. V, гл. XI.

Стр. 38, строки 34—35.

Вместо: еще выражение лица Вронского, — в ж. ред.: черты Анны и выражение лица Вронского,

Стр. 40, строки 2—3.

Слов: именно этими посетителями, которых он так презирал минуту тому назад. — в ж. ред. нет.

Стр. 40, строка 32.

Вместо: ни одной черты из выражения их лиц. — в ж. ред.: ни одного из выражений их лиц.409

410 Стр. 40, строка 36.

Вместо: отводя взгляд — в ж. ред.: отрываясь

Стр. 41, строка 40.

Вместо: И опять лицо его просияло восторгом. — в ж. ред.: И сердце его преисполнилось нежных чувств, и лицо просияло восторгом.

Стр. 42, строка 31.

Вместо: * которых — в ж. ред.: которые

Стр. 42, строка 33.

Вместо: * портившие — в ж. ред.: портивших

Ч. V, гл. XII.

Стр. 43, строка 25.

Вместо: * своего — в ж. ред.: их

Стр. 44, строка 26.

Слòва: одном — в ж. ред. нет.

Ч. V, гл. XIII.

Стр. 46, строка 8.

Вместо: * о своей картине. — в ж. ред.: о его картине.

Стр. 46, строка 30.

Вместо: Портрет Анны, — в ж. ред.: Портрет,

Стр. 46, строки 30—31.

Слов: им и Михайловым, — в ж. ред. нет.

Стр. 47, строка 24.

После слова: перестал — в ж. ред.: на время Ч. V, гл. XIV.

Стр. 49, строка 17.

Вместо: * того чувства — в ж. ред.: то чувство

Стр. 49, строка 22.

Слòва: теперь — в ж. ред. нет.

Стр. 50, строка 1.

Слòва: эта — в ж. ред. нет.

Стр. 50, строка 3.

Слов: и заблудился. — в ж. ред. нет.

Стр. 50, строка 15.

Слòва: * она — в ж. ред. нет.

Ч. V, гл. XV.

Стр. 52, строка 1.

Вместо: и шила — в ж. ред.: шила.

Стр. 52, строка 9.

После слова: но — в ж. ред.: он

Стр. 52, строка 9.

Вместо: чувствовал — в ж. ред.: почувствовал410

411 Стр. 52, строка 13.

Вместо: жизнь его будет слишком мрачна. — в ж. ред.: он жить не может и потому не может строго обсуждать его.

Стр. 52, строки 14—15.

Вместо: занятия эти ему были необходимы, чтобы жизнь не была слишком однообразно светла. — в ж. ред.: он чувствовал, что свободнее относится к своему занятию, что может жить и без всех этих занятий.

Стр. 52, строки 16—17.

Вместо: нашел, что дело стоило того, чтобы им заниматься. — в ж. ред.: мог дать себе благоприятный отчет.

Стр. 52, строка 17.

После слов: чтобы им заниматься. — в ж. ред.: Дело было новое и полезное, и решительно не для того, чтобы иметь занятия, но по самому свойству своему дело стоило труда.

Стр. 53, строка 11.

Слов: как он писал свое, — в ж. ред. нет.

Стр. 53, строка 28.

Вместо: глядя — в ж. ред.: пытливо глядя

Стр. 53, строка 31.

Вместо: сияя улыбкой счастья. — в ж. ред.: сияя счастьем.

Стр. 54, строка 8.

Вместо: Кузьма — в ж. ред.: Семен

Стр. 54, строка 10.

Вместо: у Кузьмы. — в ж. ред.: у Семена.

Стр. 54, строка 15.

Слов: купленный ею — в ж. ред. нет.

Стр. 54, строка 17.

Вместо: с нею же появившимися — в ж. ред.: всё ею же принесенными

Стр. 54, строка 31.

Вместо: Я — в ж. ред.: Он

Стр. 55, строка 3.

Вместо: моему — в ж. ред.: его

Стр. 55, строка 4.

После слова: она — в ж. ред.: была

Стр. 55, строка 5.

После слова: и, — в ж. ред.: казалось, была

Стр. 55, строки 5—6.

Вместо: Левин в душе осуждал это и не понимал еще, что она готовилась — в ж. ред.: И он не мог в душе не осуждать этого. Он не понимал еще, что она вила гнездо и готовилась411

412 Ч. V, гл. XVI.

Стр. 55, строка 15.

Вместо: Левин — в ж. ред.: он

Стр. 55, строка 26.

Вместо: бразды правления, — в ж. ред.: бразды,

Стр. 55, строка 36.

Вместо: брат — в ж. ред.: Николай Левин

Стр. 55, строка 37.

Вместо: прибавляла, — в ж. ред.: писала,

Стр. 56, строка 28.

Слов: рассердила его. — в ж. ред. нет.

Стр. 56, строка 32.

Вместо: * которым — в ж. ред.: с которым

Стр. 56, строка 35.

Вместо: непременно поеду, — в ж. ред.: я поеду,

Стр. 56, строка 38.

После слова: гостиницам. — в ж. ред.: И какое дело...

Стр. 56, строка 39.

Вместо: быть хладнокровным. — в ж. ред.: удержать хладнокровие.

Стр. 57, строка 8.

Слòва: одной. — в ж. ред. нет.

Стр. 57, строки 19—20.

Вместо: вскочила и побежала в гостиную. — в ж. ред.: и Левину стало гораздо еще тяжеле и больнее, чем прежде.

Она вскочила и побежала в гостиную.

Стр. 57, строки 26—28.

Вместо: опять поцеловал руку, кончая: примирилась — в ж. ред.: и она всё поняла, и через минуту она удивлялась, как всегда, как они могли так не понять друг друга.

Стр. 57, строка 31.

После слов: Марьи Николаевны — в ж. ред.: девки

Ч. V, гл. XVII.

Стр. 58, строка 14.

Слòва: еще — в ж. ред. нет.

Стр. 58, строка 18.

После слов: развязный половой, — в ж. ред.: изобильно напомаженный,

Стр. 58, строка 20.

Вместо: и неряшество — в ж. ред.: неряшество

Стр. 58, строки 34—35.

Вместо: ему приходилось заботиться о ней, вместо того чтобы бежать тотчас же к брату, — в ж. ред.: так что, если б он был412 413 один, он тотчас же побежал бы к брату, а ему приходилось заботиться о ней.

Стр. 59, строка 4.

Вместо: — Ну что? Как он? что? — в ж. ред.: — Здравствуйте, Марья Николаевна. Ну что?

Стр. 59, строки 25—26.

После слов: и потом к ней. — в ж. ред.: Левин покраснел.

Стр. 59, строки 27—28.

Вместо: Левин, — в ж. ред.: он,

Стр. 59, строка 29.

Вместо: шел — в ж. ред.: ходил

Стр. 59, строка 33.

Слов: Левин пошел к брату. — в ж. ред. нет.

Стр. 59, строка 34.

Вместо: Он — в ж. ред.: Левин

Стр. 59, строка 34.

Вместо: и почувствовал — в ж. ред.: и что он почувствовал

Стр. 60, строка 20.

Вместо: взглянули — в ж. ред.: смотрели

Стр. 60, строки 21—22.

Вместо: установилось живое отношение между живыми. — в. ж. ред.: заслонены были весь ужас смерти, всё сожаление пред потерею брата, и тотчас установилось живое отношение между живыми.

Стр. 60, строки 23—24.

После слов: и раскаяние за свое счастье — в ж. ред.: пред братом больно кольнуло его в сердце.

Стр. 60, строка 37.

После слова: сказал, — в ж. ред.: только,

Стр. 62, строка 6.

Слов: Но оживление больного продолжалось недолго, — в ж. ред. нет.

Стр. 62, строки 7—9.

Вместо: Еще она не кончила говорить, кончая: к живому.— в ж. ред.: Еще она не кончила говорить, как оживление опять исчезло с его лица, и установилось опять строгое укоризненное выражение зависти умирающего к живому. Но несмотря на то, что она, не спуская глаз, смотрела на него, это ее не смущало.

Стр. 62, строки 11—12.

Вместо: отворачиваясь от его пристального взгляда и оглядывая комнату. — в ж. ред.: оглядывая комнату.

Ч. V, гл. XVIII.

Стр. 62, строка 31.

Вместо: И потому Левину было еще тяжелее. — в ж. ред.: И это Левин видел.413

414 Стр. 62, строки 33—34.

Вместо: выходил и опять входил, не в силах будучи оставаться одним. — в ж. ред.: входил и выходил.

Стр. 63, строки 7—8.

Слов: стирать пыль, мыть, — в ж. ред. нет.

Стр. 63, строки 21—22.

Вместо: а только стыдился, вообще же как будто интересовался тем, — в ж. ред.: а как будто интересовался даже тем,

Стр. 64, строка 18.

Вместо: прописал — в ж. ред.: и прописал

Стр. 65, строка 6.

Вместо: огромной исхудалой рукой, — в ж. ред.: мертвою рукой,

Стр. 65, строки 7—8.

Вместо: голову больного — в ж. ред.: его голову

Стр. 65, строка 8.

Слòва: его — в ж. ред. нет.

Ч. V, гл. XIX.

Стр. 65, строки 19—20.

Вместо: и не мог не знать — в ж. ред.: и не знать

Стр. 65, строка 22.

Вместо: мысли которых об этом он читал, — в ж. ред.: которых он лично близко знал, как его брат Сергей Иванович, и другие, мысли которых об этом он читал,

Стр. 65, строка 35.

Вместо: Левин же и другие, — в ж. ред.: Левин, брат его и другие,

Стр. 66, строка 30.

Вместо: Кити — в ж. ред.: Катя

Стр. 67, строка 8.

Слòва: * долго — в ж. ред. нет.

Стр. 67, строки 20—21.

После слов: из-за волос — в ж. ред.: и быстро заплетая косы.

Стр. 68, строка 10.

Слов: но я не понимал его тогда. — в ж. ред. нет.

Ч. V, гл. XX.

Стр. 68, строка 33.

Вместо: Кити — в ж. ред.: Катя

Стр. 69, строка 1.

Вместо: туго обтянутый — в ж. ред.: обтянутый

Стр. 69, строка 3.

Слòва: той — в ж. ред. нет.414

415 Стр. 69, строка 3.

Вместо: больной — в ж. ред.: он

Стр. 69, строка 11.

Вместо: Кити — в ж. ред.: Кати

Стр. 69, строка 15.

Вместо: Кити — в ж. ред.: Катя

Стр. 69, строка 19.

Вместо: — Всё-таки лучше, в ж. ред.: — Нет, всё-таки лучше,

Стр. 69, строка 25.

Вместо: Кити — в ж. ред.: Кате

Стр. 69, строка 34.

Вместо: Кити — в ж. ред.: Кати

Стр. 69, строки 38—39.

Вместо: сжимая стклянку костлявой рукой, стал дышать над ней. — в ж. ред.: стал дышать пред стклянкой.

Стр. 70, строка 4.

Слòва: поднявшись, — в ж. ред. нет.

Стр. 70, строки 7—8.

Вместо: после молчания. — в ж. ред.: после минуты молчания.

Стр. 70, строка 31.

Вместо: для умирающего — в. ж. ред.: у умирающего

Стр. 70, строка 33.

Вместо: так, — в. ж. ред.: так, так,

Один лист журнального текста (страницы 687—688 апрельской книжки «Русского вестника» за 1876 год) с исправлениями Толстого и Страхова, сделанными летом 1877 года, утрачен. Поэтому текст этого листа от слов: [о кот]орой больной просил кончая: Левин уже устал (стр. 69, строка 3 — стр. 71 строка 1 настоящего издания) печатается здесь по изданию 1878 года, без уверенности однако, что варианты указанных страниц и строк по сравнению с журнальным текстом полностью или частично не появились впервые в названном издании. После слов: Во время таинства Левин, стр. 69 строка 4, добавляем необходимые по смыслу и отсутствующие, видимо, в результате корректорского недосмотра слова: молился тоже, как это сделано и в тексте Полного собрания художественных произведений Л. Толстого под редакцией К. Халабаева и Б. Эйхенбаума, т. IX, Госуд. изд. M.-Л., 1928, стр. 61.

Стр. 71, строка 6.

Вместо: одевать, — в ж. ред.: кто будет одевать,

Стр. 71, строка 6.

Слов: заказывать гроб. — в ж. ред. нет.

Стр. 71, строка 8.

Вместо: ни горя, ни потери, — в ж. ред.: ни горя потери,415

416 Стр. 71, строка 30.

Слов: которого он ждал, — в ж. ред. нет.

Стр. 71, строка 40.

После слов: страдаю ужасно, невыносимо! — в ж. ред.: Так прошло три дня.

Стр. 72, строка 13.

Вместо: его, — в ж. ред.: и его,

Стр. 72, строка 28.

Вместо: мучительные три дня; — в ж. ред.: три мучительные дня;

Стр. 72, строки 32—33.

После слов: а, напротив, — в ж. ред.: по привычке

Стр. 72, строка 33.

Вместо: и продолжал — в ж. ред.: и по привычке продолжал

Стр. 72, строка 36.

Вместо: говорил то — в ж. ред.: говорил

Стр. 73, строка 6.

После слова: мучительно — в ж. ред.: и не могло быть иным.

Стр. 73, строка 16.

Вместо: не получали — в ж. ред.: не получило

Стр. 73, строка 26.

Вместо: и выражал — в ж. ред.: выражал

Стр. 73, строка 28.

Вместо: после приезда — в ж. ред.: по их приезде

Стр. 74, строка 4.

Вместо: но эти слова — в ж. ред.: эти слова

Стр. 74, строка 5.

Вместо: Взгляд — в ж. ред.: Но взгляд

Стр. 74, строка 29.

Слòва: слипшиеся — в ж. ред. нет.

Стр. 74, строка 38.

Вместо: когда приехал к нему брат. — в ж. ред.: когда умер старик дядька и он убегал от бешеной собаки.

Ч. V, гл. XXI.

Стр. 75, строка 14.

Слòва: того — в ж. ред. нет.

Стр. 75, строка 16.

Вместо: потерянным, — в ж. ред.: несчастным и потерянным,

Стр. 75, строка 18.

Вместо: которые — в ж. ред.: кто

Стр. 75, строка 22.

Вместо: ему. — в ж. ред.: его.416

417 Стр. 76, строки 22—23.

Вместо: Оставшись опять один, Алексей Александрович понял, что он не в силах — в ж. ред.: Алексей Александрович почувствовал себя не в силах

Стр. 77, строка 25.

Слòва: тогда — в ж. ред. нет.

Стр. 78, строка 8.

Слòва: Слюдин, — в ж. ред. нет.

Ч. V, гл. XXII.

Стр. 79, строки 1—2.

Вместо: Я не принимаю, потому что я болен, графиня, — в ж. ред.: Впрочем, я болен, графиня, очень болен,

Стр. 79, строка 5.

Слòва: желтое — в ж. ред. нет.

Стр. 79, строка 7.

Вместо: и готова плакать. — в ж. ред.: как больного, страдающего ребенка: то самое, что было нужно ему.

Стр. 79, строки 7—8.

Слов: И на него нашло умиление: — в ж. ред. нет.

Стр. 79, строка 8.

Вместо: он — в ж. ред.: И он

Стр. 79, строка 13.

Вместо: — Я разбит, — в ж. ред.: — Ах, графиня, я разбит,

Стр. 79, строка 13.

После слов: я убит, — в ж. ред.: графиня,

Стр. 79, строки 20—21.

После слов: который так знал — в ж. ред.: и который так не любил прежде

Стр. 79, строка 28.

Вместо: — Я слаб. — в ж. ред.: — Да, вы правы, но я слаб.

Стр. 79, строка 39.

Вместо: загнув руки, — в ж. ред.: чуть слышно

Стр. 80, строки 1—2.

Вместо: сказал он тонким голосом. — в ж. ред.: продолжал он.

Стр. 80, строка 2.

Слòва: графиня, — в ж. ред. нет.

Стр. 80, строки 12—13.

Вместо: про счет, который принесли ему, — в ж. ред.: этот последний удар — счет, который принесли ему,

Стр. 80, строка 15.

Вместо: без жалости — в ж. ред.: без стыда и жалости417

418 Стр. 80, строка 32.

Вместо: и, подняв глаза к небу, начала молиться, — в ж. ред.: подняв глаза к небу и начиная молиться,

Стр. 80, строка 38.

Вместо: верующий — в ж. ред.: спокойно верующий

Стр. 81, строка 12.

После слов: Я иду к Сереже, — в ж. ред.: сказала она, вставая,

Стр. 81, строки 13—14.

Слов: И она встала и вышла. — в ж. ред. нет.

Стр. 81, строка 25.

Вместо: повел теперь — в ж. ред.: вел

Стр. 81, строка 32.

Слов: обратила его — в ж. ред. нет.

Стр. 82, строки 13—14.

Вместо: для Алексея Александровича — в ж. ред.: для Каренина

Ч. V, гл. XXIII.

Стр. 82, строки 26—28.

Вместо: С тех пор, кончая: встречался с женою, — в ж. ред.: Они не были в разводе, но муж не жил с нею и когда встречался,

Стр. 83, строка 16.

Слòва: тонкий — в ж. ред. нет.

Стр. 83, строка 17.

Слòва: белые — в ж. ред. нет.

Стр. 83, строки 21—22.

Вместо: Она для него занималась теперь — в ж. ред.: И она для него занималась

Стр. 84, строка 2.

Вместо: она с ужасом узнала. — в ж. ред.: с ужасом узнала графиня Лидия Ивановна.

Стр. 84, строка 2.

Слòва: Анны — в ж. ред. нет.

Стр. 84, строка 11.

Слов: французское письмо. — в ж. ред. нет.

Ч. V, гл. XXIV.

Стр. 85, строки 17—18.

Вместо: пожимая руку подошедшему. — в ж. ред.: пожимая руку фрейлине, но отходя с князем.

Стр. 85, строка 32.

После слов: Il fait des passions, — в ж. ред.: продолжал дипломат.418

419 Стр. 86, строка 15.

Слòва: восходящего — в ж. ред. нет.

Стр. 86, строка 16.

После слова: совершилось — в ж. ред.: совершенно незаметно,

Стр. 86, строка 16.

Вместо: и все — в ж. ред.: хотя другие

Стр. 86, строки 27—82.

Вместо: Но Алексей Александрович не чувствовал этого и, напротив того, — в ж. ред.: Алексей Александрович, напротив того,

Стр. 86, строка 33.

Слов: никому ненужных — в ж. ред. нет.

Стр. 86, строка 34.

После слов: написать ему. — в ж. ред.: хотя никто не читал их, и слушали их, только когда нельзя было избежать этого.

Стр. 87, строка 6.

Слòва: теперь — в ж. ред. нет.

Стр. 87, строка 6.

Вместо: вспоминал этот текст. — в ж. ред.: перечитывал эту главу.

Стр. 87, строка 9.

Вместо: члена Совета, — в ж. ред.: министра,

Стр. 87, строка 11.

Вместо: член, — в ж. ред.: министр,

Стр. 87, строка 31.

Вместо: он, — в ж. ред.: старый дипломат,

Стр. 87, строки 32.

Слов: по своей привычке — в ж. ред. нет.

Стр. 87, строка 35.

Слòва: желтые — в ж. ред. нет.

Стр. 87, строки 39—40.

Вместо: как и все ее туалеты в это последнее время. — в ж. ред.: как и всегда, когда она была влюблена.

Стр. 88, строки 3—4.

Вместо: она обязательно была так несоответственно годам и фигуре разукрашена, — в ж. ред.: она так была несоответственно годам и фигуре разукрашена в своем придворном платье,

Стр. 88, строки 6—8.

Вместо: И в отношении Алексея Александровича она достигала этого и казалась ему привлекательною. — в ж. ред.: И она в привычных глазах светских людей достигала этого. Алексею же Александровичу она казалась привлекательною.

Стр. 88, строка 8.

Слов: Для него — в ж. ред. нет.419

420 Стр. 88, строка 15.

Слов: Сдерживая улыбку удовольствия, — в ж. ред. нет.

Стр. 88, строка 16.

Вместо: Графиня — в ж. ред.: Но графиня

Стр. 88, строка 18.

После слов: в этом. — в ж. ред.: — Да, да, — сказал Алексей Александрович, и губы его сжались в сдержанную улыбку удовольствия.

Стр. 88, строка 22.

Слов: и открывая глаза, — в ж. ред. нет.

Стр. 88, строка 35.

Вместо: И прочтя — в ж. ред.: Только прочтя

Стр. 89, строка 3.

Вместо: — Да, может быть... Что до меня, то — в ж. ред.: — Посмотрите...

Стр. 89, строки 10—11.

Вместо: Алексей Александрович вздрогнул при упоминании о жене, но тотчас же на лице его — в ж. ред.: На лице Алексея Александровича при упоминании о жене тотчас же

Ч. V, гл. XXV.

Стр. 89, строка 19.

После слов: в маленький, — в ж. ред.: обтянутый темною материей

Стр. 89, строки 19—20.

Вместо: уставленный — в ж. ред.: и уставленный

Стр. 89, строка 20.

Слов: и увешанный портретами, — в ж. ред. нет.

Стр. 89, строка 23.

Вместо: На круглом столе — в ж. ред.: На ковре стола

Стр. 89, строки 29—30.

Вместо: графиня Лидия Ивановна, — в ж. ред.: она,

Стр. 90, строки 3—4.

Вместо: искание совета, поддержки и руководства в деле, для него непонятном. — в ж. ред.: надежда на совет.

Стр. 90, строка 11.

После слов: ее низость. — в ж. ред.: Да простит меня...

Стр. 90, строка 13.

Вместо: очевидно довольный своей ролью. — в ж. ред.: с слабым упреком.

Стр. 90, строка 24.

Слов: Она молилась. — в ж. ред. нет.

Стр. 90, строки 25—26.

Слов: сказала она, помолившись и открывая лицо, — в ж. ред. нет.420

421 Стр. 91, строка 1.

Слов: вашего мужа — в ж. ред. нет.

Стр. 91, строки 8—9.

Вместо: С своей стороны, Алексей Александрович, вернувшись от Лидии Ивановны домой, — в ж. ред.: Вернувшись от Лидии Ивановны домой, Алексей Александрович

Стр. 91, строка 21.

Вместо: а не вызывал на дуэль), — в ж. ред.: а не избил ее, как ему тогда этого хотелось),

Стр. 91, строка 23.

Слòва: его — в ж. ред. нет.

Стр. 91, строка 24.

Вместо: о чужом ребенке — в ж. ред.: о здоровьи этого ребенка

Стр. 91, строка 34.

После слова: сильных, — в ж. ред.: нелогических и стремительных,

Ч. V, гл. XXVI.

Стр. 94, строки 20—24.

Слов: покуда учитель толковал ему, кончая: образа действия. — в ж. ред. нет.

Стр. 94, строки 24—25.

Вместо: Но всё-таки ему жалко было то, что он огорчил учителя, — в ж. ред.: но огорчение учителя было ему больно,

Ч. V, гл. XXVII.

Стр. 95, строка 7.

Вместо: и после того, — в ж. ред.: еще в то время,

Стр. 95, строка 10.

Вместо: нежности, — в ж. ред.: таинственной нежности,

Стр. 95, строка 20.

После слов: точно так же, — в ж. ред.: с теми же самыми чувствами таинственности

Стр. 95, строка 20.

Слов: в Летнем Саду — в ж. ред. нет.

Стр. 95, строка 23.

После слов: по дорожке — в ж. ред.: Летнего Сада.

Стр. 95, строка 33.

Вместо: придвигая — в ж. ред.: и придвигая Стр. 95, строки 33—34.

Слов: Ветхого Завета и открывая ее. — в ж. ред. нет.

Стр. 96, строка 29.

После слов: у виска — в ж. ред.: и на которой поднялись волоса брови,421

422 Стр. 96, строки 34—36.

Слов: потому что слишком ясно понимал — в роде того, что «вдруг» есть обстоятельство образа действия. — в ж. ред. нет.

Стр. 97, строка 12.

Слов: и до половины застегнутую пуговицу жилета. — в ж. ред. нет.

Стр. 97, строка 18.

Слов: няня тоже говорила, хотя и неохотно. — в ж. ред. нет.

Стр. 97, строка 21.

Вместо: Сережа. — в ж. ред.: он.

Ч. V, гл. XXVIII.

Стр. 99, строка 8.

Вместо: устроить развод, — в ж. ред.: уговорить ее принять развод, предлагаемый ей мужем,

Стр. 100, строка 3.

После слова: лично, — в ж. ред.: но,

Стр. 100, строки 3—4.

Слов: он был закрыт для Анны. — в ж. ред. нет.

Стр. 100, строка 8.

Вместо: радостно встретила она его. — в ж. ред.: встретила она его, сияя радостью.

Стр. 100, строка 12.

Вместо: Бетси — в ж. ред.: ее

Стр. 100, строка 14—15.

После слов: я приеду к Анне;— в ж. ред.: это вам будет приятно.

Стр. 100, строка 32.

Вместо: Варю, — в ж. ред.: Лизу,

Стр. 101, строк 13.

После слов: поднять ее... — в ж. ред.: но я сама...

Стр. 101, строка 16.

Вместо: невестки — в ж. ред.: ее

Стр. 101, строка 18.

Вместо: Варя, — в ж. ред.: она,

Стр. 101, строки 18—19.

После слов: глядя на него. — в ж. ред.: Но лоб его не разгладился.

Стр. 101, строка 20.

Слов: так же мрачно, — в ж. ред. нет.

Стр. 102, строка 3.

Слов: с ее тонкостью понимания, — в ж. ред. нет.422

423 Ч. V. гл. XXIX.

Стр. 102, строка 37.

После слов: ответа не будет. — в ж. ред.: Это было ужасно для нее.

Стр. 103, строка 5.

Слов: Лидия Ивановна — в ж. ред. нет.

Стр. 103, строка 32.

Вместо: не вставал. — в ж. ред.: не встанет.

Стр. 103, строка 34.

Слов: не поднимая вуаля, — в ж. ред. нет.

Стр. 103, строки 36—39.

Вместо: Она не приготовила кончая: не могла придумать.— в ж. ред.: Она приготовила и слова, которые она скажет сыну, чтоб объяснить ему разлуку с ним.

Стр. 104, строка 9.

Вместо: проговорила — в ж. ред.: что-то проговорила

Стр. 104, строка 35.

Вместо: Я доложу. — в ж. ред.: Я скажу.

Стр. 104, строки 36—37.

Вместо: не понимая того, — в ж. ред.: ничего не понимая,

Стр. 104, строка 38.

Слов: Извините, что нечисто. — в ж. ред. нет.

Стр. 105, строки 1—2.

Вместо: говорил он и, обогнав ее, приотворил высокую дверь и скрылся за нею. — в ж. ред.: сказал он, остановившись у высокой двери. — Извините, что нечисто еще. — И, приотворив дверь, швейцар скрылся за нею.

Стр. 105, строка 2.

Слов: Анна остановилась, ожидая. — в ж. ред. нет.

Стр. 105, строка 3—4.

После слов: опять выходя из двери. — в ж. ред.: Анна не слышала того, что говорил швейцар, не видела ничего вокруг себя. Она не могла верить счастью, что сейчас увидит его.

Стр. 105, строки 5—6.

Вместо: И в минуту, как швейцар говорил это, Анна услышала звук детского зеванья. — в ж. ред.: Но в ту минуту, как швейцар, выходя другой раз, отворил дверь, она услышала звук детского зеванья.

