Мария Львовна Толстая

Благодаря качествам, которыми природа одарила Марию Толстую, она сделалась любимицей своего отца, его утешением. Лучше всех остальных членов семьи Мария представляла себе те высокие идеалы, которым служил отец, и, несмотря на телесную слабость, всеми недюжинными душевными силами стремилась навстречу этому свету.

Уже в детстве ее дальнейший жизненный путь был как будто предопределен, и множество страданий, но при этом и немало духовных радостей, в самом высоком смысле этого слова, выпадало на ее долю. В одном из своих писем к приятельнице, Александре Толстой, Лев Николаевич описывает характеры своих детей; о дочери Марии он высказывается следующим образом: «Слабый болезненный ребенок. Как молоко, белое тело, курчавые белые волосики; большие, странные, голубые глаза: странные по глубокому, серьезному выражению. Очень умна и некрасива. Это будет одна из загадок. Будет страдать, будет искать, ничего не найдет; но будет вечно искать самое недоступное».

С этой характеристикой Толстым дочери я не согласен только в одном пункте: он говорит: она «некрасива». Да, «красавицей» она не была, но ее лицо всегда казалось мне просветленным более высокой, духовной красотой. Поиск недостижимого в ее случае начался уже в ранней юности.

Когда я познакомился с нею, ей было пятнадцать лет роду. Благодаря особой близости к духовной жизни отца уже в это время она занимала особое место в семье. Она возложила на себя обязанность помогать ему во всем и по мере сил пыталась продемонстрировать свое сочувствие новым идеям отца. Особенно тепло это сочувствие передавалось посетителям Толстого — в первую очередь тем, кто обнаруживал свое согласие согласие с его идеями и стремился претворить их в жизнь Автор этих строк не раз испытал на себе чарующее влияние этой прекрасной души.

Едва достигнув шестнадцати-семнадцати лет, она уже начала помогать отцу на полевых работах и при этом столь успешно, что, по выражению одного крестьянина из Ясной Поляны, записавшего свои воспоминания, при уборке ржи «ни на один сноп» не отставала от его матери. В другом месте своих записок тот же крестьянин рассказывает замечательный эпизод из жизни Марии: «Однажды Мария Львовна с крестьянином из Ясной Поляны Осипом Макаровым свозили с поля хлеб. Едва повозка двинулась с места, как у Макарова сломалась передняя ось. Мария Львовна сняла свои полусапожки и побежала, быстро, как только могла, через жнивье к господскому дому. Там она достала из сарая ось, положила ее себе на плечи и понесла туда, где со своей телегой остался Макаров. Ось была вымазана дегтем, но Мария Львовна не обращала на это внимания, принесла ее и попросила стоящих вокруг крестьян поднять повозку и помочь с заменой оси. До самой смерти мой отец вспоминал о том, как Мария Львовна, босая, мчалась через сжатое поле, и при этом любил говорить: «Никакая крестьянка не побежала бы босиком по колючему полю, как это сделала Мария Львовна».

Каждую свободную минуту Мария употребляла на то, чтобы переписывать черновики отца. А чтобы эта работа не мешала ее штудиям, она вставала рано утром и работала до самого часа начала занятий. Она получила хорошее домашнее образование, хорошо знала иностранные языки и выдержала экзамен на диплом домашней учительницы. Это внешнее образование соединялось в ней с тонким моральным чувством, благодаря которому она из преподносимого ей знания всегда выбирала самое важное.

Суетная светская жизнь Марию не привлекала. Она следовала за отцом в его жизненном пути и трудилась с ним на ниве просвещения в той мере, в какой это было ей по силам. Так, в 1887 году она оказывала ему энергичную помощь по вербовке членов для созданного им общества трезвости и организовала в связи с этим целую переписку.