Стр. 105, строки 8—9.

Вместо: и вошла в дверь. — в ж. ред.: и отворила дверь.

Стр. 105, строки 9—11.

Вместо: Направо от двери кончая: доканчивая зевок. — в ж. ред.: Мальчик сидел, перегнувшись тельцем и доканчивая зевок.423

424 Стр. 105, строка 15.

После слов: неслышно подходя к нему. — в ж. ред.: Это был он, и не тот, каким его воображала Анна.

Стр. 105, строка 23.

После слова: он, — в ж. ред.: он, он,

Стр. 105, строка 25.

Слов: над самым ухом ребенка — в ж. ред. нет.

Стр. 105, строка 26.

Вместо: на локоть, — в ж. ред.: с кровати,

Стр. 105, строки 27—28.

Вместо: Тихо и вопросительно он поглядел несколько секунд — в ж. ред.: Он тихо, вопросительно поглядел

Стр. 105, строка 29.

Слов: потом вдруг — в ж. ред. нет.

Стр. 105, строка 30.

Вместо: закрыв — в ж. ред.: закрыл Стр. 105, строки 30—31.

Вместо: повалился, но не назад, а к ней, к ее рукам. — в ж. ред.: но не повалился назад, а, перевалившись на колени, потянулся к ней.

Стр. 105, строка 34.

Вместо: — Мама! — проговорил он, двигаясь под ее руками, — в ж. ред.: блаженно двигавшееся под тонкою рубашкой,

Стр. 105, строка 35.

Слòва: тела — в ж. ред. нет.

Стр. 105, строка 35.

Вместо: рук. — в ж. ред.: руки.

Ч. V, гл. XXX.

Стр. 107, строки 3—4.

Вместо: Сообразив наконец то, — в ж. ред.: Сообразившись, он решил,

Стр. 107, строка 4.

Слов: состоит в том, чтобы — в ж. ред. нет.

Стр. 107, строка 5.

Вместо: и что поэтому — в ж. ред.: что, стало-быть,

Стр. 107, строка 15.

Вместо: в девятом часу — в ж. ред.: в восьмом часу

Стр. 107, строка 23.

После слов: не впустил — в ж. ред.: ту барыню, у которой

Стр. 107, строка 24.

Вместо: да ты бы — в ж. ред.: ты бы

Стр. 107, строка 30.

Вместо: обратился к ней — в ж. ред.: сказал ей424

425 Стр. 107, строка 31.

Вместо: выйдут, пойдут — в ж. ред.: выйдет, пойдет

Стр. 108, строка 11.

Вместо: и опять — в ж. ред.: опять

Стр. 108, строка 21.

Слов: сказала она. — в ж. ред. нет.

Стр. 108, строки 26—28.

Вместо: Сколько потом кончая: не могла сказать. — в ж. ред.: Сколько речей она приготовила сказать ему, чтобы объяснить свою разлуку с ним! А теперь она чувствовала невозможность говорить эти слова.

Стр. 109, строки 21—22.

Вместо: чувства отвращения и злобы к нему и зависти за сына охватили ее. — в ж. ред.: чувство зависти за счастье иметь при себе сына и отвращения и злобы к нему охватили ее.

Ч. V, гл. XXXI.

Стр. 109, строка 37.

Слов: привезенная из-за границы — в ж. ред. нет.

Стр. 110, строки 15—16.

Вместо: локотки; — в ж. ред.: ручки,

Стр. 110, строка 34.

Вместо: в других возрастах. — в ж. ред.: других возрастов.

Стр. 110, строка 34.

Вместо: карточки — в ж. ред.: их

Стр. 111, строка 12.

После слов: с чувством упрека — в ж. ред.: и любовной грусти

Стр. 111, строка 19.

Слов: приехавшим в Петербург — в ж. ред. нет.

Стр. 111, строка 19.

Вместо: а — в ж. ред.: хотя он

Стр. 111, строка 20.

Вместо: он не видал — в ж. ред.: не видал

Стр. 111, строка 22.

Слòва: странная — в ж. ред. нет.

Стр. 111, строка 22.

Вместо: что, если он разлюбил ее? — в ж. ред.: что он разлюбил ее уже давно и что он только скрывает это. Свиданье с сыном, встреча с мужем, все воспоминания о прошедшем — всё было забыто ею. «Да, он разлюбил меня, — думала она. — Как я не поняла этого?»

Стр. 111, строки 23—24.

Вместо: ей казалось, что во всем она видела — в ж. ред.: она с ужасом видела во всем425

426 Стр. 111, строка 38.

После слов: больше шли к ней. — в ж. ред.: Но теперь она думала только о нем, о любви их, и не думала больше о сыне.

Стр. 112, строка 3.

После слов: сказала она, — в ж. ред.: идя быстрыми, легкими шагами к ним и улыбаясь,

Стр. 112, строка 8.

Вместо: значительно — в ж. ред.: странно

Стр. 112, строка 14.

Слов: сказал Яшвин, закусывая свой левый ус. — в ж. ред. нет.

Стр. 112, строки 13—14.

После слов: больше дурные. — в ж. ред.: — Да, некоторые, — сказала она.

Стр. 112, строка 17.

Слов: разогнув свою огромную фигуру, — в ж. ред. нет.

Стр. 112, строка 28.

Вместо: — Очень — в ж. ред.: — Очень, очень

Стр. 112, строка 29.

После слов: понравилась ему, — в ж. ред.: и, осторожно подойдя к ней, Яшвин опять почтительно пожал ее руку.

Стр. 112, строка 30.

Вместо: Яшвин раскланялся и вышел, Вронский остался позади. — в ж. ред.: Вронский встал вместе с ним.

Стр. 112, строка 31.

Вместо: — Ты тоже едешь? — сказала она ему. — в ж. ред.: — Вы тоже едете, — сказала она, подавая и ему руку.

Стр. 112, строка 34.

Вместо: Она взяла его за руку — в ж. ред.: Она держала в своей, не выпуская, его руку

Стр. 112, строка 36.

Вместо: кое-что — в ж. ред.: что-то

Ч. V, гл. XXXII.

Стр. 113, строка 19.

Вместо: тетку, — в ж. ред.: бедную кузину,

Стр. 113, строка 28.

Вместо: прельщали его, а теперь тревожили и пугали. — в ж. ред.: поразили и прельстили его.

Стр. 113, строка 34.

Вместо: девятью часами. — в ред. ж.: девятого часа.

Стр. 114, строка 8.

После слов: с нами обедать? — в ж. ред.: Позвольте вас познакомить.426

427 Стр. 114, строка 9.

После слова: Он — в ж. ред.: терялся и

Стр. 114, строка 16.

Вместо: * значения — в ж. ред.: значение

Стр. 114, строки 22—23.

Вместо: с открытою грудью, — в ж. ред.: с открытою шалью грудью,

Стр. 114, строки 26—27.

Вместо: стараясь не смотреть на нее. — в ж. ред.: озабоченный своим вопросом и старавшийся не смотреть на нее, чтобы не быть развлечену поразившею его красотой.

Стр. 114, строки 34—35.

Вместо: умышленно не понимая иронии его тона — в ж. ред.: как будто равнодушно улыбаясь

Стр. 114, строка 35.

Слòва: спокойно — в ж. ред. нет.

Стр. 115, строка 1.

Вместо: поехала — в ж. ред.: отправилась

Стр. 115, строка 5.

Вместо: знать! — в ж. ред.: обо всем этом думать,

Стр. 115, строка 8.

После слов: любим ли мы друг друга, — в ж. ред.: чтоб остальное всё было ничто.

Стр. 115, строка 11.

Вместо: сказала она по-русски, — в ж. ред.: Но изменилось твое чувство ко мне, — сказала она.

Стр. 115, строки 12—13.

Слов: если ты не изменился. — в ж. ред. нет.

Стр. 115, строка 18.

Слов: опять по-французски, — в ж. ред. нет.

Стр. 115, строка 25.

Вместо: ничем не хуже других. — в ж. ред.: поедет со мной.

Ч. V, гл. XXXIII.

Стр. 115, строка 29.

Слòва: еще — в ж. ред. нет.

Стр. 115, строки 31—32.

Слов: с известной всем княжной — в ж. ред. нет.

Стр. 115, строка 32.

Вместо: значило — в ж. ред.: значило бы

Стр. 115, строка 33.

Вместо: признать свое положение — в ж. ред.: признание своего положения427

428 Стр. 115, строка 33.

Слов: погибшей женщины, — в ж. ред. нет.

Стр. 115, строка 33.

Слов: и бросить — в ж. ред. нет.

Стр. 115, строка 34.

Слов: т. е. навсегда отречься от него. — в ж. ред. нет.

Стр. 115, строка 35.

После слов: сказать ей это, — в ж. ред.: что еще более раздражало его.

Стр. 116, строка 6.

Вместо: — Ты говоришь — Могучий Ланковского. — в ж. ред.: —Мы заговорили о Могучем Ланковского.

Стр. 116, строка 6.

Слòва: Это — в ж. ред. нет.

Стр. 116, строка 18.

Вместо: — Что ж? поедем, — в ж. ред.: — Я обещался ехать с Анной Аркадьевной,

Стр. 116, строка 20.

После слов: не придает ей значения. — в ж. ред.: — Ты приедешь? — сказал он, выходя.

Стр. 116, строка 21.

Вместо: — Я не поеду, — мрачно отвечал Вронский. — в ж. ред.: — Не думаю, — отвечал Вронский. —Так завтра поедем вместе жеребца посмотреть. Ты заедешь?

Стр. 116, строка 22.

Вместо: — А мне надо, я обещал. Ну, до свиданья. — в ж. ред.: — Ладно.

Стр. 116, строки 23—24.

Слов: прибавил Яшвин, выходя. — в ж. ред. нет.

Стр. 117, строка 15.

После слов: кроме капельдинера — в ж. ред.: и продавца, который, под ярким колеблющимся светом рожка газа, ловкими пальцами перекладывал груши, чернеющими бочками в середину.

Стр. 117, строка 21.

Слòва: слух — в ж. ред. нет.

Стр. 117, строки 21—22.

Вместо: Но дверь тотчас же затворилась, и Вронский не слышал конца фразы и каданса, — в ж. ред.: Он не слышал из-за шума конца фразы и каданса,

Стр. 117, строка 24.

Слòва: Когда — в ж. ред. нет.

Стр. 117, строка 24.

После слов: он вошел — в ж. ред.: по покатому ковру428

429 Стр. 117, строка 25.

Слов: шум еще продолжался. — в ж. ред. нет.

Стр. 117, строка 25.

Вместо: На сцене — в ж. ред.: в то время как на сцене

Стр. 117, строка 30.

Вместо: тянувшемуся — в ж. ред.: и тянувшемуся

Стр. 117, строка 37.

После слов: на этот шум, — в ж. ред.: который, он знал, ничего другого не выражал, как радость тому, что есть предлог пошуметь,

Стр. 117, строка 39 — стр. 118, строка 6.

Вместо: Те же, как всегда, кончая: вошел в сношение. — в ж. ред.: Те же, как всегда, были по ложам дамы полусвета, те же дамы банкиров и купцов, те же обычные, Бог знает кто, приехавшие из деревень и задающие себе праздник с барышнями именинницами или невестами и с какими-то офицерами в задах лож; те же, Бог знает кто, разноцветные женщины, и мундиры, и сюртуки. Та же таинственная несчастная толпа, вероятно, человеческих существ заметно задыхалась и шумела в райке, в партере и сталях. Наконец, во всей этой толпе были те же человек сорок настоящих, разбросанных по партеру и в ложах. Это были оазисы, в которых для Вронского заключался весь интерес, и на них он тотчас обратил внимание и с ними тотчас же вошел в сношение, не выходя еще из партера.

Стр. 118, строки 10—11.

После слов: подозвал к себе улыбкой. — в ж. ред.: Вронскому стоило только оглядеть этих «настоящих», то есть своих людей, направление их взглядов, выражение лиц, стоило заметить внимание, которое обращали на него, стоило только обменяться двумя, тремя словами со встречавшимися знакомыми, чтобы понять, какой теперь был общий интерес его круга. Интерес этот был, с одной стороны, объявленный жених известной девушки, который почти пьяный сидел в ее ложе, и появление Карениной. Вронский знал, что брак с человеком, изуродованным несчастною болезнью и пьяным, на который согласились родители, потому что отец жениха был в большой силе, теперь, когда жених явился в первый раз в публике с невестой, очень занимал высший свет; но он видел, что интерес, возбужденный появлением Анны, был еще сильнее и что все улыбки, шутки, пожатия плеч, выражения негодования — всё относилось к ней.

Стр. 118, строка 12.

Вместо: Анны, — в ж. ред.: Анну

Стр. 118, строки 14—15.

Вместо: ожидая худшего, он искал — в ж. ред.: он, ожидая худшего, искал429

430 Стр. 118, строки 21—22.

Вместо: возвращусь — в ж. ред.: возвращаюсь

Стр. 118, строки 25—26.

Вместо: и теперь был с ним особенно любезен. — в ж. ред.: а теперь, в эту минуту, понимая тяжелое его положение, старался с ним быть особенно любезен.

Стр. 119, строки 1—2.

Вместо: Она не смотрела в его сторону, но Вронский чувствовал, что она уже видела его. —в ж. ред.: Ни разу они не встречались глазами; но они ни на минуту не переставали чувствовать присутствие друг друга.

Стр. 119, строки 4—5.

Вместо: особенно красна, неестественно смеется и беспрестанно оглядывается — в ж. ред.: имела испуганный и взволнованный вид и беспрестанно оглядывалась

Стр. 119, строки 5—8.

Вместо: Анна же, сложив веер кончая: косился на ту же соседнюю ложу. — в ж. ред.: Анна же, сложив веер и постукивая им по красному бархату, приглядывалась куда-то, но не видела и, очевидно, не хотела видеть того, что происходило в соседней ложе. Яшвин тоже сердито косился на ту же соседнюю ложу.

Стр. 119, строка 16.

Вместо: бледно — в ж. ред.: красно

Стр. 119, строка 27.

Вместо: по лицу — в ж. ред.: по взволнованно-разгоряченному лицу

Стр. 119, строка 39.

Вместо: партера, — в ж. ред.: коридора

Стр. 119, строка 39.

После слова: выходя — в ж. ред.: из партера,

Стр. 120, строки 10, 12.

Вместо: Варя — в ж. ред.: Лиза

Стр. 120, строка 22.

Вместо: Каренину. — в ж. ред.: madame Каренину.

Стр. 120, строка 25.

После слова: вышла. — в ж. ред.: Княжна Сорокина вышла в дверь.

Стр. 120, строки 26—27.

Вместо: сказала Княжна Сорокина, выглядывая из двери ложи. — в ж. ред.: сказала она.

Стр. 121, строка 2.

Вместо: сказав — в ж. ред.: сказал

Стр. 121, строка 3.

Слòва: вышел. — в ж. ред. нет.430

431 Стр. 121, строка 6.

Вместо: Вронский — в ж. ред.: Алексей Вронский

Стр. 121, строка 6.

Вместо: Он быстрыми шагами пошел вниз: — в ж. ред.: Он вышел в коридор и быстрыми шагами пошел вниз:

Стр. 121, строка 28.

Слов: Анна уже была дома. — в ж. ред. нет.

Стр. 121, строки 28—29.

Вместо: Когда Вронский вошел к ней, она была одна, — в ж. ред.: Он застал ее одну,

Стр. 121, строка 31.

Слов: на него — в ж. ред. нет.

Стр. 121, строки 31—32.

Вместо: тотчас же приняла прежнее положение. — в ж. ред.: на мгновение лицо ее удержало свою неподвижность.

Стр. 121, строка 33.

Вместо: — Анна, — сказал он. — в ж. ред.: — Зачем вы... — начала она и хотела встать. Он удержал ее.

Стр. 121, строка 35.

Слòва: вставая. — в ж. ред. нет.

Стр. 121, строка 36.

Вместо: — Я просил, — в ж. ред.: — Анна! я просил,

Стр. 122, строки 9—10.

Вместо: сказала она, с выражением испуга взглядывая на него. — в ж. ред.: И она с выражением испуга взглянула на него.

Стр. 122, строки 11—14.

Вместо: Ему жалко было ее, кончая: он упрекал ее. — в ж. ред.: Ему всё-таки было досадно на нее. Хотя он и не упрекал ее словами, в душе своей он упрекал ее, но он уверял ее в своей любви, потому что видел, что только одно это может теперь успокоить ее.

Ч. VI, гл. I.

Стр. 124, строка 1.

Вместо: Всё семейство сидело за обедом. — в ж. ред.: Во время обеда

Стр. 124, строка 7.

После слов: сказал он — в ж. ред.: с улыбкой,

Стр. 124, строка 18.

Вместо: Левин присел на окне возле брата. — в ж. ред.: Левин, присев на окне возле брата, оспаривал его мнение, что главная прелесть сельской жизни есть ее простота и ясность. Он говорил, что городская жизнь проста и ясна, потому что в городской — люди живут в условиях, которые они сами сделали,431 432 а в сельской — живешь и имеешь дело с самыми таинственными явлениями жизни, не зависящими от людей.

Стр. 124, строка 26.

После слов: глядя на нее. — в ж. ред.:

— Ну какая же сложность может быть в первобытных условиях жизни, — небрежно продолжал Сергей Иванович, — в сравнении с теми бесчисленными разветвлениями этих же условий в области мысли?

— Да, но все эти разветвления — плод только нашего ума, — начал было Левин.

Стр. 124, строка 30.

Слов: и шляпой Сергея Ивановича, — в ж. ред. нет.

Стр. 125, строка 27.

Слов: взглянуть и учесть, — в ж. ред. нет.

Стр. 125, строка 33.

Вместо: * которым — в ж. ред.: которыми

Ч. VI, гл. II.

Стр. 127, строка 12.

Слов: Вы понимаете какого. — в ж. ред. нет.

Стр. 127, строка 12.

Вместо: Как бы хорошо было! — в ж. ред.: Как бы это было хорошо!

Стр. 127, строка 13.

Вместо: какова мастерица сваха! — в ж. ред.: ты мастерица,

Стр. 127, строка 14.

Вместо: Как она осторожно и ловко сводит их... — в ж. ред.: Как ты осторожно и ловко сводишь их...

Стр. 127, строка 31.

Вместо: Я бы так рада была! — в ж. ред.: Ах, как бы это было хорошо!

Стр. 127, строка 35.

Вместо: — Да я не волнуюсь, мама. — в ж. ред.: — Я вижу, что что-то есть.

Стр. 127, строка 35.

Вместо: Мне — в ж. ред.: И мне

Стр. 130, строки 24—25.

Вместо: и ромом намочите: — в ж. ред.: намоченную в роме:

Ч. VI, гл. III.

Стр. 132, строка 2.

Вместо: облекать — в ж. ред.: одеть

Стр. 132, строка 2.

Вместо: жена — в ж. ред.: она432

433 Стр. 132, строка 4.

Слов: с намека — в ж. ред. нет.

Стр. 132, строка 11.

Вместо: с Николенькой покойным... — в ж. ред.: с Николаем...

Стр. 132, строка 22.

После слова: влюбиться? — в ж. ред.: Левину было досадно за то, что Кити так вольно переводила его слова, но вместе с тем и было понятно. Однако он продолжал свою мысль:

Стр. 132, строки 23—24.

Слов: улыбаясь сказал Левин. — в ж. ред. нет.

Стр. 132, строки 31—35.

Слов: Кити знала, кончая: и потому улыбалась. — в ж. ред. нет.

Стр. 132, строка 35.

После слова: улыбалась. — в ж. ред.: Неискренность его происходила от любви к брату, от чувства совестливости за то, что он слитком счастлив, и в особенности от неоставляющего его желания быть лучше, — это знала Кити, и за это она всё больше и больше любила мужа.

Стр. 133, строка 1.

Вместо: — Я счастлив, но недоволен собой... — в ж. ред.: — Я недоволен собой.

Стр. 133, строка 15.

Вместо: всё это дело, — в ж. ред.: свою политическую экономию и всё это дело,

Стр. 133, строка 20.

Вместо: — Он? — нет. — в ж. ред.: — Никак.

Стр. 133, строка 23.

Слов: на ее живот, — в ж. ред. нет.

Стр. 133, строка 31.

После слов: не понимаю — в ж. ред.: и не хочу.

Стр. 133, строка 32.

Слов: прибавил он, помолчав. — в ж. ред. нет.

Стр. 133, строка 34.

Вместо: на краю дороги дикую ромашку. — в ж. ред.: на полянке «любишь, не любишь».

Стр. 134, строка 6.

После слов: и шагом. — в ж. ред.:— Пожалуйте, матушка, — сказала Агафья Михайловна, сдвигаясь на самый краешек линейки.

Ч. VI, гл. IV.

Стр. 135, строка 7.

Вместо: * колеблющеюся — в ж. ред.: колеблющейся433

434 Стр. 135, строка 9.

Вместо: под спускавшиеся ветки — в ж. ред.: к спускавшимся веткам

Стр. 136, строка 6.

Вместо: не видеть — в ж. ред.: не предполагать

Стр. 136, строка 22.

Слов: испещренного желтизною, — в ж. ред. нет.

Стр. 136, строка 23.

После слова: умиления — в ж. ред.: и надежды молодости

Стр. 136, строка 26.

Вместо: и оглянулась. — в ж. ред.: оглянулась, как бы ища его.

Ч. VI, гл. V.

Стр. 137, строка 4.

После слова: она — в ж. ред.: радостно

Стр. 137, строка 5.

Слов: и радуется ему. — в ж. ред. нет.

Стр. 137, строки 7—8.

Вместо: красивое, тихо улыбающееся лицо. — в ж. ред.: красивый, улыбающийся профиль.

Стр. 137, строка 19.

После слова: страха. — в ж. ред.: Молчание продолжалось;

Стр. 137, строка 27.

Вместо: не отвечал. — в ж. ред.: не ответил.

Ч. VI, гл. VI.

Стр. 139, строка 18.

Вместо: или — в ж. ред.: и

Стр. 140, строка 1.

Вместо: грустно, — в ж. ред.: грустное,

Стр. 140, строка 30.

Слов: а по книге, — в ж. ред. нет.

Стр. 140, строка 30.

Вместо: а потому — в ж. ред.: и

Стр. 140, строка 31.

Вместо: и — в ж. ред.: а потому

Стр. 140, строка 31.

Вместо: забывая — в ж. ред.: забывал

Стр. 140, строка 31.

Слòва: урока. — в ж. ред. нет.

Стр. 140, строка 32.

Слов: сказал он. — в ж. ред. нет.

Стр. 141, строка 6.

Слòва: прелесть — в ж. ред. нет.434

435 Стр. 141, строки 29—30.

Слов: и, как мальчик, пустился бежать навстречу экипажу. — в ж. ред. нет.

Стр. 141, строки 31—32.

Вместо: подпрыгивая по аллее. — в ж. ред.: пустившийся бежать навстречу отцу, подпрыгивая по аллее. Левин сзади его тоже пошел навстречу коляске.

Стр. 141, строка 37.

Вместо: * приблизился к коляске, — в ж. ред.: сблизился с коляской,

Стр. 142, строка 29.

Вместо: удерживая — в ж. ред.: и удерживая

Стр. 142, строки 31—33.

Вместо: Левин, кончая: и всё ему не нравилось. — в ж. ред.: Левин мрачно смотрел на Степана Аркадьича, и всё, что он говорил и делал, всё не нравилось ему.

Стр. 142, строки 34—35.

Вместо: глядя на нежности Степана Аркадьча с женой. — в ж. ред.: глядя на его нежности с женой.

Стр. 143, строка 14.

Слов: неприятна была — в ж. ред. нет.

Ч. VI, гл. VII.

Стр. 144, строка 11.

Слов: давайте не спать! — в ж. ред. нет.

Стр. 144, строка 17.

Вместо: * Степан Аркадьич, — в ж. ред.: он,

Стр. 145, строка 22.

Вместо: Васеньке Весловскому, — в ж. ред.: этому Васеньке,

Стр. 145, строка 27.

Слов: сказала Кити. — в ж. ред. нет.

Стр. 145, строки 32—33.

Вместо: особенной — в ж. ред.: учтивою

Стр. 146, строки 32—33.

Вместо: Слушая эти голоса, кончая: что с ним; — в ж. ред.: Оставшись наедине с женою, Левин долго не высказывал ничего на ее вопросы о том, что с ним;

Стр. 146, строка 36.

Вместо: то, что он высказывал, — в ж. ред.: Что он высказывал, то самого

Стр. 147, строка 1.

После слов: чтоб удержать себя. — в ж. ред.: Поза его была бы смешна, если бы не было в ней видно мучительного напряжения.435

436 Стр. 147, строки 1—2.

Вместо: Выражение — в ж. ред.: И выражение

Стр. 147, строка 3.

Вместо: которое трогало ее. — в ж. ред.: которое, он чувствовал, унижало его.

Стр. 150, строка 36.

После слов: в его ревности, — в ж. ред.: и боясь ее.

Ч. VI, гл. VIII.

Стр. 150. строка 23.

Вместо: пойдеть, пойдеть — в ж. ред.: пойдеть

Стр. 150, строка 34.

Вместо: * жизни — в ж. ред.: жизнью

Стр. 151, строка 11.

Вместо: * признавал — в ж. ред.: считал

Стр. 151, строки 36—37.

Слов: отвечал Левин, рассчитавший, что в Васеньке должно быть не менее шести пудов веса. — в ж. ред. нет.

Ч. VI, гл. IX.

Стр. 152, строка 20.

После слов: как отлично! — в ж. ред.: и лошади отдохнут.

Стр. 153, строка 6.

Вместо: но так показалось Левину. — в ж. ред.: но так всем показалось.

Стр. 154, строки 32—34.

Вместо: Ни слова не отвечая кончая: чтобы выпростать лошадей. — в ж. ред.: Левин ни слова не отвечал Васеньке на его уверения, что тут было совсем сухо, и молча продолжал возиться с лошадьми.

Ч. VI, гл. X.

Стр. 156, строка 40.

Вместо: уцелевшим — в ж. ред.: не подбитым

Стр. 157, строка 8.

Вместо: взглянул на Левина. — в ж. ред.: взглянув на Левина, сказал:

Стр. 157, строка 9.

Слов: сказал Степан Аркадьич — в ж. ред. нет.

Стр. 157, строка 10.

Вместо: и, прихрамывая — в ж. ред.: Прихрамывая

Стр. 157, строка 11.

Вместо: пошел — в ж. ред.: Степан Аркадьевичь пошел

Стр. 157, строки 20—21.

Вместо: не выдерживал, горячился всё больше и больше436 437 — в ж. ред.: не соображал расстояния, стрелял в меру и не в меру

Стр. 157, строки 20—21.

Вместо: и точно с недоумением или укоризною — в ж. ред.: и не то с недоумением, не то с укоризною

Стр. 157, строка 33.

Вместо: карканье — в ж. ред.: блеянье

Стр. 158, строки 30—31.

Вместо: И тотчас вся усталость исчезла, и он легко пошел по трясине к собаке. — в ж. ред.: И не чувствуя ни малейшей усталости, он полез за нею.

Стр. 159, строка 13.

Вместо: шляпу. — в ж. ред.: шапку.

Стр. 159, строки 14—15.

Вместо: Он, подняв ружье и шляпу, кончая: подошел к болоту, — в ж. ред.: Остановившись, подняв ружье и шапку, он подозвал к ногам Ласку и вышел из болота. Он сел на кочку, разулся, вылил воду из сапога,

Стр. 159, строка 19.