Я благодарю то радостное время, когда мне посчастливилось работать с ней и ее отцом в яснополянской деревне. Я вспоминаю эпизод, когда ее отец взялся заново строить сгоревший дотла домик некой вдовы. Когда я присоединился к работе, внешние стены были уже готовы, не хватало только крыши. В Тульской губернии, как и в большей части России, крестьянские дома крылись соломой. Во время пожара эти крыши от высокой температуры вспыхивали в одно мгновение сами собою, пламя быстро распространялось на соседние дома и таким образом огнем уничтожались целые деревни. На общественных началах усердно старались найти недорогие огнеупорные крыши для крестьянских домов. Толстой изучал один из этих методов и хотел покрыть построенный им дом огнеупорной крышей. Для этого нужно было соткать длинный соломенный ковер, вымочить его в жидкой глине и затем высушить, Этими полосами и порывались дома. Глина, конечно, препятствовала быстрому возгоранию. На большом ткацком станке, специально построенном для этой цели, Мария соткала несколько таких соломенных ковров. Когда я присоединился к их работе, ковры как раз нужно было вымачивать в глине. Продолговатая яма — в ширину соломенной полосы — была выкопана и наполнена жидкой глиной; туда положили полотно. Для того чтобы оно хорошо пропиталось глиной, нужно было спуститься в яму и потоптать его голыми ногами. Для Марии было само собой разумеющимся, кому следует выполнить эту работу. Я с радостью присоединился к ней и наша работа быстро сдвинулась с места. Для Марии не существовало грязной, тяжелой, неприятной работы — была только работа необходимая и полезная для окружающих, и эту работу Мария выполняла с радостью, она ею жила.

Помимо полевых работ, которым она предавалась с искренней радостью, во время своего частого пребывания в деревне Мария искала и другие занятия, прежде всего возлагая на себя обязанность помогать крестьянам когда и где только возможно. Дома она оборудовала маленький медпункт и, наученная опытом народной медицины и советами знакомых врачей, лечила больных, приходивших к ней, и сама посещала их.

Но и этого ей было недостаточно. Она основала собственную школу, где занималась с крестьянскими детьми, мальчиками и девочками, обучая их чтению и письму.

Не чужда ей была и литературная работа. В 1893 году под руководством отца Мария перевела на русский язык «Дневник» женевского философа Амиеля. Толстой написал к нему предисловие. Этот труд впервые появился в журнале «Северный вестник», а позднее был издан отдельной книгой в издательстве «Посредник».

Ее отношение к отцу, ее преданность, разумеется, встречали с его стороны трогательную нежность, чему дают столь яркое свидетельство его письма.

Братья и сестры любили ее, хотя иной раз и подтрунивали над ее «странностями». Все окружающие чувствовали к ней расположение. Тем не менее, большие скорби были уготованы ей в лоне се собственной семьи: непонятным образом мать не любила именно эту дочь. Помимо частых огорчений это было причиной постоянной внутренней борьбы для Марии, старавшейся не отвечать на неприязнь матери похожим чувством. Отец частенько разговаривал с ней об этом, учил ее. Помогал ей выстоять в этой борьбе. В одном из писем отцу Мария пишет (17.02.97):

«Отношения между мамой и мной были для меня всегда, с моего детства, большим несчастьем. Сейчас я иногда играю храбреца, делаю вид — перед ней и перед собой — будто мне все равно, будто и не нужно ничего делать; но в глубине души я постоянно сожалею об этом и чувствую, что не могу это просто обойти, что нужно это изменить». Сам отец полнотой собственной любви к дочери стремился восполнить недостаток материнского тепла.

В оказании помощи беднякам она также проявила себя как полноценная помощница отца, отдавая этому делу не только все свои слабые силы, но иной раз даже подвергая опасности свою жизнь. Порой совершенно одна, самостоятельно правя лошадью, Мария отправлялась в путь на маленьких санях, чтобы посетить в деревнях нуждающихся; эта зима — с 1891 на 1892 год — была особенно суровой, с необычно сильным снегопадом, ураганным ветром и метелью. Часто домашние с тревогой ожидали ее возвращения.