Вместо: Освежившись, — в ж. ред.: Посидев минут пять,

Стр. 159, строки 27—28.

Слов: Прежде чем увидать Степана Аркадьича, он увидал его собаку. — в ж. ред. нет.

Стр. 159, строка 31.

Вместо: красный, — в ж. ред.: весь красный,

Стр. 159, строка 32.

После слова: прихрамывая — в ж. ред.: и весело улыбаясь.

Стр. 159, строка 33.

Слов: весело улыбаясь. — в ж. ред. нет.

Стр. 159, строка 39.

Вместо: Степан Аркадьич, — в ж. ред.: он,

Ч. VI, гл. XI.

Стр. 160, строка 19.

Вместо: Умытые — в ж. ред.: И умытые

Стр. 160, строки 25—26.

Вместо: По случаю несколько раз уже повторяемых выражений — в ж. ред.: На несколько раз уже повторяемые выражения Стр. 160, строка 28.

Вместо: снята с передков), — в ж. ред.: без передков),

Стр. 160, строка 31.

Вместо: про прелесть охоты — в ж. ред.: про охоту437

438 Стр. 160, строка 32.

После слов: железнодорожный богач, — в ж. ред.: заискивавший в обществе и которого Степан Аркадьевич искренно считал славным малым.

Стр. 160, строки 32—33.

Вместо: Степан Аркадьич — в ж. ред.: Он

Стр. 161, строка 15.

Вместо: чтобы добыть — в ж. ред.: чтобы подлостью добыть

Стр. 161, строка 21.

Вместо: ведь — в ж. ред.: может быть,

Стр. 161, строка 28.

Вместо: * определить — в ж. ред.: отделить ту

Стр. 161, строка 29.

После слова: бесчестным, — в ж. ред.: которую он чувствует.

Стр. 161, строка 30.

Вместо: — Это зло, — в ж. ред.: Заметь, что это зло,

Стр. 162, строка 6.

Вместо: наш хозяин мужик — в ж. ред.: этот мужик

Стр. 162, строка 29.

Вместо: * выражалась — в ж. ред.: выразилась

Стр. 163, строка 33.

Слòва: * и — в ж. ред. нет.

Стр. 164, строки 15—16.

Вместо: * Степан Аркадьич, — в ж. ред.: он,

Стр. 164, строка 29.

Вместо: * рук — в ж. ред.: рỳки

Стр. 165, строки 14—15.

Вместо: * каркание — в ж. ред.: блеяние

Стр. 165, строка 19.

После слов: Бекасов пропасть. — в ж. ред.: Вон другой блеет барашком.

Стр. 165, строка 20.

Слов: Стива, пожалуй, и прав: — в ж. ред. нет.

Ч. VI, гл. XII.

Стр. 166, строка 13.

Слòва: вечор — в ж. ред. нет.

Стр. 166, строка 24.

Вместо: выбраны были уже замашки, — в ж. ред.: еще не выбраны были замашки,

Стр. 166, строка 34.

Вместо: Недалеко — в ж. ред.: И недалеко

Стр. 166, строка 39.

Вместо: шарахнулся — в ж. ред.: шарахнулась438

439 Стр. 166, строка 40.

Вместо: фыркнул — в ж. ред.: фыркнула

Стр. 166, строка 40.

Вместо: Остальные лошади тоже испугались — в ж. ред.: Все лошади испугались Стр. 167, строка 40.

После слов: не далее пяти шагов — в ж. ред.: и что не он двигался.

Стр. 168, строки 15—18.

Вместо: В проулочке между кочками, кончая: скрылся за угол. — в ж. ред.: В проулочке между кочками на одной ноге стоял дупель и, повернув голову, прислушивался. Потом, чуть расправив и опять сложив крылья, он, неловко поворачивая поднятым кверху задом, побежал пешком за угол.

Ч. VI, гл. XIII.

Стр. 169, строки 26—29.

Вместо: не имеющих того значительного вида, кончая: дупелей и бекасов. — в ж. ред.: скрючившихся и ссохшихся, с запекшеюся кровью, со свернутыми на бок головками дупелей и бекасов, не имеющих того значительного вида, какой они имели, когда вылетали.

Стр. 170, строка 13.

После слов: о пирожках, — в ж. ред.: и в особенности о холодной говядине,

Стр. 170, строка 14.

Вместо: их — в ж. ред.: ее

Стр. 170, строка 16.

Вместо: не только пирожков, но и цыплят — в ж. ред.: ни цыплят, ни говядины

Стр. 170, строка 21.

Вместо: говядины — в ж. ред.: пирожков

Стр. 170, строка 22.

Вместо: Говядину скушали, я кость собакам отдал, — в ж. ред.: — Пирожки все скушали,

Стр. 170, строки 25—26.

Слов: и ему захотелось плакать. — в ж. ред. нет.

Стр. 170, строка 39.

Слòва: и, — в ж. ред. нет.

Стр. 170, строка 40.

Вместо: сказал ему: — в ж. ред.: мужик очень сожалел о нем. Особенно смешили Весловского слова мужика:

Стр. 171, строки 1—2.

Слов: Эти слова особенно смешили Весловского. — в ж. peд. нет.439

440 Ч. VI, гл. XIV.

Стр. 171, строка 9.

Слов: в 10 часов — в ж. ред. нет.

Стр. 171, строка 33.

Вместо: о переезде в Москву — в ж. ред.: о волнующем его вопросе: переезде в Москву

Стр. 172, строки 1—2.

Слов: оскорбительны казались — в ж. ред. нет.

Стр. 172, строка 3.

После слов: по пальцам, — в ж. ред.: были для него возмутительны.

Стр. 172, строка 4.

Слòва: ребенка — в ж. ред. нет.

Стр. 172, строки 13—14.

Вместо: * приготовление — в ж. ред.: приготовления

Стр. 172, строка 36.

Вместо: на нее, — в ж. ред.: ее,

Стр. 173, строки 26—27.

Вместо: когда она спросила у Долли, что с Машей, — в ж. ред.: услыхав слова сестры, она просто, от души, хотела знать, что с Машей, но когда она спросила,

Стр. 174, строка 36.

Вместо: дрожащим голосом. — в ж. ред.: рыдая.

Стр. 174, строки 39—40.

Вместо: говорила она, задыхаясь от рыданий, — в ж. ред.: Что бы сказала княгиня, если б она видела теперь свою дочь, задыхавшуюся от рыданий,

Ч. VI, гл. XV.

В ж. ред. эта глава начинается словами: Машинист так и пропустил трехчасовой поезд, потому что Левин совсем забыл про него.

Стр. 175, строка 7.

Вместо: Левин — в ж. ред.: он

Стр. 176, строка 26.

Вместо: «И что общего между нами и им?» — в ж. ред.: «И эта гадина забралась сюда»,

Стр. 177, строки 15—16.

После слов: я велел вам закладывать лошадей. — в ж. ред.: Вы поспеете к поезду,— прибавил он, щипля конец палки.

Стр. 177, строки 19—20.

Слов: щипля конец палки. — в ж. ред. в этом месте нет.

Стр. 177, строка 35.

Вместо: * мускулов, — в ж. ред.: мускул,440

441 Стр. 178, строки 27—28.

Слов: про которого совсем забыл Левин. — в ж. ред. нет.

Стр. 178, строки 30—31.

Вместо: были возмущены поступком Левина. — в ж. ред.: не давали Левину прохода, срамя его за его поступок.

Стр. 178, строка 31.

Слòва: сам — в ж. ред. нет.

Стр. 178, строка 31.

Слов: не только — в ж. ред. нет.

Стр. 178, строка 32.

Вместо: но и виноватым кругом и опозоренным, — в ж. ред.: и ему было совестно;

Стр. 178, строки 32—33.

Вместо: но, вспоминая то, чтò он и жена его перестрадали,— в ж. ред.: но во глубине души он был спокоен,

Стр. 178, строка 34.

Вместо: отвечал — в ж. ред.: он отвечал

Стр. 179, строка 1.

Вместо: Несмотря на всё это, — в ж. ред.: Несмотря на этот ridicule,[125]

Стр. 179, строки 1—2.

Слов: за исключением княгини, не прощавшей этот поступок Левину, — в ж. ред. нет.

Стр. 179, строка 3.

Вместо: оживлены — в ж. ред.: оживлённы

Стр. 179, строка 5.

Слов: в отсутствии княгини — в ж. ред. нет.

Стр. 179, строка 11.

Вместо: услыхала — в ж. ред.: услышала

Ч. VI, гл. XVI.

Стр. 179, строка 25.

Вместо: в деревню — в ж. ред.: на деревню

Стр. 180, строка 38.

Слòва: роды... — в ж. ред. нет.

Стр. 181, строки 1—2.

Слòва: последнего — в ж. ред. нет.

Стр. 181, строка 10.

Вместо: забота. — в ж. ред.: связа одна.

Стр. 181, строка 32.

После слова: пред — в ж. ред.: этим

Стр. 181, строка 34.

Вместо: в ту минуту, — в ж. ред.: пред тем,441

442 Стр. 182, строка 11.

Слова: то, — в ж. ред. нет.

Стр. 182, строка 27.

Вместо: Натали, — в ж. ред.: Лиза,

Ч. VI, гл. XVII.

Стр. 183, строки 33—34.

Вместо: Металлический, доносившийся от телеги, звон отбоя по косе затих. — в ж. ред.: Металлический звон отбоя затих.

Стр. 184, строка 3.

После слова: загорелою — в ж. ред.: сильною

Стр. 184, строка 8.

Вместо: как даже у мужика — в ж. ред.: даже у мужика как

Стр. 184, строка 21.

Вместо: коренастый — в ж. ред.: огромного роста

Стр. 184, строка 35.

После слова: Варвара — в ж. ред.: Павловна

Стр. 184, строка 38.

Вместо: Анна — в ж. ред.: дама

Стр. 184, строка 38.

Вместо: с Весловским. — в ж. ред.: с мужчиной.

Стр. 184, строка 38.

Вместо: Анна — в ж. ред.: Дама

Стр. 184, строка 40.

Вместо: ее — в ж. ред.: дамы

Стр. 185, строка 3.

После слова: Долли. — в ж. ред.: «Неужели это Анна?» подумала Дарья Александровна.

Стр. 185, строка 4.

Вместо: В первую минуту — в ж. ред.: и в первую минуту

Стр. 185, строки 19—20.

Вместо: Свияжский с княжной — в ж. ред.: Мужчина с дамой

Стр. 186, строка 18.

Вместо: — А я поеду в этом вегикуле, — сказал он. — Лошадь смирная, и княжна отлично правит. — в ж. ред.: — А мы с княжной Варварой Павловной поедем в этом вегикуле, — сказал он, — тем более, что княжна боится.

Стр. 186, строка 38.

После слов: с правой ноги, — в ж. ред.: возьмите же мою лошадь»,

Стр. 187, строка 13.

Вместо: гостьи, — в ж. ред.: гостей,442

443 Ч. VI, гл. XVIII.

Стр. 187, строка 37.

Вместо: уже давно, особенно -— в ж. ред.: я три месяца

Стр. 188, строка 2.

После слов: чем она хотела. — в ж. ред.: Она была рада, но она завидовала.

Стр. 188, строка 28.

Вместо: который — в ж. ред.: которую

Стр. 189, строка 7.

Вместо: ими — в ж. ред.: или ими

Стр. 189, строки 26—27.

Вместо: глядя на верховых лошадей, — в ж. ред.: увидев верховых лошадей,

Стр. 189, строка 33.

Вместо: княгиню? — в ж. ред.: Дарью Александровну?

Стр. 191, строка 5.

Вместо: и — в ж. ред.: а

Ч. VI, гл. XIX.

Стр. 191, строка 11.

Вместо: через него — в ж. ред.: через.

Стр. 191, строки 25—26.

Слов: как на беду, по ошибке уложенную ей — в ж. ред. нет.

Стр. 192, строки 22—24.

Вместо: при котором кончая: была заперта. — в ж. ред.: который она умела принимать и при котором как будто запиралась дверь в тот отдел, где находились ее чувства и задушевные мысли.

Стр. 192, строка 25.

Вместо: — Ани? — в ж. ред.: — Нана?

Стр. 192, строка 28.

Вместо: Итальянка была кормилицей. — в ж. ред.: была Итальянка кормилица.

Стр. 193, строка 8.

Слов: и, очевидно, очень дорогое. — в ж. ред. нет.

Стр. 193, строки 27—28.

Вместо: То, как ползала эта девочка, тоже очень понравилось ей. — в ж. ред.: В особенности же прельстило ее то, как ползала эта девочка.

Стр. 193, строка 31.

Слов: своими блестящими черными глазами — в ж. ред. нет.

Стр. 193, строка 32.

Вместо: * ею — в ж. ред.: ей443

444 Стр. 194, строки 27—28.

Вместо: вся цель ее жизни состоит в том, чтобы доказать свое преимущество над тетушкой Катериной Павловной; — в ж. ред.: она всегда при ком-нибудь и всегда для кого-нибудь собой жертвует;

Стр. 194, строка 31.

Вместо: Тут она подвернулась. — в ж ред.: И я заманила ее.

Стр. 195, строка 6.

После слов: как говорит — в ж. ред.: тетушка

Стр. 195, строка 9.

Вместо: и мы не верим. — в ж. ред.: и мы ужасно смеялись.

Ч. VI, гл. XX.

Стр. 195, строка 20.

Вместо: княжна, — в ж. ред.: ma tante,[126]

Стр. 195, строка 20.

Слов: вы так хотели ее видеть, — в ж. ред. нет.

Стр. 195, строки 27—32.

Вместо: Княжна Варвара кончая: тяжелом периоде. — в ж. ред.: Княжна Варвара, очевидно, чувствовала неприличие своего присутствия у Вронского еще сильнее, чем Долли, потому что с первых же слов она начала объяснять ей, почему она поселилась у Анны. Она поселилась не потому, что ей весело жить с ней в роскоши, а потому, что всегда любила Анну, всегда жертвовала собой, чтоб облегчить положение и помочь ей в этом переходном, самом тяжелом периоде.

Стр. 195, строка 35.

Слов: не так, как другие. — в ж. ред. нет.

Стр. 196, строка 5.

После слов: все их принимали. — в ж. ред.: И, перечислив еще многих, княжна Варвара перестала оправдываться.

Стр. 196, строки 8—10.

Слов: Стива очень хорошо сделал, кончая: всё может сделать. — в ж. ред. нет.

Стр. 196, строка 21.

Вместо: предложил — в ж. ред.: предлагал.

Стр. 197, строки 5—7.

Слов: В особенности неприятно ей было видеть княжну Варвару, всё прощавшую им за те удобства, которыми она пользовалась. — в ж. ред. нет.

Стр. 197, строка 8.

Вместо: Долли — в ж. ред.: она444

445 Стр. 197, строка 18.

Вместо: * за самое себя. — в ж. ред.: за самою себя.

Стр. 197, строки 24—25.

Вместо: старинном стиле, — в ж. ред.: красивом вкусе,

Стр. 197, строка 33.

Слòва: и — в ж. ред. нет.

Стр. 197, строка 35.

После слова: и — в ж. ред.: вы

Стр. 198, строка 5.

Вместо: — О, — в ж. ред.: — Да.

Стр. 198, строки 20—21.

Вместо: на подмостках клали кирпичи и заливали из шаек кладку — в ж. ред.: перекидывали друг другу кирпичи на это строение и наверху заливали из шаек кладку.

Стр. 198, строка 30.

Слов: перед дамами, — в ж. ред. нет.

Стр. 199, строка 10.

Вместо: * в верхнем — в ж. ред.: вверху

Стр. 199, строка 12.

После слова: комнату, — в ж. ред.: которая уже вся была отделана.

Стр. 199, строки 31—32.

Вместо: очевидное — в ж. ред.: большое

Стр. 199, строка 40 — стр. 200, строка 1.

Вместо: вновь выписанное кресло — в ж. ред.: кресло, вновь выписанное

Ч. VI, гл. XXI.

Стр. 200, строка 13.

Вместо: княгиня — в ж. ред.: Дарья Александровна

Стр. 200, строка 16.

Вместо: княгиню — в ж. ред.: Дарью Александровну

Стр. 200, строка 17.

Слов: обратился он к ней. — в ж. ред. нет.

Стр. 200, строки 20—21.

Вместо: чего-то нужно было от нее. — в ж. ред.: нужно было от нее что-то.

Стр. 200, строка 25.

Вместо: — Вы угадали, что мне хотелось — в ж. ред.: — Я очень рад случаю

Стр. 200, строка 26.

Вместо: смеющимися глазами глядя на нее. — в ж. ред.: с доброю улыбкой.445

446 Стр. 200, строки 30—32.

Вместо: Когда она осталась с ним наедине, ей вдруг сделалось страшно: смеющиеся глаза и строгое выражение лица пугали ее. — в ж. ред.: Ей вдруг сделалось страшно того, что он станет говорить.

Стр. 201, строка 9.

После слов: молча шел подле нее, — в ж. ред.: как бы собираясь с мыслями.

Стр. 201, строка 11.

Слов: я не считаю княжну Варвару — в ж. ред. нет.

Стр. 202, строка 27.

После слов: и только — в ж. ред.: соболезнующе

Стр. 203, строка 34.

Вместо: хотя мне тяжело, очень тяжело, — в ж. ред.: хотя я страдаю, как никогда не страдал.

Стр. 203, строка 35.

Вместо: за то, что ему было тяжело. — в ж. ред.: за эти возложенные на него страдания.

Стр. 203, строка 36.

Вместо: княгиня, — в ж. ред.: Дарья Александровна,

Стр. 204, строки 9—10.

Вместо: вспомнилось, — в ж. ред.: вдруг вспомнилось,

Ч. VI, гл. XXII.

Стр. 204, строка 19.

Слòва: словами. — в ж. ред. нет.

Стр. 204, строка 21.

Вместо: не видались еще. — в ж. ред.: не видимся.

Стр. 204, строки 32—33.

Слов: сказала она, как бы извиняясь за свою нарядность. — в ж. ред. нет.

Стр. 204, строка 35.

Вместо: прибавила она. — в ж. ред.: сказала она,

Стр. 205, строки 3—4.

Слòва: крахмаленным — в ж. ред. нет.

Стр. 205, строка 11.

Вместо: роскошнее и новее — в ж. ред.: напыщеннее

Стр. 205, строки 23—25.

Вместо: потому, при таком сложном и прекрасном устройстве должно бы быть положено чье-нибудь усиленное внимание. — в ж. ред.: тут положено было чье-то усиленное внимание.

Стр. 205, строка 30.

Слòва: княжна — в ж. ред. нет.446

447 Стр. 206, строки 31—32.

Вместо: заигрывая сказал Весловский, не спускавший с нее глаз. — в ж. ред.: сказал, не спуская с нее глаз, Весловский заигрывая.

Стр. 206, строка 37.

Вместо: и начал — в ж. ред.: И он начал

Стр. 208, строка 15.

Вместо: в роде размазни... нет, замазки, — в ж. ред.: в роде замазки,

Стр. 209, строка 5.

Вместо: * обязанностей, которые — в ж. ред.: обязанности, которую

Стр. 209, строка 9.

После слова: Вронского, — в ж. ред.: сидевшего за своим столом.

Стр. 209, строка 34.

Слòва: * так — в ж. ред. нет.

Стр. 210, строка 11.

Вместо: Долли — в ж. ред.: она

Стр. 211, строка 17.

Слов: свои жидкие — в ж. ред. нет.

Стр. 211, строка 20.

После слов: с своими мыслями, — в ж. ред.: но когда Анна в ночном костюме вошла к ней, Дарья Александровна, взглянув на нее, обрадовалась ей. В первый раз она увидела ее вполне простою, такою, какою она любила ее.

Ч. VI, гл. XXIII.

Стр. 221, строки 22—23.

Слов: Долли уже хотела ложиться, когда Анна в ночном костюме вошла к ней. — в ж. ред. нет.

Стр. 211, строка 28.

Вместо: не знала, о чем говорить. — в ж. ред.: молчала.

Стр. 211, строка 30.

Вместо: неистощимыми, — в ж. ред.: неистощимые,

Стр. 211, строка 32.

После слов: было сказано. — в ж. ред.: и она не знала, о чем говорить.

Стр. 212, строки 15—16.

Вместо: Ей было неловко называть его и графом и Алексей Кириллычем. — в ж. ред.: Графом Алексея Кирилловича ей было неловко называть...447

448 Стр. 212, строка 40.

После слов: сказала Анна, — в ж. ред.: вдруг омрачившись.

Стр. 213, строка 8.

После слов: повторила она. — в ж. ред.: — Что именно он не понимает и не может понимать?

Стр. 213, строка 14.

Слов: в моем положении? — в ж. ред. нет.

Стр. 213, строка 21.

Вместо: — Ани — в ж. ред.: — Нана

Стр. 213, строка 31.

Слов: — Не может быть! — широко открыв глаза, сказала Долли. — в ж. ред. нет.

Стр. 213, строка 32

Вместо: Для нее — в ж. ред.: Для Дарьи Александровны

Стр. 214, строка 4.

Слов: теперь, узнав, что это возможно, она ужаснулась. — в ж. ред. нет.

Стр. 214, строка 6.

После слов: сложного вопроса. — в ж. ред.: Противоположность волнения, поднявшегося у нее в душе, с умышленно поверхностным и легкомысленным тоном, к которому, заговорив об этом, вдруг перешла Анна, поражала ее.

Стр. 214, строка 7.

Слòва: помолчав. — в ж. ред. нет.

Стр. 214, строка 8.

После слова: — Отчего? — в ж. ред.: отвечала Анна.

Стр. 214, строки 10—11.

Слов: умышленно поверхностным и легкомысленным тоном сказала Анна. — в ж. ред. нет.

Стр. 215, строка 28.

Слòва: главное, — в ж. ред. нет.

Стр. 215, строка 29.

Вместо: как ты. — в ж. ред.: как ты бы, например.

Ч. VI, гл. XXIV.

Стр. 217, строка 24.

Вместо: Она подошла, села рядом с Долли, — в ж. ред.: Она села к Долли,

Ч. VI, гл. XXV.

Стр. 219, строки 23—24.

Слов: и что придется изменить ее. — в ж. ред. нет.

Стр. 220, строки 35—40.

Вместо: Кроме того, кончая: увеличил свое состояние. — в ж. ред.: Кроме того, если он уже решался на большой расход,448 449 то он доходил до всех подробностей и настаивал на том, чтоб иметь самое лучшее за свои деньги.

Стр. 221, строка 3.

Вместо: Облонского и маленькая часть Левина. — в ж. ред.: Левина и Облонского.

Ч. VI, гл. XXVI.

Стр. 222, строки 13—15.

Вместо: И эти восемьдесят рублей, кончая: Он поехал в Кашин. — в ж. ред.: Мундир был сшит, и потому нельзя было не ехать.

Стр. 222, строка 22.

Вместо: услужливейший — в ж. ред.: добрейший и услужливейший

Стр. 222, строка 35.

Вместо: и туда-то», — в ж. ред.: туда-то»,

Стр. 223, строки 4—5.

Вместо: Если б Левин мог понять, как он понимал, — в ж. ред.: Если б он мог понять, как Левин понимал,

Стр. 223, строка 5.

Вместо: почему — в ж. ред.: что

Стр. 223, строки 6—7.

Вместо: ему бы не было обидно и досадно; — в ж. ред.: и что это не обидно и не досадно.

Стр. 223, строка 7.

Вместо: но в препятствиях, — в ж. ред.: в препятствиях же,

Стр. 223, строка 34.

Вместо: сословный — в ж. ред.: чисто сословный

Стр. 223, строка 37.

Вместо: элементу — в ж. ред.: члену

Стр. 224, строка 6.

После слов: приятеля Сергея Ивановича. — в ж. ред.: Левин не мог не сознаться, что делу этому нельзя не сочувствовать.

Стр. 224, строка 22.

Вместо: и повторяя — в ж. ред.: повторяя

Ч. VI, гл. XXVII.

Стр. 225, строка 28.

Вместо: прения. — в ж. ред.: какие-то прения.

Стр. 226, строка 1.

Слов: с буфочками на плечах; — в ж. ред. нет.

Стр. 226, строка 22.

Слòва: баллотироваться — в ж. ред. нет.449

450 Стр. 226, строка 32.

Слов: сказал он всем, кроме Левина, понятные слова. — в ж. ред. нет.

Стр. 226, строки 33—34.

Вместо: прибавил он, обращаясь к Левину, и взял его под руку. — в ж. ред.: сказал он, взяв под руку Левина.

Стр. 226, строка 34.

Вместо: Левин — в ж. ред.: но Левин

Стр. 227, строка 18.

Вместо: боявшимися — в ж. ред.: боящимися

Ч. VI, гл. XXVIII.

Стр. 227, строка 24.

Слòва: толстыми — в ж. ред. нет.

Стр. 227, строка 29.

После слов: под следствием — в ж. ред.: и о том, имеет ли Флеров право.

Стр. 227, строка 38.

Слòва: сзади. — в ж. ред. нет.

Стр. 228, строка 9.

Вместо: сообщилось — в ж. ред.: сообщалось

Стр. 228, строка 14.

Слòва: Монарха.... — в ж. ред. нет.

Стр. 228, строка 17.

Вместо: Взгляды — в ж. ред.: Но взгляды

Стр. 228, строка 18.

Слòва: речи. — в ж. ред. нет.

Стр. 229, строка 2.

Вместо: * только что — в ж. ред.: только

Стр. 229, строки 10—11.

Слов: с значительным и ироническим лицом, собирая в кулак бороду и нюхая ее, — в ж. ред. нет.

Стр. 229, строка 33.

Слов: Отвечая дворянам, — в ж. ред. нет.

Стр. 230, строки 3—4.

Слов: и Левин почувствовал нежность к Снеткову, — в ж. ред. нет.

Стр. 230, строка 14.

Вместо: во всем величии — в ж. ред.: во всем трогательном величии

Стр. 231, строки 5—6.

Слов: покачивая головой, сказал Свияжский. — в ж. ред. нет.450

451 Ч. VI, гл. XXIX.

Стр. 231, строка 33.

Вместо: стуча — в ж. ред.: и стуча

Стр. 233, строка 33.

Вместо: сад насадил. — в ж. ред.: всю осень сажаю лес.

Стр. 234, строка 22.

Слов: на выборах, — в ж. ред. нет.

Стр. 234, строка 23.

Слов: в своем углу. — в ж. ред. нет.

Ч. VI, гл. XXX.

Стр. 236, строка 16.

После слова: пятнадцать, — в ж. ред.: адвоката.

Стр. 236, строка 25.

После слов: сказал Сергей Иванович, — в ж. ред.: несмотря на всё волнение, в котором он находился,

Стр. 236, строка 38.

Слов: Левин замолчал, — в ж. ред. нет.

Стр. 237, строка 11.

Вместо: Левин — в ж. ред.: он

Стр. 237, строка 29.

Вместо: опять — в ж. ред.: было

Стр. 237, строка 37.

Слов: с фасолью — в ж. ред. нет.

Стр. 238, строка 4.

Вместо: и как — в ж. ред.: как

Стр. 238, строки 21—22.

Вместо: — Баллотируется надворный советник Петр Петрович Боль, — начинал опять голос. — в ж. ред.: — Баллотируется... — начинал опять голос, вызывая другого.

Стр. 238, строка 23.

Вместо: — раздавался — в ж. ред.: раздался

Стр. 239, строка 10.

Вместо: шмыгая — в ж. ред.: шагая

Стр. 239, строка 20.

После слов: был выбран. — в ж. ред.: И в этой толпе была большая половина сторонников Снеткова, так же как и за Снетковым, когда его поздравляли, шла большая половина сторонников Неведовского.

Ч. VI, гл. XXXI.

Стр. 239, строка 38.

Вместо: отличный повар Вронского, — в ж. ред.: его отличный повар,451

452 Стр. 240, строки 25—26.

Вместо: непоколебимым и ядовитым лицом. — в ж. ред.: и непоколебимым, всегда готовым на всякую ядовитость, видом.

Стр. 241, строка 8.

Вместо: Это говорилось с тем же удовольствием, — в ж. ред.: И говорено это было и принималось с тем же удовольствием,

Стр. 241, строка 8.

Вместо: с каким — в ж. ред.: как

Стр. 242, строка 7.

Слов: товарища прокурора — в ж. ред. нет.

Стр. 242, строка 17.

Вместо: Ани — в ж. ред.: Нана

Стр. 242, строка 25.

После слова: веселье — в ж. ред.: равнодушие

Ч. VI, гл. XXXII.

Стр. 242, строки 30—34.

Вместо: Перед отъездом Вронского кончая: переносить разлуку с ним. — в ж. ред.: После неприятного разговора, бывшего пред отъездом Вронского на выборы между им и Анной, она в первый раз ужаснулась пред тою зависимостью, в которой она находилась от него, и решилась сделать над собой все возможные усилия, чтобы спокойно переносить разлуку с ним, и потому она спокойно отпустила его.

Стр. 242, строки 35—36.

Вместо: когда пришел объявить о своем отъезде, — в ж. ред: при прощаньи,

Стр. 242, строка 36.

Вместо: спокойствие — в ж. ред.: всё спокойствие

Стр. 243, строки 6—7.

Вместо: на меня — в ж. ред.: на нее

Стр. 243, строки 8—10.

Вместо: и этот взгляд, кончая: начинается охлаждение. — в ж. ред.: и этот взгляд как бы был предвестником начала нового периода охлаждения и равнодушия.

Стр. 243, строка 11.

Вместо: И хотя она убедилась, что начинается охлаждение, — в ж. ред.: И сознав, что наступает этот новый период,

Стр. 244, строки 10—11.

Слов: и глухой звук в крытом подъезде. — в ж. ред. нет.

Стр. 244, строка 22.

Вместо: Ани? — в ж. ред.: Нана?452

453 Стр. 244, строка 28.

Вместо: не спуская — в ж. ред.: Она не спускала

Стр. 244, строки 37—38.

Вместо: а когда он тут, он не может, не смеет не любить меня». — в ж. ред.: а он не может не любить меня».

Стр. 245, строка 3.

Слòва: про — в ж. ред. нет.

Стр. 245, строка 15.

Вместо: Ани — в ж. ред. Нана

Стр. 245, строка 39.

Слòва: улыбаясь — в ж. ред. нет.

Стр. 246, строка 4.

После слов: «Если так, то это несчастие!» — в ж. ред.: «Если так, то лучше смерть!»

Стр. 246, строки 7—8.

Слов: расставшись с княжной Варварой, которой надо было ехать в Петербург, — в ж. ред. нет.

Ч. VII, гл. I.

Стр. 247, строки 2—3.

Слов: эти дела — в ж. ред. нет.

Стр. 247, строки 22—23.

Вместо: и каким он бывал в деревне, — в ж. ред.: не настоящий, такой, каким он должен быть.

Стр. 247, строка 29 — стр. 248, строка 1.

Вместо: и делать ему было нечего. - в ж. ред.: и искал занятий.

Стр. 248, строка 32.

Вместо: и что потому — в ж. ред.: что

Стр. 249, строка 22.

Слов: тут она посмотрела на него, но, очевидно, только — в ж. ред. нет.

Стр. 250, строка 3.

Слòва: и — в ж. ред. нет.

Ч. VII, гл. II.

Стр. 250, строки 21—22.

Слòва: петербургский — в ж. ред. нет.

Стр. 250, строка 22.

После слов: сказал Левин, — в ж. ред.: желая внушить жене уважение к своим занятиям.

Стр. 251. строка 3.

Вместо: бывало — в ж. ред.: было

Стр. 251, строка 4.

Вместо: лучше два дня не обедать вместо этого визита. —453 454
в ж. ред.: охотно бы согласился перенести телесное наказание, лишь бы никто не видал, вместо этого визита.

Стр. 252, строка 21.

Вместо: с Арсением — в ж. ред.: со Львовым

Стр. 253, строки 36—37.

Вместо: чем за нее давали месяц тому назад. — в ж. ред.: чем по расчетам в деревне можно было продать ее.

Стр. 254, строки 1—2.

После слов: И этот расчет до сих пор у него соблюдался, — в ж. ред.: так что большинство его московских знакомых находили его очень расчетливым и предусмотрительным хозяином:

Ч. VII, гл. III.

Стр. 254, строка 21.

Слòва: находится — в ж. ред. нет.

Стр. 256, строка 4.

Вместо: восьмидесятимиллионного — в ж. ред.: тридцатимиллионного

Стр. 256, строка 20.

Вместо: к знанию — в ж. ред.: в знание

Стр. 256, строки 23—26.

Вместо: Метров, переговорив со всеми кончая: неясном еще ему самому предмете.— в ж. ред.: Метров очень охотно говорил со всеми о занимавшем его, неясном еще ему самому предмете; к тому же, переговорив со всеми своими близкими, он особенно охотно говорил об этом предмете с новым человеком.

Стр. 256, строка 30.

Слòва: Свинтича — в ж. ред. нет.

Стр. 257, строка 5.

Вместо: было ужасное, — в ж. ред.: ужасное,

Стр. 257, строка 9.

После слова: и — в ж. ред.: просто

Стр. 257, строка 9.

После слова: другие — в ж. ред.: видела

Стр. 257, строка 11.

Слов: уже в свою бытность в Москве — в ж. ред. нет.

Стр. 257, строка 38.

Вместо: выйти не может. — в ж. ред.: не выйдет, кроме неловкого положения обоих.

Ч. VII, гл. IV.

Стр. 258, строки 11.

Вместо: на Натали, — в ж. ред.: на Наталье,454

455 Стр. 259, строка 8.

После слова: умиляясь — в ж. ред.: на его любовь и уважение ко всему, чего он не знал, и

Стр. 259, строка 22.

Слов: именно воспитанию детей, — в ж. ред. нет.

Стр. 260, строки 10—11.

Вместо: встречать кого-то по службе, — в ж. ред.: в заседание,

Стр. 260. строка 16.

Вместо: и он — в ж. ред.: а он

Ч. VII, гл. V.

Стр. 261, строка 15.

Вместо: давались — в ж. ред.: были

Стр. 261, строка 22.

Слова: белогалстучного — в ж. ред. нет.

Стр. 261, строки 27—28.

Вместо: вниз перед собой — в ж. ред.: себе на ноги Стр. 261, строка 29.

Слов: фантазию Короля Лира, —в ж. ред. нет.

Стр. 261, строка 35.

Слов: но чрезвычайно сложные — в ж. ред. нет.

Стр. 262, строка 10.

Вместо: послышались — в ж. ред. сыпались

Стр. 262, строка 37.

Вместо: черты лиц, — в ж. ред.: лица,

Стр. 263, строки 5—6.

Слов: и, сказав это, он смутился, — в ж. ред. нет.

Стр. 263, строка 13.

После слов: в живописи. — в ж. ред.: Левин так устал слушать и говорить, что обрадовался концу концерта и совсем другому миру, в который он попал, проходя со свояченицей через залы к выходу.

Стр. 263, строка 14.

Вместо: еще много знакомых, — в ж. ред.: много других знакомых,

Стр. 263, строки 16—17.

Вместо: про визит к которому он совсем забыл. — в ж. ред.: которому он еще не отдал визита, совсем забыв о том.

Стр. 263, строка 20.

Слов: в заседание. —в ж. ред. нет.455

456 Ч.VІІ, гл. VI.

Стр. 263, строки 30—31.

Вместо: приказывавшую — в ж. ред.: приказывающую

Стр. 264, строка 10.

Вместо: Лукка. — в ж. ред.: Патти.

Стр. 264, строка 25.

Вместо: — Нет, я обещал моей belle soeur заехать за ней, — в ж. ред.: — Да, тем более, что теперь так все заняты общественными вопросами,

Стр. 265, строка 8.

Слов: и Левин — в ж. ред. нет.

Стр. 265, строка 19.

Слов: услышанная им от знакомого, — в ж. ред. нет.

Ч. VII, гл. VII.

Стр. 266, строка 3.

Слòва: Левину, — в ж. ред. нет.

Стр. 266, строка 5.

Слòва: Князя — в ж. ред. нет.

Стр. 266, строка 13.

Вместо: занятых уже — в ж. ред.: уже всех занятых

Стр. 266, строка 25.

Слов: — А, Алины-Надины. — в ж. ред. нет.

Стр. 266, строки 26—27.

Вместо: сказал князь и, отвернувшись, осторожно принял тарелку с ухою — в ж. ред.: И князь продолжал разговор об ухе

Стр. 266, строка 32.

Слов: с ним соединялось воспоминание объяснения с Кити, — в ж. ред. нет.

Стр. 266, строка 33.

Вместо: после всех напряженно умных разговоров, — в ж. ред.: после разнообразных впечатлений утра.

Стр. 266, строка 33.

Вместо: добродушный — в ж. ред.: успокоительно-весело- добродушный

Стр. 267, строка 39.

Вместо: тоже общее — в ж. ред.: особенное

Стр. 268, строки 6—7.

Слов: Мы только что говорили об вашей лошади. — в ж. ред. нет.

Ч. VII, гл. VIII.

Стр. 269, строка 25.

Вместо: Левин с князем прошел — в ж. ред.: так они прошли456

457 Стр. 269, строка 28.

Вместо: у дивана — в ж. ред.: у диванной

Стр. 269, строка 31.

Вместо: державших. — в ж. ред.: державших пари.

Стр. 269, строки 31—32.

Вместо: Стараясь не шуметь, они вошли и в темную читальную, — в ж. ред.: Прошли, стараясь не шуметь, темную читальную,

Стр. 270, строка 31.

Вместо: — Неужели? — в ж. ред.: — А, как это странно!

Стр. 270, строка 31.

Слов: — Она будет очень рада. — в ж. ред. нет.

Стр. 271, строка 2.

Вместо: — Ну, так поедем к Анне. Сейчас? а? — в ж. ред.: — Вот что. Сделай мне это удовольствие, и Долли, и многим еще — поедем к сестре Анне, сейчас.

Стр. 271, строка 16.

Слòва: едем! — в ж. ред. нет.

Ч. VII, гл. IX.

Стр. 272, строки 18—19.

Вместо: уехала, считая это неприличным. — в ж. ред.: с ней поссорилась.

Стр. 272, строка 37.

Слòва: Теперь — в ж. ред. нет.

Стр. 273, строки 12—14.

Вместо: Степан Аркадьич кончая: он делает. — в ж. ред.: Степан Аркадьевич и за ним Левин, всё более и более сомневаясь в том, хорошо или дурно он делает, прошли в сени богато меблированной квартиры.

Стр. 273, строка 33.

Слòва: прелестная — в ж. ред. нет.

Стр. 274, строки 7—8.

Слов: на портрете. — в ж. ред. нет.

Стр. 274, строки 8—10.

Вместо: Она была менее блестяща кончая: чего не было на портрете. — в ж. ред.: и хотя менее блестящую, но зато живую.

Ч. VII, гл. X.

Стр. 275, строка 28.

После слов: как никто, — в ж. ред.: (это была мысль, которую он слышал от брата),

Стр. 277, строка 1.

Вместо: говорило — в ж. ред.: говорили457

458 Стр. 278, строка 4.

Вместо: оно было — в ж. ред.: она была

Стр. 278, строка 5.

Вместо: круга — в ж. ред.: цикла

Стр. 278, строки 15—16.

Вместо: написанного Анной Аркадьевной романа для детей. — в ж. ред.: написанного ею для детей романа

Стр. 278, строка 26.

Вместо: и красотой ее, и умом, — в ж. ред.: не красотой ее, как он думал, но умом,

Ч. VII, гл. XI.

Стр. 279, строка 12.

Вместо: удивительно, — в ж. ред.: Но всё-таки ее положение должно быть тяжело.

Стр. 279, строка 24—25.

Вместо: Соколов — в ж. ред.: Тот

Стр. 279, строка 27.

Слòва: письмо — в ж. ред. нет.

Стр. 281, строка 5.

После слов: на том же кресле. — в ж. ред.: Она сидела неподвижно,

Стр. 281, строка 5.

Вместо: Когда — в ж. ред.: и когда

Ч. VII, гл. XII.

Стр. 282, строки 18—24.

Вместо: Надо было показать ему, кончая: в положение борьбы. — в ж. ред.: Она не хотела борьбы, упрекала его за то, что он хотел бороться, но невольно сама становилась в положение борьбы. Надо было показать ему, что она недовольна тем, что он не вернулся, как обещал, только недовольна, но никак не показывать ему своего горя и, главное, жалости о себе. Ей можно было жалеть о себе, но не ему о ней.

Стр. 282, строка 26.

После слов: подходя к ней — в ж. ред.: и бросая на подзеркальный стол сверток.

Стр. 283, строки 14—15.

Слов: пристально поглядев на него и — в ж. peд. нет.

Ч. VII, гл. XIII.

Стр. 284, строка 23.

Слòва: он — в ж. ред. нет.

Стр. 285, строка 20.

Слов: не знал ее выражения, ее взгляда, — в ж. ред. нет.458

459 Стр. 285, строка 22.

После слов: огорчение ее, — в ж. ред.: и как ничтожно, мелко было всё то

Стр. 287, строка 1—2.

Слов: не дожидаясь лошади, — в ж. ред. нет.

Стр. 287, строка 2.

Вместо: вышел пешком — в ж. ред.: всё-таки вышел

Стр. 287, строка 3.

Вместо: встретил — в ж. ред.: увидал

Стр. 287, строка 15.

Вместо: Вскочив — в ж. ред.: и вскочив

Стр. 287, строка 15.

Слòва: он — в ж. ред. нет.

Ч. VII, гл. XIV.

Стр. 287, строка 27.

После слова: подъем — в ж. ред.: ни к чему, к сожалению его, ненужных

Стр. 288, строки 18—19.

Вместо: мылся и что-то говорил — в ж. ред.: что-то говорил и мылся

Стр. 288, строка 31.

После слова: доктор, — в ж. ред.: к огорчению Левина,

Стр. 289, строка 29.

Вместо: вышедшую — в ж. ред.: вошедшую

Стр. 289, строка 37.

Вместо: то, что предстоит ему. — в ж. ред.: это тяжелое время.

Стр. 290, строка 4.

Вместо: и — в ж. ред.: он

Стр. 290, строка 30.

Слòва: толстые — в ж. ред. нет.

Стр. 290, строки 31—32.

Слов: гуляющего по зале с нахмуренным лицом, — в ж. ред. нет.

Стр. 290, строка 39.

Слов: в кабинет — в ж. ред. нет.

Стр. 291, строка 26.

Слòва: Одно — в ж. ред. нет.

Стр. 291, строка 27.

Слòва: толстую — в ж. ред. нет.

Стр. 291, строка 36.

Вместо: под то же самое странное заблуждение, — в ж. ред.: тому же самому странному заблуждению,459

460 Ч. VII, гл. XV.

Стр. 293, строка 12.

Вместо: Он теперь — в ж. ред.: Но теперь он

Стр. 293, строки 25—30.

Вместо: Ужасный крик не умолкал, кончая: тихо произнес: «кончено». — в ж. ред.: На мгновение он потерял сознание. Он очнулся оттого, что крик вдруг затих, и послышалась тихая суетня, шелест и торопливые дыхания, ее прерывающийся, живой и нежный, счастливый голос: «кончено».

Стр. 294, строка 4—5.

Вместо: над светильником, — в ж. ред.: над лампой,

Ч. VII, гл. XVI.

Стр. 295, строка 9.

Вместо: из комнаты. — в ж. ред.: к ней.

Стр. 295, строка 21.

После слова: здесь — в ж. ред. была

Стр. 295, строки 36—37.

Вместо: тщетные усилия, — в ж. ред.: большие и тщетные усилия,

Стр. 296, строка 3.

Слòва: таращившиеся — в ж. ред. нет.

Стр. 296, строка 13.

Вместо: — Дайте, дайте! —сказала она и даже поднялась было. — в ж. ред.: и даже поднялась было. — Дайте! Дайте!

Стр. 297, строка 4.

После слов: ребенок чихнул. — в ж. ред.: Но ее он любил теперь так, что прежняя его любовь к ней казалась ему равнодушием.

Ч. VII, гл. XVII.

Стр. 298, строка 4.

Слов: * то, что они — в ж. ред. нет.

Стр. 298, строка 4.

Вместо: шпильку — в ж. ред.: пику

Стр. 298, строка 5.

Вместо: в тех — в ж. ред.: и в тех

Стр. 298, строки 26—27.

Слов: ударяя на слове «обнимающий» — в ж. ред. нет.

Стр. 298, строка 27.

Вместо: и надевая — в ж. ред.: поспешно надевая

Стр. 299, строка 28.

Вместо: нашего управления. — в ж. ред.: ты понимаешь меня?460

461 Стр. 300, строки 30—31.

Слов: князь Облонский — в ж. ред. нет.

Стр. 301, строка 4.

Вместо: торжествуя — в ж. ред.: кичась

Ч. VII, гл. XVIII

Стр. 301, строки 12—13.

Вместо: вместо прежнего оживления оно выразило усталость и мертвенность, — в ж. ред.: вместо прежнего спокойствия и самоуверенности на нем выразились испуг, беспокойство и желание скрыть эти чувства. Вперед готовый на отпор, он враждебно посмотрел на шурина.

Стр. 301, строка 14.

Вместо: повертываясь — в ж. ред.: беспокойно повертываясь

Стр. 301, строка 23.

Вместо: тихо — в ж. ред.: с насмешливо-холодною улыбкой

Стр. 301, строка 27.

После слов: — Мне казалось, — в ж.ред.: холодно

Стр. 301, строки 27—28.

Слов: более тонким, почти визгливым голосом, — в ж. ред. нет.

Стр. 301, строка 36.

Слов: взвизгнул Алексей Александрович, — в ж. ред. нет.

Стр. 302, строки 11—12.

Слов: — Позволь мне не верить, — мягко возразил Степан Аркадьич. —в ж. ред. нет.

Стр. 302, строка 12.

Вместо: — Положение ее и мучительно для нее, — в ж. ред.: — Положение ее невозможно в глазах света, — продолжал Степан Аркадьевич. — И мучительно для нее,

Стр. 302, строка 19.

Вместо: проговорил — в ж. ред.: усмехнувшись проговорил

Стр. 302, строка 29.

Вместо: выговорил — в ж. ред.: выговаривал

Стр. 303, строка 17.

После слов: сказал Степан Аркадьич, — в ж. ред.: внимательно вглядываясь в мрачное и таинственное лицо зятя.

Стр. 303, строка 33.

Слов: подал свою руку, — в ж. ред. нет.

Стр. 303, строки 33—34.

Слов: и проговорил: — в ж. ред. нет.461

462 Стр. 303, строки 33—34.

После слова: задумался: — в ж. ред.: «Будет ли конец этому стыду и унижению, —думал он. — Неужели та одна ошибка, когда я женился на этой безнравственной женщине, повлекла за собой все эти страшные, одна унизительнее другой, ошибки и повлечет еще новые унижения? И унижения эти когда? Теперь, когда я чувствую себя на столь высокой духовной степени, столь далеким от всего ничтожества людского и столь близким к моему Господу. Отречься от своего прощения или унизиться? Я не могу сам решить этого. Я должен отдаться во власть Господа и просить его руководительства».

Ч. VII, гл. XIX.

Стр. 305, строки 7—9.

Вместо: Как только Степан Аркадьич кончая: вышел из комнаты, — в ж. ред.: И, как птица, выпущенная на волю, он постоял только одну секунду, когда дядя отпустил его, и, опять вопросительно взглянув на отца, быстрым шагом вышел из комнаты.

Стр. 305, строки 14—15.

Вместо: не занимали его. Когда они приходили, — в ж. ред.: не только не занимали его, но, когда они приходили,

Стр. 306, строка 8.

После слов: не вполне уже невинные. — в ж. ред.: Ему жалко стало этого милого мальчика.

Стр. 306, строка 24.

После слов: а ко всему свету. — в ж. ред.: Это было последнее воспоминание сына о матери.

Ч. VII, гл. XX.

Стр. 307, строка 17.

Слòва: Служба? — в ж. ред. нет.

Стр. 308, строка 7.

Вместо: и, как видишь, жить еще можно! — в ж. ред.: и всё тяну, и ничего. Надо, главное, не думать.

Стр. 308, строка 13.

После слов: двадцать тысяч жалованья. — в ж. ред.: Всё это поднимало Степана Аркадьевича.

Стр. 308, строки 13—14.

Вместо: Но, кроме этого, Петербург физически приятно действовал на Степана Аркадьича. — в ж. ред.: Но, кроме того, Петербург на него приятно физически действовал.

Стр. 308, строки 18—19.

После слов: десять лет с костей. — в ж. ред.: «Халатность, обломовщина, — говорил он себе, — всё исчезает в хорошей жизни».462

463 Стр. 308, строка 26.

После слов: и мысли... — в ж. ред.: сказал он подмигнув.

Стр. 309, строки 31—32.

Слов: Он не дал мне ответа и сказал,что подумает, а — в ж. ред. нет.

Ч. VII, гл. XXI

Стр. 311, строка 24.

Вместо: говорят, — в ж. ред.: да, говорят,

Стр. 311, строки 26—27.

Слов: обратилась графиня к Алексею Александровичу. — в ж. ред. нет.

Стр. 313, строка 2.

Слов: Он понял, что дело шло о религии. — в ж. ред. нет.

Стр. 313, строка 2.

После слова: замолчал. — в ж. ред.: Ему представилась дилемма: сказать ей прямо, что он libre penseur,[127] она уж ни за что не замолвит за него словечка, а обманывать в этом деле ему было неприятно.

Стр. 313, строка 19.

Вместо: вы, — в ж. ред.: ты,

Стр. 314, строки 7—11.

Вместо: чувствуя, что он кривят душой, кончая: желаемое место. — в ж. ред.: всё-таки улыбкой отстаивая свою независимость.

Стр. 314, строки 19—20.

Вместо: одной улыбкой уже отстаивая свою независимость. — в ж. ред.: и продолжая улыбаться, хотя он и чувствовал, что улыбка его глупа.

Стр. 314, строка 33.

Вместо: ободряла — в ж. ред.: mettait à leur aise[128]

Стр. 315, строка 16.

Вместо: за смерть своего ребенка. — в ж. ред.: за эту смерть.

Ч. VII, гл. XXII.

Стр. 316, строка 7.

Вместо: и — в ж. ред.: а

Стр. 317, строка 33.

Вместо: про то, как он провел вечер, — в ж. ред.: что-то

Ч. VII, гл. XXIII.

Стр. 318, строки 34—35.

Вместо: и эта любовь, которая, по ее чувству, должна была463 464 быть вся сосредоточена на ней одной, — в ж. ред.: и женщины эти должны были быть одна она.

Стр. 319, строки 6—8.

Вместо: то она ревновала его к воображаемой девушке, на которой он хотел, разорвав с ней связь, жениться. — в ж. ред.: то она ревновала его к воображаемому ею желанию его разорвать с ней связь и жениться.

Стр. 319, строки 11—14.

Вместо: позволила себе кончая: поводы к негодованию. — в ж. ред.: составляет планы женить его на княжне Сорокиной. Перебирая мысленно всё, чем она пожертвовала для него, Анна более и более чувствовала его неправоту и жестокость,

Стр. 319, строка 24.

После слов: разлучена с сыном. — в ж. ред.: И разлюбить ее, когда она всего лишилась для него!

Стр. 319, строка 28.

После слов: которые раздражали ее. — в ж. ред.: Вронский с своей стороны никак не мог понять, для чего она отравляла их и так тяжелую жизнь и для чего наказывала, мучила его, пожертвовавшего стольким для нее, тогда как он и на деле и в мыслях продолжал быть ей вполне верным. Он не мог простить себе и ей ту ошибку, в которую она увлекла его, — соединиться вне брака. Он теперь только понял всю тяжесть этого положения. Она практически была в его власти, но эта самая беззащитность, слабость ее давала ей огромную власть над ним. Власть эту давала его честность и деликатность. И она злоупотребляла этой силой своей слабости. «Я твоя любовница, ты можешь бросить меня». Она даже говорила ему это. И она как будто нарочно для того, чтоб искушать его, вызывала его на борьбу. Он во всем готов был покориться и покорялся ей, но не в той борьбе, на какую она вызывала его. Он не мог уступить ей там, где дело шло о всей его жизни. Нельзя было понять хорошенько, чего она требовала. Это было совершенно невозможное, какое-то смешное (ridicule) отречение от всех интересов жизни, то какое-то вечное влюбленное присутствование при ней, которое ему становилось противно, потому что оно требовалось. Хотя и несколько раз он говорил себе, что она жалка в своем положении, и надо быть сколько возможно мягким и уступчивым с ней, но он забывал это намерение, как только вступал в отношения с ней. Его раздражала ее несправедливость и уверенность в силе своей слабости, и он становился в положение отпора и, часто вызываемый ее неразборчивыми, оскорбительными нападками, сам раздражался и говорил ей то, чего бы не должно было говорить. Кроме того, это очевидное теперь для него желание ее постоянно физически нравиться ему, кокетство с ним, забота464 465 о позах, о туалетах, вместо того чтобы привлекать, странно охлаждали его к ней, отталкивали даже.

Стр. 320, строка 6.

После слова: жду — в ж. ред.: уже

Стр. 320, строка 40.

Вместо: * на самое себя. — в ж. ред.: на самою себя.

Ч. VII, гл. XXIV.

Стр. 321, строки 30—31.

Вместо: но, сделав усилие над собой, она подавила его — в ж. ред.: но она, сделав усилие над собой, подавила его

Стр. 323, строки 14—16.

Вместо: — Я никогда не хвастаюсь кончая: если ты не уважаешь... — в ж. ред.: Я никогда не говорил неправду. И очень жаль, если ты не уважаешь меня, — сказал он тихо, удерживая поднимавшийся в нем гнев.

Стр. 324, строка 7.

Вместо: это еще яснее», — в ж. ред.: это ясно»,

Ч. VII, гл. XXV.

Стр. 326, строка 15.

После слов: От Стивы. — в ж. ред.: Я не хотел показывать тебе.

Стр. 326, строка 15.

Слов: отвечал он неохотно. — в ж. ред. нет.

Стр. 326, строка 16.

Вместо:— Отчего же ты не показал мне? — в ж. ред.:— Отчего?

Стр. 327, строка 10.

Слòва: и — в ж. ред. нет.

Стр. 328, строки 34—35.

Слов: сказал Яшвин, жмурясь, поглядывая на Вронского и, очевидно, догадываясь о происшедшей ссоре, — в ж. ред. нет.

Стр. 328, строка 37.

Вместо: — Вы, впрочем, уже давно собираетесь. — в ж. ред.: — Вы, впрочем, так давно уже собираетесь, что, вероятно, еще не уедете.