В 1897 году Мария вышла замуж за своего родственника Николая Оболенского, с которым душа в душу прожила короткую, девятилетнюю супружескую жизнь вплоть до ее кончины. Сначала они поселились в имении матери Николая — Покровском, позже приобрели маленькое поместье в Пирогово, по соседству с имением брата Толстого Сергея.

Лев Толстой так сильно любил свою дочь Марию, столь высоко ценил ее духовную индивидуальность, что расстраивался, видя, как сильно увлекло ее личное счастье. В острых словах он выразил эту обиду и записал в своем дневнике 16 июня (по другим данным, 16 июля — прим. Пер.) 1897 года — это звучит почти как жалоба: «Маша вышла замуж, — пишет он, — а жалко ее, как жалко высоких кровей лошадь, на которой стали возить воду. Воду она не везет, а ее изорвали и сделали негодной. Что будет, не могу себе представить. Что-то уродливо неестественное, как из детей пирожки делать».

И, несмотря на это, он любил ее не менее, чем раньше. Это и понятно: никакая обида на предмет любви не в силах умалить подлинной любви. Настоящая любовь может только расти и набирать силы. Переписка отца и дочери показывает, что искренняя дружба между ними продолжалась и крепла. Как до, так и после замужества дочери, в устной и письменной форме отец делил с ней свои глубочайшие переживания и читал ее письма с «нежным умилением». Ее ему сильно не хватало.

«Думаю же о тебе с любовью и радостью, что ты есть мой хороший, верный друг», — писал он в письме от 16 сентября 1905 года.

«Мне вот сейчас грустно. Никому мне этого так не хочется сказать, как тебе», — находим в другом письме. «Твое письмецо, милый друг, — пишет он в другом месте, — такое светлое, духовное, точно с того света и полное тем светом, который в тебе всегда, за который ты так бесконечно дорога мне» (осень 1905). Отношения между ними были такого рода, что Толстой никому другому кроме нее не поверял все свои потаенные мысли и взгляды. Маше передал он и свою «Последнюю волю», основу своего завещания.

Природа крайне скупо наделила ее здоровьем — в течение почти всего времени замужества Мария болела. Болезнь требовала ухода, жизни по предписанию врача, пребывания в санатории. Невозможность деятельного, как раньше, участия в жизни сильно ее мучила. Ей казалось, будто отец переживает по причине этого, и она стремилась утешить его нежными словами. Через два года после свадьбы, весной 1899 года, совершенно изнуренная болезнью, Мария поехала в Крым, чтобы погреть свои слабые члены под южным солнцем. Там она почувствовала прилив сил и одновременно терзалась непростительной роскошью этого путешествия, которым, тем не менее, наслаждалась. В письме к отцу Мария исповедуется в этой сла6ости и добавляет: «Не знаю почему, но все это время я мысленно возвращаюсь к тому, как мы вместе работали и как много прекрасного пережили, и меня охватывает чувство глубокой благодарности за все твои поучения и за все чудесные воспоминания — самые прекрасные и дорогие в моей жизни, не только сами по себе, но и потому что связаны они с тобой».

И начале 1903 года, обессилев от болезни, она решила поехать с мужем за границу. Долгое время они провели в Швейцарии в санатории доктора Видмера в Ла Коллине у Территета.

Благодаря своей обаятельной натуре Мария и там сделалась центром интернационального пациентского кружка. В письмах она сообщает об этом отцу. В своем окружении она постоянно искала духовные ценности, близкие ей, и завязывала дружеские отношения с теми, кто откликался на зов ее души.

Второй ее выезд за границу выпал на 1906 год.