Стр. 328, строка 38.

Вместо: — Но теперь уже решительно, — в ж. ред.: — Я даже уверена,

Стр. 328, строки 39—40.

Вместо: чтобы он и не думал о возможности примирения. — в ж. ред.: чтобы он не принимал этого спокойного разговора за возможность примирения.465

466 Стр. 329, строка 2.

Вместо: продолжала она разговор с Яшвиным. — в ж. ред.: обратилась она к Яшвину.

Стр. 329, строки 13—14.

Вместо: вступая в разговор, и взглянул на улыбавшуюся Анну. — в ж. ред.: улыбаясь и глядя на тоже улыбавшуюся Анну.

Стр. 329, строка 16.

Вместо: не забыто. — в ж. ред.: не забыть.

Стр. 329, строка 26.

Вместо: и вышла — в ж. ред.: и с покорным видом вышла

Стр. 329, строки 28—31.

Вместо: Она хотела притвориться, кончая: холодным взглядом. — в ж. ред.: Услышав его шаги, она взяла книгу и притворилась, что читала.

Стр. 330, строка 4.

Слов: отвечала она так же холодно и спокойно. — в ж. ред. нет.

Ч. VII, гл. XXVI.

Стр. 331, строка 18.

Слòва: так — в ж. ред. нет.

Стр. 331, строка 18.

Вместо: что она — в ж. ред.: и она

Стр. 331, строка 23.

Вместо: и живо представляла — в ж. ред.: Она живо представляла

Стр. 331, строка 26.

Слов: будет говорить он. — в ж. ред. нет.

Стр. 331, строка 31.

Вместо: слились, — с ж. ред.: и слились в один черный непроницаемый мрак.

Стр. 331, строка 31.

Слов: и всё стало темно, — в ж. ред. нет.

Стр. 331, строка 32.

Вместо: «Смерть!» — в ж. ред.: «Вот смерть!»

Стр. 332, строка 4.

Слòва: то — в ж. ред. нет.

Стр. 332, строка 6.

Слòва: был — в ж. ред. нет.

Стр. 332, строка 23.

Слòва: она — в ж. ред. нет.

Стр. 332, строка 26.

Вместо: шляпке, — в ж. ред.: шляпе,466

467 Стр. 332, строки 27—28.

Слов: После переговоров в передней, кто-то вошел наверх, и — в ж. ред. нет.

Стр. 332, строка 31.

Вместо: шляпке — в ж. ред.: шляпе

Стр. 333, строка 10.

Вместо: в дверях — в ж. ред.: у двери

Стр. 333, строка 19.

Вместо: раздражило — в ж. ред.: всегда раздражала

Стр. 333, строка 21.

Вместо: и он стал собираться — в ж. peд.: и, не заходя к ней, он собрался

Ч. VII, гл. XXVIII,

Стр. 339, строка 7.

Вместо: симпатичное лицо — в ж. ред.: симпатичное и несчастное лицо

Стр. 339, строки 7—8.

Вместо: вся враждебность тотчас же исчезла. — в ж. ред.: вся враждебность исчезла, и ей только стало жалко ее.

Стр. 339, строка 12.

После слов: враждебно смотрит на нее. — в ж. ред.: Но тем жалче она казалась ей.

Стр. 339, строка 15.

Слов: и ей стало жалко ее. — в ж. ред. нет.

Ч. VII, гл. XXX.

Стр. 342, строка 33.

Вместо: выражение лица его, — в ж. ред.: выражения лица

Стр. 342, строка 34.

Слов: напоминающее покорную лягавую собаку, — в ж. ред. нет.

Стр. 343, строка 9.

Вместо: она — в ж. ред.: но она

Стр. 344, строки 2—3.

Вместо: потухшими глазами, — в ж. ред.: глазами, потухшими,

Ч. VII, гл. XXXI.

Стр. 346, строка 26.

Слòва: что — в ж. ред. нет.

Стр. 347, строка 6.

Вместо: зачем они смеются? — в ж. ред.: зачем смеются?

Стр. 348, строка 11 — стр. 349, строка 6.

Вместо: Быстрым, легким шагом кончая: навсегда потухла. — в ж. ред.: Она быстрым, легким шагом сошла с платформы,467 468 взглянула на машиниста в куртке, удивленно посмотревшего на нее, на большое колесо, ворочавшее рычагом, и прошла локомотив.

«Туда?» сказала она себе, гадливо глядя на черный, перемешанный с углем, песок, которым были засыпаны шпалы, и прислушиваясь ко всё ускорявшемуся биению сердца», и я накажу его, и не дам мучать себя, и избавлюсь от всех и от себя».

Первый вагон прошел, второй только стал подходить. Отбросив с руки красный мешочек, она приблизилась еще и нагнулась под вагон. И чувствуя, что она совершает что-то важное, важнее всего того, что она делала в жизни, она по привычке подняла руку, перекрестилась и, опершись руками на шпалы впереди рельсов, опустилась на колена и нагнула голову. Привычный жест крестного знамения вызвал в душе ее целый ряд воспоминаний важных минут жизни, в особенности девичьей и детской. Она почувствовала, что любит жизнь, как никогда не любила ее прежде. «Где я? Что я делаю? Зачем? Она хотела подняться, но что-то огромное, неумолимое безжалостно удержало ее, толкнуло и потащило за спину. «Господи! Прости мне всё!» проговорила она. Ближе стали видны грязный песок и уголь. Она упала на них лицом. Мужичок, приговаривая что-то, работал над железом. И свеча, при которой она читала исполненную тревог, горя, обманов и зла книгу, затрещала, стала меркнуть, вспыхнула, и всё потухло....

Ч. VIII.

Стр. 350.

Вместо: Часть восьмая. — в отд. изд. 1877 г.: Часть восьмая и последняя.

Ч. VIII, гл. IV.

Стр. 360, строка 23.

Вместо: эта Сербская война. — в отд. изд.: Это Сербская война

Ч. VIII, гл. V.

Стр. 362, строка 20.

Вместо: застывшее — в отд. изд.: застывавшее

Ч. VIII, гл. VII.

Стр. 367, строка 8.

Вместо: вспомнила — в отд. изд.: вспоминала

Ч. VIII, гл. XII,

Стр. 377, строки 32—35.

Словà: «А я искал чудес, кончая: не замечал его!» находятся в отд. изд. после слов: всегда согласны», стр. 377, строка 15.468 469 После слов: убедило меня. — в отд. изд.: Чудо матерьяльное соблазнило бы меня.

Стр. 378, строка 6.

Вместо: «Да, надо опомниться и обдумать» — в отд. изд.: «Да, надо уяснить себе, понять»

Стр. 378, строки 9—10.

Вместо: «Всё сначала, — говорил он себе, — в отд. изд.: «Что я открыл? — спросил он себя.

Стр. 378, строки 23—25.

Вместо: А смысл моих побуждений кончая: жить для Бога, для души». — в отд. изд.: Теперь же я говорю, что я знаю смысл моей жизни: жить для Бога, для души. И смысл этот, несмотря на свою ясность, таинственен и чудесен. Таков же и смысл всего существующего».

Стр. 378, строки 26—29.

Словà: «Я ничего не открыл кончая: я узнал хозяина». — в отд. изд. находятся после слов: Что я открыл?», стр. 378, строка 12.

Стр. 379, строки 30—34.

Словà: «Да, гордость», кончая: повторил он. — в отд. изд. находятся после слов: всего существующего», (см. выше вариант отд. изд. к стр. 378, строкам 23—25).

Ч. VIII, гл. XIX.

Стр. 399, строка 37.

Слов: независимо от всего, что может случиться со мной, — в отд. изд. нет.

ТЕКСТОЛОГИЧЕСКИЙ КОММЕНТАРИЙ.

В основу текста «Анны Карениной», печатающегося в настоящем издании, положены, как сказано в редакторском предисловии к восемнадцатому и девятнадцатому томам, тексты «Русского вестника» 1875 — 1877 гг. и отдельного издания восьмой части романа 1877 года, исправленные рукой Толстого и Н. Н. Страхова летом 1877 года и соединенные в одном экземпляре, позднее переплетенном Страховым и ныне хранящемся в Публичной библиотеке РСФСР им. Салтыкова-Щедрина, а также две дополнительные авторизованные позже вкладки, находящиеся в указанном переплетенном экземпляре. В том же предисловии предпочтение, оказанное этим текстам перед набиравшимся с них текстом отдельного издания романа 1878 года, мотивировано тем, что Толстой, за исключением двух эпизодов романа, не имел, совершенно очевидно, никакого отношения к корректуре издания 1878 года, и все варианты этого издания по сравнению с исправленным летом 1877 года Толстым и Страховым текстом получились кроме двух указанных эпизодов, в результате исправлений Страхова, державшего по поручению Толстого корректуру первого отдельного издания «Анны Карениной» и в своих стилистических и грамматических поправках текста действовавшего самостоятельно; частично эти варианты объясняются и простыми опечатками и корректурными недосмотрами, вкравшимися в указанное издание.

То и другое наше утверждение документируется данными, извлекаемыми из переписки Толстого со Страховым, связанной с печатанием романа отдельным изданием. Так, 16 августа 1877 года Толстой писал Страхову: «Хотя мне и совестно говорить об этом, я всё-таки не могу не написать о том, как я вам благодарен за вашу заботу об Анне Карениной».[129] В ответ на это Страхов 25 августа того же года писал Толстому: «Если вас сколько-нибудь облегчает, что вы не читаете корректур «Анны Карениной»,[130] то я очень рад, потому что мне, поверьте, эта работа особенно приятна. Я очень любуюсь тем, что наконец всё будет напечатано просторно и ясно, так что читать вдвое будет легче; очень много приписываю470 471 своей пунктуации».[131] 3 января 1878 года Толстой писал Страхову: «За ужасный и огромный труд (что бы вы ни говорили) корректур моего романа я не благодарю потому, что слишком не соответствуют тому, что вы для меня этим сделали, всякие слова благодарности».[132]

В письме от 8 сентября 1877 года, сообщая Толстому об упреках, которые делают автору за то, что он не хочет подробно останавливаться на эпизоде смерти Карениной, Страхов пишет: «Последняя редакция самой сцены смерти так суха, что страх. Я, впрочем, думаю, что едва ли удобно предлагать читателям новую редакцию, когда все черты до единой уже врезались в их памяти. Я пришлю вам обе редакции — переписанные, и, как мне ни совестно тревожить вас, отрывая от вашей новой работы, прошу вас, посмотрите еще, не оставить ли вторую?»[133] Смысл этих строк не совсем ясен; о них подробнее речь пойдет в редакторской статье, посвященной истории писания и печатания романа и помещаемой в следующем томе. В целях же чисто текстологического комментирования следует указать лишь на то, что упоминаемая Страховым «вторая редакция» эпизода смерти Карениной — несомненно та самая, которая вошла в окончательный печатный текст. Она в автографе сохранилась в рукописи Института русской литературы Академии наук СССР. В ней рукой Страхова сделано несколько стилистических исправлений, после чего исправленный текст Страховым был переписан с добавлением в выноске карандашом фразы: «Где я? Что я делаю? Зачем?», принадлежащей Толстому, входившей в исправленный летом 1877 года журнальный текст и опущенной в упомянутом выше автографе «второй редакции». В связи со всем этим, в ответ на недошедшее до нас письмо Страхова, Толстой 23 сентября 1877 года писал ему: «За ваше предложение прибавить слова к поправке я очень благодарен, но, если можно, велите мне прислать, я просмотрю».[134] В ответ на присылку копии исправленного эпизода Толстой писал Страхову 19 октября того же года: «На переписанную вами последнюю страницу «Анны Карениной» мне смотреть стыдно. Разумеется, я согласен с вами и с вставкой».[135] Копия была возвращена Страхову, и по ней в отдельном издании был напечатан заканчивающий седьмую часть романа эпизод смерти Карениной. Так как эта копия сохранилась, будучи вплетена в наборный экземпляр отдельного издания романа, то мы и для указанного эпизода располагаем авторизованным текстом.

В только что упомянутом письме к Страхову от 19 октября Толстой, вслед за приведенными словами, писал:«Еще: если не напечатана свадьба, нельзя ли мне ее прислать? Мне хочется поправить неверность, что жених471 472 приехал в церковь раньше невесты».[136] Здесь Толстой явно описался: следовало сказать: «что невеста приехала в церковь раньше жениха», как и было на самом деле в тексте журнальной редакции и как не могло быть по заведенному ритуалу. Страхов исполнил просьбу Толстого и текст пятой части романа, заключавший в себе эпизод венчания Левина и Кити, прислал ему в сверстанных листах издания 1878 года и частью в гранках, набранных для того же издания. Здесь Толстой сделал соответствующие исправления, связанные с тем, что теперь жених приезжает в церковь раньше невесты, и по исправленным листам и гранкам текст эпизода венчания был напечатан Страховым в отдельном издании «Анны Карениной». И этот текст сохранился в наборном экземпляре, будучи вплетен в него рядом с первоначальным исправленным журнальным текстом.

Таким образом в наборном экземпляре мы располагаем авторизованным текстом для всего романа, за исключением двух с лишним страниц, соответствующих утраченному листу исправленного Толстым и Страховым летом 1877 года журнального текста, о чем сказано выше, в пояснении к Печатным вариантам, стр. 415. И только эти две с лишним страницы мы вынужденно печатаем сплошь по тексту издания 1878 года.

Из приведенных выше документальных справок с совершенной очевидностью явствует, что Толстой вообще не читал корректур издания 1878 года: лишь в одном случае он санкционировал исправление Страховым своего автографа с эпизодом смерти Анны Карениной и в другом случае исправил набранный и большей частью сверстанный текст эпизода венчания Левина и Кити. Оба эти дополнительно авторизованные текста Страхов бережно сохранил в вплел их в экземпляр, с которого делался набор издания 1878 года, как вплел туда и всё то, что набору не подлежало, но сохранилось от предварительных стадий печатания «Анны Карениной» (оборванный печатанием дожурнальный текст и часть сохранившихся его корректур). Нет никакого сомнения, что при таком внимательном отношении Страхова ко всем стадиям работы Толстого в период печатания романа он сохранил бы и другие корректурные исправления Толстого в издании 1878 года, если бы они были.

Неавторитетность этого издания в целом, как сказано выше, обусловливается еще очень большим количеством вкравшихся в него опечаток и в нескольких случаях даже явных пропусков отдельных слов и фраз. О наличии в нем значительного количества опечаток писал Толстому сам Страхов. Так, в его письме от 11 ноября 1877 года читаем: «Я очень усердный корректор и надеюсь, что большая часть листов выйдут хороши; но я подвержен страшной слепоте, так что проскальзывают опечатки, сильно меня огорчающие».[137] Впоследствии Страхов, перечитывая издание 1878 года, находил в нем всё новые и новые опечатки, о чем он с сокрушением писал Толстому в письмах от 27 декабря 1877 года, 20 января и 3 февраля 1878 года.[138]472

473 Всем сказанным однако текстологическое значение издания 1878 года отнюдь не аннулируется целиком. Помимо того, что из него используется текст указанного выше утраченного листа наборного экземпляра, в ряде случаев принимаются и его конъектуры, когда они оправданы показаниями всего дошедшего до нас рукописного и корректурного материала романа или (в нескольких случаях) представляют собой исправление явных стилистических недосмотров Толстого, затрудняющих понимание текста. Использование такого рода конъектур каждый раз оговаривается в редакторских пояснениях к нижеследующему перечню вариантов издания 1878 года по сравнению с авторизованным наборным его текстом (очевидные опечатки обоих текстов во внимание не принимается).

Текст наборного экземпляра издания 1878 года приводится на левой стороне страницы, соответствующий же текст издания 1878 года — на правой. Слова наборного экземпляра, подвергшиеся исправлению, и самые исправления для наглядности печатаются курсивом.

Ч. I, гл. I.
Стр. 4, строка 6.
и они же женщины	они же женщины
Ч. I, гл. II.
Стр. 8, строки 11—12.
навынтараты	вынтараты
Ч. I, гл. III.
Стр. 10, строки 39 и 40.
запахом духов, распространявшимся от его бакенбард	как всегда, радуясь на знакомый запах духов, распространявшийся от его бакенбард

После слов: повисла у него на шее, стр. 10, строка 39, в ж. ред. следовало: Она любила и лицо отца, и ласки его, и запах духов, распространявшийся от его бакенбард. В этой фразе первые слова, до слова: запах были зачеркнуты Толстым и далее слово: запах исправлено им на: запахом, а распространявшийся на: распространявшимся. Исправление фразы таким образом осталось незаконченным. В издании 1878 года после слов: повисла у него на шее читается указанное исправление, сделанное, очевидно, Страховым в корректуре отдельного издания 1878 г. Принимаем его, так как незаконченное исправление Толстого в журнальном тексте не дает осмысленного чтения.

Стр. 11, строка 22.
с камина	из камина
В издании 1878 г. опечатка: в рукописи (папка 8, обл. 2, л. 8) рукой Толстого написано: с камина.

Стр. 11, строка 25.
еще раз погладив	еще погладив
Стр. 12, строка 18.
мрачную гостиную	гостиную

473 474

Ч. I, гл. IV.
Стр. 13, строка 38.
прости, прости...	прости...
Стр. 16, строка 13.
села опять	села
Ч. I, гл. V.
Стр. 18, строка 5.
что у него была в крови	которая у него была в крови
Стр. 21, строки 14 — 15.
Дмитрич	Дмитриевич
Толстой всюду пишет: Дмитрич. Поэтому здесь, как и во всем тексте романа, принимаем написание Дмитрич.

Стр. 21, строка 17.
Иваныча	Ивановича
В написании этого отчества у Толстого нет единообразия.
Стр. 21, строка 35.
а с другой (он заикнулся) стороны	а с другой стороны (он заикнулся)

Стр. 23, строка 1.
пред начальником	над начальником
Стр. 24, строка 2.
если ты хочешь	если хочешь
Ч. I, гл. VI.
Стр. 25, строка 15.
а Кити	Кити
Стр. 26, строка 7.
Левин.	он
Стр. 27, строка 2.
доказательств в том	доказательств тому
Стр. 27, строка 5.
если ему откажут	если откажут
Ч. I, гл. VII.
Стр. 27, строка 25.
Маленький, желтый человечек	Маленький человек

Стр. 27, строка 35.
для себя самого	для него самого
Стр. 27, строки 37 — 38.
Слушая разговор брата с профессором, они связывали	Слушая разговор брата с профессором, он замечал, что они связывали

Слов: он замечал, что в ж. ред. нет. После слов: Слушая разговор брата с профессором, в ж. ред. было: он несколько раз замечал,474 475 что они почти подходили к тем вопросам, которые интересовали его. Толстой зачеркнул: он несколько раз замечал, что они и вместо этого написал: они связывали научные вопросы с задушевными, несколько раз и далее зачеркнул еще слова: которые интересовали его. В результате этого незаконченного исправления получилась явно дефектная фраза: Слушая разговор брата с профессором, они связывали научные вопросы с задушевными, несколько раз почти подходили к тем вопросам. В этой фразе, в корректуре издания 1878 года, после слов: с профессором вставлены необходимые по смыслу слова: он замечал, что, взятые из зачеркнутого Толстым текста, и далее слово: тем, в виду того, что автором было зачеркнуто следовавшее после него придаточное предложение, заменено словом: этим. Принимаем обе эти неизбежные поправки, сделанные в тексте издания 1878 года весьма осторожно и не сделанные Толстым в журнальном тексте, видимо, лишь по рассеянности.

Стр. 28, строка 1.
тем вопросам	этим вопросам
См. примечание к предыдущему варианту.
Ч. I, гл. VIII.
Стр. 29, строки 22—23.
Константин Левин	Левин
Стр. 30, строки 8—9.
Почем ты знаешь?	Почему ты знаешь?
Ч. I, гл. IX.
Стр. 33, строка 1.
помнил	понимал

В издании 1878 г. явная опечатка: по рукописям это слово не прослеживается, но в тексте дожурнальной редакции напечатано: помнил.

Стр. 33, строка 10.
я вчера	вчера
Стр. 34, строка 36.
Левин опять подбежал	Левин подбежал
Стр. 35, строка 2.
о его жизни	об его жизни
Стр. 36, строка 30.
что там он	что он
Ч. I, гл. X.
Стр. 41, строка 17.
я ничего	ничего

475 476

Ч. I, гл. XI.
Стр. 43, строки 25—27.
когда его не нужно было — Зачем мне знать Вронского? — А затем тебе знать Вронского	когда его не нужно было. — Затем тебе знать Вронского

Пропуск напечатанного здесь курсивом в издании 1878 г. — явная опечатка: они имеются в наборной рукописи (папка 4, л. 43), в верстке и в тексте дожурнальной редакции (стр. 10).

Стр. 43, строка 32.
Василья	Кирилла

Еще в дожурнальном тексте отец Вронского обозначен инициалами: К. И., т. е. «Кирилл Иванович». В дальнейшем в тексте «Русского вестника» во всех случаях, кроме одного (ср. стр. 55, строка 28 настоящего издания), отчество Вронского — Кириллович, а в XXIII главе шестой части исправленного журнального текста, с которого делался набор отдельного издания романа (стр. 863 текста «Русского вестника») рукой Толстого написано: Алексей Кириллычем. Поэтому исправление издания 1878 г. принимаем.

Стр. 45, строки 31—32.
как ты уже чувствуешь	как уже чувствуешь
Стр. 45, строки 33—34.
и ты пропал	и пропал
Стр. 46, строки 14—15.
И те, что	И те, которые
Стр. 46, строка 31.
А этого не бывает	Этого не бывает
Ч. I, гл. XII.
Стр. 49, строка 37.
решатся	решаются
Стр. 50, строка 9.
ей прибавилось	прибавилось
Стр. 50, строка 29.
не буду, не буду	не буду
Ч. I, гл. XIII.
Стр. 51, строка 12.
отношениям с ним	отношениям к нему
Стр. 52, строки 3—4.
подумала она. — Ну что я скажу ему?	подумала она.

Пропуск подчеркнутых слов в издании 1878 года мог быть сделан и по недосмотру. Они имеются в наборной рукописи (папка 4, л. 54 об.) и в тексте дожурнальной редакции (стр. 74).

476 477

Ч. I, гл. XIV.
Стр. 53, строка 21.
и потому она желала	она желала
Стр. 55, строка 18.
Васильевич	Кириллович

Исправление издания 1878 года принимаем на основании соображений, приведенных выше. См. пояснение к стр. 43, строка 32.

Ч. I, гл. XV.
Стр. 59, строки 11—12.
о разговоре, ее	о своем разговоре
Ч. I, гл. XVI.
Стр. 62, строка 7.
что то	чтобы то
Стр. 62, строка 12.
по тому общему взгляду	по общему взгляду
Стр. 62, строки 39—40.
заснул крепким и спокойным, как всегда, сном	заснул крепким сном
Ч. I, гл. XVII.
Стр. 64, строки 21—22.
Аркадьич	Аркадьевич

Толстой всюду пишет: Аркадьич. Поэтому во всем тексте романа выдерживаем это написание, несмотря на то, что в журнальном тексте, по вине переписчиков, написание Аркадьевич преобладает над написанием Аркадьич. В дальнейшем этот вариант издания 1878 г. не отмечаем, тем более, что он не всюду в нем выдержан.

Ч. I, гл. XVIII.
Стр. 69, строка 22.
избегая народ	избегая народа
Стр. 70, строка 4.
обертываясь	оборачиваясь
Ч. I, гл. XIX.
Стр. 76, строка 16.
Долли обняла	обняла
Ч. I, гл. XX.
Стр. 76, строка 31.
страху	страха

477 478

Ч. I, гл. XXII.
Стр. 83, строка 21.
и хозяйка, улыбаясь ей, взяла его	и, улыбаясь ей, хозяйка взяла его

Ч. I, гл. XXIII.
Стр. 87, строка 11.
что	что же
Стр. 91, строка 12.
Николая	Константина Левина

В ж. ред. Толстой, зачеркнув слово: брата, по рассеянности написал: Константина Левина, в то время как речь, идет, совершенно очевидно, о Николае Левине. Поэтому исправление издания 1878 года «Николая» нужно принять, добавив к слову: «Николая», имеющееся у Толстого: Левина.

Ч. I, гл. XXIV.
Стр. 92, строка 38.
когда увидел	когда он увидел
Ч. I, гл. XXV.
Стр. 96, строка 38.
Константин Дмитрич	Константин
Ч. I, гл. XXVI.
Стр. 98, строка 30.
подвязными	подвязанными

Исправление издания 1878 года принимаем, так как оно совпадает с написанием наборной рукописи (папка 4, л. 112 об ).

Стр. 99, строка 19.
прежде	и прежде
Ч. I, гл. XXVII.
Стр. 101, строка 27.
была для него мать	была его мать
Ч. I, гл. XXVIII.
Стр. 105, строка 32.
сказала она	сказала Анна
Ч. I, гл. XXIX.
Стр. 106, строки 19—20.
заговаривали с ней	заговаривали с Анной
Стр. 107, строка 26.
кроме тех, что бывают	кроме тех, какие бывают
Стр. 108, строка 1.
втягивало в него	втягивало ее в него

478 479

Стр. 108, строка 6.
смотрел на термометр	смотрел термометр
Ч. I, гл. XXX.
Стр. 109, строка 6.
мимо ее.	мимо нее
Ч. I, гл. XXXI.
Стр. 112, строка 27.
а сам	и сам
Ч. I, гл. XXXIV.
Стр. 120, строка 6.
варя	варила
Стр. 121, строка 18.
элегантным, красивым	элегантным
Стр. 122, строки 6—7.
тоже вчера	тоже
Ч. II, гл. II.
Стр. 128, строка 16.
у вас	у нас

Правильность написания журнального текста, т. е. «у вас», а не «у нас» подтверждается тем, что в автографе (папка 5, обл. 4. л. 5 oб.) было написано сначала: нас и затем н рукой Толстого исправлено на в.

Стр. 130, строки 6—7.
и вышел	И князь вышел
Ч. II, гл. III.
Стр. 132, строка 14.
не понимаю, не понимаю	не понимаю
Ч. II, гл. IV.
Стр. 134, строка 15.
сходятся и расходятся	сходится и расходится
Ч. II, гл. V.
Стр. 138, строка 25.
только	только что
Стр. 138, строка 27.
и я готов	и готов
Ч. II, гл. VI.
Стр. 141, строка 29.
Пушкевиче	Тушкевиче

479 480

Стр. 141, строка 36.
Пушкевича	Тушкевича

В обоих этих случаях, так же как и в третьей части, гл. XVII и XVIII, фамилия «Тушкевич» исправлена рукой Толстого в наборном журнальном тексте на «Пушкевич». Но далее, в XXII главе шестой части в том же тексте исправление в этом слове буквы Т на П, сделанное рукой Толстого карандашом, стерто резинкой, очевидно автором (следы аннулированного исправления остались). Кроме того, написание Тушкевич сделано самим Толстым в рукописи, находящейся в папке 8, обл. 2, л. 36. Поэтому исправление издания 1878 г. принимаем.

Стр. 143, строки 36—37.
из нас двух	из двух
Ч. II, гл. VII.
Стр. 145, строки 3—6.
своим быстрым, твердым и легким шагом, отличавшим ее от походки других светских женщин, и не изменяя направления взгляда, она сделала те несколько шагов	и не изменяя направления взгляда, она сделала своим быстрым, твердым и легким шагом, отличавшим ее от походки других светских женщин, те несколько шагов





Стр. 146, строка 25.
княгиня Бетси	Бетси
Стр. 147, строка 26.
но не то	не то
Стр. 149, строка 1.
интереса	интересного
Ч. II, гл. VIII.
Стр. 150, строка 35.
перед возможностью любви в его жене	перед возможностью в его жене любви

Ч. II, гл. IX.
Стр. 154, строка 8.
испытал	испытывал
Стр. 155, строки 27—28.
тяжелую кару	кару
Ч. II, гл. XI.
Стр. 158, строки 11—12.
и эта одна рука	и одна рука
Ч. II, гл. XII.
Стр. 161, строка 3.
и только	только

480 481

Стр. 161, строка 6.
ему случалось	случалось
Ч. II, гл. XIII.
Стр. 162, строка 13.
выпустить	выпустил
Стр. 162, строка 30.
поломаны	поломались
Стр. 164, строка 5.
у колодца обмывал коляску	обмывал у колодца коляску
Ч. II, гл. XIV.
Стр. 169, строка 17.
нe замечал	и не замечал
Стр. 171, строка 31.
прелести	прелесть
Ч. II, гл. XV.
Стр. 172, строка 15.
вниз, то на мокрую мшистую землю	то вниз, на мокрую мшистую землю

Стр. 172, строка 29.
неприятным самому себе голосом	неприятным самому ему голосом

Ч. II, гл. XVI.
Стр. 176, строка 38.
явился	я явился
Стр. 178, строка 31.
передавая ему	передавая
Ч. II, гл. XVII.
Стр. 181, строка 34.
Он был	Но он был
Ч. II, гл. XIX.
Стр. 186, строки 7—8.
насмешливо на двух офицеров	насмешливо глядя на двух офицеров

Отсутствие в ж. ред. глагола — очевидная описка, и потому исправление издания 1878 года принимаем.

Стр. 186, строка 13.
отвечал	сказал
Ч. II, гл. XXI.
Стр. 193, строка 31.
ни счастья	нет ни счастья

481 482

Стр. 196, строки 7—8.
что каждая минута удаляет его больше и больше от должного направления и что признаться себе в отступлении	что каждая минута удаляет его больше и больше и что признаться себе в отступлении от должного направления



Стр. 197, строки 7—8.
в какую минуту ни спросили бы ее	в какую бы минуту ни спросили ее

Ч. II, гл. XXIII.
Стр. 199, строка 35.
манеры говорить и его характера	манеры говорить

Ч. II, гл. XXIV.
Стр. 201, строка 29,
подумал	думал
Стр. 202, строка 4.
только так приедет	только-только приедет
Стр. 206, строка 37.
и сделала	сделала
Ч. II, гл. XXV.
Стр. 210, строки 6—7.
канавка	канава
Стр. 210, строки 32—33.
а пред ним	и пред ним
Ч. II, гл. XXVI.
Стр. 211, строка 22.
как и прежде	как прежде
Стр. 213, строка 30.
касалось	касается
Стр. 213, строка 33.
в Китае	по Китаю
Ч. II, гл. XXVII.
Стр. 216, строка 38.
видал	видел
Ч. II, гл. XXIX.
Стр. 225, строки 1—2.
пожал ей молча руку	пожал ей руку
Ч. II, гл. XXXI.
Стр. 229, строки 16—17.
наговорил ему дерзости	наговорил ему дерзостей

482 483

Ч. II, гл. XXXII.
Стр. 231, строка 38.
все эти подробности	все подробности
Стр. 235, строка 24.
скрылась	она скрылась
Ч. II, гл. XXXIII.
Стр. 235, строка 34.
Ей отрылось	Открылось
Стр. 236, строка 17.
характер мадам Шталь	характер г-жи Шталь
Стр. 239, строка 7.
первое время	в первое время
Ч. II, гл. XXXV.
Стр. 249, строка 22.
употребляла	делала
Ч. III, гл. I.
Стр. 253, строка 1.
всегда был	был
Ч. III, гл. II.
Стр. 254, строка 28.
и высказал	высказал
Стр. 254, строка 32.
Сергей Иванович	он
Стр. 254, строка 33.
он	Сергей Иванович
Ч. III, гл. V.
Стр. 269, строка 8.
который кашивали два дня при барщине	который при барщине кашивали два дня

Стр. 269, строка 36.
и нежная	нежная
Стр. 270, строка 3.
и косцы	косцы
Ч. III, гл. VI.
Стр. 271, строка 34.
Клекотке	Ергушове

Здесь Клекотке не исправлено на Ергушове, как это сделано в других местах, совершенно очевидно, по недосмотру Толстого. Поэтому исправление издания 1878 года принимаем.

483 484

Ч. III, гл. VII.
Стр. 274, строки 36—37.
и ей предписано	и которой предписано
Ч. III, гл. VIII.
Стр. 280, строка 37.
когда она надела	когда та надела
Стр. 280, строка 38.
то не могла	не могла
Ч. III, гл. X.
Стр. 286, строка 11.
несмотря	смотря
Ч. III, гл. XI.
Стр. 288, строка 21.
и на его божбу	на его божбу
Стр. 289, строка 8.
и улыбаясь	улыбаясь
Ч. III, гл. XII.
Стр. 290, строки 27—28.
или никакого	и никакого
Стр. 291, строка 9.
смехи	смех
Стр. 291, строки 20—21.
от своей старой жизни, от своих бесполезных знаний	от своей старой жизни

Стр. 292, строка 32.
все те решения, которые были взяты им	все те решения, которые были приняты им

Ч. III, гл. XIII.
Стр. 293, строки 22—23.
чтоб отнюдь не плакали	что они отнюдь не плакали
Стр. 296, строка 31.
значительна	значительною
Ч. III, гл. XV.
Стр. 303, строки 9—10.
что положение ее невозможно, и уговаривал ее открыть всё мужу	что положение ее невозможно


Стр. 303, строка 10.
в глубине души она	она в глубине души
Стр. 303, строка 13.
несмотря на боль	и несмотря на боль

484 485

Стр. 303, строка 9.
и чувствовала	она чувствовала
Ч. III, гл. XVI.
Стр. 308, строка 12.
как человек вышел	как только он вышел

В ж. ред. слово: только зачеркнуто рукой Толстого, очевидно по рассеянности, и потому, вслед за изданием 1878 года, восстанавливаем его.

Ч. III, гл. XVII.
Стр. 311, строка 4.
который посещала Анна	который Анна посещала
Стр. 312, строка 1.
Пушкевичем	Тушкевичем
См. пояснение к стр. 141, строки 29 и 36.
Стр. 312, строка 11.
Пушкевичу	Тушкевичу
См. пояснение к стр. 141, строки 29 и 36.
Стр. 313, строка 2.
другое значение, как игрока в крокет	другое значение, кроме игры в крокет

Стр. 315, строка 2.
вложив в серебряную ручку, закурила ее	вложив ее в серебряную ручку, закурила

Ч. III, гл. XVIII.
Стр. 318, строка 22.
Пушкевич	Тушкевич
См. пояснение к стр. 141, строки 29 и 36.
Ч. III, гл. XIX.
Стр. 320, строки 14—15.
Вронский, принимая в этом уличении участие, тогда же хотел отдать деньги	Вронский тогда же хотел отдать деньги

Перед этим, после слов: проиграл эти деньги шулеру, стр. 320, строка 14, рукой Толстого в наборном журнальном тексте зачеркнуто: Шулер был уличен и позорно выгнан. Очевидно, что исключение этой фразы неизбежно влекло за собой и исключение слов: принимая в этом уличении участие, не зачеркнутых Толстым, разумеется, лишь по рассеянности. Поэтому, вслед за изданием 1878 года, исключаем их из текста.

Стр. 321, строка 33.
ответ на письмо	ответ

485 486

Ч. III, гл. XXI.
Стр. 326, строка 27.
подставив	и подставив
Стр. 327, строка 22.
Я же начал	Я уже начал
Стр. 327, строка 26.
и ты знаешь	а ты знаешь
Стр. 329, строки 23—24.
он скажет	Серпуховской скажет
Ч. III, гл. XXII.
Стр. 331, строка 26.
в промежуток	в промежутке
Стр. 335, строки 10—11.
простилась с ним	простилась с Вронским
Ч. III, гл. XXIII.
Стр. 337, строка 31.
игнорирую это	игнорирую
Стр. 338, строка 13.
разгорячаясь	разгорячась
Ч. III, гл. XXIV.
Стр. 340, строка 7.
его просили	Левина просили
Стр. 340, строка 36.
между им и ею.	между ним и ею
Ч. III, гл. XXV.
Стр. 344, строка 15.
никак	никогда
Ч. III, гл. XXVI.
Стр. 345, строка 6.
и жизнь	а жизнь

В копии (папка 8, обл. 2, л. 5) рукой Толстого написано: а жизнь. Поэтому исправление издания 1878 г. принимаем.

Стр. 345, строка 14.
действия правительства	его действия
Стр. 346, строки 13—14.
для всех дверей приемных комнат	для всех приемных комнат

Стр. 346, строка 29
казались одними важными	казались одни важными
Стр. 346, строки 33—34.
только один важный вопрос	единственно важный вопрос

486 487

Ч. III, гл. XXVII.
Стр. 348, строка 27.
Иваныч	Иванович
Стр. 350, строка 17.
и хозяйство наше, то	то и хозяйство наше
Стр. 352, строка 31.
свойств, привычек	свойств и привычек
Ч. III, гл. XXVIII.
Стр. 354, строки 18—19.
на разных языках последними нумерами газет и журналов	последними нумерами газет и журналов на разных языках

Стр. 357, строки 2—3.
и вместе с тем	вместе с тем
Стр. 357, строка 4.
чуждыми ему мыслями	посредством чуждых ему мыслей

Стр. 357, строка 11.
в отведенной комнате	в отведенной ему комнате
Стр. 357, строка 22
оно идет, и идет	оно идет
Ч. III, гл. XXIX.
Стр. 359, строка 9.
многое	много
Стр. 361, строка 4.
и, как он ожидал	но, как он и ожидал
Стр. 361, строка 12.
фантазии, но неприложимые	но неприложимые фантазии
Ч. III, гл. XXX.
Стр. 363, строка 27.
планы	тайны

Очевидно, Страхов неправильно прочел слово, написанное Толстым в рукописной вставке к наборному журнальному тексту.

Стр. 363, строка 32.
было ничто	были ничто
Стр. 363, строка 37.
само собою	сами собою
Ч. III, гл. XXXI.
Стр. 366, строка 12.
Левин	Константин Левин

487 488

Стр. 367, строки 22—23.
И сознание и раскаяние в этой ненатуральности делало	И сознание этой ненатуральности и раскаяние в ней делали


Стр. 367, строка 25.
и он	а он
Стр. 367, строка 34.
Мысли Левина	Мысли его
Стр. 367, строка 38.
И смерть эта, которая тут	И смерть эта, которая была тут

Стр. 367, строка 40.
призывавшем	призывающем
Стр. 368, строка 6.
я и забыл	я забыл
Ч. III, гл. XXXII.
Стр. 369, строки 14—15.
ты умрешь, ты умрешь, ты умрешь!	ты умрешь, ты умрешь!

Ч. IV, гл. II.
Стр. 375, строка 38.
мысли Вронского много изменились	мысли Вронского изменились

Стр. 375, строка 40.
решения ее судьбы	решения своей судьбы
Ч. IV, гл. III.
Стр. 378, строки 2—3.
искажавшее ее лицо выражение	искажавшее его выражение
Стр. 379, строка 32.
и не говорила бы	а не говорила бы

В автографе (папка 6, рук. 9. А. 35, л. 3 oб.) написано: а не говорила бы. Поэтому исправление издания 1878 г. принимаем.

Ч. IV, гл. VII.
Стр. 394, строки 29—30.
от подчиненных	от своих подчиненных
Стр. 395, строки 24—25.
об охоте и о самых задушевных предметах —	об охоте и самых задушевных предметах

Стр. 395, строка 28.
был в Германии	жил в Германии
Стр. 395, строка 38.
Щербацкой	Щербацкий

488 489

У Толстого написания Щербацкий и Щербацкой чередуются (как и Вронский и Вронской). Так как мы имеем здесь дело исключительно с орфографическими, а не фонетическими вариантами, то во всем тексте придерживаемся традиционных написаний: «Щербацкий», «Вронский»

Стр. 396, строка 12.
ничтожна	ничтожною
Стр. 400, строки 8—9.
удерживаться	удержаться
Ч. IV, гл. IX.
Стр. 401, строка 19.
Облонского	Облонский

В результате исправления в издании 1878 года получилось чтение: «Александр Дмитриевич Облонский», но Александр Дмитриевич — имя и отчество не Облонского, а старика Щербацкого. Слово: Облонского написано Толстым в тексте «Русского вестника», послужившем оригиналом для набора издания 1878 года, после зачеркнутого им слова: тесть. Написав слово Облонского, Толстой, очевидно, мысленно восстановил слово: тесть, но не обозначил этого восстановления. Вводим в наш текст зачеркнутое тесть, как это сделано и в тексте «Анны Карениной», напечатанном в VIII томе Полного собрания художественных произведений Л. Толстого под редакцией К. Халабаева и Б. Эйхенбаума, стр. 344.

Стр. 405, строка 32.
неопределенные права	неопределенны права
Ч. IV, гл. XII.
Стр. 412, строка 35.
он дрался	дрался
Стр. 413, строка 12.
стал	сел

В ж. ред. явная описка. Поэтому исправление издания 1878 года принимаем.

Стр. 413, строка 14.
я и хотел	и я хотел
Стр. 414, строка 18.
ошибаться	ошибиться
Стр. 415, строки 18—19.
разгорячаясь	разгорячась
Стр. 415, строка 28.
очень вас благодарю	очень благодарю
Ч. IV, гл. XIII.
Стр. 417, строка 21.
Это-то самое	Это самое

489 490

Стр. 418, строка 24.
что никогда	никогда
Ч. IV, гл. XIV.
Стр. 420, строка 16.
Но Левину	Левину
Стр. 422, строка 38.
находится	находился
Ч. IV, гл. XV.
Стр. 426, строка 2.
не мог ничего	ничего не мог
Стр. 426, строка 2.
он	князь
Ч. IV, гл. XVI.
Стр. 426, строка 34.
улыбалась	улыбаясь
Стр. 427, строки 29—30.
многое нужно было сказать	много нужно было сказать
Стр. 428, строка 13.
поздравлять	поздравить
Стр. 428, строки 14—15.
с поздравлениями	с поздравлением
Стр. 429, строка 22.
между им	между ним
Стр. 429, строка 26.
увидал	увидел
Ч. IV, гл. XVII.
Стр. 432, строка 9.
очень плохи	очень плохо
Стр. 433, строка 6.
играли, перевивая его углом одеяла	играли углом одеяла, перевивая его

Стр. 435, строка 3.
увидав ее	увидав Анну
Стр. 436, строка 15.
и молю	Молю
Стр. 436, строка 20.
продолжал он	продолжал Алексей Александрович

Стр. 436, строка 26.
чувства	чувств
Стр. 440, строка 27.
которого	которых

490 491

Ч. IV, гл. XIX.
Стр. 444, строка 11.
шляпе	шляпке
Стр. 444, строки 30—31.
схватила ее за руку	схватила ее руку
Ч. IV, гл. XX.
Стр. 446, строка 13.
Она сжала губы, опустила блестящие глаза	Она сжала губы и опустила блестящие глаза

Исправление издания 1878 г. удерживаем, так как оно совпадает с автографическим написанием Толстого (папка 6, рук. № 9. А. 43, л. 3).

Стр. 447, строка 1.
он ребенок, а его уморят	она ребенок, и ее уморят

В соответствующем автографическом тексте Толстого (папка 6, рук. №9. А. 43, л. 3 об.), так же, как и в ж. ред.; он и его, но речь идет о девочке; поэтому он вместо она — видимо, описка Толстого, которую нужно исправить, как это сделано в издании 1878 года; но слово: его в исправлении не нуждается, так как во второй части фразы его, относящееся к слову: ребенок, не может рассматриваться как очевидная описка. В том же автографическом тексте — и его.

Стр. 447, строка 22.
изменить	изменять
Ч. IV, гл. XXI.
Стр. 448, строка 23.
надо было благодарить	надо благодарить
Ч. IV, гл. XXII.
Стр. 451, строка 40.
Скажите мне вы сами	Скажите мне сами
Ч. IV, гл. XXIII.
Стр. 455, строка 21.
сестра	жена

Слово сестра — здесь очевидная описка Толстого, и потому исправление издания 1878 года принимаем.

Стр. 456, строка 17.
впредь между ею	вперед между нею
Стр. 456, строки 38—39.
он может видеть ее	Вронский может видеть Анну
Стр. 458, строка 17.
по обеим щекам	по обеим щекам ее

491 492

Ч. V, гл. II.
Стр. 9 строка 18.
и интересы	интересы
Стр. 9, строка 19.
способности	способностей

В рукописи (папка 9, обл. 1, л. 123) рукой Толстого написано: способностей. Поэтому исправление издания 1878 года принимаем.

Стр. 10, строки 25—26.
ей Богу, — улыбаясь сказал Левин, — что не могу	ей Богу, — улыбаясь сказал Левин, — не могу
Слово: что написано рукой Толстого (та же рук. л. 123 об.)
Стр. 12, строка 38.
и ей не будет итти	и не будет итти
Ч. V, гл. IV.
Стр. 20, строки 18—19.
не могло быть не страшно	не могло не быть страшно
Ч. V, гл. V.
Стр. 22, строка 14.
Дмитревной	Дмитриевной
Стр. 23, строка 6.
вспоминала	вспомнила
Стр. 23, строка 32.
Марья Власьевна	Марья Васильевна
Ч. V, гл. VI.
Стр. 24, строка 20.
о еже податися им	еже податися им
Ч. V, гл. VII.
Стр. 26, строка 16.
никуда не уйдешь	никуда не уедешь
Стр. 28, строка 20.
именно того	именно то
Ч. V, гл. VIII.
Стр. 32, строка 21.
поднялись желания желаний	поднялось желание желаний
Ч. V, гл. IX.
Стр. 34, строка 33.
дурна его картина	дурна картина
Стр. 35, строка 10.
поэтому особенно ласкала	потому особенно ласкала

492 493

Стр. 35, строка 28. камер-лакея	обер-лакея
Ч. V, гл. X.
Стр. 37, строка 35. с бархатным воротничком	с бархатным воротником
Стр. 367, строка 22. несмотря на свое волнение	несмотря на его волнение

Слово: свое — в автографе (папка 6, рук. 9. А. 47, л. 12 об.)

Ч. V, гл. XI.
Стр. 40, строка 40 — стр. 41, строка 1.
как теперь, так и тогда меня необыкновенно поражает	как тогда, так и теперь меня необыкновенно поражает

Написание: как теперь, так и тогда — в автографе (папка 6, рук. 9. А. 47, л. 12 oб.). Рассматриваем его однако как описку, и потому исправление издания 1878 года принимаем.

Стр. 41, строка 30. похвала этого	похвала эта
Ч. V, гл. XII.
Стр. 43, строка 25.
и наконец	наконец
Ч. V, гл. XIII.
Стр. 47, строка 2.
можно забыть	можно было забыть
Ч. V, гл. XIV.
Стр. 47, строка 38 — стр. 48, строка 1.
Левин был счастлив	Он был счастлив
Стр. 48, строки 1—2.
он на каждом шагу видел	на каждом шагу видел
Стр. 49, строка 13.
объявить	объявлять
Стр. 49, строка 36.
между им и женою	между ним и женою
Ч. V, гл. XV.
Стр. 52, строка 24.
этому содействовали в последнее время ненормально привитая России внешняя цивилизация, в особенности пути сообщения.	этому содействовала в последнее время ненормально привитая России внешняя цивилизация, в особенности пути сообщения
Стр. 55, строка 1.
(это было у нее)	(это есть у нее)

493 494

Ч. V, гл. XVI.
Стр. 57, строка 23.
но только успокоить ее.	но успокоить только ее.
Ч. V, гл. XIX.
Стр. 65, строки 37—38
что надо делать	что делать
Стр. 6, строка 17.
сказала Катя	сказала Кити

В тексте ж. ред. рукой Толстого Катя исправлено на Кити. Поэтому исправление издания 1878 г. принимаем.

Соображения относительно вариантов, заключающихся в тексте между стр. 69, строка 3, и стр. 71, строка 1, см. в пояснении к Печатным вариантам, стр. 415.

Стр. 71, строка 23.
выпростав руку	выпростал руку
Стр. 74, строка 12.
он заметил	Левин заметил
Ч. V, гл. XXII.
Стр. 79, строка 3.
графиня Лидия Ивановна повторила	повторила графиня Лидия Ивановна

В автографе соответствующие слова не сохранились. В копии, написанной рукой С. А. Толстой (папка 9, обл. 2, л. 74 об.), рукой Толстого при исправлении написано: Друг мой, только повторяла и далее рукой С. А. Толстой: «графиня Лидия Ивановна». В наборной рукописи (папка 4, л. 5 об.) рукой Толстого только повторяла исправлено на сказала. Дальнейшее исправление этого текста по рукописям не может быть прослежено, но порядок, в котором следовали подлежащее и сказуемое в обоих авторских исправлениях тот же, что и в исправлении издания 1878 года, которое поэтому принимаем.

Стр. 80, строка 39.
а новое учение	и новое учение
В наборной рукописи (папка 5, л. 8 об.) рукой Толстого написано: а.
Стр. 81, строки 35—36.
убедиться в этом	убедиться в этом объяснении
Ч. V, гл. XXIII.
Стр. 83, строки 7—8.
все остальные любви	все остальные любови
Ч. V, гл. XXIV.
Стр. 87, строка 26.
сказал он	сказал старичок

494 495

Стр. 88, строка 18.
никогда и не признается	и никогда не признается
Стр. 88, строка 35.
И прочтя несколько книг	Прочтя несколько книг
Стр. 89, строки 1—2.
сказала графиня Лидия Ивановна	сказала Лидия Ивановна
Ч. V, гл. XXVI.
Стр. 94, строки 19—20.
но как бы он ни старался	как бы он ни старался

Слово: но вписано рукой Толстого в наборном экземпляре журнального текста 1876 г., № 12, стр. 707, строка 34.

Стр. 94, строка 25,
он огорчил учителя, и хотелось утешить его	он огорчил учителя
Ч. V, гл. XXVII.
Стр. 97, строка 18.
хотя и неохотно	хотя неохотно
Ч. V, гл. XXXI.
Стр. 111, строка 6.
на эту карточку	на карточку Вронского

Непосредственно перед этим упомянуто о карточке сына, и слова: эту карточку по прямому смыслу должны означать карточку сына, в то время как имеется в виду карточка Вронского. В виду наличия явного недосмотра со стороны Толстого исправление издания 1878 года принимаем.

Стр. 111, строка 19.
из Петербурга	в Петербург

Здесь явная описка Толстого, и потому исправление издания 1878 г. принимаем.

Ч. V, гл. XXXIII.
Стр. 120, строки 7—8.
сказал он	сказал Вронский

Так как здесь поясняется реплика, сказанная Вронским, а предшествующая реплика оканчивается словами: сказал полковой командир, то написание Толстого рассматриваем как недосмотр и потоми исправление издания 1878 года принимаем.

Стр. 121, строка 29.
она была одна	она была
Ч. VI, гл. II.
Стр. 127, строка 12.
Вы понимаете какое	Вы понимаете какого

495 496

Ч. VI, гл. III.
Стр. 130, строка 31.
не ответили	не отвечали
Стр. 133, строка 3.
как тебе сказать	как сказать
Стр. 133, строка 27.
с Сергей Иванычем	с Сергей Ивановичем
Ч. VI, гл. V.
Стр. 137, строка 14.
Она встала	Варенька встала
Ч. VI, гл. VI.
Стр. 140, строка 1.
что-нибудь грустное	что-нибудь грустно
Ч. VI, гл. VII.
Стр. 144, строка 32.
смотрела в красивое лицо	смотрела на красивое лицо
Ч. VI, гл. X.
Стр. 159, строки 14—15.
Он поднял ружье и шляпу	Он, подняв ружье и шляпу,
Ч. VI, гл. XI.
Стр. 161, строка 21.
деятельность его дает результат — дорогу	деятельность его дает результат — дороги
Слово: дорогу — в автографе (папка 7, рук. 9. А. 60, л. 6).
Ч. VI, гл. XII.
Стр. 168, строка 1.
напруженный хвост	напряженный хвост
Ч. VI, гл. XIII.
Стр. 170, строка 2.
случившееся после этого	случившееся после охоты
Стр. 170, строка 22.
я кость собакам отдал	а кость собакам отдали
Ч. VI, гл. XV.
Стр. 179, строка 10.
бантики	ботинки
В издании 1878 года явная опечатка.
Ч. VI, гл. XVIII.
Стр. 190, строка 36.
сказала она	сказала Анна

496 497

В рукописи (папка 8, обл. 2, л. 7 об.) рукой Толстого написано: она. Но так как здесь поясняется реплика, сказанная Анной, а предшествующая реплика оканчивается словами: отвечала Долли, то написание Толстого рассматриваем как недосмотр и потому исправление издания 1878 года принимаем.

Ч. VI, гл. XX.
Стр. 198, строка 21.
и заливали	заливали
Ч. VI, гл. XXI.
Стр. 202, строка 29.
И завтра	Завтра
Ч. VI, гл. XXII.
Стр. 209, строка 1.
мировые суды	мировые судьи
Ч. VI, гл. XXIII.
Стр. 214, строка 3.
мечтала, еще нынче дорогой	мечтала
Ч. VI, гл. XXVII.
Стр. 227, строка 12.
когда вдруг все заговорили	как вдруг все заговорили
Ч. VI, гл. XXIX.
Стр. 231, строка 32.
с помаженными волосами	с напомаженными волосами
Стр. 233, строка 15.
если вам	если нам
Стр. 233, строка 39.
Степан Васильич	Степан Васильевич
Ч. VI, гл. XXXI.
Стр. 239, строки 34—35.
Влиянию его содействовало	Влиянию его содействовали
Ч. VII, гл. IV.
Стр. 259, строки 15—16.
он показал грамматику Буслаева	он показал на грамматику Буслаева
Стр. 259, строки 28—29.
чтобы не высказать своей радости	чтобы не выказать своей радости
Стр. 260, строка 34.
сказал он	сказал Львов

497 498

Стр. 261, строка 9.
краснея и улыбаясь	краснея
Ч. VII, гл. V.
Стр. 262, строки 23—24.
ударяя руками	ударяя пальцами

По рукописям это место проверено быть не может. Но так как слово руками явно не согласуется с контекстом (ударяя руками по афише, которую он держал в руке), то рассматриваем его как недосмотр со стороны Толстого и потому исправление издания 1878 года принимаем.

Стр. 262, строка 37.
черты лиц	черты лица
Стр. 263, строка 16.
про визит к которому	про визит которому
Стр. 265, строки 10—11.
говоря о процессе, он ошибся	он ошибся, говоря о процессе
Ч. VII, гл. VIII.
Стр. 269, строка 6.
так родились шлюпиками	так и родились шлюпиками
Стр. 269, строка 31.
много державших	много придерживавших
Ч. VII, гл. IX.
Стр. 272, строка 14.
здесь, в Москве	в Москве
Ч. VII, гл. X.
Стр. 274, строка 14.	-
и познакомила	познакомила

В автографе (папка 7, рук. № 9. А. 67, л. 9) — и познакомила.