Путешествие ее немного укрепило, но в то же время она выглядела утомленной, и, самое главное, эта поездка разлучила ее с дорогим, любимым отцом. В письмах из-за границы постоянно сквозит эта печаль — это не тоска по родине, это, скорее, тоска по родственной душе, по ее великому отцу, который был ей в то же время близким, нежным старым другом.

Силы все больше оставляли ее.

И настал день, когда хрупкий организм не смог устоять перед новым натиском болезни. По возвращении из-за границы в ноябре 1906 года, как раз будучи с мужем в гостях в Ясной Поляне, Мария слегла с воспалением легких. После нескольких мучительных дней болезни она умерла.

Во время болезни Лев Толстой записывает в дневник: «Маша сильно волнует меня. Я очень, очень люблю ее».

Брат Илья в воспоминаниях об отце дает замечательную характеристику своей любимой сестре. В то же время он описывает вызванное ее смертью настроение в семье. Позволим себе привести эти немногие строки.

«Когда я приехал в Ясную, на другой день после ее смерти, я почувствовал какое-то повышенное молитвенно-умиленное настроение всей семьи, и тут, может быть, в первый раз, я сознал все величие и красоту смерти. Я ясно почувствовал, что своей смертью Маша не только не ушла от нас, а, напротив, навсегда приблизилась и спаялась со всеми нами так, как это никогда не могло бы быть при ее жизни».

«Это же настроение я видел и у отца. Он ходил молчаливый, жалкий, напрягая все силы на борьбу с своим личным горем, но я не слышал от него ни одного слова ропота, ни одной жалобы, — только слова умиления. Сестра Маша в жизни отца и в жизни всей нашей семьи имела огромное значение».

Брат Илья уверяет, что она одна умела высказать отцу особое задушевное и теплое чувство.

«Бывало, подойдет, погладит его по руке, приласкает, скажет ласковое слово, и видишь, что ему это приятно, и он счастлив, и даже сам отвечает ей тем же. Точно с ней он делался другим человеком».

«И вот со смертью Маши отец лишился этого единственного источника тепла, которое под старость лет становилось для него все нужнее и нужнее».

«Другая, еще большая ее сила — это была ее необычайно чуткая и отзывчивая совесть. Эта ее черта была для отца еще дороже ласки».

«Как она умела сглаживать всякие недоразумения. Как она всегда заступалась за тех, на ком падали какие-нибудь нарекания — справедливые или несправедливые, все равно».

«Маша умела все и всех умиротворить». Когда она лежала больной и ее силы слабели, отец сидел у ее кровати и проводил с ней большую часть своего времени. В последние мгновения ее жизни он взял ее бледную холодеющую руку; они обменялись немыми взорами, как будто хотели сказать: «Ничто не может нас разлучить, ведь мы знаем великую истину, для которой не существует смерти!»

О значительности этом события, о смерти существа, которое он больше всего любил, Лев Толсгой пишет в дневнике 26 ноября 1906 г.: «Сейчас, час |ночи, cкончалась Маша. Странное дело. Я не испытывал ни ужаса, ни страха, ни сознания совершающегося чего-то исключительного, ни даже жалости, горя».

«1 декабря. Снова и снова думаю о Маше, но с добрыми слезами умиления — не о том думаю, что она потеряна для меня; думаю просто о праздничных мгновениях, прожитых с нею, — благодаря любви к ней».

Четырьмя годами позже отец, Лев Толстой, лежал при смерти на железнодорожной станции Астапово. За два дня до его кончины произошла странная вещь. Будучи уже в бессознательном состоянии, во власти предсмертных фантазий, он неожиданно поднялся на кровати. В этот момент кто-то приоткрыл дверь. «Маша!» — закричал он, протянул руки навстречу своему видению и, обессилев, вновь опустился на подушки. Он узрел ее своим особым, уже неземным взглядом и спустя день перешел к ней. Теперь они соединились в вечности.

П.И. Бирюков

Предисловие к книге «Отец и дочь»

Перевод с нем. С. А. Мазаева

28 октября 1925 года