Стр. 277, строка 6.
и от этого думаю, что	и думаю, что от этого
Стр. 277, строка 17.
на самою себя	на самое себя

Такое же исправление в нескольких аналогичных случаях сделано Страховым в тексте, исправлявшемся Толстым и Страховым летом 1877 г., и Толстым не оспорено. Поэтому и в данном случае принимаем его.

Стр. 278, строка 5.

раздающего счастье

рождающего счастье

В автографе (папка 7, рук. №9. А. 67, л. 11) — раздающего.

498 499

Ч. VII, ГЛ. XII.
Стр. 281, строка 38.
Но положим, что это правда	Но положим, что правда
Ч. VII, гл. XIII.
Стр. 286, строка 23.
Иди, иди	Иди
Ч. VII, гл. XIV.
Стр. 287, строки 30—31.
Федору ехать с запиской	Кузьме ехать с запиской

Слуга Левина, посылаемый за доктором, в предшествующей главе называется Кузьмой. Федору — явная описка, и потому исправление издания 1878 г. принимаем.

Ч. VII, гл. XV.
Стр. 294, строки 26—27.
Он никак не мог понять, не мог привыкнуть	Он никак не мог привыкнуть
Ч. VII, гл. XVI.
Стр. 295, строка 13.
Она не спала, а тихо разговаривала	Она не спала и тихо разговаривала
Стр. 296, строка 38.
что он ожидал	чего он ожидал
Ч. VII, гл. XVII.
Стр. 299, строка 22.
напомнила ему	напоминала ему
Стр. 300, строка 23.
Степан Аркадьич покраснел	Степан Аркадьевич краснел
Ч. VII, гл. XVIII.
Стр. 302, строка 30.
Она и предоставляет	Она предоставляет
Ч. VII, гл. XXIII.
Стр. 318, строка 34.
и эта любовь, которая, по ее чувству	и эта любовь, по ее чувству
Ч. VII, гл. XXIV.
Стр. 322, строка 7.
и всё это было довольно мило	и все это довольно было мило
Стр. 325, строки 7—8.
призрака	признака

499 500

В автографе (папка 7, рук. № 9. А. 70, л. 11) — признака, но в наборной рукописи (папка 5, л. 35 об.) рукой Толстого исправлено: призрака.

Ч. VII, гл. XXV.
Стр. 325, строка 20.
приготавливалась	приготовлялась
Стр. 325, строка 22.
они уедут.	они едут
Стр. 325, строка 36.
она вышла в столовую	она вошла в столовую
Стр. 326, строки 20—21.
ничто не решено	ничего не решено
Ч. VII, гл. XXVIII.
Стр. 338, строка 19.
тяжеле	тяжелее
Ч. VII, гл. XXX.
Стр. 342, строка 34.
напоминающее	напоминавшее
Ч. VII, гл. XXXI.
Стр. 348, строки 31—32.
со всеми ее светлыми прошедшими радостями	со всеми своими светлыми прошедшими радостями
Ч. VIII, гл. I.
Стр. 350, строки 21—22.
как идет его книга	как идет книга
Стр. 350, строки 34—35.
которые были осмеиваемы, — было слишком очевидно, что всё это подобрано нарочно	которые были осмеиваемы
Стр. 351, строка 11.
куда употребить всю свою деятельность	куда употребить свою деятельность
Стр. 351, строки 24—25.
о Славянском вопросе и Сербской войне	о Сербской войне
Ч. VIII, гл. II.
Стр. 355, строки 9—10.
Вронскому будет неприятно	Вронскому неприятно будет

500 501

Ч. VIII, гл. III.
Стр. 357, строка 39.
из которых оказывалось	из которых оказалось
Ч. VIII, гл. V.
Стр. 361, строка 21.
в губках	в губах
Ч. VIII, гл. VII.
Стр. 366, строки 5—6.
решалась развестись	решилась развестись
Стр. 366, строка 21.
к его щечке	к его щеке
Ч. VIII, гл. VIII.
Стр. 367, строки 10—11.
Левину всё чаще и чаще	Левину чаще и чаще
Стр. 368, строка 17.
не мог и признать того	не мог признать и того
Ч. VIII, гл. X.
Стр. 370, строка 21.
для чего он живет	для чего живет
Ч. VIII, гл. XII.
Стр. 377, строка 14.
на ту траву	на траву
Ч. VIII, гл. XIV.
Стр. 381, строка 31.
теперь его отношения	теперь отношения
Стр. 382, строка 3.
свою рубашку	свою отдувавшуюся рубашку
Стр. 384, строка 24.
вышел на огороженный пчельник	вошел на огороженный пчельник
Ч. VIII, гл. XVI.
Стр. 390, строка 16.
Сергей Иваныч	Сергей Иванович
Ч. VIII, гл. XVII.
Стр. 392, строка 28.
макушки дерев	макушки деревьев

Помимо указанных выше, вносим в текст следующие исправления.

В XV главе первой части, стр. 60 строка 8, вместо: вспыхнул печатаем вспылил — по рукописной вставке в корректуру (папка 8, гранка 4).501

502 В VII главе третьей части, стр. 275, строка 37, явно ошибочное написание, не исправленное ни в журнальном тексте, ни в издании 1878 года — Марья Филимоновна здесь и всюду ниже исправляем на Матрена Филимоновна, в соответствии с тем, как это лицо называется в начале романа. Написание Марья Филимоновна вместо Матрена Филимоновна получилось в результате ошибочного раскрытия переписчиком сокращенного обозначения Толстым имени и отчества этого персонажа одними лишь инициалами — М. С. (См. папка 6, рук. № 9. А. 24, л. 22.)

В XXIV главе третьей части после фразы: Он видел, что лодка его течет, но он не находил и не искал течи, может быть, нарочно обманывая себя, стр. 340, строки 23—24, в журнальном наборном тексте шла следующая фраза, зачеркнутая рукой Толстого: Он презирал все другие открытые ему деятельности и считал одну земледельческую деятельность сериозною и настоящею и любил ее одну. Следующая затем фраза: Ему бы ничего не оставалось, если б он разочаровался в ней Толстым взята в круглые скобки и так напечатана в издании 1878 года после слов: обманывая себя, несмотря на то, что будучи связана по смыслу с зачеркнутой в наборном журнальном тексте фразой, она совершенно не связана с фразой, после которой стоит в тексте 1878 года. Толстой хотя и не зачеркнул второй фразы, но, взяв ее в скобки, возможно, тем самым отметил неуместность ее в получившемся теперь контексте. Исключаем ее из нашего текста, как это сделано и в тексте «Анны Карениной», напечатанном в VIII томе Полного собрания художественных произведений Толстого под редакцией К. Халабаева и Б. Эйхенбаума, стр. 292.

В XXII главе четвертой части, стр. 455, строки 13—17, Облонский задает самому себе вопрос:

«какая разница между мною и фельдмаршалом? — Фельдмаршал делает развод — и никому оттого не лучше, а я сделал развод — и троим стало лучше... Или: какое сходство между мной и фельдмаршалом? Когда... Впрочем, придумаю лучше».

Толстым в рукописи (папка 8, об л. 1, л. 201) сначала в соответствии с словами фельдмаршалом, фельдмаршал было написано Государем, Государь, но затем здесь же эти слова им зачеркнуты, и вместо них написано: фельдмаршалом, фельдмаршал. Исправление это сделано, очевидно, из цензурных соображений: развод, о котором идет здесь речь, так называемый «развод с церемонией», производил всегда только государь, что Толстому было известно, как это явствует из первоначальных его написаний. Поэтому в указанном тексте слова фельдмаршалом, фельдмаршал заменяем соответственно словами Государем, Государь.

В IV главе пятой части, в корректуре издания 1878 года, после слов: как и Левин, стр. 17, строка 22, выпали следующие слова,502 503 имевшиеся в наборном экземпляре этого издания и там не зачеркнутые: На все обращенные к ней речи она могла отвечать только улыбкой счастья, которая теперь была ей так естественна. Несмотря на то, что Толстой эту корректуру (эпизод венчания Левина и Кити) читал, он не заметил пропуска, так как не сличал корректуру с оригиналом. Поэтому восстанавливаем пропущенные строки.

Написания: мучить, мучил и т. п. всюду исправляем на мучать, мучал u m. п., в соответствии с тем, как всегда в рукописях, относящихся к «Анне Карениной», писал это слово Толстой.

Имя и отчество Катавасова, всего дважды упоминаемое в тексте романа (часть пятая, глава II, стр. 9, строка 31, и часть восьмая, глава VI, стр. 363, строки 15—16) в обоих случаях разное: в первом — Михаил Семеныч, во втором — Федор Васильич. Оставляем эту несогласованность и в тексте настоящего издания, так как нет оснований судить о том, на каком из двух имен и отчеств остановился бы Толстой, если бы, заметив несогласованность, устранил ее.

ОБЗОР СОДЕРЖАНИЯ «АННЫ КАРЕНИНОЙ» ПО ГЛАВАМ.

ЧАСТЬ ПЯТАЯ.

Глава I. Говенье Левина перед свадьбой

Глава II. Обед холостяков у Левина в день свадьбы. Неожиданное сомнение Левина в любви к нему Кити. Сцена у Щербацких

Глава III. В церкви в ожидании жениха. Причина задержки Левина

Глава IV. Обряд обручения

Глава V. Наблюдения и толки присутствующих во время обряда

Глава VI. Венчание. Отъезд молодых в деревню

Глава VII. Вронский и Анна за границей. Приезд в итальянский городок. Встреча Вронского с приятелем Голенищевым. Знакомство Голенищева с Анной. Поездка в палаццо, которое нанимал Вронский

Глава VIII. Состояние Анны и Вронского во время пребывания за границей. Занятие Вронского живописью

Глава IX. Разговор Вронского и Голенищева о художнике Михайлове. Предложение Анны посетить студию Михайлова

Глава X. Художник Михайлов за работой. Приезд посетителей

Глава XI. Впечатление от них Михайлова. Осмотр картины Михайлова на тему об увещании Христа Пилатом. Мнения о ней прибывших.

Глава XII. Восхищение Вронского и Анны другой картиной. Намерение Вронского купить ее

Глава XIII. Портрет Анны, написанный Михайловым. Вронский прекращает занятия живописью. Решение вернуться в Россию

Глава XIV. Семейная жизнь Левина. Мелкие домашние504 505 заботы и хлопоты. Ссоры с женой. Разочарования медового месяца

Глава XV. Работа Левина над своей книгой

Глава XVI. Известие о предсмертной болезни брата Николая. Поездка Левина и Кити к нему в губернский город

Глава XVII. Левин и Кити у больного в гостинице

Глава XVIII. Тяжкое положение Николая Левина. Уход за ним Кити

Глава XIX. Отношение Кити и Левина к смерти

Глава XX. Обряд соборования и причащения Николая. Его смерть

Глава XXI. Каренин после отъезда жены; его растерянность и одиночество; его прошлое

Глава XXII. Заботы о нем гр. Лидии Ивановны

Глава XXIII. Прошлое гр. Лидии Ивановны. Приезд Анны в Петербург; ее письмо к гр. Лидии Ивановне с просьбой о свидании с сыном

Глава XXIV. Каренин на приеме во дворце. Злословие придворных по адресу Каренина. Прекращение его служебного движения

Глава XXV. Каренин у графини Лидии Ивановы. Решение его отказать Анне в свидании с сыном

Главы XXVI—XXVII. Сережа накануне дня рождения. Занятия с учителем и отцом

Глава XXVIII. Вронский по возвращении из-за границы. Положение его и Анны в «свете»

Главы XXIX—XXX. Свидание Анны с сыном

Глава XXXI. После свидания: чувство одиночества и сомнение в любви Вронского

Глава XXXII. Обед в гостинице у Анны. Предложение Тушкевича достать ложу на спектакль с участием Патти

Глава XXXIII. Поездка на спектакль. Оскорбление Анны со стороны Картасовой. Отъезд Вронского и Анны в деревню

ЧАСТЬ ШЕСТАЯ.

Глава I. Долли с детьми, Варенька и Сергей Иванович у Левина в Покровском. Прогулка за грибами

Глава II. Разговор женского общества на террасе. Кити в ожидании предложения Кознышева Вареньке

Глава III. Разговор Кити и Левина о Вареньке и Сергее Ивановиче505

506 Глава IV. Соображения Сергея Ивановича по поводу возможности женитьбы на Вареньке

Глава V. Неудавшаяся попытка объяснения Сергея Ивановича с Варенькой

Глава VI. В ожидании приезда старого князя. Приезд Стивы и Васеньки Весловского

Глава VII. Проявление ревности Левина в связи с поведением Весловского в отношении Кити

Глава VIII. Приготовления к охоте. Отъезд. Настроения охотников

Глава IX. Первый день охоты. По пути к Гвоздевскому болоту. Завтрак. Прибытие к месту охоты

Глава X. Успех Облонского и неудача Левина

Глава XI. Охотники в избе у мужика. Спор Левина и Облонского о богаче Мальтусе. Ночные похождения Весловского и Облонского

Глава XII. Второй, удачный для Левина день охоты

Глава XIII. Новые удачи Левина. Записка Кити. Возвращение домой

Глава XIV. Новый приступ ревности Левина

Глава XV. Изгнание Весловского

Глава XVI. Поездка Долли к Анне в имение Вронского Воздвиженское

Глава XVII. Встреча Долли в поле с Анной и Вронским и их гостями — княжной Варварой, Свияж- ским, Весловским

Глава XVIII. Беседа Анны и Долли на пути к дому и в комнате

Глава XIX. Обстановка жизни Анны. Долли в детской у Анны

Глава XX. Осмотр дома, сада и больницы

Глава XXI. Разговор Вронского с Долли о необходимости для Анны развода; просьба Вронского повлиять на нее в этом отношении

Глава XXII. Обед в доме Вронского

Глава XXIII. Интимная беседа Долли и Анны о разводе и рождении детей

Глава XXIV. Последняя беседа Анны с Долли о своем положении. Отъезд Долли

Глава XXV. Характер жизни Анны осенью. Ее занятия. Хозяйственные мероприятия Вронского. Отъезд на выборы

Глава XXVI. Левин и Кознышев на выборах в Кашине

Глава XXVII. Губернские выборы в Кашине. Состав дворянства на выборах. Партии, группы и их тактика

Глава XXVIII. Баллотировка вопроса о допущении к выборам506 507 дворянина Флерова, находившегося под судом. Торжественный момент перед приступом к выборам

Глава XXIX. Волнение и беспокойство собравшихся. Толки и споры дворян. Разговор Левина с поме- щиком-консерватором

Глава XXX. Встреча Левина с Вронским. Поведение Левина на выборах. Выборы прежнего предводителя Снеткова. Избрание нового губернского предводителя

Глава XXXI. Обед у Вронского после выборов в присутствии губернатора и нового предводителя

Глава ХХХІI. Возвращение Вронского в деревню после письма Анны. Решение Анны просить мужа о разводе. Переезд Вронского и Анны в Москву в ожидании ответа и самого развода

ЧАСТЬ СЕДЬМАЯ.

Глава I. Жизнь Левиных в Москве. Встреча Кити с Вронским у кн. Марьи Борисовны

Глава II. Денежные затруднения Левина. Новые, ранее неизвестные ему расходы

Глава III. Левин у Катавасова. Встреча с петербургским ученым Метровым. На юбилейном заседании в университете

Глава IV. Левин у кн. Львова. Разговор о воспитании детей

Глава V. Левин на утреннем концерте. Его спор с Песцовым о вагнеровском направлении музыки

Глава VI. Левин с визитом у графини Боль

Глава VII. Левин в Английском клубе. Встреча с Туров- цыным, Облонским, тестем и Вронским

Глава VIII. Анекдот старого князя о кн. Чеченском. Предложение Облонского Левину поехать к Анне.

Глава IX. Левин с Облонским у Анны

Глава X. Впечатление, произведенное Анной на Левина

Глава XI. Возвращение Левина домой. Объяснение с женой

Глава XII. Объяснение Анны с Вронским по поводу его пребывания в клубе

Глава XIII. Начало родов Кити

Глава XIV. Левин у доктора. Невыносимо тяжелое состояние Левина во время родов Кити

Глава XV. Благополучный исход родов

Глава XVI. Чувство Левина к новорожденному ребенку507

508 Глава XVII. Неблагоприятное положение денежных дел Степана Аркадьича. Поездка в Петербург. У Каренина. Просьба о месте в комиссии соединенного агентства

Глава XVIII. Разговор Степана Аркадьича с Карениным о разводе

Глава XIX. Встреча Степана Аркадьича с Сережей в кабинете отца. Разговор дяди и племянника на лестнице

Глава XX. Облонский в петербургском обществе — у Бартнянского и Бетси Тверской

Глава XXI. Каренин и Степан Аркадьич у графини Лидии Ивановны. Ландо — граф Беззубов. Разговор Лидии Ивановны и Степана Аркадьича о религии

Глава XXII. Степан Аркадьич после гипнотического сеанса у гр. Лидии Ивановны. Отказ Каренина жене в разводе

Глава XXIII. Семейные осложнения между Анной и Вронским. Ревность Анны. Ссора из-за девушки- англичанки, покровительствуемой Анной

Глава XXIV. Требование Анны немедленно ехать в деревню. Новая ссора из-за этого. Примирение

Глава XXV. Недоразумение из-за депеши Облонского. Обидный отзыв Анны о матери Вронского. Разговор Анны с приехавшим Яшвиным

Глава XXVI. Нарастание ревности и отчаяния в душе Анны. Мысль о смерти, как выходе из создавшегося положения

Глава XXVII. Полная душевная растерянность Анны

Глава XXVIII. Поездка к Долли. Встреча с Кити

Глава XXIX. Возвращение домой. Решение Анны ехать навстречу Вронскому и уличить его в измене

Глава XXX. Лихорадочные мысли Анны по дороге к Нижегородскому вокзалу. Колебания между надеждой и отчаянием

Глава ХХХІ. Сцены при отходе поезда. Безотрадные мысли Анны. Ее самоубийство

ЧАСТЬ ВОСЬМАЯ.

Глава I. Около двух месяцев спустя. Выход в свет книги С. И. Кознышева. Неуспех ее. Интерес общества к сербской войне

Глава II. Отъезд добровольцев со станции Курской железной дороги. Проводы их. Отправление Вронского на войну

Глава III. Встреча добровольцев на Царицынской508 509 станции. Наблюдения Катавасова над добровольцами

Глава IV. Остановка в губернском городе. Разговор Кознышева с гр. Вронской, провожавшей сына на войну

Глава V. Кознышев и Вронский. Мучительные воспоминания последнего

Глава VI. Кознышев и Катавасов в деревне у Левина

Глава VII. Размышления Кити о неверии мужа

Глава VIII. Искания и сомнения Левина

Глава IX. Чтение философских и богословских сочинений. Разочарование в тех и других системах. Мысль о самоубийстве

Глава X. Бесплодность мыслей Левина об общем благе. Необходимость жить для себя и своих близких. Знание того, что можно и чего нельзя. Совесть — непогрешимый судья

Глава XI. Хозяйственные заботы Левина и размышления о смысле жизни. Просветление от слов подавальщика Федора: жить «по правде, по-божьи»

Глава XII. Впечатление от слов мужика. Смысл жизни — в добре и любви к ближнему

Глава XIII. Вывод, к которому приходит Левин: вера в бога, в добро, как единственное назначение человека

Глава XIV. Встреча Левиным гостей — Сергея Ивановича и Катавасова. По пути к пчельнику

Главы XV—XVI. Разговор о национальном значении сербской войны и о народном единомыслии

Глава XVII. Кити с ребенком и Левин в грозу, под проливным дождем

Глава XVIII. Настроение общества после дождя. Шутка Катавасова. Взгляд Кознышева на будущность восточного вопроса. Левин в детской

Глава XIX. Душевное успокоение Левина в вере

509 510

УКАЗАТЕЛЬ СОБСТВЕННЫХ ИМЕН В 18—19 ТОМАХ.

В настоящий указатель введены имена личные и географические, названия исторических событий (войн, революций и т. п.), учреждений, издательств, заглавия книг, названия статей, журналов, газет, произведений слова, скульптуры, музыки, имена героев художественных произведений не Толстого и Толстого, когда они упоминаются не в тех произведениях, где они выведены, а также, когда они приведены в комментарии. Знак || означает, что цыфры страниц, стоящие после него, указывают на страницы текста не Толстого.

Автомедон — в «Илиаде» Гомера имя возницы Ахилла; вошло в употребление для обозначения искусного возницы — II 155.

Адам — библейский «прародитель» — II 24.

Академия художеств в Петербурге — I 243, II 34, 35.

Александр II Николаевич (1818—1881) — I 69. 221, 222, 350, II 83, 254, 389.

Александра Невского орден — учрежден Екатериною I в 1725 г.

Америка — I 4.

Английский клуб в Петербурге — основан в начале 1770 года и являлся одним из фешенебельных русских клубов. С начала XIX столетия стал весьма популярным среди русской знати. Быть членом Английского клуба значило иметь светское положение — I 186.

Английский клуб в Москве (клуб) — основан в 1770 году. При Павле I был закрыт и затем восстановлен при Александре I в 1802 г. Эпохой наибольшего процветания клуба были 1820—1850 гг., когда весь московский высший свет и крупное чиновничество почти поголовно состояли членами этого клуба. Славился своей кухней и карточной игрой — II 265, 271.

Англия — I 296, 346, 373, 539, II 193.

«Англия» — гостиница и ресторан в Москве — I 36.

Андрея Первозванного орден — высший орден царской России; учрежден Петром I в 1698 г. — II 94.

Арбат — улица в Москве (Арбатский дом) — II 19.

Арбатский дом. См. Арбат.

Арктур (Арктурус) — звезда желто-красного цвета, третья по яркости в северной части неба — I 173.

Арктурус. См. Арктур.

Баден — курорт в Нижней Австрии — I 239, II 308.

Балакирев Милий Алексеевич (1836—1910) — композитор («Король Лир») — II 261, 455.

Балтийское море— I25.

Бах Иоганн-Себастьян (1685—1750) — немецкий композитор — II 261.

Бейст гр. Фридрих-Фердинанд (1813—1886) — австрийский государственный деятель; противник Бисмарка в европейской политике — I 10.

Бентам Иеремия (1748—1832) — английский юрист и философ, основоположник доктрины утилитаризма — I 10.

Бетховен Людвиг (1770—1827) — немецкий композитор — I 119.510

511 Библия — II 275.

«Бог» — ода (1780—1784) Г. Р. Державина. См. Державин Г. Р.

Бологово. См. Бологое.

Бологое — узловая станция Николаевской и Московско-Виндаво-Рыбинской ж. д. — II 111.

Большая Медведица — созвездие северного полушария — I 173, 174.

Большая Морская — улица в Петербурге — I 140, II 86.

Буслаева грамматика — книга Ф. И. Буслаева «Учебник русской грамматики, сближенный с церковно-славянскою» (1869). См. Буслаев Ф. И.

Буслаев Федор Иванович (1818—1897) — филолог, академик («Учебник русской грамматики, сближенный с церковно-славянскою») — II 259, 497.

Буфф — увеселительное заведение и театр с легким репертуаром в Петербурге — I 144.

«Был король в Туле» — ария (баллада) Маргариты из оперы «Фауст» (1859), муз. Гуно на слова Гете. См. Гуно Ш.-Ф. и Гете И.-В.

Вавилон — древний город в Месопотамии — I 54.

Вагнер Рихард (1813—1883) — немецкий композитор и дирижер, музыкальный писатель — II 262.

Вдовий дом в Москве — учреждение для призрения неимущих и престарелых вдов лиц, находившихся на государственной службе — I 236.

Венера — звезда, одна из больших планет — I 173.

Венеция — II 25.

Вертеровская страсть — напряженная, глубокая страсть, связанная с трагической судьбой. Источником ее названия служит герой романа Гете «Страдания молодого Вертера» (1774).

Ветхий завет — первая часть Библии — II 95, 96, 97, 421.

Византия — II 29.

Висбаден — город в пруской провинции Гессен-Нассау; славится своими минеральными водами — I 10.

Владимира орден — учрежден Екатериной II в 1782 г.; имел четыре степени — II 94.

Воздвиженка — улица в Москве — II 252.

Возничего созвездие — в северной части неба — I 423.

Волга — II 344.

«Воспоминание» (цит.) — стихотворение (1828) А. С. Пушкина. См. Пушкин А. С.

Газетный переулок в Москве — I 391, 424.

Галеви Людовик (1834—1908) — французский драматург, романист и либреттист (совместно с Г. Мельяком) (либретто оперетты «Прекрасная Елена») — I 295, 348.

Гегель Георг-Вильгельм-Фридрих (1770—1831) — немецкий философ — II 368.

Гейне Генрих (1798—1856) — немецкий поэт (стихотворение «Himmlisch war’s wenn ich bezwang») — I 45.

Гельсингфорс — II 329.

Геркулес — греческий и римский мифический герой, отличавшийся необыкновенной физической силой — I 466.

Германия — I 246, 395, II

488.

Герцеговина — область на Балканском полуострове — II 261.

Гете Иоганн-Вольфганг (1749—1838) — немецкий поэт — «Страдания молодого Вертера» — I 184. — «Фауст» — I 188 (цит.), Гретхен («Фауст») — II 164.

Глинка Михаил Иванович (1804—1857) — композитор — «Славься» («Жизнь за царя») — II 356.

Гоголевский жених. См. Подколесин.

Гоголь Николай Васильевич (1809—1852) — «Записки сумасшедшего» — I 420 (цит.), Подколесин («Женитьба») — II 10.

Государственный совет — в царской России высшее, вначале законосовещательное, а с 1905 г. законодательное учреждение — II 85, 86.

Гончаров Владимир Павлович — || I IX.

Готье Владимир Иванович (1813—1887) — владелец старинного французского книжного магазина в Москве, основанного в 1799 году его отцом И. И. Готье- Дюфайэ — II 221.511

512 Грабовского завод (конный) — в имении Можейково, Лидского уезда, Виленской губернии — I 205.

Гретхен — героиня трагедии Гете «Фауст». См. Гете И.-В.

Гримм Яков (1785—1863) — немецкий филолог — 143.

Гуно Шарль-Франсуа (1818—1893) — французский композитор. — «Был король в Туле» («Фауст») — I 88.

Гурина ресторан — в Москве — I 22, 463.

Дармштадт — главный город герцогства Гессен — 14.

Депре — французская виноторговая фирма в Москве — I 402.

Державин Гавриил Романович (1743—1816) — поэт — «Бог» (цит.) — I 176.

Диккенс Чарльз (1812—1870) — английский писатель-романист — «Давид Копперфильд» (мистер Микобер) — I 45.

Диккенсовский господин — очевидно, мистер Микобер, один из героев романа Ч. Диккенса «Давид Копперфильд», по своей беспечности и легкомыслию ближе всего напоминающий С. А. Облонского. См. Диккенс Ч.

Додэ Альфонс (Daudet) (1840—1897) — французский романист — II 275.

Дюссо — гостиница и ресторан в Москве — I 62, 392, 393.

Ева — библейская «прародительница» — I 378.

Европа — I 240, 245, 261, 352. 353, 355, 356, 361, II 25, 53, 349.

Екатерина II (1729—1796) — I 350.

Елена. См. «Прекрасная Елена».

Елисеева гастрономический магазин в Петербурге — I 447.

Енох — библейский патриарх — II 97.

Ефремовский уезд Тульской губернии — I 463.

Жуковский Василий Андреевич (1783—1852) — поэт — II 355.

Западный край — I 91, 481.

«Записки сумасшедшего»— повесть (1834) Н. В. Гоголя. См. Гоголь Н. В.

Знаменка — улица в Москве — II 336.

Золя Эмиль (Zola) (1840—1902) — французский романист — II 275.

Зоологический сад в Москве — I 24, 31.

Иванова картина — картина (1830—1857) А. А. Иванова «Явление Христа народу». См. Иванов А. А.

Иванов Александр Андреевич (1806—1858) — художник, автор картины «Явление Христа народу», в реалистических тенденциях которой сказалось влияние концепции Штрауса («Ивановско-Штраусовско-Ренановское отношение к Христу») — II 34, 43.

«Ивановско-Штраусовско-Ренановское отношение к Христу». См. Иванов А. А., Штраус Д. Ф., Ренан Ж. Э.

«Из Анакреона» — стихотворение (1835) А. С. Пушкина. См. Пушкин А. С.

Иисус Христос — I 45, 236, 471; II 6, 8, 34, 40. 41, 43, 44, 82, 149, 314, 388, 391.

Индия — I 373.

Институт русской литературы Академии наук СССР — || II 471.

Иоанн. См. Иоанн Богослов.

Иоанн Богослов — II 40, 44.

Иосиф — библейское имя, один из двенадцати сыновей Иакова — II 24.

Исаак — II 19, 24.

Испания — I 373.

Италия — I 457, II 273.

Казанская губерния— I 94, 484.

Калужская деревня — I 54.

Кант Иммануил (1724—1804) — немецкий философ — II 368.

Капелла — звезда первой величины в созвездии Возничего — I 423.

Карлсбад — курорт в Чехии — I 226, 239, II 388.

Карр Жан-Альфонс (Karr Jean-Alphonse) (1808—1890) — французский писатель — II 391.512

513 Каульбах Вильгельм (1805— 1874) — немецкий живописец — I 141.

Киев — I 93, 466.

Киевский университет — I 93.

Кисловка — улица в Москве — I 424.

Киссинген — курорт в Баварии — I 239.

Китай — I 213, II 482.

Клуб. См. Английский клуб в Москве.

Книга Тиндаля о теплоте — курс лекций Д. Тиндаля, вышедший (1863) под заглавием «Heat, a mode of motion» и в русском переводе (1869) под заглавием «Тепло, рассматриваемое как род движения». См. Тиндаль Д.

Корделия — персонаж из трагедии (1606) В. Шекспира «Король Лир». См. Шекспир В.

Кордэ Шарлотта (1768—1793) — фанатическая французская девушка, убившая революционера Марата; была гильотинирована — II 34.

«Король Лир в степи» — возможно, здесь имеется в виду музыкальная сюита (1860) М. А. Балакирева «Король Лир». См. Балакирев М. А.

Крылов Иван Андреевич (1768—1844) — писатель, баснописец — II 265.

Крым — II 225.

Курск — II 358.

Курская железная дорога — II 352.

Лассалевское направление. См. Лассаль Ф.

Лассаль Фердинанд (1825—1864) — один из организаторов германского рабочего движения, оратор и публицист. Главное внимание обращал на завоевание всеобщего избирательного права. На этой почве вступил в связь с Бисмарком и фактически предал революционное рабочее движение — I 353.

Леве — французская виноторговая фирма в Москве — I 402.

Летний сад — в Петербурге — II 93, 95, 421.

Летопись (предание о призвании варягов, цит.) — II 392.

Лукка Паулина (1841—1908) — итальянская певица (сопрано). Выступала на всех больших сценах Европы. Несколько раз пела в Петербурге. В 1887 г. покинула сцену II 264, 456.

Львов Алексей Федорович (1798—1870) — композитор — «Боже царя храни» — II 355.

Менелай — мифический герой, спартанский царь, супруг «прекраснейшей из женщин» Елены, которую у него похитил троянец Парис. После неоднократных походов и битв Менелаю удалось вернуть себе жену. Сюжет этой мифической легенды был использован Л. Галеви для либретто оперетты «Прекрасная Елена» в форме пародии на французское общество — I 295.

Ментона — французский город на Генуэзском заливе (близ Ниццы); зимняя климатическая станция для больных туберкулезом — I 230.

Милан I (1854—1901) в 1868—1881 гг. сербский князь, в 1882 г. провозгласивший себя королем.

Милль Джон Стюарт (1806—1873) — английский философ и экономист — I 10, 361.

Мильгаузенское устройство. См. Мюльгаузен.

Моисей (ок. 1500 г. до н. э.) — легендарный основоположник иудейской религии — II 24.

Москва — I 17, 20, 25, 26, 27, 30, 31, 40, 41, 54, 60, 61, 89, 97, 98, 102, 103, 113, 114, 117, 119, 121, 134, 135, 146, 147, 159, 160, 181, 182, 184, 204, 274, 283, 307, 321, 323, 337, 352, 360, 366, 374, 377, 384, 391, 392, 393, 397, 440, 453, 466, 476, 477, 487, 493, II 3, 21, 49, 51, 53, 56, 57, 58, 59, 71, 72, 99, 118, 123, 140, 141, 142, 144, 171, 172, 180, 182, 200, 222, 245, 246, 247, 248, 252, 253, 254, 257, 258, 265, 272, 281, 282, 297, 298, 302, 306, 307, 308, 318, 319, 322, 349, 351, 353, 358, 362, 367, 368, 382, 383, 440, 454, 496. || I VII.

Московский университет (Старый университет) — II 257.

Мытищи — село близ Москвы, железнодорожная станция — II 336.

Мюлуз — французское название города Мюльгаузена. См. Мюль гаузен.

Мюльгаузен — город в513 514 Эльзасе, центр хлопчатобумажной промышленности. В 1853 г. фабрикантом Дольфусом в этом городе было построено более тысячи домов для рабочих. Как предполагалось, дома эти, путем ежемесячных взносов расселявшихся в них рабочих, постепенно должны были быть выкуплены ими. Это начинание, приковавшее внимание передового общества всех стран, оказалось однако впоследствии чисто коммерческим предприятием («Мильгаузенское устройство», Мюлуз) — I 353, 371.

Неаполь — I 56, II 25.

Невский проспект — в Петербурге — I 431.

Нижегородская железная дорога — II 335, 341, 344.

Никитская улица в Москве — II 253.

Нильсон Христина (р. 1843 г.) — шведская певица (драматическое сопрано); с 1868 г. пела в парижской Большой опере, с 1870 г. гастролировала во всех столицах Европы (была в Петербурге и в Москве) — I 137, 141, || 551.

Ницца — курорт на юге Франции — I 56, 60, 180.

Ной — имя библейского патриарха — I 91.

Обираловка — станция Московско-Нижегородской ж. д. — II 344.

Оссиан — бард III века, сын легендарного кельтского героя Фингала. Ему приписывали авторство многих песен и поэм, явившихся отражением народной ирландской поэзии. Однако принадлежность их Оссиану оспаривается. Предполагается, что они были очень искусно подделаны издателем их Джемсом Макферсоном. Отличительные черты «оссиановской» поэзии: чувственность, элегический колорит, культ женщины, любовь к необычайному и чудесному.

Оссиановские женщины. См. Оссиан.

Оффенбаховская кадриль. См. Оффенбах Ж.

Оффенбах Жак (1819—1880) — композитор, автор многих (102) оперетток — «Прекрасная Елена» — 295, 348, «Оффенбаховская кадриль» — 1325, 523.

Охотный ряд — улица в Москве — I 393.

Пажеский корпус — привилегированное военное учебное заведение в дореволюционной России, в Петербурге, для детей чинов первых трех классов — I 61, 185, II 26, 240.

Парголово — село и дачное место близ Петербурга — I 499, 500, 502, 503, 504.

Париж — I 225, 371, II 16, 114, 196, 308, 310, 311.

Патти Карлотта (1840—1889) — итальянская певица (колоратурное сопрано), в 1873 —1875 гг. приезжавшая в Россию на гастроли и с успехом выступавшая в Москве и Петербурге — II 114, 120, 121, 456.

Пензенское губернское правление — I 18.

Петербург — I 17, 49, 63, 69, 71, 89, 104, 110, 112, 116, 119, 123, 181, 194, 202, 211, 213, 215, 225, 231, 271, 273, 299, 300, 311, 317, 318, 324, 330, 335, 336, 372, 396, 397, 431, 448, 493, 545, II 32, 47, 77, 78, 79, 81, 83, 86, 89, 98, 100, 101, 102, 111, 112, 116, 194, 201, 206, 213, 225, 246, 254, 258, 297, 298, 306, 307, 308, 309, 317, 326, 336, 354, 359, 425, 462.

Петергоф — уездный город Петербургской губернии, на берегу Финского залива; дачное место; летняя резиденция русских императоров — I 188, 189, 193, 204, 212, 217, 499, 500, 502, 503, 504.

Петр I (Великий) (1672—1725) — I 116, 350.

Пиксанов Николай Кириакович — || I IX.

Пилат Понтий (или Понтийский) — шестой римский прокуратор в Иудее в 26 — 36 гг.

«Пир» — диалог (IV в. до н. э.) Платона на тему о природе любви. См. Платон.

Платон (427—347 до н. э.) — греческий философ — II 368. — «Пир» — I 46.

Подколесин («Гоголевский жених») — персонаж из комедии (1842) Н. В. Гоголя «Женитьба». См. Гоголь Н. В.

Польша — I 354, 402, 404.

Послание к римлянам —514 515 одна из книг «Нового завета» — I 3 (цит.).

Послания апостольские — общее название двадцати одной книги Нового Завета, приписываемых различным апостолам.

«Прекрасная Елена» — («Елена») — оперетта Л. Галеви, положенная на музыку Ж. Оффенбахом. См. Галеви Л. и Оффенбах Ж

Пруссия — I 326, 395, II 391.

Публичная библиотека РСФСР им. Салтыкова-Щедрина в Ленинграде —|| I VII, II 470.

Пугачев Емельян Иванович (ок. 1744—1775) — глава крестьянского восстания в начале 1770-х гг. в Оренбургском крае. По ликвидации восстания взят в плен, привезен в Москву и казнен (четвертован) — II 389.

Пушкин Александр Сергеевич (1799—1837) — «Из Анакреона» I 40, 63. «Воспоминание» — I 43.

Рамбулье — разумеется первый парижский литературный салон одной из образованнейших женщин своего времени, маркизы Екатерины Рамбулье (1588—1665), состоявший из писателей, государственных деятелей и светских людей — I 148.

Рафаэль (Рафаель) Санти (1483—1520) — итальянский художник — I 119, II 38, 40.

Ребека. См. Ревекка.

Ревекка (Ребека) — жена библейского патриарха Исаака — I 122, II 19, 24.

Рейн — река — I 407.

Ренан Жозеф-Эрнест (1823—1892) — французский философ и историк христианства, автор переведенной на многие языки книги «Жизнь Иисуса».

Рим — I 434, II 25, 100, 111, 112.

Ристич Иован (Ристич-Куджицкий) (1831—1899) — сербский государственный деятель; в эпоху сербско-турецкой войны 1876 г. был министром иностранных дел, направлял политику Сербии в руссофильском духе — II 83, 360.

Розен бар. Егор Федорович (1800—1860) — писатель — «Славься» (либретто оперы «Жизнь за царя») — II 356.

Россия — I 9, 21, 56, 214, 249, 250, 296, 326, 327, 345, 346, 349, 354, 357, 361, 363, 373, 395, 474, 530, II 29, 47, 52, 53, 102, 127, 136, 191, 199, 220, 224, 232, 256, 265, 298, 308, 310, 349, 371, 373, 387, 388, 394, 493.

Рубенс Петер-Пауль (1577—1640) — фламандский художник — II 40.

«Русский вестник» — журнал, основанный в 1856 г. в Москве М. Н. Катковым — || I VII, VIII, 459, II 401, 415, 470, 476, 489.

Рюрик (ум. 879 г.) — первый русский князь, по сказанию летописца призванный от варягов русскими славянами — I 9, II 300.

Савл — имя апостола Павла до его обращения. См. Павел Апостол.

Сакулин Павел Никитич — || I IX.

Самарский голод — голод, постигший Самарскую губернию в 1873 г. — II 351.

Самсон — библейская личность; еврейский богатырь; одержал ряд побед в борьбе с филистимлянами — I 404.

Северо-Американские Соединенные Штаты — II 206.

Сепфора — жена библейского пророка Моисея (см.) — II 24.

Сербия — II 356, 359, 386, 389.

Сербская война. См. Сербско-Черногорско-Турецкая война.

Сербско-Черногорско-Турецкая война (Сербская война) — велась в 1876 г. — II 351, 359, 362, 383, 468, 500.

Сивцев Вражек — переулок в Москве — II 252.

Синод — высшее церковное учреждение в царской России; учрежден Петром I в 1721 г. — II 18 — 19.

«Славься» — гимн из оперы «Жизнь за царя» (1836), музыка М. И. Глинки на слова (либретто) бар. Е. Ф. Розена. См. Глинка М. И. и Розен бар. Е. Ф.515

516 Славянский благотворительный комитет — учрежден в начале 1858 г. в Москве кружком славянофилов во главе с М. П. Погодиным; в 1868 г. из кружка петербургских членов Славянского комитета образован петербургский отдел Славянского благотворительного комитета, а в 1877 г. петербургский отдел был преобразован в С.-Петербургское благотворительное общество — I 115.

Соден — курорт в прусской провинции Гессен-Нассау — I 240, II 61, 68.

Сократ (469—399 до н. э.) — греческий философ — II 34.

Сорренто — город в Италии, близ Неаполя, на южной стороне Неаполитанского залива — I 56.

Спенсер Герберт (1826—1903) — английский социолог и философ — I 356, II 383.

Спиноза Барух (1632—1677) — философ — II 368.

Старый университет. См. Московский университет.

Страхов Николай Николаевич (1828—1896) — литературный критик и философ — || I VII. VIII, 459, 503, 531, II 401, 415, 470—473, 498.

Талейран-Перигор Шарль-Морис (1754—1838) — французский дипломат — I 138.

Ташкент — I 444, 445, 446, 458, || I 555.

Тверская губерния — I 405, II 160.

Тверской бульвар — в Москве — I 25, 463.

Тверь — I 43, 412, II 10.

Тиндаль Джон (1720—1893) — английский физик («Heat a mode of... motion», русск. перев. «Тепло, рассматриваемое как род движения») — I 102.

Тинторетто (1512—1594) — прозвище итальянского художника Джакопо Робусти — II 28.

Тициан Вечеллио (1477—1576) — итальянский художник — II 40.

Толстая Софья Андреевна, рожд. Берс (1844—1919) — жена Толстого — || II 494.

«Толстовский музей. Том II. Перепискa Л. Н. Толстого с H. H. Страховым», Спб. 1914 — || II 471, 472.

«Толстой и о Толстом». Новые материалы. Сборник второй. Редакция В. Г. Черткова и H. H. Гусева, М. 1926 — || II 471, 472.

Толстой Лев Николаевич. — «Анна Каренина». «Роман в восьми частях» тт. 1 — 3. Типография т-ва Рис, М. 1878 — || II 415, 470, 472, 473, 471—481, 483, 854, 486, 488 489, 491 | 499, 502.

— Письма Толстого к Страхову H. H. — || II 470—472.

— Письма к Толстому Страхова H. Н. — II 470—472.

— «Полное собрание художественных произведений», под ред. К. Халабаева и Б. Эйхенбаума, т. VIII, М. — Л. 1928 — || II 415, 489, 502.

Троице-Сергиева Лавра (Троица) — в Дмитровском уезде Московской губ.; основана в 1337 г. Сергием Радонежским — II 337.

Турция — I 345, 373.

Тэн Ипполит (1828—1893) — французский историк, философ и критик — II 244.

Франклин Вениамин (1706—1790) — американский ученый, писатель и политический деятель, один из основоположников независимости Северо-Американских Соединенных Штатов — I 363, II 34.

Франкфурт на Майне — I 228.

Франция — I 395, II 136.

Французский театр — в Петербурге — I 121, 136, 139, 140, II 317.

Фридрих II Великий (1712—1786) — прусский король — I 354.

Фрум. «Путеводитель по России. Расписание пассажирских железнодорожных и пароходных сообщений» — выходил с 1867 г. — I 430.

Фульде — владелец ювелирного магазина в Москве — I 428.

Харьков — I 27.

Хива — бывшее вассальным России ханство в Средней Азии, к югу от Аральского моря, с главным городом ханства — Хива — II 389.

Хомяков Алексей Степанович (1804—1860) — писатель, славянофил — II 369.516

517 Христос. См. Иисус Христос.

Царицыно (Царицынская станция) — станция Московско-Курской ж. д. — II 356.

Царицынская станция. См. Царицыно.

Царское село — уездный город Петербургской губернии; резиденция русских императоров — I 189, 213.

Чертков Владимир Григорьевич (р. 1854 г.) — писатель, друг и единомышленник Толстого, издатель его сочинений — || II 470.

Швейцария — I 78, 373, II 220.

Шекспир Вильям (1564—1616) — английский драматург — I 119, II 262, — Корделия («Король Лир») — II 262.

Шеллинг Фридрих-Вильгельм (1775—1854) — немецкий философ — II 368.

Шопенгауэр Артур (1788—1860) — немецкий философ — II 368, 369.

Штраус Давид-Фридрих (1808—1874) — немецкий философ, богослов, историк и публицист.

Штраус Иоганн (1825—1899) — композитор, автор многих вальсов и оперетт (оперетта «Die Fledermaus») — I 45.

Шульце-Делич Герман (1808—1883) — немецкий экономист, основатель ссудо-сберегательных товариществ, возникших на принципе самодеятельности и взаимопомощи, сторонник примирения классовых интересов рабочих и буржуазии («Шульце-Деличевское направление») — I 353.

Шульце-Деличевское направление. См. Шульце- Делич Г.

«Эрмитаж» — гостиница и ресторан в Москве — I 36, 469.

Яузский мост — в Москве — I 126.

Яхт-клуб в Петербурге — учрежден в 1860 г. — II 206.

«Château des fleurs» — увеселительное заведение, кафе-шантан парижского типа в Москве — I 62, 401.

Daudet. См. Доде.

«Die Fledermaus» («Летучая мышь») — оперетта (1873) Иоганна Штрауса. См. Штраус И.

Duc de Lille, «Poésies des enfers» (имя поэта и название его произведения, видимо, вымышлены Толстым) — I 118.

«Himmlisch war’s wenn ich bezwang» — ...стихотворение Г. Гейне из цикла «Die Heimkehr» (1823 — 1824), с некоторыми искажениями вошедшее в оперетту (1873) И. Штрауса «Die Fledermaus» («Летучая мышь»). См. Гейне Г. и Штраус И.

«Himmlisch ist’s wenn ich bezwungen». См. «Himmlisch war’s wenn ich bezwang...»

«Journal de St.-Pétersbourg» — ежедневная газета, выходившая в Петербурге с 1842 г. на французском языке — II 258.

Karr Alphonse. См. Карр Жан-Альфонс.

Louis XV (1710—1774) — французский король — I 141.

«Safe and Happy» («Невредимый и счастливый») — название произведения, очевидно вымышленное Толстым — II 315.

«Under the wing» («Под покровом») — название произведения, очевидно вымышленное Толстым — II 315.

Zola. См. Зола Э.

СОДЕРЖАНИЕ.

Анна Каренина (части пятая — восьмая)	3
Печатные варианты	401
Н. К. Гудзий. Текстологический комментарий	469
Обзор содержания «Анны Карениной» по главам	504
Указатель собственных имен	510

ИЛЛЮСТРАЦИИ.

Автотипия со страницы сверстанного листа с текстом «Анны Карениной», печатавшимся в отдельном издании 1878 г., с исправлениями Л. Н. Толстого (размер подлинника) — между 14 и 15 стр.

Автотипия с автографа эпизода смерти Карениной, переработанного Л. Н. Толстым для отдельного издания романа, с исправлениями Н. Н. Страхова (размер подлинника) — между 348 и 349 стр.

Автотипия с обложки отдельного издания восьмой части «Анны Карениной» (размер подлинника) — между 396 и 397 стр.

Настоящее юбилейное издание первого полного собрания сочинений Л. Н. Толстого печатается на основании постановления Совета Народных Комиссаров СССР от 24 июня 1925 г.

Примечания

ЧАСТЬ ПЯТАЯ.

1

[Шурин,]

IX.

2

[сразу]

XV.

3

[английскую вышивку.]

XXII.

4

[Я нарушила запрет,]

XXIII.

5

[Графиня,]

XXIV.

6

[Он имеет успех.]

7

[под-руку,]

8

[Это человек, у которого нет...]

XXVIII.

9

[Это обычно.]

XXXII.

10

[не может компрометировать,]

XXXIII.

11

[ухаживать за Карениной?]

12

[Она производит сенсацию. Из-за нее забывают о Патти.]

13

[Они выродились.]

ЧАСТЬ ШЕСТАЯ.

II.

14

[Кстати о Вареньке,]

IV.

15

[в расцвете лет,]

16

[молодым человеком.]

VI.

17

[Он, она, оно, его, ее, его,]

18

[двоюродные]

19

[святоши]

VII.

20

[суматоху]

IX.

21

[У кого чистая совесть, у того и хороший аппетит!]

22

[Буквально: Этот цыпленок проникает до моих подошв,]

23

[четверкой;]

24

[Что они говорят?]

25

[Пойдемте, это любопытно.]

XI.

26

[Они были восхитительны.]

27

[Прелестно!]

28

[добродушия,]

29

[Король умер, да здравствует король!]

30

[Это не может иметь последствий.]

31

[Господа, идите скорее!]

32

[Восхитительна!]

XIV.

33

[Войдите,]

34

[обливания]

XV.

35

[Представьте себе, что девочка...]

36

[Он ухаживает зa молодой и красивой женщиной,]

37

[я думаю, что Весловский приволакивается за Кити.]

38

[приволакивание,]

39

[Ведь это смешно!]

40

[Ведь это смешно до последней степени!]

41

[Кроме того, это смешно.]

42

[Можно быть ревнивым, но в такой мере — это смешно до последней степени!]

43

[смешным]

XVIII.

44

[конек]

45

[это мелочь;]

46

[Вы забываете вашу обязанность,]

47

[Простите, у меня его полные карманы.]

48

[Но вы являетесь слишком поздно,]

XIX.

49

[Она очень мила.]

50

[да, сударыня.]

51

[Но я тебя нисколько не пощажу.]

52

[компаньонка.]

53

[и затем — он порядочен,]

54

[Он очень мил и простодушен,]

55

[Маленький двор.]

XX.

56

[это такая милая и порядочная обстановка. Совсем по-английски. Сходятся за утренним завтраком и потом расходятся.]

57

[Это будет восхитительно,]

58

[Партию в лаун-теннис,]

59

[Но не следует заставлять бедного Весловского и Тушкевича томиться в лодке.]

60

[Школы стали слишком обычным делом,]

XXI.

61

[И это не за неимением лучшей,]

62

[перешагнуть через все эти тонкости чувства. Дело идет о счастьи и о судьбе Анны и ее детей.]

XXII.

63

[О да, это совсем простая вещь,]

64

[Дело в том... Нужно высчитать цену проволоки.]

65

[Это можно высчитать, ваше сиятельство.]

66

[Слишком сложно, будет очень много хлопот.|

67

[Кто хочет иметь доходы, тот должен иметь хлопоты,]

68

[Обожаю немецкий язык,]

69

[Перестаньте,]

70

[Но, простите, он немного с причудами;]

71

[Благодаря такому образу жизни,]

XXIII.

72

[В сущности — это развратнейшая женщина.]

73

[Разве это не безнравственно?]

XXIV.

74

[я имею успех.]

75

[но очень прозаическая.]

XXVII.

76

[О, святая простота!]

XXIX.

77

[коньяку.]

78

[государственном перевороте?]

XXX.

79

[запанибрата]

XXXI.

80

[ни с того, ни с сего]

81

[ободрить.]

82

[злоупотреблять телеграфом.]

83

[Не в моей компетенции,]

ЧАСТЬ СЕДЬМАЯ.

IV.

84

[шурья,]

85

[вечно женственное,]

VI.

86

[безумный день]

87

[свояченице]

88

[тысячу поклонов]

IX.

89

[наседкой,]

90

[белая горячка,]

91

[концепции]

92

[комбинации]

93

[Пожалуйста прикажите подать чай в гостиной.]

94

[У меня не настолько широкое сердце,]

95

[Это мне никогда не удавалось.]

96

[общественное положение.]

97

[что лед сломан.]

XVII.

98

[политики]

XVIII.

99

[Твоя щепетильность...]

100

[Ты слывешь человеком свободомыслящим.]

XIX.

101

[дядя,]

XX.

102

[образу жизни,]

103

[Жюля Ландо, знаменитого Жюля Ландо, ясновидящего?]

104

[приказчиком]

XXI.

105

[Друзья наших друзей — наши друзья.]

106

[Вы понимаете по-английски?]

107

[«Невредимый и счастливый»,]

108

[«Под крылом»?]

XXII.

109

[Друг мой,]

110

[дайте ему руку. Видите?]

111

[Пусть тот, кто пришел последним, тот, кто спрашивает, пусть он вый

дет. Пусть выйдет!]

112

[Извините меня, но вы видите... Приходите к десяти часам, еще лучше —

завтра.]

113

[Это я, не так ли?]

XXIV.

114

[смешного.]

115

[купальном костюме,]

XXV.

116

[меблированных комнат.]

117

[свидания.]

118

[тем хуже для нее».]

XXIX.

119

[Тютькин, парикмахер. Меня причесывает Тютькин...]

XXX.

120

[Вкус притупился.]

ЧАСТЬ ВОСЬМАЯ.

II.

Лев НиколаевичТолстойПолное собрание сочинений. Том 19.Анна Каренина.Части 5—8.

Предисловие к электронному изданию

АННА КАРЕНИНА

АННА КАРЕНИНАPOМAН В ВОСЬМИ ЧАСТЯХ(1873 — 1877) ЧАСТИ ПЯТАЯ — ВОСЬМАЯ

ЧАСТЬ ПЯТАЯ.

I.

II

III.

IV.

V.

VI.

VII.

VIII.

IX.

X.

XI.

XII.

XIII.

XIV.

XV.

XVI.

XVII.

XVIII.

XIX.

XX.

XXI.

XXII.

XXIII.

XXIV.

XXV.

XXVI.

XXVII.

XXVIII.

XXIX.

XXX.

XXXI.

XXXII.

XXXIII.

ЧАСТЬ ШЕСТАЯ.

I.

II.

III.

IV.

V.

VI.

VII.

VIII.

IX.

X.

XI.

XII.

XIII.

XIV.

XV.

XVI.

XVII.

XVIII.

XIX.

XX.

XXI.

XXII.

XXIII.

XXIV.

XXV.

XXVI.

XXVII.

XXVIII.

XXIX.

XXX.

XXXI.

XXXII.

ЧАСТЬ СЕДЬМАЯ.

I.

II.

III.

IV.

V.

VI.

VII.

VIII.

Лев Николаевич
Толстой

Полное собрание сочинений. Том 19.
Анна Каренина.

Части 5—8.

АННА КАРЕНИНА

POМAН В ВОСЬМИ ЧАСТЯХ
(1873 — 1877)
ЧАСТИ ПЯТАЯ — ВОСЬМАЯ